Текст книги "Его последние дни"

Глава 5

Я не заметил, как заснул. Нельзя даже назвать это сном в полной мере. Я хорошо понимал, где нахожусь, в какой позе лежу и что происходит. Это своего рода пограничное состояние между сном и бодрствованием. Такое часто случается, когда много пишешь. В этом даже есть своя прелесть, можно силой воли управлять происходящим во сне.

Можно на ходу придумывать сюжет, можно привести сюда доктора, например с головой слона. Или даже поговорить с ним. Можно попугать себя всякими чудовищами, лезущими из окна. Это тоже приятно на самом деле. Не сам страх, а взаимодействие с ним. Ты как бы чувствуешь, что страх проходит сквозь тебя, не задерживаясь в теле. Наверное, это уникальное ощущение, доступное только во сне.

То есть в жизни, испугавшись, ты можешь локализовать место, где находится страх. Как правило, это солнечное сплетение, живот или колени, а во сне можно пропустить его сквозь себя. И тогда получается, что ты боишься, но это не влияет на тебя.

Говорят, что подобное специально практиковали некоторые ученые, изобретатели и прочие. Для того, чтобы не провалиться в глубокий сон, они зажимали в руке железный шар. Как только они засыпали – железяка выпадала из руки и ее шум будил хозяина. Опять-таки говорят, некоторые гениальные решения приходили людям именно в такие моменты сна наяву. Мне вот не приходили.

Но это состояние само по себе приятное. Эдакая временная безграничность фантазии. Единственное, чего нельзя делать во сне, – это читать. Вам может сниться, что вы прочли какую-нибудь записку или вывеску и знаете ее смысл, но если вы в этот момент попробуете реально понять, что там написано, какие использованы слова и символы, – то не сможете. Я где-то читал статью про этот феномен: ученые предполагают, что во сне отключается участок мозга, отвечающий за распознавание текста. Поэтому читать во сне не получается. Но я всегда пытаюсь зачем-то.

Но в этот раз я решил не проводить очередной эксперимент с текстом, а использовать сон на благо книги. Представил, как в мою палату входят Андрей и Архан. В тот момент, как открылась дверь, я подумал, что обстановка не очень-то подходящая, поэтому мысленно перекрасил стены, сменил больничную койку на диван, на котором я возлежал с ленивым достоинством то ли патриция, то ли султана, а напротив поместил два больших глубоких кресла. Приглушил свет, а потом и вовсе развесил по стенам блики огня, хотя самого огня в палате не было.

Андрей вошел первым. Среднего роста, худощавый, с впалыми щеками и серыми глазами, он напоминал меня самого времен службы в армии. Короткая, щетинистая стрижка, цепкий взгляд. Андрей сел в кресло, но не откинулся на спинку, а уперся локтями в подлокотники, чуть наклонившись вперед. Казалось, он готов сорваться с места в любую секунду. В правой руке Андрей крутил зажигалку, периодически постукивая ею по костяшкам левой руки. Андрей злой, не прямо сейчас, а вообще. Хотя и это не совсем то определение, в нем есть какая-то сухая холодная ясность, а не злоба. Я вовсе не так его представлял.

Вошедший следом Архан, с одной стороны, походил на Андрея, а с другой – имел с ним мало общего. Они напоминали братьев с очень разными судьбами. Тоже худощавый, тоже короткостриженый, он двигался плавно, спокойно. Складывалось ощущение, что, делая шаг, он ставит ногу именно на то место, куда она должна опуститься. Он каждым шагом как бы исполнял предначертанное. И, в отличие от Андрея, он не обладал ни жесткостью, ни холодной отстраненностью, скорее напротив. Архан казался максимально присутствующим и вовлеченным во все происходящее. Он становился частью всего, что его окружает. Архан позволял окружению проникать в себя и сам проникал в него.

– Нужно начать с начала, а не с конца! – сказал вдруг Андрей.

И я тут же проснулся. Из-за того, что обстановка вокруг резко сменилась, у меня закружилась голова. Наверное, вестибулярный аппарат протестовал против таких резких перемен.

Очень захотелось сладкого и курить. А еще спросонья бежевая стена казалась ярко-желтой. Я поднял руку и посмотрел на нее. На фоне той же стены рука выглядела фиолетовой. Бывает.

Открылась дверь палаты, и в дверной проем просунулась голова Дениса.

– Эй, дурак, не спишь? – спросил он громким, сиплым шепотом.

– Сам дурак.

– Не без того! – Он вдруг растянул лицо в довольной улыбке. – Чай будешь? С печеньем.

– С чего такие слабости? – Почему у меня вырвалось именно это слово?

Денис посмотрел на меня с интересом. Он вошел в палату и привалился к косяку.

– Дивизия Дзержинского? – спросил наконец санитар.

– Нет, но у нас тоже так говорили.

– Ясно. – Он, кажется, потерял ко мне интерес. – Ну че, чай будешь с ништяками? Волонтеры притаранили.

– Давай.

Он ушел. Я встал с кровати, осмотрел ее критически. Почему-то меня стал раздражать беспорядок, и я аккуратно заправил одеяло. Отжался несколько раз, чтобы чуть-чуть взбодриться. Умылся холодной водой.

К этому моменту как раз вернулся санитар. Он завис около тумбочки с подносом и кивком головы указал на книги, занимающие все место. Я подчеркнуто неторопливо, по одному экземпляру переложил их на кровать. Денис поставил поднос с алюминиевой чашкой чая и тарелкой печенек. Собрался уходить.

– Погоди. – Я остановил его. – Есть пять минут?

– А чего надо?

– Ну расскажи, как тут все устроено, как мутить всякое, с кем договариваться?

Он с сомнением посмотрел на меня, как бы решая, стоит ли мне доверять. Даже затылок почесал от перенапряжения.

– Угощайся. – Я указал ему на печенье.

– Да я уже все самое вкусное сточил, тут шляпа осталась, – без зазрения совести отмахнулся он.

– Ты мне торчишь так-то. Не забыл?

Денис посмотрел на меня немного обиженно:

– Ну и че тебе надо намутить?

– Телефон.

– Ну ты и дурак. – Он усмехнулся, в этот раз слово «дурак» прозвучало в прямом смысле. – Попроси доктора, он тебе даст.

– Эм-м… – Я растерялся. – То есть можно?

– А че, так можно было? – спародировал героя знаменитого анекдота Денис. – Можно, если доктор разрешит. А он разрешит, если ты не совсем дурак.

– А ручку и бумагу?

– А ручку нельзя.

– Почему?!

– Потому что ручку можно засунуть в очко, а телефон нет. Были бы ручки такого размера, как телефоны, проблем не было бы.

– Ясно…

Денис оглянулся на дверь, потом сел на стул и спросил.

– Еще какие вопросы?

– Ну как тут все устроено? Меня из изолятора скоро в общую палату переведут. Что там надо знать? Какие особенности, традиции, правила? Ну, типа, как в хату входить?

– Да ничего особого, там всем пофиг на тебя. Есть сейчас один нестабильный, но так, относительно. Там, кстати, твоих несколько.

– Моих? – не понял я.

– Ну, пограничники с попыткой суицида.

– Я симулянт, я заехал, чтобы книжку написать, – возразил я.

Забавно, но с каждым разом эта фраза давалась все легче и уже не вызывала никакого стыда. Я даже успел поставить мысленную пометку – подумать об этой новой идентичности «Симулянт».

– Ага, писатель там тоже есть, – усмехнулся Денис.

– Кто? – заинтересовался я.

– Рулев.

– Не знаю такого, – как-то даже расстроился я.

– И никто не знает. Это он думает, что он писатель. Шизик. Он непризнанный гений, а все его идеи воруют. Ты ему книжки не давай, а то он расстраивается, что очередную идею украли.

– Ясно, а что по поводу покурить?

– Выйдешь из изолятора, можно будет что-нибудь придумать, а пока – не вариант.

– У вас тут санаторий какой-то, а не дурка, – заметил я.

– А ты что ждал? Смирительные рубашки и галоперидол? Ужасы карательной психиатрии? Ну, мож, буйных и органиков обкалывают, но вот в таких отделениях – себе дороже. Засудят на раз-два. Так что тут реально санаторий. Даже занятия интересные.

– Какие занятия?

– Ну, там, арт-терапия, трудотерапия, физо-шизо.

– Серьезно?

– Угу, тут движухи знаешь сколько? Волонтеры постоянно приходят, настольные игры, лекции, мастер-классы, хошь – развивайся, хошь – нет.

Я медленно взял кружку и отхлебнул невкусный чай. Я почувствовал, что меня обманули. Хотя очевидно, что обманул я себя сам.

– Весело.

– Все, вопросов больше нет?

– Нет, спасибо.

– Ну удачи!

Денис вышел из палаты. Я попробовал печенье. Вкусное. Кажется, домашнее. И почему-то от этого стало удивительно паршиво. Как так вышло, что из всех возможных вариантов изучения психушки я выбрал самый безумный? С одной стороны – это, конечно, опыт намного более обширный, чем просто прийти на экскурсию, с другой стороны… Я так и не смог сформулировать, в чем именно моя претензия.

Вместо этого решил взять за основу само чувство обиды и писать из него. В конце концов, во время работы над книгой часто бывает так, что я не успеваю разделить переживания героя и свои собственные. Может, это и не я обижен вовсе.

Итак, с базовой концепцией книги я вроде определился, хотя, конечно, не могу сказать, что понимаю, зачем делаю ее такой сложной. Для чего вся эта рекурсия, почему у меня возник герой в герое? Тот случай, когда могу легко это объяснить кому угодно, но сам не понимаю. И это скорее хорошо, чем плохо.

Я вернулся к недавнему сну. Нужно начинать с начала, а не с конца. Все, что происходит во сне, так или иначе продукт моего сознания, значит, где-то внутри меня есть такая позиция. Другой вопрос – что она значит? Нужно писать биографию героя линейно? От рождения и до психушки? Но тогда первая половина книги не будет работать. Учитывая, что все должно писаться по канонам, то заряды сцен должны чередоваться. Положительная сцена, отрицательная сцена. Никто не будет сопереживать сотне страниц чужого нытья и страданий. Это просто психически тяжело. И скучно.

Пойти в обратную сторону? От психушки? Если подумать, рассматривать историю человека не как условную линию от рождения до смерти, а как сумму восприятия даже логичнее. Допустим, прямо сейчас я в плохом настроении и все свое прошлое вижу в негативном свете. Это нормально. В каждый момент времени я фактически переписываю свою историю, в зависимости от состояния. Поэтому началом биографии стоит настоящий момент, а не день рождения.

Итак, значит, это будет биография задом наперед? Андрей сидит в психушке, понимает, что выбраться сможет только по решению клинико-экспертной комиссии. Доктор рассказал ему, что в какой-то момент навязчивые суицидальные мысли вытесняют все остальное. И тогда Андрей решает выяснить, когда в его собственной жизни реальные проблемы отошли на задний план? Хочет успеть до того, как его начнут кормить таблетками? В целом неплохо. В этой точке должно возникнуть какое-то расхождение между историей Архана и Андрея. По идее, в этом моменте станет понятно, почему Андрей оказался в психушке с маниакально-депрессивным расстройством, а Архан – нет.

Итак, биография задом наперед. С чего бы начать, если точка отсчета – это психушка? Что привело сюда Андрея? Как он тут оказался?

Меня вдруг передернуло. Почему-то запахло чем-то химическим. В глазах потемнело, мне показалось, что я слышу звук шагов. Кто-то медленно шел ко мне по осколкам стекла.

Открылась дверь, и наваждение рассеялось, в палату вошел Розенбаум. Следом за ним еще какой-то доктор, если верить халату.

Я тут же ухватился за эту мысль. Ни для кого не секрет, что кто в психушке первым надел халат, тот и доктор, но когда вдруг понимаешь, насколько срастается в голове кусок белой ткани и человек, которому можно принимать решения, связанные с твоей жизнью, – становится страшно.

Я присмотрелся к новенькому внимательнее. Интересно, конечно, почему я назвал его новеньким. Молодой, худой, с каким-то не очень здоровым, желтоватым цветом лица. Студент? Он с похмелья, что ли?

– Привели человека на дурака посмотреть? – поинтересовался я.

Розенбаум не смутился, а вот студент покосился на доктора смущенно.

– Это не человек, это ординатор. А вы уже с санитарами подружиться успели, я правильно понимаю? – Он подвинул стул и сел напротив моей кровати.

Студенту сесть не предложил. Тот привалился к стенке, и мне показалось, что он и не человек вовсе, а какой-то мутант, обладающий способностью к мимикрии. Если бы он был без халата, то я бы его и не заметил.

– Налаживаю контакты с местным населением. – Я сел поудобнее и закинул ногу на ногу. – Чем могу помочь, коллега?

– Считаете, мне нужна помощь? – поинтересовался Розенбаум.

– Всем нужна. – Я картинно развел руками.

– Значит, и вам?

Он снова меня подловил. Вообще, я повел себя странно, как будто присутствие студента вывело меня из равновесия.

– Да, думаю, да.

Я смотрел чуть в сторону, но все равно скользнул взглядом по его лицу. Заинтересовался?

– Телефон? – спокойно уточнил Розенбаум.

Я едва не хлопнул себя ладонью по ноге. Какой он все-таки… хитрый?

– Да, а еще было бы здорово, если бы вы меня выписали.

– Мы договорились, что посмотрим на ваше состояние. Что до телефона – не сегодня.

– Почему?

– Помешает наблюдению за вашим состоянием, – пояснил Розенбаум.

– Вы меня где-то обманываете, но я не совсем понимаю где, – признался я.

– Зачем мне это делать?

– Не знаю.

Какое-то время мы оба молчали. Я почему-то старался не встречаться взглядом с доктором, он же смотрел прямо на меня.

– Зачем вам телефон? Кому вы хотите позвонить?

– Адвокату. – Я посмотрел на Розенбаума, но он совсем не смутился.

– Зачем?

– Меня заперли в дурке и собираются залечить до… – Я попытался подобрать слово, но не получилось.

– Вас никто не держит, мы с вами договорились.

– Ну так дайте мне телефон, я же нормальный человек. Что со мной будет?

– Ладно, – вдруг согласился он и повернулся к ординатору. – Коллега, принесите, пожалуйста, телефон.

Тот молча, никак не дав понять, что услышал или правильно понял задание, вышел. Нет, все-таки не мутант, а зомби.

– На зарядку будете ставить на посту. Шнур я вам не могу дать. На ночь сдавайте телефон сестре.

– Почему? Ночью он мне нужнее всего!

– Зачем вам ночью телефон?

– Писать книгу. Я же писатель.

Розенбаум задумался.

– Вас скоро переведут в общую палату. Вы будете мешать пациентам, для которых важен режим сна. Но пока вы в изоляторе, можете оставить телефон на ночь, если это имеет значение.

– А наушники?! – Я почувствовал себя наркоманом.

– Увы, нет.

– Почему вы так на меня смотрите? – вдруг не выдержал я. – Чего вы от меня хотите?

– А как я на вас смотрю? – слегка удивился Розенбаум.

– Как будто знаете обо мне все.

Он улыбнулся и указал большим пальцем себе за спину, в сторону ординаторской:

– Так я действительно все про вас знаю, у меня же ваша история болезни есть.

– В истории болезни не все. Странно судить обо мне по нескольким бумажкам.

– Ну, медицина так не работает. Если чего-то нет в истории болезни, значит, этого не существует.

– Это многое объясняет.

– А вот как прикажете мне судить о пациентах?

– Ну, поговорить с ними, например!

– Вот я и пришел поговорить. И что нового я могу узнать?

Я потер лицо рукой, выигрывая время.

– Я все понимаю, но я не дурак. У вас тут как в американском суде – каждое слово будет использовано против меня. Поэтому выписывайте меня, доктор, а потом будем разговаривать.

– У нас же с вами уговор: если ваше состояние не изменится, я выпишу вас без вопросов. Так почему бы нам просто не побеседовать? Давайте так: я не буду делать записей и все сказанное останется только между нами. Идет?

В палату вернулся ординатор с моим телефоном. Розенбаум, не поворачивая головы, протянул руку, студент послушно вложил в нее смартфон.

– Сходите заполните истории, коллега. – Таким же тоном, наверное, барин приказывал конюху отвести в стойло коня, когда возвращался с гулянки в хорошем настроении.

Студент повиновался.

– Это вы мне так демонстрируете, что никто, кроме нас двоих, об этом не узнает? – хмыкнул я.

– Как минимум, – кивнул он. – Нужно что-то более масштабное?

– Да, выпишите меня.

Он развел руками и встал.

– Ладно, не хотите разговаривать, не буду настаивать. У меня и так дел по горло.

Я вдруг подумал, что веду себя невежливо. Да и в целом заняться тут особо нечем.

– А о чем вы хотели спросить?

Он уже стоял у двери, но не стал делать вид, что не хочет говорить или что-то в этом роде. Спокойно развернулся и сел обратно.

– Почему вы не хотите пить таблетки?

– А кто-то хочет?

– Много кто не хочет, но меня интересует конкретно ваш случай.

– Зачем здоровому человеку пить таблетки? – удивился я.

– Допустим. – Он сделал жест рукой, как бы призывая меня дослушать. – Просто допустим, что вы не здоровы. В этом случае вы бы стали принимать препараты?

Я задумался. Ответ очевиден, но все-таки с психиатром стоит разговаривать внимательно.

– Зависит от заболевания и того, как остро оно протекает. По возможности нет.

– Почему? Если что-то причиняет вам страдания, почему бы не выпить таблетку? Не станете же вы спорить, что любой психический дисбаланс вызывает страдания.

Он говорил медленно и чуть понизил тон, как будто пытался с помощью голоса прокрасться в мою душу и посмотреть, как там все устроено.

– Побочные эффекты, – просто ответил я. – К тому же зачастую психиатрия работает в несуществующей области. Вы можете привести массу контраргументов, но, если мы не об органических поражениях говорим, вы не знаете, где болезнь находится, что ее вызывает и что именно ее лечит. Похоже на правду?

– Да, бывает и такое, – почему-то не стал спорить он. – Но давайте не будем об общем, вернемся к частному. Допустим, у вас маниакально-депрессивное расстройство или даже просто депрессивное. Лечится психотерапией, таблетками корректируется. Почему бы не попить таблетки?

– Говорю же, побочные эффекты. – Я задумался на секунду. – Но если уж вы хотите говорить о частном, то давайте так. Представим, что у меня депрессия. Что само по себе забавно…

Он приподнял брови и только этим одним умудрился меня перебить.

– Вы находите это забавным?

– Я имею в виду, что не может же у меня быть депрессия лет десять?

– Может. – Он пожал плечами. – Но вернемся к теме. Предположим, у вас депрессия, вам плохо. В таком случае вы выпьете таблетку?

– А как писать?

– Да так же.

– Вы не понимаете…

– Это другое, – продолжил он за меня с усмешкой.

Я хохотнул. Почему-то мне казалось, что он не может быть в курсе мемов.

– Примерно. Ладно, ну вот смотрите. Если у меня депрессия, то все лучшее, что я написал, – я написал в депрессии.

– Но это же не значит, что есть прямая связь между депрессией и творчеством.

– Обратное вы тоже не можете утверждать, – возразил я.

– То есть вы считаете, что ваш талант – это всего лишь последствие болезни?

Меня покоробила такая формулировка, я поморщился.

– У вас все просто, я смотрю. Болит – жри таблетку, все можно вылечить, и все понятно. А талант – это болезнь.

– Но я же говорю абсолютно обратное! – примирительно поднял руки он. – Пока из ваших слов получается, что если вы избавитесь от депрессии, то исчезнет и талант.

Я задумался. Он снова сумел как-то странно выкрутить мои же слова.

– Вы не понимаете…

– Допускаю. Я, в общем-то, довольно простой в этом смысле человек. Но, может, хоть вы объясните? Откуда берется параллель между депрессией и талантом?

– Да почему вы считаете, что сначала депрессия, а потом талант? Может, все наоборот?

– Талант вызывает депрессию? – удивился он. – Но, кстати, и в этом случае мне непонятно, почему бы не выпить таблетку. Талант-то останется.

Я потер виски. Это очень странный разговор. Мы как будто говорим о разных вещах.

– Ладно, попробую так. Сколько здоровых людей среди писателей, художников и музыкантов даже среднего уровня? Сознательно или нет, мы сами расшатываем свою психику. Мы учимся жить в пограничном состоянии, понимаете? Нельзя написать новую песню, оставаясь в стабильном психическом состоянии. Давайте так, знаете детскую игру, в которой нужно просовывать геометрические фигуры в соответствующие отверстия?

– Да, конечно.

– Вот человеческое сознание – это набор отверстий. Мы пропускаем в себя только кружочки и квадраты, например. А для того, чтобы написать песню с треугольниками, – нужно переворачивать свое восприятие, понимаете? Нужно прорезать соответствующее отверстие.

– Очень интересно. – Он откинулся на стуле и погладил усы. – А депрессия тут при чем?

Вопрос как будто упал мне на голову. Перед кем я распинаюсь вообще?

– Ни при чем. – Я отвернулся и посмотрел в окно.

Розенбаум молчал довольно долго. Я чувствовал на себе его взгляд, и с каждой секундой он становился все более раздражающим.

– Ладно, не хотите говорить, не будем.

– Слушайте, мне вот интересно, а почему вы решили именно меня подопрашивать? Там вон куча психов.

– У вас интересный случай. – Он вдруг сменил тему: – А о чем будет книга?

– Про карательную психиатрию и врача, который хочет вылечить все живое, потому что видит в других собственные черты, которые не может принять.

– Думаете, это будут читать?

– Сомневаюсь. Слишком обыденно. А все, что обыденно, – скучно.

– Так зачем писать то, что не будут читать?

И этот вопрос он задал, не просто поддерживая беседу или жонглируя словами. Он меня под него подвел. Я по тону почувствовал, что это какая-то странная ловушка. Но в чем ее суть?

– Если завтра некого будет лечить, вы перестанете быть доктором?

– Да, – удивительно легко согласился он. – Буду кем-то другим.

Не думаю, Розенбаум, что все действительно так. Есть у меня некоторые основания сомневаться в таких резких высказываниях.

– Сделаем вид, что я вам поверил.

– То есть вы писателем быть не перестанете?

– Надеюсь. А вообще, раз уж у нас такой приватный, откровенный и интересный разговор, то давайте поговорим о смерти?

– Интересно. Мне не часто доводится об этом говорить со здоровыми людьми.

– Иронизируете?

– Ну что вы! Обычно в моем присутствии даже шутить побаиваются на эту тему. В итоге и поговорить не с кем. Так что вас интересует?

Я задумался, как бы правильно сформулировать вопрос. Хочется немножко подергать Розенбаума за усы.

– Вот, например, завтра вы умрете.

– Не хотелось бы, но допустим, и что?

– У меня два вопроса. Первый – проживете ли вы оставшиеся двадцать четыре часа так же, как прожили предыдущие сутки? Или сделаете что-то совершенно другое?

Розенбаум действительно задумался, но непонятно о чем. Он пытался предугадать второй вопрос и выстроить ответ с его учетом? Или просто задумался над ответом.

– Я не могу быть уверен, но предполагаю, что провел бы их иначе, хотя зависит от обстоятельств.

– Каких?

– Не знаю, мало ли что бывает. Но, думаю, я бы постарался провести это время с семьей.

– Хорошо, тогда второй вопрос – а кем вы хотите умереть?

– В каком смысле? – не понял Розенбаум.

– Да в любом. Отвечайте как понравится.

– Хорошим человеком.

– Доктор. – Я развел руками. – Ну будьте добры, сузьте это определение немножко.

– Ладно, допустим, счастливым отцом семейства.

Да он специально, что ли? Понял ведь, куда я его тяну, и теперь как ребенок нарушает правила игры!

– Вы издеваетесь?

– Нет, нисколько! – Он, кажется, искренне замотал головой. – К чему вы ведете?

– К тому, что если вы не хотите доктором умереть, то не надо доктором жить! Идите на работу, которая позволит проводить время с семьей, а не вечно в больничке куковать.

Он молча поднял ладони и сделал вид, что хлопает.

– Очень красиво. Нет, я не иронизирую, не спешите с выводами. Действительно интересная мысль и интересный вопрос. Только как оказалось, что человек, который задает такие вопросы, в психушке?

– Просто повезло. – Я пожал плечами. – Я даже особо не старался.

Розенбаум улыбнулся, посмотрел на часы, несколько посерьезнел. Интересно, почему он вообще тратит на меня время? К чему все эти разговоры?

– То есть если бы вы завтра умерли, то с удовольствием провели бы эти двадцать четыре часа в психушке? То, что вы хотите умереть писателем, я уже понял.

– Какая разница, где писать? – Я развел руками. – Где бы я ни был, что бы со мной ни происходило, у меня нельзя отнять мою способность писать. Не будет бумаги – буду сочинять в голове и запоминать.

– Интересно, то есть это точка, в которой с вами ничего нельзя сделать, верно?

– Ну да.

– А почему вас заинтересовала суицидальная тема? Смерть и прочий радикализм?

– Вам не кажется, что жить так, как будто никогда не умрешь, – глупо? А табуирование темы смерти, чем и занимаются ваши коллеги, только этому способствует.

– Мои коллеги к смерти отношения не имеют, – возразил Розенбаум. – Я не всадник Апокалипсиса. Мои коллеги про жизнь.

– Вряд ли вы поддержите разговор о положительных сторонах суицида. Поэтому просто спрошу: вы никогда не рассматривали самоубийство как проявление свободы воли?

Розенбаум вздохнул и приподнял брови. Явно задумался о том, как ответить на вопрос. Кажется, даже сдерживал себя. Что у него вызвало такую реакцию?

– У меня нет такой необходимости. Ко мне ни разу не попадал пациент, обладающий такой свободой воли, если допустить, что она возможна. Знаете, обычно все довольно банально. Самоубийство совершают не потому, что хотят умереть, а потому, что не хотят жить. В основном острый психоз или даже галлюцинации. Люди оказываются в аду, иногда буквально. И они не размышляют о свободе воли, а просто спасаются как могут. Предлагаю на этом закончить – к сожалению, мне пора. Спасибо за беседу.

Он встал и направился к двери. Я смутился. Что его так… вывело из себя? Кто-то из его родственников покончил жизнь самоубийством? Мне стало стыдно. Я как будто вернулся в реальность. Я, симулянт, рассказываю человеку о самоубийстве как проявлении свободы воли, а у него, возможно, кто-то умер.

Но тут я вспомнил, что ко мне вернулся телефон. Все, пора отсюда эвакуироваться! Я нашел нужный контакт и позвонил. И прослушал восемнадцать гудков. Позвонил еще раз и еще полторы минуты слушал гудки. На третий раз я не попал в кнопку набора. Руки тряслись.

Все нормально, просто человек не у телефона, несмотря на договоренность. Я встал и пошел в туалет, открыл кран и сунул голову под струю воды. Все нормально, все нормально! В этот момент я почувствовал вибрацию в кармане.

Мокрой рукой достал телефон, наспех вытер лицо сгибом локтя и посмотрел на экран. Сообщение. Я хотел прочесть его, но смартфон неадекватно реагировал на мокрую руку. Положил телефон на раковину, вытер руки и голову. Подчеркнуто неторопливо, как бы борясь с чрезмерным возбуждением, взял смартфон и открыл мессенджер.

Размер сообщения меня удивил. Такое за минуту не напишешь, это целое письмо. Значит, оно написано заранее.

Привет. Я понимаю, как тяжело тебе будет это читать, но это необходимо. Знаю, мы договаривались, что по первому твоему звонку я помогу тебе выбраться из психушки. И сейчас тебе покажется, что я тебя предал. Возможно, сейчас тебе кажется, что всё плохо и все против тебя, но это не так. Я за тебя, и Даниил тоже. Он прекрасный специалист, мы работали с ним много лет…

Дальше я читать не стал. Просто отложил телефон и почему-то стал моргать. Очень быстро. Но это скоро прошло. Я покачал головой, соглашаясь с собственными чувствами, которые еще не успел облечь в слова.

Да, это должно было произойти рано или поздно. Теперь я по-настоящему один. В голове заиграла музыка. Розенбаум, конечно. Он привалился спиной к стене палаты, закинув ногу на ногу, неторопливо перебирал струны.

– Опять один, в постели полусонной…

Перед глазами возник странный образ. Человек представился мне чем-то вроде фильтра: пропускает через себя боль и выдает слезы. Это я, наверное, у Пелевина подсмотрел. Наверняка, у него это было. У него вообще все было.

– Ладно, не ной уже, – попросил я Розенбаума вслух. – Никто не умер.

Он спокойно отложил гитару. Если бы нас сейчас кто-нибудь видел, то точно записал бы меня в психи. А еще, наверное, Розенбаум принял бы мои слова не так спокойно. Тут меня как будто осенило – он ведь тоже был доктором.

А что, если на самом деле было создано, к примеру, сто Розенбаумов? Таинственный экспериментатор хотел изучить факторы, влияющие на формирование музыканта, поэтому поместил всех своих подопечных в немного разные условия. Десять Розенбаумов он сделал врачами и поместил в разные клиники, отличающиеся коллективом, направленностью и расположением. Десять – в полицию, десять – в армию и так далее. Но выстрелил только один, оказавшийся в идеальных для развития таланта условиях. Остальных просто бросили. И вот один из образцов меня теперь лечит. Неплохая получилась шутка.

Я устало помотал головой. Когда-нибудь, клянусь, когда-нибудь я напишу книгу про здорового, счастливого, богатого человека. И про любовь. И там все будут смешно и по-доброму шутить.

Но парадокс литературы в том, что такая книга невозможна технически. В основе любого произведения конфликт. А что за конфликт у такого человека? Правильно, он лишится всего. Ну и опять страдания какие-то. А если он буддистский монах?

Я на секунду вскинулся, обрадовавшись хорошей идее, но тут же понял, что и это не сработает. Если он действительно крутой монах, то конфликта нет. Он не будет сопротивляться происходящему. А конфликт зарождается из противодействия интересов. А если он так себе монах, еще не ухвативший просветление за хвост, то вновь – сплошные страдания.

Я в очередной раз поймал себя на том, что пишу книгу. О чем бы я ни думал, что бы ни происходило – я пишу книгу. Даже если только в голове, а не на бумаге. Реальность растворялась в книге, книга становилась больше реальности.

Андрей мысленно прокручивал события своей жизни. Что привело к тому, что он решил поставить все на одну карту? Что было до того злополучного лета? Когда впервые появилась мысль о простом выходе? Но почему-то все ломалось. В голове всплывал только один эпизод, никак не связанный с литературой.

Главной проблемой в отношениях с женой были дети. Все очень банально. Она хотела детей, а он – нет. И Андрей понимал, что это неразрешимый конфликт. Если он убедит жену не рожать, то получит бомбу замедленного действия. Через год, пять, десять лет. Однажды она скажет: «Из-за тебя я не стала матерью».

И Андрею нечего будет на это ответить. А если он уступит – то будет еще хуже. Он не раз говорил ей, что ему нельзя заводить детей.

– Никто не заслуживает такого, понимаешь? Никто! Ни один человек не должен пережить это. Кто-то должен разорвать эту цепь, пусть все закончится на мне.

– Да почему ты решил, что будешь таким же, как он?! – возмущалась жена.

– Потому что я уже такой!

– Но ты же можешь по-другому. Ты пережил все эти… – Она сбивается, пытается подобрать слова, но не может. Андрей тоже не смог бы. – Ты не будешь так себя вести с детьми.

– Даже если в моих поступках осталось хотя бы десять процентов от его поведения – они будут расти в аду. Я замечаю, что поступаю как он, говорю как он, даже мои движения, жесты – все такое же! Я никогда, слышишь, никогда не обреку кого бы то ни было на такое.