Текст книги "Его последние дни"

И этот спор заходил в тупик. Раз за разом. Бесконечный спор, в отличие от спорящих. Андрей прикинул, как в этой точке повел бы себя Архан. Какими были бы его чувства?

Наверное, он ушел бы от жены еще раньше, чем ушел Андрей. Просто потому, что нет смысла мучить ее. Незачем откладывать то, что ты не сделаешь никогда.

Архан знает, что его дети – это книги. И как бы он ни относился к ним, как бы ни любил или, напротив, ненавидел – никто не пострадает.

Он любит жену и поэтому уйдет. И чем раньше, тем лучше, иначе всем будет больно. Они прошли вместе большой путь, вряд ли есть человек, которому он верит больше, чем ей. Нельзя позволить обиде разъедать то, что было между ними. Время пришло. Нужно уйти, оставив любовь хотя бы в своем сердце, а не плодить боль и ненависть.

Что же до того, что он похож на своего отца, – но разве могло быть иначе? Разве не это дает ему силы идти дальше? Разве не взял он все самое лучшее? Разве не благодаря этому у него есть силы, чтобы прервать цепь страданий? Разве не должен он быть благодарен?

Глава 6

– Просыпаемся, просыпаемся!

Фактически я не проснулся. Мне просто сунули градусник под мышку. Всю ночь я писал. Переносил заметки с бумаги в телефон. Уснул, кажется, буквально за полчаса до замера температуры.

Мне казалось, что я открыл глаза и даже что-то ответил, но потом обнаружил себя спящим. И так несколько раз подряд. В какой-то момент я прекратил бессмысленную борьбу и провалился в глубокий сон.

– Просыпаемся!

На этот раз мне удалось прийти в сознание. У двери палаты стояла незнакомая мне сестра. Бледная, кажется, довольно молодая девушка с жидкими русыми волосами. Это уже новая смена заступила? Значит, я проспал еще часа два?

– Что случилось?

– Собирайтесь, вас переводят в общую палату.

Я одновременно обрадовался и напрягся. С одной стороны, наконец-то можно будет посмотреть на психов и собрать материал. С другой – вряд ли это будет приятное приключение.

– А можно побриться?

Сестра явно хотела что-то спросить, но махнула рукой и разрешила. Я сходил на пост, взял станок и под присмотром санитара принялся скрести щетину. Причем на ощупь. Довольно странное, но почему-то смутно знакомое и успокаивающее ощущение.

Водишь бритвой, ориентируясь на сопротивление. Потом шаришь рукой по щекам и подбородку в поисках уцелевших островков щетины Причем в процессе этого исследования мысленно строишь 3D-модель своего лица. Можно даже глаза закрыть, чтобы ничего не отвлекало.

Проводишь рукой по щеке, и перед мысленным взором в пустоте возникает часть лица. Потом подбородок, часть шеи. Другая щека и уже просто ради интереса нос. Нос почему-то оказался больше, чем я ожидал. Да и в целом визуализация походила на меня не очень сильно. Не писать мне портретов на ощупь.

– Давай быстрее! – поторопил санитар.

Торопится. Наверное, у него какая-нибудь важная встреча назначена.

Я завершил мыльно-рыльные процедуры, собрал свои пожитки и двинулся за санитаром. Далеко идти не пришлось, меня перевели в палату напротив. Я на секунду задержался перед дверью, сосредотачиваясь на ощущениях, цветах, запахах, звуках.

Откуда-то тянуло подгоревшим молоком, отражаясь от стен, били по ушам чьи-то приглушенные голоса и шаги. Все те же устало-бежевые цвета. Вечно открытая дверь без ручки. Зачем вообще делать дверь, если ее никогда не закрывают?

Я шагнул в палату. Она оказалась ненамного больше, чем изолятор, даже с учетом туалета. Всего шесть коек, изголовьями к стенкам. Такие же, в общем-то, кровати, как и в изоляторе. Такие же тумбочки. Ничего нового. И два зарешеченных окна. Больше всего меня впечатлил красный стул, стоящий у дальней стены. Он стоял ровно между окнами и самовольно провозглашал себя центральной частью композиции. Эдакой доминантой.

Пустовали всего две койки. Левая ближняя и правая дальняя. Я присмотрелся к психам, которых про себя окрестил сокамерниками. Банальность ассоциации немного меня развеселила. Для удобства я разделил психов на вертикальных и горизонтальных. Одну койку на левой стороне и одну койку на правой стороне занимали горизонтальные психи. Их можно изучить попозже, подумал я. Все равно они лежат, укрывшись одеялами, и не подают признаков жизни. Наверное, тут даже лучше сказать «накрытые одеялами». Как трупы.

Первый вертикальный – бросающийся в глаза своей прямой как столб осанкой, аккуратно подстриженный мужчина лет тридцати пяти. Он стоял возле своей койки и смотрел в окно. Догадаться, что это его кровать, было несложно. Она напоминала его самого. Идеально заправленная и, кажется, даже отбитая, как в армии. Он, наверное, мог бы быть неплохим сержантом. За это тут же и получил от меня такое погоняло – Сержант.

Второй вертикальный псих – пожилой, помятый мужчина с седыми нечесаными волосами. Морщинистое лицо и глубоко посаженные глаза придавали ему схожесть с потрепанным жизнью мудрым и усталым шарпеем. Ну вот и будет Шарпеем.

– Ваша кровать – вон та, устраивайтесь. – Вошедшая за мной следом сестра указала рукой на койку и тут же громко объявила: – Собираемся на завтрак.

Я кивнул в знак того, что понял задачу. Значит, меня поселили у окна, напротив Сержанта и слева от Шарпея. Началось движение, вертикальные психи заспешили на выход, пришлось отложить знакомство на потом, ограничились сдержанными кивками. Сержант и Шарпей вышли, а я стал торопливо закидывать вещи в тумбочку, чтобы успеть присоединиться к ним в походе на завтрак.

– Встаем, встаем. – Оказывается, сестра осталась в палате и теперь, наклонившись над одним из горизонтальных психов, ласково пыталась привести его в вертикальное положение.

Молодой темноволосый парень, кажется лет тридцати, выглядел плохо. Он собрал все силы, чтобы устало усесться на кровати, и чуть покачиваясь, как пьяный, растерянно обвел опухшими глазами палату. Взгляд его медленно перемещался с предмета на предмет, и я неожиданно для себя понял, что он делает. Он пытался зацепиться за что-то. Найти хотя бы одну вещь, которая натолкнет его на размышления, вытащит за собой в реальность. Ему была нужна хоть какая-то ассоциативная цепочка, позволяющая найти причину встать с кровати.

– Братан, я тут новенький, до столовки проводишь? – зачем-то спросил я.

Медсестра посмотрела на меня с сомнением, но ничего не сказала. Псих сперва растерялся, но потом решительно кивнул, сунул ноги в тапки и встал с кровати. Его мятая пижама намекала, что сычевать в кровати – его основной способ времяпрепровождения. Естественно, я сразу окрестил его Сычом.

Сестра переключилась на другого горизонтального, села к нему на край кровати, наклонилась и, аккуратно сдвинув одеяло, стала что-то говорить и помогать приподняться.

– Пошли, – скомандовал мне Сыч заржавевшим голосом. Так гудит водопроводная труба, которой никто давно не пользовался.

Я молча последовал за ним. Сестра помогла сесть второму горизонтальному, и мой взгляд воткнулся в большую, размером с кулак, белесую опухоль на его затылке. Меня передернуло, я отвернулся и поспешил в коридор.

Столовая оказалась практически напротив процедурного кабинета. И, судя по обстановке, она же была и комнатой досуга. Небольшой зал с несколькими столами. Слева окошко для выдачи еды и для сдачи посуды, а вот справа – книжный шкаф и даже телевизор. Причем и то и другое в клетке. Видимо, чтобы психи не сломали.

Сыч неторопливо подошел к стопке подносов и встал в конец небольшой очереди. Я поступил так же. Помимо психов в столовой были и санитары. Но эти стояли в разных концах помещения, судя по всему, контролируя прием пищи.

Вот интересно, случалось ли, что один псих другому вилкой в глаз тыкал? Хотя, подозреваю, что вилки тут не дают. Я вспомнил забавное происшествие из детства. В школьной столовой две мои одноклассницы, сидя над тарелками супа, о чем-то шутили, и одна сделала вид, что берет вторую за голову и макает в тарелку, а вторая подыграла. Это удивительное единодушие и понимание с полуслова привело к тому, что одна шутница и в самом деле уложила головой в гороховый суп другую. Мощно, бескомпромиссно и с брызгами. В зоне поражения оказался практически весь класс. Мало кто понял, что произошло, все ошарашенно и испуганно уставились на подруг. Оцепенение прервал истерический хохот вынырнувшей из супа девочки. Она, словно хтоническое чудовище, возникла из мутной, как душа восьмиклассницы, гороховой жижи и зловеще захохотала, надувая носом пузыри.

Я вернулся в реальность, потому что Сыч уже получил свою порцию и сел за ближайший стол.

– Давай шевелись! – кажется, не первый раз попросил меня санитар.

Я поспешил получить положенную порцию. Буфетчица, удивительным образом похожая на повара в моей школьной столовой, выдала мне манную кашу с желтым пятном растаявшего масла, что-то вроде какао и даже какую-то печеньку. Как я и предполагал, из столовых приборов только ложка.

Запахи, кстати, не вызвали у меня ожидаемого отвращения. Я бы даже сказал, пахло достаточно аппетитно. Как в какой-нибудь неплохой придорожной столовой для дальнобойщиков.

Я окинул взглядом помещение. Сыч сел с каким-то незнакомым пареньком, судя по всему, просто потому, что сил хватило только на дорогу до ближайшего стола. За дальним столом я увидел Сержанта и Шарпея. Первый скоро и молча ел, второй держал ложку на весу. Судя по всему, давно. Каши в ней не наблюдалось. Он увлеченно беседовал с безучастным Сержантом.

Я решил подсесть к ним, просто потому, что эти ребята показались самыми адекватными, предсказуемыми и безопасными. Когда я подошел к столику, Сержант снова молча кивнул мне, не переставая жевать, Шарпей же обрадовался новому собеседнику.

– Максим Михайлович! – сразу же представился он и, не дожидаясь ответа, повернулся обратно к Сержанту. – Вы не против, если я начну историю сначала? Невежливо все-таки…

Не знаю, что именно он счел невежливым, но, несмотря на то что ему никто не ответил, он переключился на меня:

– А вы чем занимаетесь?

Я тут же вспомнил предостережение Дениса о том, что среди психов есть человек, считающий себя писателем.

– Ем, – ответил я и сунул в рот ложку каши.

И тут же пожалел об этом. Каша была нормальная, но совсем не мой продукт. Видимо, ограничусь печеньем с какао.

– А работаете кем?

– Адвокатом. – С одной стороны, это вранье родилось как-то спонтанно, с другой – вполне понятно для чего.

– По каким делам? – заинтересовался он.

– По безнадежным, – попытался отшутиться я.

– У меня есть для вас такое! – обрадовался Шарпей, кажется, даже язык высунул и задышал быстрее. Окончательно утратив сходство с человеком, он почему-то превратился в дурного мопса.

Я поймал взгляд Сержанта, он медленно повел головой из стороны в сторону.

– Не думаю, что сейчас могу чем-то помочь.

– Вы просто послушайте и скажите, что думаете как юрист, – отмахнулся Мопс. – Знаете такого писателя – Глуховского?

– Лично нет.

– Что-нибудь читали у него? – наседал Мопс.

– Да. И надо признать, что это ему особенно удалось.

– Что? – не понял Мопс.

– Что-нибудь, – уверенно заявил я.

Мопс завис, пытаясь как-то переварить и оценить происходящее. Сержант, кажется, улыбнулся. Наконец мой собеседник перезагрузился:

– Вот про метро читали книжку?

– Угу.

– А написал-то ее я! – Он буквально стукнул себя в грудь кулаком.

Сержант на секунду прикрыл глаза, как бы пытаясь успокоиться. Судя по всему, он эту историю слышал не раз и не два. Его раздражение выдавали желваки, ходившие вверх-вниз, и раздувшиеся ноздри. У него был тонкий прямой нос и ни одной морщинки на лице. Как будто кто-то накрахмалил и выгладил утюгом его физиономию.

– Как же это? – спросил я, мысленно прося прощения у Сержанта.

– В две тысячи четвертом году…

Мопс прервался, потому что кто-то из санитаров повысил голос.

– Ложка, говорю, где?!

Судя по тону, говорящий не ругался, а просто хотел докричаться до слушателя. Отличная тактика: если человек вас не понимает – надо орать. Работает даже с иностранцами. Это всем известно.

Все повернулись и посмотрели на источник шума. Какой-то псих стоял у окошка для сдачи посуды и виновато смотрел на санитара, не зная, что ответить.

– Потерял, – наконец нашелся он.

– Где? – уже тише поинтересовался санитар.

Псих только медленно повел рукой, мол, тут где-то.

– Ищи.

Бедолага медленно подошел к столу, за которым завтракал, и уставился на него. Со стороны казалось, что он безмолвно умоляет стол вернуть ложку. Но мебель осталась глуха к его мольбам, и психу пришлось заглянуть под молчаливого похитителя ложки. Для этого он даже опустился на четвереньки.

Но и это не принесло никакого результата. Псих постоял, грустно глядя на стол, а потом вернулся к санитару, с глазами провинившейся собаки. Тот вздохнул и ослабил хватку. Суровые складки между бровей распрямились, и оказалось, что у него лицо добродушного пухляка.

– Пошли вместе искать.

Вместе они вернулись к столу, и псих под руководством санитара приступил к поискам. Заглянул под стол, под стулья и даже в стакан с салфетками. Не помогло. И он очень огорчился. У меня возникло ощущение, что его расстраивает не сам факт утери, а то, что он не может выполнить просьбу санитара и оправдать возложенные на него надежды. Так бывает с отличниками, получившими двойку. Волнует не пробел в знаниях, а реакция родителей. Что они подумают? Огорчатся? Перестанут любить?

Санитар тем временем отстал от психа, подал знак коллеге у двери, и я понял, что сейчас произойдет. Мысленно надел на санитара охотничью шапку и сунул в руку трубку.

– Инспектор Лестрейд! Распорядитесь, чтобы никого не выпускали из помещения без обыска.

– Почему, Холмс?

– Преступник среди нас!

Так и получилось. Туповатого вида санитар с приоткрытым ртом перегородил собой дверной проем. Его помощник быстро досмотрел психа, желающего выйти. Не очень-то внимательно, буквально попросил показать, что в карманах. Но я не уверен, что меня будут досматривать так же спустя рукава.

Тем временем Холмс оставил психа-растеряху в покое и медленно прохаживался между столами, покуривая трубку. Я поймал его взгляд и тут же отвел глаза. Нужно что-то делать с ручкой.

– …Сейчас мне удалось привлечь к делу прокуратуру. – Оказывается, Мопс все это время продолжал рассказ, ничуть не смутившись тем, что я его не слушаю.

Я медленно отхлебнул какао, оценивая обстановку. Единственное место, куда можно спрятать ручку, – пластиковый стакан с салфетками. Но как сделать это незаметно? Если не Сержант, то Мопс точно заметит. Сдадут меня или нет? Нет, полагаться на чудо нельзя. Лучше дождаться, пока ложку найдут и досмотры окончатся, и потом выйти с ручкой.

– …К счастью, мне попался очень профессиональный следователь. Он сначала скептически отнесся к моим словам, но, когда я ему изложил все факты, он проникся моим положением.

Монотонный голос Мопса расшатывал мое твердое намерение ждать окончания поисков. Еще немного, и я не выдержу. Может, нужно найти того, кто украл ложку, и сдать его Холмсу?

Я осмотрелся. Кто вообще мог это сделать и зачем? Готовится побег? Псих выточит из ложки гранку? А как он собирается открыть дверь, для которой нужна карточка? Или на этот случай тоже есть какой-то план?

– Эй, ты. – Я повернулся, у меня за левым плечом стоял Холмс.

– Ты же новенький, да?

– Да, а что? – Я, конечно, понял, в чем дело. Он тут всех знает и, естественно, предполагает, что на такое дерзкое преступление, как кража ложки, мог пойти только дурак, незнакомый с правилами.

– Ничего не хочешь мне сказать? – поинтересовался санитар.

– Приятного аппетита?

– Я не буду ругаться на первый раз, но у нас есть правила, ложки из столовой выносить нельзя.

Так ее никто и не выносил, если подумать. Она ведь все еще тут.

– Покажи, что у тебя в карманах, – продолжал наседать санитар.

Я лихорадочно соображал, что же предпринять.

– Больше ничего не показать? Понятых веди, начальник.

Санитар смутился, он явно не ожидал такой реакции. Пару раз моргнул, а потом посмотрел на стоящих у двери коллег. В этот момент я все-таки решил положиться на чудо. Вынул ручку из рукава и сунул в стакан с салфетками.

– Ручку без присмотра санитаров или докторов использовать запрещено, – вдруг громко сказал Сержант, как будто цитируя устав гарнизонной службы.

Санитар тут же повернулся и ожидающе уставился на него.

– В стакане, – заложил меня Сержант.

Мопс перестал тараторить и молча ссутулился над тарелкой каши, внимательно разглядывая содержимое, будто что-то в ней потерял. Например, дар речи или человеческий облик.

– Ты дурак, что ли? – как-то даже жалобно спросил у меня санитар. Взял в руку стакан и достал из него ручку. – Без присмотра нельзя, понятно?

– Так точно, – буркнул я.

– Ложка тоже у тебя?

– Нет.

Вопросы и подозрения санитара меня уже не волновали. Я внимательно разглядывал сдавшего меня Сержанта.

Доносчик, судя по всему, никаких угрызений совести не испытывал. Хотя и радости я тоже не заметил, поэтому сделал вывод, что он заложил меня не для того, чтобы выслужиться перед надзирателями. А может, он на этом и свихнулся? На соблюдении правил. И любое их нарушение воспринимает как угрозу своему миру?

– А если найду? – выдернул меня из мыслей санитар.

– Заплачешь, – машинально ответил я присказкой из дворового детства.

Но санитара задело.

– Показывай, что в карманах, – велел он уже другим тоном.

Я решил не обострять, встал из-за стола и хотел уже вывернуть карманы, как вдруг увидел, что в столовую вошел какой-то доктор и санитары, судя по всему, докладывают ему о происшествии. Все смотрели на меня.

Ну, для таких благодарных зрителей грех не сыграть. Вряд ли они с такого расстояния слышат наш разговор, поэтому нужно играть выразительно, как в немом кино.

Я подошел к стене, максимально широко расставил ноги, уперся лбом в шершавую, холодную краску и поднял руки. В качестве финального штриха я приложил их к стене тыльной стороной ладоней. Все мгновенно затихли.

– Что происходит? – вероятно, этот вопрос задал врач. По тону говорящего я сделал вывод, что он хмурит брови.

– Он сам… Я ничего не делал… – смущенно залепетал санитар.

– Отойдите от стены, пожалуйста. – Судя по голосу, врач подошел к нашему столику. – Что случилось?

Я опустил руки, кряхтя собрал ноги в кучу и повернулся. Посмотрел на Холмса пару секунд, потом перевел взгляд на доктора. Он показался мне действительно озадаченным и озабоченным.

– Недопонимание.

– Вас заставили это сделать? – Он задал прямой вопрос.

Я снова посмотрел на санитара, уловил напряжение в его взгляде, выдержал небольшую паузу и помотал головой:

– Все в порядке, просто недопонимание.

– Точно? – Врач смотрел то на меня, то на горе-Холмса, потерявшего дар речи.

– Да. – Я медленно достал из штанов телефон, положил на стол и вывернул карманы. – Нету у меня вашей ложки. А телефон разрешил лечащий врач. Я свободен?

– Да, конечно. – Доктор теперь тоже казался смущенным.

Санитар уже пришел в себя и явно собирался приступить к объяснениям. Я счел, что моя роль отыграна на все сто, и, сопровождаемый взглядами благодарной публики, отнес поднос к соответствующему окошку. Убедившись в комплектности посуды и столовых приборов, другой санитар, подменяющий Холмса на время следствия, кивнул. Я так же неторопливо вышел из столовой, оставив Холмса объясняться с доктором.

Я почему-то чувствовал себя очень хорошо. Просто великолепно. Как будто свершилась маленькая, глупая, но такая необходимая месть. Или, точнее, – протест. Я почувствовал, что стал рупором тех, кто не в состоянии выразить свое негодование.

В мыслях о революции, свободе, равенстве и братстве я вошел в палату и машинально захлопнул за собой дверь. Но к счастью, в палате уже пребывал Сержант на страже мирового порядка.

– Закрывать двери запрещено! – тут же возбудился он.

– Виноват, – усмехнулся я и толкнул дверь обратно.

Сержант не вызывал у меня раздражения. То ли из-за хорошего настроения, то ли из-за осознания, что причина подобного поведения кроется в его болезни. Он просто пытается не дать своему миру сломаться. Он просто хочет, чтобы ему не было больно. Это достаточно уважительная причина быть занудой. Я могу потерпеть. Мне не жалко.

Я повалился на кровать, закинул руки за голову и уставился в потолок, прокручивая в голове мое выступление и подбирая наиболее удачные слова для его описания. Это обязательно должно войти в книгу. Правда, нужно сгустить краски. Санитара сделать чуть более злобным, психа, потерявшего ложку, похожим на побитую собаку. Хотя к чему это в книге? Что, как говорится, хочет сказать этим автор?

В размышлениях об этой сцене я не заметил, как в палату вернулся Мопс. Он присел на соседнюю кровать и продолжил свой рассказ. Никакой реакции от меня не требовалось, и я решил не отрываться от работы над книгой.

Тем не менее в реальность меня все-таки вернули. Пришел санитар и объявил, что Сержант и Мопс идут с ним на физкультуру, а остальные могут пойти смотреть телевизор, если есть желание.

Я даже позавидовал моим сокамерникам. Размяться не помешало бы. Интересно, можно где-то записаться на физкультуру? А что еще есть? Рисовать хочу. Наверное, надо уточнить у доктора.

Сержант и Мопс ушли с санитаром. Ни у кого, кроме меня, желания смотреть телевизор не возникло. Сыч еле дыша лежал под одеялом. Он, кажется, и жить-то не хочет, не то что телевизор смотреть.

Я вдруг понял, что намеренно не смотрю в сторону психа с опухолью. Но я не собирался с этим что-то делать. Не тот случай, когда стоит менять паттерны поведения.

Я попытался вернуться к мыслям о книге, но не смог. Два полутрупа создавали ощутимо нездоровую атмосферу. Мне даже захотелось, чтобы рядом оказался незатыкающийся Мопс. Я встал с кровати и пошел смотреть телевизор.

В столовой, несколько преобразившейся после завтрака, под присмотром санитара четыре психа смотрели Первый канал. Я удивленно поморгал. Картина сюрреалистична и символична одновременно. Психи смотрят Соловьева, защищенного от них клеткой, или все наоборот?

– Они не дуреют от него? – спросил я у санитара, указав пальцем на экран.

– Скорее успокаиваются, – не совсем верно истолковав мой вопрос, ответил он.

Я усмехнулся, сел на стул, наблюдая за психами. Мне было интересно, как они реагируют на пропаганду. У этих людей есть нарушения психики. Не факт, что они вообще понимают, что именно смотрят. Не факт, что верно интерпретируют слова. Но какая-то реакция у них все равно должна быть, хотя бы на звук и смену картинки.

Кажется, санитар был прав, психов будто бы засасывало. Они начинали клевать носом, впадая в полудрему. Я снова погрузился в размышления о книге: есть ли в ней место для этой сцены? Но скоро ощутил смутную тревогу и вернулся в реальность.

Соловьев сменился новостной передачей. На экране показывали черно-белые кадры. Я присмотрелся, какой-то частью сознания отмечая, что хмурюсь. Причем так сильно, что чувствую напряжение в каждой мышце лица. Съемка с дрона – судя по всему, в кадре что-то взорвалось.

– …Наступление по всей линии соприкосновения. Армянская сторона не подтверждает информацию об уничтоженной артиллерии. По данным…

Я все понял. Снова война в Карабахе. И на этот раз не очередная перестрелка на границе. Настоящая война. У меня почему-то ужасно зачесалась рука. Мне показалось, что она липкая и грязная.

Снова война. Снова трупы. И больше всего повезет тем, кто погиб. Их страданиям наступит конец. А для тех, кто выжил, война не закончится никогда. Для них и для их близких. Каждый вернувшийся домой солдат принесет в своем сердце бомбу, и рано или поздно он ее взорвет. И осколки изранят всех, кто окажется поблизости.

А потом солдат соберет осколки своего сердца, но только для того, чтобы оно снова взрывалось, снова ранило и калечило. А когда солдат умрет, то же самое произойдет с сердцами его детей.

Израненные и искалеченные дети будут наносить увечья своим близким. И это будет продолжаться вечно. Эту цепь не прервать.

– Больше нечего смотреть, что ли? – повернувшись к санитару, спросил я.

Он отвлекся от экрана смартфона и удивленно взглянул в телевизор. Пожал плечами, взял пульт и переключил канал. Но там показывали примерно те же новости.

Я встал и вышел из столовой. Лучше лежать в палате с трупами, чем смотреть это. Перед глазами крутилась одна и та же картина. Мужчина в военной форме стоит на коленях, плача и прижимая руки к груди, о чем-то просит. Вокруг стоят такие же солдаты, как и он, в такой же форме, но их лица перекошены от гнева, руки сжимают автоматы. Что сделал этот бедолага? В чем провинился?

Иногда быть писателем плохо.