Текст книги "Мистика земного времени"

При этом, публично отвергая религиозный пост, официальная медицина вводила его в лечебную практику под названием «разгрузочных дней» и вегетарианских диет. Вегетарианскими днями в санаториях и армии были понедельник и четверг. Исключалось все, что могло напомнить о христианстве. По-видимому, идеологи атеизма не знали, что понедельник и четверг – это дни поста древних фарисеев.

В большинстве протестантских конфессий календарных постов не существует. Вопросы о посте решаются индивидуально.

В современном католичестве пост сведен до минимума; яйца и молоко считаются постной пищей. Разрешается прием пищи за один-два часа до причащения.

У монофизитов и несториан – еретиков – пост отличается продолжительностью и строгостью. Может быть, здесь сказываются общие восточно-региональные традиции.

Важнейшим постом ветхозаветной Церкви был день «Очищения» (в сентябре месяце). Кроме того, существовали традиционные посты в память разрушения Иерусалима и сожжения храма. Своеобразным видом поста служили пищевые запреты, которые имели воспитательно-педагогический характер. Нечистые животные олицетворяли собой грехи и пороки, которых следовало избегать (заяц – боязливость, верблюд – злопамятство, медведь – ярость и т. д.). Эти запреты, принятые в иудаизме, перешли отчасти и в ислам, где нечистые животные воспринимаются как носители физической скверны.

В Грузии народ тщательно соблюдал посты, что зафиксировано в агиографической литературе. Евфимий Мтацминдели (Святогорец) составил ценное руководство о постах. А в «Описании Колхиды» доминиканского монаха А. Ламберти сообщается, в частности, что «мингрельцы следуют греческому обычаю (то есть Православию – Авт.) – Великий пост соблюдают очень строго, даже рыбы не едят! И вообще едят только раз в день при закате солнца. Они так твердо соблюдают обряд поста, что, как бы больны или стары, или расслаблены ни были, никаким образом в это время мяса не станут есть. Некоторые по пятницам вовсе воздерживаются от еды: на последней неделе не пьют вина, а в последние три дня никакой пищи не принимают».

По учению Церкви, телесный пост должен быть соединен с постом духовным: воздержанием от зрелищ, от пустых, а тем более нескромных разговоров, от всего, что возбуждает чувственность и рассеивает ум. Пост должен сопровождаться уединением и молчанием, размышлением о своей жизни и судом над самим собой. Пост по христианской традиции начинается взаимным прощением обид. Пост со злобой в сердце похож на пост скорпиона, который может оставаться без пищи дольше всех существ на земле, но при этом вырабатывает смертельный яд. Пост должен сопровождаться милостью и помощью бедным.

Вера – это непосредственное свидетельство души о существовании Бога и духовного мира. Говоря образно, сердце верующего человека похоже на особый локатор, который воспринимает информацию, идущую из духовных сфер. Пост способствует более тонкому и чуткому восприятию этой информации, этих волн духовного света. Пост должен быть соединен с молитвой. Молитва – обращенность души к Богу, мистическая беседа творения со своим Создателем. Пост и молитва – два крыла, поднимающие душу к небу.

Если сравнить христианскую жизнь со строящимся храмом, то его краеугольными камнями будут борьба со страстями и пост, а вершиной, венцом – духовная любовь, которая отражает в себе свет любви Божественной, как золото церковных куполов – лучи восходящего солнца.

Монашество: искание Божественной красоты[1]1
  О монашестве, его смысле и сути см. также беседу на Введение во храм Пресвятой Богородицы (с. 154)


[Закрыть]

В первенствующей Церкви до времен императора Константина непрерывные гонения служили сильнейшим фактором нравственного очищения христианских общин. Преследования, ссылки, пытки, смертные казни – все это было мощным фильтром, который отсеивал все наносное и лживое. В христианских общинах первых веков не было номинальных христиан; были лишь те, кто истину ставил выше своей жизни. Христианская Церковь в то время была Церковью мучеников.

В последующие века внешний мир вторгся в Церковь. При Константине Великом, когда христианству была дана свобода, а затем определенные льготы, и государство стало ему покровительствовать, церковные ворота широко открылись для потока самых различных людей. Вместе с тем Церковь уже не могла самоочищаться, как раньше, в огне гонений и в крови страданий. Поэтому в нее стал проникать тот полухристианский, полуязыческий дух, который мы называем духом мира. Нельзя даже сказать, улучшилось или ухудшилось положение Церкви после реформ императора Константина. Церковь стала более свободно исполнять свои функции; миссионерство приняло огромные масштабы; по всей территории великой империи возводились величественные храмы и соборы. Сам император Константин был воодушевлен любовью ко Христу и Его Церкви и прилагал большие усилия для процветания христианства. Он причислен Церковью к лику святых, причислен не за свои внешние заслуги, а потому, что внутренне принадлежал христианской Церкви. Сей богомудрый муж не старался пользоваться Церковью прагматично, как утверждают некоторые позднейшие историки. Напротив, благо ее он считал самой главной целью и задачей своей жизни. Однако здесь происходит уже другое движение: не вертикальное, как у первых общин, – к Богу, а горизонтальное. Церковь расширяется, в нее беспрерывно вливаются новые люди. Но вместе с этими людскими потоками в Церковь приносятся груды шлака.

Прежде он весь сгорал в огне испытаний, и оставалось одно только чистое золото; не так теперь, когда настало время мира и относительного благоденствия. Впрочем, этот процесс «обмирщения» касался только лишь человеческой, внешней стороны Церкви. Главное – это Церковь как носительница благодати, как откровение вечности на земле. Церковь земная соединена неразрывно в единое Тело Христово с Церковью Небесной. И эта Церковь всегда оставалась тождественной самой себе. Но сам уровень человеческого элемента, если сравнить первых христиан с христианами последующих столетий, был далеко не одинаков. Первенствующие христианские общины представляли собой, так сказать, религиозный максимализм. Теперь же этот максимализм нашел себя в другой форме – форме монашества.

Церковь называется воинствующей, она вела и ведет духовную борьбу с миром. Но с каким миром? И что мы подразумеваем под словом «мир»? Мы имеем в виду не человечество, а определенную душевную среду, страстную, невозрожденную, внутренне чуждую Христу. Об этом мире Господь говорит: Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел. Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир (Ин. 15, 18–19). Теперь, когда формой, проявлением религиозного максимализма стала монашеская жизнь, когда люди, желающие принадлежать только Христу, понесли свет веры в монастыри и пустыни, то этот страстный, греховный мир, хотя бы часть его и называла себя миром христианским, ополчился против монашества, которого он никогда не понимал, не понимает и не будет понимать. Монашество является для него неким таинственным, грозным противником.

Если раньше ареной духовной борьбы Церкви с миром были языческие суды, где людей приговаривали к пыткам и смертной казни за самое имя Христа, арены Колизея, где христиан бросали на съедение диким зверям, то теперь, для монашества, полем битвы стали глубины человеческого сердца, так как в каждом человеке живет этот невозрожденный, греховный мир. И монах воюет, борется, бьется в глубине своего сердца, в глубине своего духа прежде всего с этим – не принявшим и не принимающим Христа – миром, миром чувственности, гордыни, греха, страстей, тем миром, который не может быть оцерковлен.

В IV веке монашество достигает своего наивысшего расцвета; его очаги – это Египетские пустыни, Нитрийские горы, Фиваида. Само монашество – явление, мало понимаемое не только мирскими людьми, но и даже теми христианами, которые сами в своей личной жизни не становятся аскетами. Мир по своей сущности диаметрально противоположен монашеству, поэтому он и враждебен ему. Мир ищет здесь, на земле, счастья. Монашество обрекает человека на внешние страдания. Мир жаждет наслаждений. Монашество обрекает себя на всяческие лишения. Мир жаждет красоты, но красоты земной, в ее разнообразии, красочности и чувственности. Монашество смотрит на эту земную красоту, как на горсть праха и пепла, оно ищет другую – единственную, небесную красоту, которой мир не знает. Поэтому мир считает, что монашество лишает себя самого лучшего и прекрасного в жизни, что монашество – это изуверство. И некоторые называют монашество человеконенавистничеством. Мир считает высшей добродетелью, высшим счастьем любовь. Я не говорю здесь о чувственной любви: подразумевается иная любовь – семейная, дружеская. А монах отказывается и от этой любви, вырывает из своего сердца всякую привязанность, чтобы оно принадлежало только одному Богу. Поэтому для мира монахи – это некие духовные эгоисты и эгоцентристы. Для мира максимализм монахов – это жестокость и бесчеловечность.

Кроме того, мир под словом «любовь» нередко подразумевает лишь чувственные ощущения и различные действия блудной страсти. Мирское искусство чаще всего представляет грех в привлекательных и обольстительных формах. Отсюда – опасность мирского искусства, мирской литературы и поэзии. Монах отвергает их, потому что все это в основе своей есть апология и «косметика» невозрожденного мира. Монах видит под этим нечто другое: под внешней красотой плоти он видит кости скелета, образ смерти. Мир называет страсть любовью. А монашество говорит, что страсть – это вовсе не любовь. Это темное влечение, и, напротив, только победа над страстями может открыть человеческое сердце для настоящей любви. И когда мир слышит призыв монашества к борьбе со страстями, то ему кажется, что изо рта у него хотят вырвать некий лакомый кусок, и потому он ненавидит людей в черных мантиях, клобуках и рясах.

Мирским людям[2]2
  Говоря о мирских людях, автор имеет в виду не вообще всех людей, живущих в миру. Конечно, нет. Здесь слово «мирские» нужно понимать в том же ключе, что и слово «мир», как объясняет его значение о. Рафаил выше. – Ред.


[Закрыть] кажется, что монашество хочет заковать человека в некие духовные цепи и сделать мир тюрьмой. А монашество считает, что мир и есть – темница для человеческого духа и только свет Христа дает истинную свободу. Мир полагает, что мудрость и ум – в многообразии знаний. Самыми умными людьми мир называет тех, у кого эти знания достигают энциклопедического объема. Монашество учит, что это многообразие знаний является оземлением ума, рассредоточением мыслей и потерей самого главного. С точки зрения монашества, истинно мудр тот, кто познает абсолютную мудрость Бога. Многообразие знаний похоже на огромный ящик с различными предметами, который человек несет на своих плечах, а познание Бога – единственный, драгоценный, дивный алмаз.

Мир представляет себе религию только лишь как катехизаторство и оглашение, или как философию, искусство, отождествляя ее то с одним, то с другим. Мирские люди стараются доказать существование Божества внешними аргументами. Монашество считает эти внешние доказательства и эту полемику недостойными религии и Бога. Ибо религию нельзя доказать. В религию можно включиться. И Бог Сам открывает Себя тем, кто стремится к Нему. Поэтому монашество – это вертикальное движение ввысь; это – молитва, очищение сердца. Мир не понимает, что без очищения сердца не может быть Богопознания. Мир не понимает, что вне молитвы человеческая душа не может приблизиться к Богу. Мир хочет познать Бога извне, в определенных интеллектуальных и даже исторических категориях. А монашество смотрит на религию как на таинственную встречу человеческого духа с Богом в глубине сердца, жаждет и ищет этой встречи. Мир почитает счастьем наслаждения, меняющиеся, многообразные, яркие ощущения. Монашество утверждает, что только при подавлении этих ощущений человек может почувствовать Бога как свет и покой души. Для мира динамичная, эмоциональная жизнь – это возбуждение, вдохновение, опьянение чувствами. Монашество говорит, что все это принадлежит земле, что в экстазах и в энтузиазме нет истинной благодати. Благодать Божия нисходит на человека как некий высший, небесный мир.

Голос Бога слышится в сердечной тишине. Если человек, не победивший в себе мир (опять же словом «мир» я пользуюсь здесь в евангельском смысле, то есть имея в виду мир как невозрожденный дух), религиозен, то он усматривает свое спасение в личном подвиге и как бы сам начертывает для себя путь к Богу. Монашествующий же познает свою слабость, свое падение и уповает на помощь Божию: не на собственные силы, а на Божественную благодать.

Мир считает монахов врагами разума и прогресса. А монахи полагают, что высший разум и высшая мудрость заключены в молитве, что именно в ней заложен неисчерпаемый потенциал мудрости. Один мой знакомый – старый монах – говорил: «Вся философия заключается в словах: “Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного!”» Мир любит прогресс, как свое кровное детище. Но что такое этот прогресс? Большинство людей не может ответить на данный вопрос. Для них прогресс – это некая мощь человека, проявляющаяся и нарастающая в истории. И действительно, мощь человеческого разума создала внешние предметы и современную технику, которая в прежние столетия казалась бы фантастической. Но в то же время в этом пресловутом прогрессе человечество во многом потеряло само себя. Технический прогресс – это прогресс машин, а не человека. Но какой прогресс, какое развитие видим мы в главном – в религиозной жизни? Если смотреть на человека как на существо духовное и нравственное, то высший уровень этого развития был достигнут в первенствующей Церкви. Так что для нас прошлое в его духовных энергиях и примерах не является пройденной ступенью или минувшим этапом, а остается настоящим и будущим, постоянно актуализирующимся в Церкви (поясню свою мысль примером: век Феофана Грека и Андрея Рублева – это не прошлое иконописи, а ее метафизическое настоящее и будущее).

Мир влюблен в земную жизнь и другой жизни знать не хочет. Смерть для него – это ужасное чудовище. Уничтожить смерть мир не может, поэтому он предлагает человеку лишь одно: забыть о ней.

Смерть и время являются самыми универсальными факторами существования на земле. Царство жизни окружено царством смерти, и сама жизнь превращается в смерть. Но и в этом бытийном потоке мирские люди не помнят о смерти, они отключены от нее психологически, потому что не хотят ничего знать о другой жизни и только жаждут бесконечного продолжения земного бытия. Что же касается монашества, то память о смерти включается в само правило монашеской жизни. Все наставники монахов, все аскеты заповедуют непрестанно памятовать о ней. Мирские люди говорят: «Если помнить о смерти, то это парализует волю человека, и он перестанет что-либо делать и творить». Монашествующие учат по-другому: «Кто помнит о смерти, тот будет спешить творить добро, потому что знает ограниченность своей жизни».

Мир считает великим достоинством человеческую гордость, в каких бы формах – индивидуальных или общественных – она ни проявлялась. А монашество определяет гордость как величайшую из слабостей. Мир, не понимая монашества, относится к людям, которые хотят идти в монахи, как к живым мертвецам. Очень редко мирские люди с радостью благословляют и отпускают в монашество своих близких, вручая их Богу. Чаще всего они оплакивают их, как покойника, которого опускают в могилу.

Интересен тот факт, что гонение на Церковь начинается с разрушения монастырей и уничтожения монашества. И наоборот: возрождение Церкви начинается с возрождения монастырей и монашеского духа. Почему? Вообще, что такое монашество? Мы знаем монашеские обеты: нестяжание, послушание, целомудрие. А что такое монашество в самом существе своем, в своей главной идее? Знаем ли мы это? Монашество – любовь к Божественной красоте, неведомой миру, незнакомой и непонятной ему, о существовании которой он не знает и даже не подозревает. Это – любовь к красоте, лежащей за гранью чувственных восприятий, красоте вне телесных форм. Скорее всего, Божественную красоту можно уподобить Божественному Свету. Эта красота – великая тайна, соприкоснувшись с которой, увидев ее духом хотя бы на мгновение, человек уже не может не любить ее, не тосковать по ней. Поэтому мне кажется, что монашество – это искание Божественной красоты, перед которой в какие-то мгновения душа человека застывает в невыразимом изумлении. В этой Божественной красоте преображается сам человек, она заставляет трепетать и звучать какие-то глубокие струны в его сердце. И от ви́дения ее весь земной мир кажется ему серым, чужим и мертвым. Душа ищет эту красоту за гранью мира и тоскует по ней. В свете ее она видит свое собственное безобразие, недостоинство, падение. Поэтому монах трагически ощущает, как он далек от Бога – Источника жизни. Он ищет возвращения к Богу, как путник – дорогу к своему отечеству, к родному дому.

В чем содержание монашества? Я бы опять повторил: это – любовь к Божественной красоте, тоска по ней, осознание своего недостоинства и потому – чувство покаяния. Святой Антоний Великий говорил: «Вся моя долгая жизнь была продолжительным плачем о моих грехах». Плач – не только лишь слезы. Плач – это внутренняя боль человеческого сердца. Мирские люди говорят: «Можно одновременно любить и Бога, и мир». Действительно, можно любить Бога и мир в Боге, но только когда очистишь сердце от страстей и будешь видеть мир в его преображении. Если же этого нет, то говорить об одновременной любви к Богу и миру может, в основном, лишь тот, кто вообще не любит Бога. Святые действительно любили и Бога, и людей. Многие из них спасались в миру, но потому-то они и знали, как это трудно. И оттого в большинстве стремились хотя бы перед смертью принять монашество.

Монах говорит: «Я не сужу мир и тех, кто хочет любить и Бога, и мир; но я не могу разделить свое сердце между Богом и миром, а хочу все сердце целиком отдать Богу». Мирские люди считают, что монашество – это духовный эгоизм, духовная гордыня, предпочтение своего личного спасения благу других людей, отказ служить людям, приносить им пользу, творить добро. Но они просто не понимают, что есть высшее добро – добро, которое нельзя измерить как некий продукт добрых дел. Высшее, вечное, неразрушимое добро – это благодать Духа Святаго. А монашество в своей идее есть стяжание благодати. Монашество – очищение своего сердца и молитва за людей. Молитва – это невидимая, но самая мощная сила, которая оживотворяет мир. Молитва не видима для внешнего взора, как не видимы подземные воды, питающие корни растений и цветов. Но не будь этих вод, иссякни они, и земля превратилась бы в мертвую пустыню. Монастыри и скиты, уединенные кельи монахов – это источники Божественного Света, самого большого сокровища, которое можно дать людям. Люди, не потерявшие или не притупившие религиозного чувства, ощущают особую духовную атмосферу в пространстве обителей или монашеских скитов. Они ощущают, что в этом месте даже земля и воздух духовно особенно чисты, как бы пронизаны невидимыми лучами молитвы, и переживают в своем сердце особую, глубокую радость, словно возвратились к ним их прежние детские чистота и простота.

Монах уходит от мира, однако не оставляет мир своим духовным присутствием. Он становится (я говорю, конечно, о монахе в идее, о монашестве в его идеале; в реальной жизни, как вы знаете, это сложный процесс) духовным звеном между миром и Богом. Величайший духовный подвиг – это подвиг молитвы за мир. Он намного труднее всего остального. Молиться за мир тяжелее, чем быть миссионером и проповедовать Евангелие среди племен людоедов. Под молитвою за мир подразумевается тот род подвига, когда человек оставляет личную жизнь, свои привязанности к определенным людям, отказывается от личного наслаждения и счастья и все свои силы концентрирует в одной духовной точке – молитве.

Молитва за мир – это жертва всесожжения, когда человек как бы сжигает себя в огне молитвы. В этой молитве он чувствует себя ответственным за мир и ощущает духовную близость к каждому человеку. Это парадоксально, но, вот, существует такая антиномия. Приведу пример: влюбляется человек. И что психологически происходит с ним в этом состоянии влюбленности? Другие люди перестают для него существовать. Он отключаются от них. Для него важен только предмет его чувственной любви. Он переживает, болеет, волнуется из-за того, что происходит с дорогим для него человеком, и в то же время – равнодушен по отношению к другим. Других в этот момент для него психологически не существует. А здесь происходит совсем другое: монах не привязывается ни к чему конкретному, но начинает внутренне, духовно ощущать весь мир. Притом мир не как абстракцию, а мир именно в личностях, в живых существах. Он чувствует в своем сердце любовь к каждому, живущему в этом мире. Преподобный Исаак Сирин пишет, что подвижник, достигший истинной духовной высоты, не только людям, но и всем существам сострадает, всех объемлет любовью, всему сопереживает. Душа подобного молитвенника утончается до такой степени, что начинает чувствовать боль этого мира. Один монах говорил: «Любовь расширяет духовное познание, любовь дает свободу и любовь увеличивает страдание». Молиться за весь мир – значит внутренне сострадать всему миру. Молиться за весь мир – значит чувствовать, что чужие грехи так же огорчают и ранят тебя, как твои собственные. К этой молитве подвижник не стремится искусственно. Искусственность есть наши страсти. Наносное, искусственное есть грех. Естественное в высшей степени – не в нашем падении, а в нашем первозданном состоянии – это любовь к Богу и к людям, которую человек потерял. Монах убирает преграды, стоящие между ним и Богом, и убирая их, раскрывает в себе внутренний потенциал любви, заложенный в человеке как образе и подобии Божием; пробуждает дух, который обычно у нас спит.

Монашество – это духовное служение человечеству, и некоторые люди лишь потому отрицают монашество, что видят добро только в чисто материальных его проявлениях. Но если, предположим, кто-то вдруг скажет: «Не нужно ни поэзии, ни поэтов, ни музыки, ни музыкантов, пусть возьмут в руки лопаты и копают землю». Как бы мы к этому отнеслись? Что делает музыкант? Ведь он не производит никаких продуктов, так как музыка – это только гармоничное сочетание звуков. Тем не менее, про человека, отрицающего музыку, сказали бы, что в культурном отношении он – дикарь. Не так ли? А если кто-нибудь заявит, что не нужно монашества, этого носителя духовного света, то он с еще большим основанием может быть назван духовным дикарем и религиозным невеждой. Я могу сказать, что любовь и молитва – это те связующие силы, которые держат мир. Не будет любви и молитвы – мир погибнет. И вся земля, образно говоря, превратится тогда в огромную глыбу льда, летящую в темном и мертвом пространстве.