Текст книги "Проклятие семьи Пальмизано"

Хлеб мертвых

Первый год прошел очень быстро, и по мере того как приближалась годовщина смерти Франчески, Доната скучала по ней все сильнее. Накануне Дня поминовения усопших она зажгла по свече на каждом окне, а после ужина не стала убирать со стола – на случай, если умершие родственники будут верны традиции и навестят их.

– Ничего не говорите бабушке, – предупредила Доната помогавших ей детей. – Она в этом ничего не понимает.

И с тех пор каждый год в День всех святых они запирались на кухне и готовили на следующий день, День поминовения усопших, большую миску грано деи морти[13]13
  Дословно «каша мертвых» (ит.).


[Закрыть] – вареной пшеницы с вываренным винным суслом винкотто, зернами граната, орехами, сахаром и корицей. Затем они зажигали в окнах белые свечи, что очень нравилось деревенским жителям, потому что освещенный таким образом задний фасад дома придавал площади Санта-Анна праздничный вид. Однако про стол, накрываемый для мертвых, они никому не рассказывали, чтобы не вызвать неудовольствия бабушки – та охотно отмечала религиозные праздники, но не доверяла народным традициям, считая их язычеством и суеверием. Да и Доната в них не верила. Собственно, она исполняла обычаи не из каких бы то ни было религиозных убеждений, а потому что ей хотелось чувствовать связь со своими предками.

Со второго этажа дома в той его части, что выходила на площадь и церковь Святой Анны, открывался прекрасный вид на кипарисовую аллею, ведущую на кладбище Беллоротондо. Стоя у окна на кухне, Доната ежеминутно думала о Франческе, но никак не могла набраться мужества сходить на могилу двоюродной сестры. Она предпочитала вспоминать ее живой, строящей рожицы с хитрым видом и заразительно смеющейся.

Наконец Доната решилась. В День поминовения усопших 1925 года, перед первой годовщиной смерти Франчески, они впервые после похорон посетили семейный склеп Конвертини. Вышли на рассвете; по пути на кладбище дети развлекались, считая кипарисы по обе стороны дороги. Справа они насчитали сто тридцать шесть, а слева всего сто тридцать два – четыре дерева погибли, их спилили, но никто не позаботился высадить на их месте новые.

На кладбище они первым делом отправились к усыпальнице Конвертини и помолились на могилах Франчески и Антонио. Затем произнесли те же молитвы в другой части кладбища – над скромной могильной плитой Вито Оронцо Пальмизано. И так ежегодное посещение кладбища Беллоротондо в День поминовения усопших было торжественно вписано в календарь семейных традиций.

С тех пор каждый раз они шли сначала на могилу Франчески, и двойняшки вместе клали на памятник букет белых хризантем. Затем они молились, обратившись к могиле Антонио – отца, которого дети не знали, потому что он умер, когда они еще не родились. Здесь Доната поручала Джованне положить на могилу букет красных хризантем. Далее молитвы повторялись на другом конце кладбища перед нишей с прахом Вито Оронцо Пальмизано. Тетя клала руку на шею Витантонио и просила дотянуться до железной подставки для цветов напротив могильной плиты ее мужа.

– Сама я не дотянусь, помоги мне. Лазить – мужское дело, – говорила она.

И тогда малыш, зардевшись от гордости, лез наверх и вставлял в подставку букет красных хризантем в память о человеке, о котором Доната принималась рассказывать при первой возможности и к которому дети относились с симпатией, потому что он погиб на той же войне, что и их отец.

В палаццо

Придя с кладбища, дети обедали у бабушки Анджелы в палаццо Конвертини – большом особняке, занимавшем всю южную оконечность площади с той стороны, что нависала над долиной Итрии. Бабушка считала, что День поминовения усопших – одна из важнейших дат в календаре, и хотя и не выставляла мертвым угощение, но накрывала стол, как по большим праздникам, чтобы живые могли вспомнить умерших родственников как положено. На этих обедах собирались все Конвертини. Дядья Марко, Маттео, Лука и Джованни приезжали с семьями из Бари и Отранто, и лишь Маргерита, живущая в Венеции, бывала только на Рождество и летом, когда все встречались на побережье.

Джованна всегда чувствовала себя в палаццо, среди ковров, ушастых кресел и бархатных занавесей, как рыба в воде. С самого детства она не отходила от бабки, которая, ко всеобщему удивлению, сажала ее за стол со взрослыми и искоса присматривала за тем, как девочка себя ведет, поправляя ее и обучая хорошим манерам, каковые Джованне следовало усвоить, как и положено старшей внучке Конвертини. Однако малышка Джованна не всегда следовала наставлениям синьоры Анджелы; девочка рано стала проявлять непокорный характер – с той же естественностью, с какой сидела за общим столом.

Витантонио же задыхался на семейных обедах. Он был послушным и воспитанным, а его порывы были просты и понятны. Но мальчик находил, что атмосфера в бабушкином палаццо слишком натянутая, а царящая там дисциплина чрезмерна. В доме нельзя было ни бегать, ни играть, ни кричать, ни громко разговаривать. Бабушкин кабинет, столовая, гостиная и балкон были пространством взрослых, дети могли заходить туда, только если их звали. Также под запретом находились верхний этаж, терраса, чердаки и крыша. Прежде чем войти в столовую, нужно было показать чистые руки, а за столом сидеть молча и, что сложнее всего, держать спину. За едой следовало подносить ко рту руку, а не тарелку – последнее вызывало бабушкино неудовольствие. Говорить в столовой и в гостиной можно было, только если взрослые обращались к тебе, и в этом случае нельзя было ни спорить, ни отвечать слишком резко. Бабушка внимательнейшим образом следила за соблюдением правил вежливости – слова «пожалуйста», «спасибо» и «не за что» никогда нельзя было опускать. Когда же бабушка звала их, они должны были отвечать: «Да, бабушка?» Если они забывали об этом, бабушка делала вид, что не слышит, и продолжала звать их, пока они не отвечали правильно.

Единственное, что нравилось Витантонио, – это когда бабушка пускала его в кабинет и разрешала перебирать календари австрийских фирм, поставлявших Конвертини лес. Фотографии заснеженных пейзажей завораживали его: еловые леса были как из ваты, реки сверкали льдом, крыши деревянных домиков словно присыпаны мукой… При виде заснеженных полян Витантонио охватывало желание порезвиться в снегу.

Также он замирал от счастья, глядя на игрушечный электрический поезд, который, согласно семейному преданию, бабушка заказала из Швейцарии в честь его и Джованны рождения. Поезд был собран и всегда стоял в детской, готовый тронуться с места и поехать вдоль альпийских хребтов, ельников, заснеженных мостов и вокзалов; детям разрешалось смотреть на него, но заводить игрушку могли только взрослые.

Когда становилось тепло, Витантонио проводил день в саду со своим кузеном Франко, старшим сыном Анджело, – они были ровесниками, и Франко тоже всегда приводили на обеды в палаццо. В саду было полно укромных уголков. Дети выходили через кухню и оказывались напротив двух красивейших лип с нежно-зеленой листвой. Небольшая аллея, обсаженная самшитовым боскетом[14]14
  Боскет – группа деревьев или кустов, подстриженных так, чтобы образовывать сплошную стену.


[Закрыть], вела к черному ходу, который открывался прямо на площадь. Через эту боковую калитку, которой обычно пользовались доставляющие товар приказчики из магазинов, дети убегали на площадь, когда хотели поиграть подальше от строгих взглядов взрослых. Северная стена дома была уставлена глазурованными керамическими горшками, в которых росли алоказии с гигантскими листьями, аканты, папоротники, спаржа и гортензии, – цветы гортензии разнообразили монотонность зелени самого влажного уголка в саду. В конце ряда цветочных горшков, в западной части сада, как раз под кухонным окном, находился одетый в глазурованную керамику фонтан. Чтобы потекла вода, нужно было нажать на железный рычаг, а в небольшом бассейне плавали красные рыбы и цвели розовые водяные лилии.

В краю, где воды вечно не хватало – вернее, почти совсем не было, – фонтан и бассейн с рыбами были венецианскими причудами бабушки. Она велела построить их над одним из подземных резервуаров, куда стекала дождевая вода с площади, в соответствии со старинным правом обитателей палаццо, которое Анджела Конвертини возобновила для того лишь, чтобы поливать сад. Едва завидев на горизонте облачко, бабушка посылала служанок мести площадь, чтобы ничто не мешало собирать дождевую воду, которая по трубам попадала в ее резервуар.

У заднего фасада особняка, обращенного к долине, была терраса, попасть на которую можно было только из комнаты хозяйки дома, и под ней портик. Глицинии, увешанные кистями лиловых цветов, и лозы муската, на которых к сентябрю поспевал сладкий виноград, обвивали колонны до самой балюстрады. В тени портика стояли огромные горшки с разноцветными азалиями – белыми, розовыми, бордовыми и красными. Об этих цветах синьоры говорила вся деревня, никто больше не осмеливался разводить азалии в такой жаре и сухости. Анджела Конвертини задалась целью создать особый микроклимат и преуспела, поливая цветы три раза в неделю, а чтобы удержать влагу, укрывала землю в горшках сосновой корой, которую ей привозили с лесопилки. Также она закапывала в горшки куски ржавого железа, чтобы снабдить растения необходимыми минералами. Бабушка гордилась своими успехами, особенно «Королевой Беллоротондо» – ярко-красной азалией, разросшейся столь пышно, что трое человек, окружив куст, не могли взяться за руки. В апреле, в пору цветения, от одного взгляда на него замирало сердце. Бабушка знала это и на несколько дней открывала свой сад для всех желающих, приглашая соседок прогуляться среди благоухающих цветов, чей запах соперничал с ярким ароматом глициний.

С южной стороны, напротив террасы гостиной, лежал сад-лабиринт, партеры которого разделялись тщательно ухоженными самшитовыми боскетами. Там же росли два кедра, лавр, пальма, две липы, платан, три апельсиновых дерева и огромная черешня. На границе между садом и огородом находились домик для садовых инструментов, прямоугольный бассейн с водой для полива, веревки для сушки белья, главный резервуар, куда собиралась дождевая вода с крыши дома, и два миндальных дерева, которые цвели в середине января, обещая весну задолго до ее наступления.

Каменная беленая стена защищала сад от нескромных взглядов соседей. По стене карабкались и свешивались на улицу плетистые розы. В жаркие летние дни прохожие с завистью поднимали взгляд на пышную зелень, и неудивительно, что люди сочиняли самые невероятные легенды о тайном райском саде Конвертини.

Пора цветения

Когда наступала пора цветения, бабушка преображалась. Она часами пропадала в саду, сажая герань или пересаживая рассаду – бархатцы и циннии, которые с конца зимы росли в старых горшках и консервных банках в сарайчике за бассейном для полива. В это время она всегда была в приподнятом настроении и забывала о строгих правилах, особенно когда была в саду, и позволяла себе такие проявления нежности, которые в другое время были немыслимы. Все замечавшие дети радовались наступлению мая, предвещавшего скорое лето.

В начале месяца бабушка отправляла служанок в сад срезать всевозможные белые цветы, которыми потом украшались статуи Девы Марии по всей деревне. Анджела Конвертини дарила букеты всем церквям, школам, в которых учились внуки, богадельне, монахиням из монастыря Марии Помощницы Христиан, подругам и соседкам; букеты стояли и во всех парадных комнатах палаццо. Иногда цветы отправляли также францисканцам в Мартина-Франку и сестрам милосердия Конгрегации Непорочного Зачатия в Массафру.

Первого мая во второй половине дня бабушка выходила в сад, словно генерал во главе войска, состоявшего из кухарки, двух горничных и пары работников лесопилки, которые приходили после обеда, вооружившись лестницами и секаторами. Для начала они наполняли водой все ведра и тазы, какие могли найти в доме, и выставляли их в ряд под портиком, чтобы до составления букетов цветы были в прохладе. Затем отправлялись в сад, где с военной четкостью исполняли приказы синьоры, определявшей, какой именно цветок надлежит срезать.

Бабушка собственноручно срезала каллы для домашней церкви и ландыши для капеллы Святого Причастия церкви Иммаколаты. Затем она приказывала работникам, чьи руки загрубели от труда на лесопилке, срезать лучшие белые розы с кустов, ползших по стенам сада, – эти цветы предназначались для церквей Святой Анны и Мадонны-делла-Грека. Тем временем служанки собирали пионы, маргаритки и гладиолусы для прочих приходских церквей Беллоротондо, а затем все вместе принимались составлять букеты из веток чубушника, лавролистной калины, спиреи, сирени и первых цветов гипсофилы для школ и женских монастырей. А когда ее войско уже рассеивалось по деревне, доставляя букеты, бабушка еще оставалась в саду, срезая первые белые лилии – благоухающие лилии святого Антония, щедро рассыпавшие пыльцу при малейшем прикосновении. Их она ставила в кувшин тонкого зеленого стекла к подножию статуи Девы Марии в прихожей дома, и всю следующую неделю их сильный запах напоминал входящим, что настала пора цветения и царит в эту пору, бесспорно, Анджела Конвертини.

В мае 1927 года суматохи с цветами было больше обычного – потому что апрель выдался дождливый и сад был как никогда роскошен и потому что в тот год на последнее воскресенье мая была намечена конфирмация Джованны, Витантонио и их двоюродного брата Франко в церкви Иммаколаты. А через неделю после этого всем троим предстояло первое причастие – по традиции оба таинства совершались в соседние недели, когда детям исполнялось семь или восемь лет.

К тому моменту, как бабушка решила, что цветов срезано достаточно, и отправила своих помощников разносить букеты, детям давно уже наскучило наблюдать за ними и они залезли на черешню, усыпанную спелыми красными плодами. Они выбирали самые темные ягоды и, прежде чем съесть, вешали их на уши, будто сережки. Заметив, что взрослые закончили работу и разошлись, дети слезли с дерева, сгребли оставшиеся на земле цветы и усеявшие сад белые лепестки и устроили выдающееся цветочное побоище. Джованна, у которой на ушах еще висели черешневые сережки, сделала себе диадему из веток чубушника. Витантонио бросал в нее горсти лепестков роз и пионов, девочка отвечала тем же, и можно было подумать, что они исполняют какой-то невиданный танец, наполовину скрытые завесой падающих, как густой снег, цветочных лепестков. Наконец оба утомились и повалились на усыпанную цветами землю, отдуваясь и смеясь.

Когда они перевели дух и встали, им все еще было смешно. Франко, слезший с дерева последним, подошел к брату и сестре, держа в руках по горсти лепестков, и осыпал ими кузину, пытаясь одновременно поцеловать ее в щеку. Джованна рассердилась и отскочила. Франко снова попытался коснуться губами ее щеки.

– Не трогай меня! – закричала девочка, сердясь все больше и отталкивая его.

Франко опять бросился на кузину, обхватил так, что она не могла пошевелиться, и приблизил губы к ее лицу. Он не видел, как подскочил Витантонио. Тот схватил Франко, встряхнул и отшвырнул с такой силой, что мальчик полетел наземь, до крови разбив нос о камень портика.

Услышав крики, бабушка вышла из гостиной через застекленную дверь и увидела на белых лепестках кровь; Франко в разодранной рубашке, перепачканный кровью, с распухшим носом, истерически рыдал у крыльца…

Через час, когда ушел врач, испуганного Витантонио позвали в дом – до тех пор он ждал снаружи. Едва войдя в гостиную, он понял, что пощады не будет. В комнате его ожидали тетя, отец Феличе и бабушка, которая заговорила первой. Она никогда еще не обращалась к нему так сухо.

– В этом году тебе не будет ни конфирмации, ни первого причастия.

– Твое поведение сегодня показывает, что ты еще не готов, – подытожил отец Феличе.

Витантонио заплакал, но не стал спорить.

– Может быть, ты хочешь рассказать, как все произошло? – спросила тетя.

– Здесь не о чем говорить, – перебила бабушка. – Такая грубость неприемлема в этом доме.

– Но ведь мы знаем о случившемся только со слов Франко, – настаивала тетя. – Мы должны выслушать и Витантонио.

– Ты портишь ребенка! Его поведению нет оправдания. И не спорь со мной при детях.

– Мальчик горячий, но честный и не прячется. Он никогда не врет, не соврал бы и на этот раз.

С этими словами тетя встала, протянула руку плачущему Витантонио и позвала с кухни Джованну.

– Джуа́ннин! – крикнула она, впервые за много лет прибегнув к родному наречию.

Синьора Анджела метнула в нее яростный взгляд, но не двинулась с места, оставшись сидеть в своем кресле.

В этом году пора цветения была сладостной и безмятежной всего лишь сутки.

В день конфирмации тетя попросила передать синьоре Анджеле, что не придет на торжественную мессу в церковь Иммаколаты, и вместе с Витантонио пошла к первой утренней службе в церкви Святой Анны. Джованну она еще накануне отправила в палаццо, чтобы с утра бабушка, бывшая также крестной девочки, нарядила ее в пышное платье, сшитое на заказ у модистки в Бари. Выйдя из церкви, Доната увидела, что синьора Анджела в смятении ждет ее у боковой калитки на краю площади Санта-Анна.

– Джованна пропала. С утра я одела ее и оставила на кухне завтракать, а сама пошла одевать Франко. Когда я вернулась, ее не было. Мы уже час ищем ее по всему дому. Может быть, она у вас?

Это был не столько вопрос, сколько мольба.

Женщины вошли в дом и стали звать Джованну, но та не откликалась.

Тетя знала: все это время девочка была в ярости от того, что Витантонио наказали, и не сомневалась, что побег – это форма протеста. А значит, она скоро вернется. И Доната постаралась успокоить бабушку:

– Отправляйтесь в церковь Иммаколаты и не заставляйте епископа ждать. Я найду Джованну и приведу туда же. Она не могла далеко убежать.

Едва за бабушкой закрылась дверь, на лестнице появилась Джованна в нарядном платье. Она пряталась наверху.

– Если Витантонио не пускают на конфирмацию, я тоже не пойду!

Семейные заповеди

Накануне Дня святого Иоанна, когда паковали чемоданы, чтобы переехать в Савеллетри, в дом на побережье, одна из служанок спросила, почему в этом году они не берут с собой двойняшек.

– Если это из-за разбитого носа Франко, синьора Анджела, то знайте, он сам напрашивался. Я как раз отнесла цветы в церковь Иммаколаты и входила в сад через боковую калитку, когда увидела, что он пристает к Джованне.

Вечером того же дня бабушка пришла к Донате.

– Я не собираюсь просить прощения. Но, возможно, я поспешила.

– Витантонио просто защищал сестру, а вы даже не выслушали ребенка, которому не исполнилось еще и восьми лет. Для вас он никогда…

– Этого я не потерплю, – оскорбилась гранд-дама Конвертини. – Для меня он такой же внук, как и Джованна, и можешь быть уверена, что я обращаюсь с ними одинаково. По правде говоря, единственные, кто имеет право жаловаться, это остальные внуки, дети Маттео, Марко, Луки и Джованни, которые живут далеко, а особенно дети Маргериты, которых я вижу только летом и на Рождество.

– Дело не в том, далеко или близко они живут. А в нежности. И в справедливости.

– Нежничать – значит проявлять слабость. Но я всегда справедлива к Витантонио. Я прекрасно понимаю, что если бы мой сын не был таким безрассудным и отчаянным на войне, твой муж был бы сейчас жив и у мальчика был бы отец. Я знаю, что я в долгу перед тобой и твоим сыном. И всегда помню о том, что ты ухаживала за Франческой, пока она была больна…

– Вы всегда были к нему строже, чем к остальным внукам.

– Неужели ты ничего не понимаешь! Ты хотела, чтобы он вырос настоящим Конвертини? Так вот пожалуйста! Именно поэтому он должен быть сильнее и дисциплинированнее. Ты растишь мальчика слишком свободным, слишком порывистым. Наказание наверняка пошло ему на пользу в том смысле, что он понял: если не хочешь, чтобы об тебя вытирали ноги, нужно заставить себя уважать. Витантонио должен быть готов к тому, что скоро ему придется отвечать за свои поступки как настоящему Конвертини, а для этого нужна подготовка и дисциплина. В нашей семье есть собственные заповеди, мы члены церкви, которая запрещает нам зависеть от других.

– А вам не кажется, что вы гневите Бога своим неумеренным честолюбием?

– Не говори глупостей. Если бы Господь пожелал сотворить всех равными, он бы так и сделал.

– Я все же вижу в этом большой грех гордыни.

– А отказываться от сына – не грех? – Синьора Анджела подняла брови и вперилась в Донату взглядом. Затем улыбнулась: – Конечно, грех! Но ты совершила его из любви, так что Господь прощает тебя, а я тобой восхищаюсь.

Анджела Конвертини смотрела Донате прямо в душу, но та сохраняла спокойствие и не отводила глаз. Выждав несколько мгновений, синьора Анджела вернулась к разговору:

– Малыш должен научиться бороться и повелевать, как настоящий Конвертини, и ты должна мне помочь. Ты не похожа на дочь простого пастуха из Матеры, у тебя гордость и напор Конвертини или даже больше – настоящей венецианской Джустиниан. Только потому я и согласилась, чтобы детей оставили тебе. Не знаю, откуда ты берешь силы, но дети большему научатся у тебя, чем у любого из моих сыновей-рохлей.

Анджела по-прежнему смотрела Донате в глаза, восхищаясь ее спокойной силой и завидуя ей. Потом надменно подняла голову, но в голосе ее слышалась мольба:

– Завтра мы уезжаем на побережье. Надеюсь, что к сентябрю, когда мы вернемся, обо всем этом будет позабыто.

– Вы ранили мальчика! Теперь вам придется завоевать его сердце, – разочаровала ее Доната. – А еще вам придется вернуть уважение Джованны.

– За девочку я спокойна, в ней есть гордость Конвертини. Но Витантонио еще предстоит понять, что непросто быть членом семьи, на которую возложена такая ответственность. Или ты думаешь, я не плачу высокую цену за то, чтобы быть Синьорой Беллоротондо?