Текст книги "Его последние дни"

– То есть, по-вашему, меня действительно… – Я подбирал слово, а он не спешил подсказать. – Одолевают суицидальные мысли?

– Ну вы же почему-то решили симулировать именно их? Как-то вообще эта идея вам в голову пришла?

– Но это же просто очевидный и самый простой вариант! – Меня начинала раздражать эта ситуация.

– Ладно, давайте так. – Он примирительно поднял руки. – Стали ли вы чаще думать о суициде в последнее время?

– Конечно, мне же надо было вас обмануть!

– Ну вот. – Он победно улыбнулся. – Вы сами сказали, что стали думать о суициде.

Несмотря на то что я ужасно злился, мне вдруг стало жутко. Я даже замолчал, пару секунд разглядывая лицо доктора. Он из меня психа лепить собрался?

– Да вы просто передергиваете! Я же говорю, я думал только в определенном контексте! Мне же надо было вас обмануть! Естественно, я стал обдумывать это!

– Ну вы же не сказали, что думали о том, как меня обмануть, вы сказали, что думали о суициде. – Он снова мерзко улыбнулся.

– Да вы просто до слов докопались!

– Не кричите, – попросил он. – Наверное, не мне говорить писателю о важности слов и связи речи с психическим состоянием. Но тут есть еще один важный момент. Человек, действительно не думавший о суициде, возмутился бы: мол, не думал я вовсе. Это автоматическая и нормальная реакция.

Я помотал головой и тяжело вздохнул:

– Да вы просто подловить меня пытаетесь, а не услышать. Ну, может, я и думал, но это нормально, все иногда об этом думают. Было бы глупо маниакально утверждать обратное.

– То есть все-таки думали? Минуту назад вы это отрицали.

Мне захотелось его ударить. Я медленно провел языком по зубам и поиграл желваками, чтобы немножко успокоиться.

– Послушайте, Даниил как-вас-тамович, не надо делать из меня психа. Я нормальный человек, я нормально соображаю, у меня не нарушено критическое мышление, мне нечего тут делать.

– По большей части да. Скорее всего, переведем вас на амбулаторное лечение. Подождите. – Он жестом остановил меня, собирающегося возмутиться. – Вы правда думаете, что у меня есть хоть какой-то интерес в том, чтобы лечить здорового человека?

– Ну… – Я попытался сообразить, в чем может быть выгода, с ходу не нашел. – Может, у вас профдеформация. Вы во всех видите психов. Нет здоровых, есть недообследованные.

– Вы когда-нибудь видели, как выглядит история болезни?

– Нет, а при чем тут это?

Розенбаум усмехнулся, закинул ногу на ногу и посмотрел в сторону двери, будто бы принимая какое-то решение.

– Ладно. – Он махнул рукой. – Как-нибудь потом покажу. Пока просто поверьте на слово. У меня там лежит история болезни реанимационного больного. Он ничего не делает, просто лежит. Даже не моргает. Так вот там текста больше, чем в «Войне и мире». Вы правда думаете, что мне охота писать еще пару сотен страниц заключений?

– Допустим, нет, – нехотя согласился я.

– Если бы мне платили проценты за каждого вылеченного больного, я бы еще понял, но у меня зарплата. Так какой мне смысл тратить на вас силы и время, если вы не больной?

– Мне вот тоже интересно, – буркнул я скорее просто из желания немного уколоть.

– Я не враг себе или вам. Допустим, я ошибаюсь, вы абсолютно здоровы, просто по глупости совершили довольно странный поступок. Допустим, все так и есть. Ну так, раз уж вы тут, полежите, попейте антидепрессанты, поправьте психическое здоровье. Выйдете от нас огурцом, напишете книгу про ужасы психиатрии. В чем проблема?

Я вдруг понял, что сижу с открытым ртом. И слишком поспешно, с громким звуком его закрыл.

– Зачем пичкать таблетками здорового человека?!

– А что не так с таблетками? – Он снова стал очень внимательным.

У меня возникло ощущение, что его взгляд проходит сквозь мой череп и сканирует мозг, чтобы расшифровать пробегающие по нейронам сигналы.

– Скажете, побочки у них нет и на когнитивные способности они не влияют?

– Смотря какие препараты. Некоторые их даже усиливают. По побочкам опять-таки надо понимать, о чем конкретно речь. Вам я выписал «Тералиджен» – рассказать?

– Расскажите.

– Это атипичный нейролептик, он не влияет на психику и не затрагивает экстрапирамидную систему. Просто купирует симптомы возбуждения и ажитации, хорошо помогает от навязчивых мыслей. Ничего страшного, как видите. Главный побочный эффект – сонливость.

Ну прям-таки замечательная штука, если его послушать. Странно, что всех без исключения им не кормят.

– И вы понимаете, как они влияют на творчество? Есть какие-то исследования, может быть?

Розенбаум задумался, погладил усы, потом медленно поводил головой из стороны в сторону.

– Прямых исследований в этой области нет, но я полагаю, что в конечном счете положительно. Да, вполне вероятно, что некоторую остроту восприятия они, конечно, снимут, отчего и творчество может стать менее актуальным, бьющим в нерв, что ли. Но кто, собственно, напишет книгу, если вы выйдете в окно? Так что я склонен считать, что положительно.

– Не думаю.

– То есть таблетки вы принимать не хотите? – уточнил он.

– И не буду, – кивнул я.

– Потому что считаете, что из-за них вы станете хуже писать?

– Грубо говоря, да.

– Но ведь приступы реальны. – Что это, вопрос или утверждение?

А что в голосе – сочувствие, жалость? Что вообще происходит? Что-то личное? Что ответить?

– Нет, конечно. – Я улыбнулся, но сразу же понял – зря. Получилось как-то тяжело, будто на уголках губ повисли гири, а я их тащу вверх.

– Понятно. – Хотя тон его скорее подразумевал недоверие. – Значит, это вы тоже выдумали и нет у вас периодов, когда вам плохо?

– Всем иногда плохо, вы вообще в окно смотрели?

Он автоматически посмотрел в окно и спросил:

– А что там?

– Пятьдесят оттенков серого! Это же Питер!

– А, в этом смысле, – понял Розенбаум. – Ну вот, вы тяжело переносите осень и весну, и вас можно понять. Все хмурое, серое, солнца мало. Угнетает все это, нездоровая, скажем так, атмосфера. Так почему бы не снять все эти симптомы?

– Спасибо, не надо, я и так неплохо справляюсь.

– Ладно. – Он посмотрел на часы и что-то прикинул в уме. – Я вам верю, вы абсолютно здоровы, вам не требуется помощь. Но есть нюанс – я не смогу выписать вас прямо сейчас. Для этого мне понадобится собрать клинико-экспертную комиссию. Что не только не сэкономит время, но и грозит некоторыми последствиями. Хотя если вы настаиваете…

Он посмотрел на меня, как бы ожидая моего решения. Я прикинул перспективы. Даже одного психиатра я с трудом в чем-то убедил, если вообще убедил, а уж целую свору…

– Какая альтернатива?

– Мы понаблюдаем за вами пару-тройку дней…

– Я не буду пить таблетки!

– И не надо, – легко согласился Розенбаум. – Для чистоты эксперимента поступим так, как вы просите. Никаких медицинских процедур. Только периодически будем мерить температуру, давление, ну и тому подобное. Без этого никак, бумажки надо заполнять. И если за время наблюдения я не увижу отрицательной динамики – выпишу вас.

– Я в психушке, тут не может не быть отрицательной динамики! Я в четырех стенах, мне тут не нравится!

– Это я хорошо понимаю и учитываю. Адаптация. Кстати, сестра сказала, что у вас температура поднялась, поэтому из изолятора вас пока не переведут. Такие уж правила, но, вероятно, так даже лучше. Ну как, по рукам?

– Хорошо.

Мы пожали руки, он встал, вернул мне книгу и тут же спросил, будто о чем-то вспомнив:

– А вы про что пишете?

– Про писателя в психушке.

– Писатель в психушке пишет про писателя в психушке, – задумчиво глядя в потолок, пробубнил он. – Занимательная рекурсия. И что там с писателем?

– В каком смысле?

– Ну, что с ним случилось? Почему он попал в психушку, что сейчас происходит?

– Попал под недобровольную госпитализацию, – буркнул я. – Сейчас в изоляторе сидит, хочет написать автобиографию.

– А это он, кстати, хорошо придумал. Это может положительно сказаться при навязчивых суицидальных мыслях.

– Почему? – заинтересовался я.

Розенбаум опять посмотрел на часы, снова сел на стул.

– К сожалению, у меня нет времени на лекцию по суицидологии, донесу главную мысль. Парадокс навязчивых суицидальных мыслей в том, что они рано или поздно вытесняют саму проблему. То есть в какой-то момент человек перестает понимать, что именно его не устраивает и когда это началось. Просто все плохо, а суицид видится выходом. Причем «все плохо» иногда довольно субъективное понятие. У человека хорошая работа, семья, дети, а он несчастлив. И не понимает почему. Может, это всё не его ценности, или жену он не любит на самом деле, или детей не хотел, работа ему не по душе. Не важно. Миллион причин, миллион мест, где он свернул не туда или вообще не сворачивал. Он себя убеждает: мол, у меня же все нормально, нет вроде причин для страданий – а все равно хреново человеку. Ну и вот, со временем все вытесняется, остается только навязчивая мысль о самоубийстве.

– И как долго это может продолжаться?

– Зависит от личности. Если способности к адаптации хорошие, то находиться под давлением собственной психики он может десятилетиями, если нет – может, и за год… В какой-то из дней потеряет контроль и совершит самоубийство. И это, скорее всего, будет незапланированный акт. В большинстве случаев нет момента принятия решения, просто что-то щелкает и человек предпринимает попытку.

– То есть у него, например, могло что-то в детстве произойти и до сих пор тянется?

– Вполне. Опять-таки обычно есть генетическая предрасположенность, а потом человек попадает в определенную среду, которая провоцирует развитие депрессии. В общем, мне пора идти, будет время, может, еще расскажу об этом. Но я что хотел сказать – пусть ваш герой пишет автобиографию. Теоретически это может иметь терапевтический эффект. Если бы он ко мне пришел за помощью, я бы так его и лечил. Купировал бы приступ таблетками, а потом – терапевт и литература.

Розенбаум встал, кивнул мне на прощание и вышел. Я какое-то время сидел погруженный в мысли, а потом лег спать.

Глава 4

Проснулся я, кажется, довольно скоро, и меня сразу же смутили две мысли. Первая – почему я так неожиданно заснул, вторая – меня развели. Хитрый Розенбаум немножко пополоскал мне мозги, а в итоге я остался в психушке, несмотря на то что вообще-то здоров.

Но, с другой стороны, я сам согласился остаться тут. Так или иначе, нужно отвечать за свои слова, независимо от того, почему они были произнесены. Куда ценнее будет сейчас понять, что именно заставило меня согласиться на его условия.

Я мысленно прокрутил разговор с доктором. Конечно, первое, что пришло в голову, – это упоминание клинико-экспертной комиссии. Доказывать то, что я здоров, толпе психиатров не хотелось сразу по нескольким причинам. Помимо того что их можно и не переспорить, так еще и стыдно все-таки. Собрал тут людей, у которых есть куча реально важных дел.

Я достал ручку, взял книгу и в общих чертах восстановил разговор с доктором. Понадобится для романа, который, очевидно, стал обретать более определенные черты. Наконец-то все стало складываться. Андрей, как и я, симулирует психическое расстройство, чтобы попасть в психушку. Как и в моем случае, он раскрывается на третий день, разговаривает с врачом и остается в психушке еще на какой-то срок.

Тут, правда, нужно что-то более драматичное. Нужно действительно придать ему признаки психического расстройства. То он шутник и балагур, все у него хорошо и море по колено, то, напротив, – все грустно, плохо и болезненно. Пусть и сам сомневается в своем здоровье. Я расписал схему диалога с доктором и с некоторым удовольствием обнаружил забавную вещь. Если для меня самым эмоционально заряженным моментом разговора была клинико-экспертная комиссия, то есть врач, по сути, просто припугнул меня и продавил свою позицию, то в случае с Андреем акценты несколько смещаются.

Андрея смущает финал разговора, конкретно фраза о том, что со временем навязчивые суицидальные мысли вытесняют саму проблему. Он обнаруживает у себя именно такие симптомы. Пару раз в году на протяжении месяца окружающая действительность становится серой, бессмысленной, все теряет значение и превращается в душный, давящий ад. При этом как писатель, то есть человек довольно внимательно отслеживающий все, что с ним происходит, он не мог не заметить, что эти проблемы не имеют логического обоснования. Он занят любимым делом, у него все хорошо в личной жизни, есть деньги и здоровье. И тем не менее – что-то не так.

Я покрутил в руках ручку и записал: «Я просто хочу, чтобы все это закончилось». Это должно стать лейтмотивом размышлений Андрея. Он не знает, что именно должно закончиться, не может вычленить, что конкретно причиняет ему страдания.

Ну а в дурке, после разговора с доктором, Андрей решает пересмотреть всю свою жизнь и понять, в какой момент он свернул не туда.

Я прикинул биографию Андрея и покачал головой. Простая и логичная проблема – это просто скучный текст. Кто будет читать про очередное тяжелое детство? Зачем? В чем идея поплакать на тему «мама в детстве недолюбила»? И без меня толпы психоаналитиков заняты рассказами о том, как важно пообижаться на родителей.

Я вдруг с удивлением обнаружил странный факт: восемьдесят процентов моих знакомых девушек – психологини. Конечно, это навскидку, но тем не менее. И значительная часть мужчин – тоже. Я бы даже сказал, тоже психологини. Как скоро, интересно, весь мир заполонят психологи? Это прямо-таки новая религия, что характерно, выросшая на осколках старой.

Психологи находят в каком-нибудь суфизме практику, чуть ее переделывают, и понеслась. Новое направление, уникальный инструмент и вообще чудо! Лечит от неврозов, алкоголизма, ожирения и критического мышления. Записываемся на развивашки, срочно. А потом, что самое удивительное, психологи и сами забывают, откуда они это взяли. Ощущение собственной значимости и светоносности замещает первоисточник. Все как с суицидальными мыслями?

Мне стало тяжело и скучно. Чтобы как-то себя развлечь, я представил, что рядом с моей кроватью стоит кресло. А в кресле сидит Фрейд.

– Добрый день, – поздоровался я.

Фрейд ничуть не удивился такому повороту событий и только устало вздохнул. С силой потер лицо руками.

– Ну что опять?

– Опять? – не понял я.

– В каждой критической ситуации взывают ко мне! – возмутился доктор.

– Скорее уж к богу, – возразил я.

Фрейд посмотрел на меня с некоторым недоверием, медленно сунул руку во внутренний карман пиджака и достал оттуда зеркальце, почему-то припорошенное чем-то белым, и посмотрел в него.

– Неожиданно, – наконец заключил он. – Но, в сущности, это ничего не меняет.

– Нет бога, кроме психоанализа? – предположил я.

– И Фрейд – пророк его! – закончил доктор. – Еще чем-то могу помочь?

– Нет, пожалуй.

– Прекрасно, с вас пятьсот долларов, передайте моей помощнице.

Он исчез, кажется, даже самостоятельно, а не по моей воле.

Я покачал головой. Нет, очевидно, не должно быть никакой психологии. Это должна быть литература, а не публичный психоанализ. Надо взять жизнь Андрея, то есть мою, и рассмотреть ее с точки зрения драматургии. Мотивы персонажей, принятые решения, последствия, чередование зарядов, минимально затратное положительное действие, неадекватная реакция мира – вот все прямо по науке.

Тогда вся его биография превращается в некое цельное произведение, а не просто концептуальное нытье без начала и конца. В этом есть смысл. Надо попробовать. Хотя сразу же возникает два вопроса – а кто антагонист в такой книге? И какой у нее финал, если жизнь еще не закончена?

Ладно, нужно попробовать мою идею на практике. Я возьму одну сцену из биографии и дам ее Андрею. Он ее рассмотрит с точки зрения литературы, при необходимости подкорректирует. А чтобы создать дистанцию, опять-таки, он будет писать не о себе, а о третьем лице – об Архане.

Итак, я в психушке пишу книгу об Андрее, который в психушке пишет книгу об Архане. У Андрея есть уровень реального мира, где он борется со своим расстройством, а вот Архан просто герой, живущий жизнь. Он существует исключительно внутри произведения и представляет собой просто героя биографии.

Я вдруг понял, что почему-то оттягиваю начало работы. Наверное, потому что уже знаю, какая сцена должна стать первой. Она сразу приходит на ум, а точнее – не выходит из головы после сегодняшнего бурного утра, как бы старательно я ее ни игнорировал.

– Ну что, кто смелый, кто будет первым? – спрашивает бабà[1]1
  Бабà (азерб. baba) – дедушка.


[Закрыть].

– Я!

Либо брат не успел выкрикнуть то же самое, что и я, либо его что-то смутило. Но я успел первым. Смело сделал шаг вперед. Все взрослые заулыбались. Доктор, кажется, даже сказал что-то одобрительное по-азербайджански.

Я смело снял штаны, залез на застеленный белой простыней обеденный стол и лег на спину. Кто-то, кажется тетя Таня, взял меня за запястья и аккуратно, но крепко зафиксировал их. Я оказался распластан на столе буквой Х.

Меня тут же выдернуло из воспоминаний. Я вспомнил Андреевский крест и с удивлением подумал об имени для моего героя. Я даже вскочил с кровати, сделал несколько шагов. Хотелось с кем-то поделиться этим ужасным совпадением. Но никого, конечно, не было, пришлось ограничиться заметкой. Я вернулся к воспоминанию.

Я, распластанный на столе, пытаюсь посмотреть вниз, в сторону ног, чтобы понять, что делает доктор, но кто-то говорит не смотреть и прижимает мою голову к столу. Тонкая и острая боль простреливает пенис. Я рефлекторно дергаюсь, хочу закрыться руками, но их держат.

– Доктор делает укол, совсем не больно, как комарик укусил, – зачем-то успокаивают меня.

Но больно же. Совсем не как комарик. Я вдруг понял, что меня обманули. Все время рассказывая об обрезании, бабà говорил, что это не больно, буквально как комарик укусит, все займет несколько секунд. Но это неправда. И от ощущения обиды становится только больнее.

– Сейчас подействует укол, ты ничего не почувствуешь.

А потом я помню только боль. Я закричал так, что все вздрогнули. На меня почти не подействовал местный наркоз. Я хотел им сказать, что вышла ошибка, нужен еще укол, что я все чувствую и это очень больно, но не получалось ничего, кроме крика.

Я пытался вырваться, закрыть промежность руками, но меня крепко держали. Я не мог видеть, что именно происходит, но очень хорошо запомнил ощущение прикосновения холодного медицинского инструмента к крайней плоти.

Боль простреливает меня целиком, а не локализуется в каком-то конкретном месте, в глазах искры, изо рта летят слюни, я кричу как будто всем собой, истерично, кажется, я плачу, скорее всего, плачу. Потом я потерял сознание на какое-то время.

Когда я пришел в себя, меня не держали за руки. Я сразу же потянулся к паху, но кто-то помешал. Меня снова растянули на столе, и снова стало больно. Кричать уже не получалось. Наверное, я потерял голос. Чего я не могу вспомнить, так это того, как все закончилось. Когда прекратилась боль? Что было потом? Куда меня отнесли?

Я вынырнул из воспоминаний. С сомнением покачал головой. Какую литературную ценность должна нести эта сцена? Но попробовать надо. Я взял ручку и стал писать.

Андрей, описывая эту сцену, должен создать какую-то экспозицию. Должен как-то ввести героев, обозначить проблемы и конфликт. Фактически точка повествования должна быть перенесена из ребенка наружу. Нужен условный сторонний наблюдатель, и, что немаловажно, нужен кто-то, кому эту историю рассказывают. Я какое-то время прикидывал, потом стал писать то, что должно получиться у Андрея. Хотя бы в черновом варианте.

Мне тогда было, кажется, шесть лет. Нас с братом на лето отправили к бабушке с дедушкой в деревню. В небольшое село, расположенное километрах в ста пятидесяти от Баку.

Сложно вспомнить, в какой именно момент дедушка стал аккуратно рекламировать нам обрезание. Сложно даже вспомнить, в каком именно контексте, но ощущение того, что обрезание – это хорошо, правильно и вообще его делают все настоящие мужчины, укоренилось довольно быстро.

Обычно дедушка говорил, что это совсем не больно.

– Вжик – и все, как комарик укусит, – усмехался он. – Ну как, будем делать?

– Будем! – в один голос отвечали мы с братом.

Как я потом узнал, дед не согласовал это с моими родителями, что стало темой скандала. Мама сказала, что больше никогда не отправит меня в Чухур-юрт. Но это все будет когда-то потом.

Однажды прямо к нам домой приехал доктор, не говоривший по-русски, и медсестра. Я не могу понять, почему эта деталь кажется мне важной. Почему память сохранила тот факт, что доктор не говорил по-русски?

Прямо у нас дома, на столе, под которым брат буквально пару недель назад пришпандорил наклейку с Верой Брежневой, в которую был почему-то влюблен, сестра расстелила белую скатерть. Комната превратилась в операционную.

Если рассуждать логически, то мне очень повезло, что я был первым. Брат, услышав, как я кричу, убежал. Его еще долго ловили по огородам, а потом, видимо, силой тащили на операцию. Я хотя бы не знал, что меня ждет.

Вообще, сейчас, без интернета, мне сложно понять, как правильно проводить обрезание. Наверняка есть какой-то регламент. Это ведь ритуальное действо.

В моей памяти зафиксировалось, что мои руки держала тетя Таня – друг семьи. Но так ли это на самом деле? Доверил ли бы дед эту роль кому-то? Особенно женщине.

Впервые в жизни мне пришла в голову странная мысль. А что, если это был не религиозный ритуал? Что если он был продиктован исключительно физиологической необходимостью?

Допустим, у брата, у себя я ничего подобного не помню, был фимоз. И дед решил, что с проблемой надо разбираться радикально? А раз уж все равно доктор приедет, то почему бы и меня не обрезать?

Не уверен, но после обрезания нам подарили золотые цепочки, кулоны в виде полумесяцев со звездами, то есть религиозный контекст все-таки был.

С другой стороны – не уверен, что это важно. Независимо от контекста дед принял решение сделать обрезание своим внукам. Можно по-разному оценивать этот поступок, но факт остается неизменным.

Я мысленно перенес точку повествования. Прикинул себя на месте героя-деда. Как бы я объяснил детям свое решение? Как бы я вообще себя чувствовал, обрекая их на довольно болезненную процедуру, смысл которой они вряд ли поймут? Ну да, постарался бы получить хотя бы формальное согласие. В этом смысле все достаточно логично.

Но возникает другой вопрос – почему герой согласился? Довольно дурацкий вопрос. Миллион причин. Потому что дед сказал, что это круто. Что обрезание делают все мужчины, а герой хочет быть настоящим мужчиной. Ну а кто бы не хотел в свои шесть лет? Опять-таки, можно долго рассуждать о манипуляции и тому подобном, самое страшное тут другое. Наступает момент, когда герой соглашается. Пусть и из-за обмана, пусть и не понимает, что его ждет на самом деле. Но соглашается.

И тут я пускаюсь в размышления на уровень глубже, от меня к Андрею. Он идет на некоторую воображаемую сделку – сделаешь обрезание, будешь настоящим мужчиной. Сделка, конечно, существует только в голове Андрея. На самом деле все не так, но тем не менее. Даже его брат, поняв, что реально происходит, убегает. Пытается сопротивляться и бороться, а герой – нет.

В этом смысле есть еще один парадокс. Герой соглашается на сделку и выполняет ее условия. А если бы он оказался вторым? Андрей отказался бы от сделки и попытался убежать? Конечно, его бы поймали и сделали обрезание, но что тогда? Тогда это было бы не его решение. Не было бы спасительной веревочки, тянущейся к личной ответственности. Да, винить теперь некого, но только это и освобождает.

Я снова сел на кровать и вернулся к записям. С точки зрения литературы это работает. У нас есть главный герой – мальчик. Дед рассказывает ему о способе стать мужчиной (да, способ сомнительный, но для взрослого, а для ребенка он звучит вполне разумно). И герой соглашается.

Когда приходит час, он выполняет то самое минимальное положительное действие, говорит, что будет первым, и лезет на стол. Сталкивается с неожиданными последствиями своего решения. Тоже абсолютно канонично.

Так или иначе, он переживает последствия своего решения. Сомнения, обида, страх, масса всего, но в итоге проходит своеобразный обряд инициации. Становится мужчиной или как минимум становится взрослее, хотя бы благодаря осознанию случившегося.

Он узнаёт, что дед может обманывать, пусть и из хороших побуждений, и узнает цену этого обмана. Тогда герой решает, что сам не будет обманывать никогда. Так он понимает, чего стоит правда. Иными словами – он повзрослел. В этом смысле сделка состоялась, хоть и не так, как он это представлял.

Я прикинул, что за текст получается. Психологичное нытье? Не совсем, хотя пока еще многовато нытья. Слезливая история про мальчика, который хотел стать мужчиной. Нужно сделать ее грубее и бескомпромисснее. Если уж говорить об ответственности, то углы срезать нельзя.

А еще теперь понятно, почему Андрей не доверяет врачам. Я вспомнил сегодняшний эпизод с таблеткой. Вполне логично, что герой регрессирует до уровня шестилетнего ребенка от одного только вида докторов.

Ладно, с литературной основой происходящего с Андреем в этой сцене мы разобрались. Более-менее работает. Теперь нужно сделать из этого историю Архана.

Вот Андрей переосмысливает свою жизнь и помещает в нее своего героя. Но по-прежнему непонятно, к чему все это должно прийти. Кто антагонист в истории про жизнь? Каким должен быть финал и что получится на выходе?

Почему-то первое, что приходит в голову, – это сказка. Хотя почему я выбрал этот жанр, сказать сложно. Но допустим. В таком случае получается, что Андрей сидит в психушке, пишет сказки про Архана и так пытается справиться с маниакально-депрессивным расстройством?

Ну, может, ему тогда и стоит посидеть в психушке-то? Звучит все это достаточно безумно. Ладно, будем считать, что это эксперимент по превращению жизни в текст. И пока он не совсем складывается в логичную схему, хотя и есть несколько удачных идей.

Итак, Андрей пишет про Архана, чтобы дистанцироваться от собственных переживаний. Как бы не о себе пишет, а о том парне. Вся жизнь Архана полностью совпадает с жизнью Андрея, но есть важное отличие. Ответственность. События те же, а вот связь с результатом абсолютная. Андрей через своего героя как бы пытается вернуть контроль над собственной жизнью.

А что пошло не так в жизни Андрея? Ну, например, он попал в психушку. Тогда имеет смысл сделать разницу в биографии Андрея и Архана. Второй не попадал в дурку, например.

Итак, если Архан – это воплощение ответственности, то все в его жизни мотивированно, логично и происходит на основе принятых решений, как и должно быть в литературе, значит, он уверен, что все что с ним происходит, – его рук дело.

Например, он, будучи мальчиком, принял решение заключить ту самую сделку с дедом, чтобы стать мужчиной. Тут я хмыкнул: а с дедом ли заключена сделка? Почему я старательно обхожу стороной религиозную часть обрезания? Что, если Архан заключил сделку не с дедом, а с богом? Опять-таки восточный колорит тут вполне уместен. Мальчик говорит с богом через своего деда. Дед в этом случае вообще имеет довольно опосредованное значение.

И вот по этому принципу выстраивается полусказочная, пропитанная шепотом Востока история Архана. Живущего на севере, но все еще слышащего голос ветра в пустыне и треск костров в лагерях кочевников. Вся его жизнь подчинена задаче видеть и записывать истории. Даже если их никто не прочтет. Даже если не останется никого, кто бы мог читать.

Я задремал, а когда проснулся, не сразу смог сообразить, где заканчивался сюжет будущей книги, а где начинался сон. Кажется, впервые в жизни я всерьез задумался, не сошел ли я с ума. Хуже того, мне виделся некий визуальный образ моих размышлений. Потоки мыслей, больше всего похожие на косяки рыб, плывущих по кругу, образовывали несколько независимых фигур, пересекавшихся в нескольких точках. Сюжетная линия, которую я протянул от точки А к точке Б, на деле оказалась сложной четырехмерной фигурой, чем-то напоминавшей бутылку Клейна.

Медленно, со скрипом открывшаяся дверь изолятора выдернула меня из красивых видений. Я судорожно захлопнул книгу, в которой делал пометки, зажав ручку между страницами.

– Обед! – В палату вошел санитар с подносом; он, кажется, ничего не заметил.

– Что там? – спросил я.

– Суп, – буркнул он, потом сменил тон и почти любовно добавил: – И плов.