Текст книги "Белые степи"

– Зухра, наш род никогда никому не кланялся. Наши деды были сильными, будь достойной их, – часто говорил он.

Вот и мельница у запруженной реки Мендым. Как всегда в это время года – очередь. Пристроив лошадь, кинув перед ней охапку соломы, отец направился к мужикам, кучкующимся у навеса в ожидании своей очереди.

Зухра же отошла к запруде, присела на давно облюбованный ею гладкий речной камень. Отсюда открывался чудесный вид на мельницу. Справа – зеркальная поверхность пруда; окружающие пруд деревья, кустарники и сама мельница в безветренную погоду отражались на его поверхности, как в зеркале. Сорванные с прибрежных кустарников уже чуть прохладным августовским ветром, немного пожелтевшие листья сначала лениво, а ближе к плотине кружась ретиво, устремляются к искусственному водопаду. Слева – отработавший свое на колесе мельницы и вырвавшийся на свободу поток реки Мендым.

Все это казалось ей живым. Вот текла, текла сама по себе речка, но злые силы перекрыли ей дорожку тяжелыми валунами, дубовыми столбами, пленили ее и заставили работать на себя, дав волю лишь мощной струе стекать по желобку и крутить тяжелое колесо. Колесо же, тоже угрюмый невольник, недовольно скрипя, день и ночь крутит тяжелые каменные жернова внутри мельницы. Сорвавшись с колеса, обрадованная речка, весело журча, скачет по камням, радуя всех свежим и чистым потоком. Но ни речка, ни колесо, ни жернова не догадывались, какую важную работу они выполняют: после жерновов из лотка сыпется сама жизнь – беленькая мука, из которой получается все вкусное и сытное.

Подошла их очередь. Папа, закинув мешок на плечо, несет его по лестнице наверх и высыпает зерно в деревянную горловину, затем скидывает вниз опустевшую рогожу. Зухра выходит наружу и вытряхивает мешок, очищая от шелухи, соломинок и засохшей травы. Затем подставляет его под медленно ползущий по лотку рыхлый поток муки. Полные тугие мешки папа бережно укладывает на телегу, и все это наполняет сердце радостью – есть хороший урожай, значит, всю зиму будет сытно.

2

На обратной дороге, когда кобыла, чуть поднатужившись, вытащила загруженную мукой телегу из низины, из-за кустарников, облепивших берега реки, открылся широкий вид на Мырзакай – слева в дымке сине-зеленые горы, справа – золотое пшеничное раздолье. Оно было, как лоскутное одеяло: кое-где уже опустевшие кусочки нивы виднелись, как сероватые квадратики, кое-где еще колосилась рожь, и в ней мельтешили пестрые фигурки сельчан. На скошенных серпами участках беспорядочно теснились связки снопов. Само село посреди этого степного простора зеленело пятнами огородов и кронами плодоносных кустарников.

Когда въехали в него, миновав почти вросший в землю, без ограды, с прохудившейся крышей крайний дом, папа натянул вожжи:

– Тпру-у-у! Доченька, осталось что-нибудь в нашей котомке?

– Да, еще краюха хлеба, яйца…

– Иди, занеси все это к ним. Голодают, наверное.

Зухра спрыгнула с телеги, зашла в темные сени. Изнутри раздавались чьи-то всхлипы. В доме было темно и душно; чуть привыкнув, она увидела отполированный до блеска босыми пятками земляной пол. На каких-то лохмотьях, прямо на полу, лежали и сидели полуголые дети. Взрослых не было. Она хотела поставить котомку на стол, но и его не обнаружила. Немного подумав, она подозвала к себе самую старшую девочку – грязно-серое лицо, спутанные, нечесаные волосы, латаное-перелатаное тряпье, едва закрывающее худое тельце. Но поразили ее глаза – черные, большие, они сверкали, излучая тревогу и тоску.

– Как тебя зовут?

– Фатхия…

– Вот, поешьте… – и Зухра торопливо всучила ей в руки остатки продуктов. Выходя из дома, за спиной услышала возню и свару, плач маленьких детей…

– Пап, а почему они так живут? – подавленная увиденным, чуть не плача, выдавила Зухра. – У них же ничего нет. Как они зимуют?

– Это семья пастуха Кильдебая. Лентяи они, доченька. Летом он еще кое-что зарабатывает, а зимой все побираются. Жалеют их все, помогают. Вот так на милостыню и живут.

Нередко Зухра об этом задумывалась – почему все так несправедливо устроено? Все люди одинаковы, но есть богатые и есть такие, как эта семья Кильдебая. Но и те, кто живет средне, все время не покладая рук трудятся. Вот отец Ахата – Сабир-агай – зарабатывает тем, что на все лето после посева уезжает за эти горы рубить лес. Он весь черный, сгорбившийся, ладони, как лопаты, покрыты сплошными мозолями, пальцы скрючились. Он – образец хозяина, натужно, скрипя зубами, через труды до седьмого пота, поддерживающего семью на плаву, на среднем уровне – и не богат, и не беден. Его жена Сарбиямал-апай, хоть и не в меру болтушка и большая любительница собирать и распространять сплетни, за что не раз бывает бита мужем, тоже вся черная от домашней работы и труда по уборке урожаев.

Шакира семья все время гнет спину на полях бая Султанбека. Отец Шакира Хамит-агай – богобоязненный, тихий и спокойный, до точки соблюдающий наставления Корана, и в труде смирен и терпелив. Такова и жена его – Рахима-апай. Никогда соседке Сарбиямал еще не удавалось вовлечь ее в пересуды о сельчанах. Она стеснительно отмахивалась от таких разговоров и робко просила соседку не говорить плохо о людях. И так же, как и муж, смиренно и стойко переносила все тяготы жизни.

Когда Зухра делилась этими мыслями с отцом, он говорил:

– Трудиться надо, доченька. У лежебоки ничего нет. Бай тоже трудяга. Он свое заработал и горбом своим, и умом. И теперь на него трудятся те, кто не мог так работать иль у кого не хватает ума правильно вести хозяйство. И надо грамотным быть. Вот наш мулла Мухаметша – и дом у него большой, добротный, и сытно живут, хорошо одеваются. Но не с неба же ему все это свалилось. А заработал он все это тоже своим умом. Учился долго, постигал мудрости Корана, и пишет, и читает на арабском. Поэтому люди его уважают, ценят его труд и щедро оплачивают его службу. Ведь не зря башкиры говорят: «Кто много знает, того и беда не коснется, и мор не возьмет». Ты у меня смышленая, хочешь, отдам тебя в ученицы жене нашего муллы? Читать и писать научишься, Коран будешь знать, там много ответов на твои вопросы.

Так Зухра стала ученицей абыстай Галии, тоже владеющей грамотой жены муллы Мухаметши. После обеда в оговоренное время бежала она, не чувствуя под собой ног, в светлый и просторный дом муллы, стоящий на пригорке недалеко от мечети.

Она хорошо помнила, ей было лет пять, как открывали эту новенькую, четвертую в селе, мечеть. Ее строили сообща на самом высоком, просматриваемом со всех сторон пригорке. Основную долю пожертвований на мечеть внесли самые богатые селяне, и, говорили, самое большое пожертвование внес Султанбек-бай с сыновьями. Остальные внесли кто сколько смог, никто в стороне не остался.

Сначала, радуя глаз, вырос свежий бело-желтоватый высокий сруб из толстых и добротных сосен. На его возведении работали все мужчины села. Женщины в больших котлах варили мясо заколотых здесь же как пожертвование баранов. Затем плотники соорудили причудливый высокий каркас крыши с башней-минаретом. Обшили крышу железом, привезенным с завода города Белорецка. Железный шпиль завершил серебристый полумесяц, который в часы заката, когда уже вся деревня была в тени, долго сверкал, как божественный источник света, да и ночью таинственно отражал лунное серебро.

Настал день открытия мечети. Был солнечный, жаркий июньский день, когда закончились посевные работы. На небе – ни облачка, синее-синее небо как будто само радовалось этому событию. Все пришли нарядно одетыми. Зухру на свои плечи посадил брат Забир, и она сверху видела, как радуется народ. Зухра задирала голову, чтобы лучше рассмотреть блестящий полумесяц, но он был так высоко, что у нее начинала кружиться голова. После положенных молитв в мечеть торжественно занесли красивые ковры – пожертвование, дар торговцев села. Под потолком повесили ажурные золоченые керосиновые лампы. Стены украсили вышитыми сурами из Корана коврами.

Закололи три лошади из табуна Султанбек-бая, мясо варилось в больших котлах. Тут же на площади были расстелены ковры, расставлены угощения, и весь народ вкушал мясо жирных молодых трехлеток. Оставшееся мясо раздали бедным.

Папа Зухры играл на курае, пел протяжные башкирские песни. Народ гулял до вечера. Имамом мечети стал только окончивший учебу в городе Троицке, у Ишана Зайнуллы Расулева, мулла Мухаметша.

И вот Зухра стала причастной к вере, к сурам Корана. Ей нравилось читать и писать арабской вязью, заучивать наизусть целые суры, слушать любимую учительницу:

– Послушайте, как Всевышний разъяснил, что такое благочестие, в сто семнадцатом аяте суры «Бакара»: «Благочестие состоит не в том, чтобы вы обращали ваши лица на восток и запад. Но благочестив тот, кто уверовал в Аллаха, в Последний день, в ангелов, в Писание, в пророков, кто раздавал имущество, несмотря на свою любовь к нему, родственникам, сиротам, бедным, путникам и просящим, совершал намаз, выплачивал закят, проявлял терпение в нужде, при болезни и во время сражения. Таковы те, которые правдивы. Таковы богобоязненные», – у читающей Коран абыстай глаза горели добрым светом. Всегда красиво и опрятно одетая, белая лицом, большеглазая, она терпеливо и доходчиво раскрывала ученицам смысл самых важных сур. – Эти аяты учат нас, что праведность и благочестие – самое важное, что может быть в истинной и искренней вере. Основа благодетели и правильного поведения – это связь с Богом, который все видит, всегда и везде. Он знает все тайны человека и все, что скрывает человек от других. Поэтому мы должны быть нравственны всегда. Бог, как никто другой, знает о нас все. Мы можем обмануть любого, но только не Его. Если человек любит Бога, помнит о Нем и о Судном дне, то он будет вести себя благочестиво, его намерения будут искренними. А теперь повторим выученные вчера суры…

Зухра с улыбкой превосходства слушала запинавшихся через каждое слово молитвы других учениц. Уже через год учебы она эти молитвы знала наизусть, на арабском читала бегло, писала уверенно, красиво, легко и без ошибок. «Вот бестолковые, – думала она, – неужели так трудно все это выучить? Суры же, как песни, пой и запоминай, наслаждайся этим ритмом арабской словесной вязи». Абыстай, когда ученицы совсем замолкали, забыв продолжение сур, просила помочь им Зухру. А Зухра тут же уверенно подхватывала и подсказывала продолжение. Отец был очень доволен ею и часто перед дальней дорогой или важным делом стал просить ее прочитать нужные молитвы.

– Папа, в Коране сказано, что нужно делиться с бедными и нуждающимися, можно я отнесу семье дяди Кельдыбая немного муки и свой старый камзол? Я его уже не ношу, а Фатхие надевать нечего…

После обильных осенних дождей, насквозь пропитавших черную благодатную землю на радость хлеборобам Мырзакая, с пришедшими с севера холодами выпал белый-белый снег, укрыв землю надежным покрывалом. Не промерзла до звона земля, пропиталась живительной влагой, значит, на следующий год жди хороших всходов, а там уже дай Аллах хорошего лета для доброго урожая.

Сивый игривый жеребеночек, который за это время вырос в стройного стремительного двухлетку, был очень привязан к Зухре. Она с рождения кормила его с рук, гладила, ласкала и дала ему звучное имя – Акбузат, который в мифологии был волшебным крылатым богатырским конем, родоначальником тулпаров, конем Урал-батыра. Он всегда доверчиво льнул к ней, позволял ей обнимать себя за шею, при этом прижимая ее плечо к себе теплой вздрагивающей мордой. Бывало даже так, что увлекшуюся игрой и не замечающую его Зухру он ревниво отстранял от прилипчивых соседей, мягко бодая ее, уводил в свой родной двор, ближе к кобыле. Зухра при этом громко и радостно смеялась, шлепала его по шее, гладила упругую гриву.

Когда уже лег на землю добротный слой снега, Гадыльша пригнал кобылу с Акбузатом с тебеневки во двор, чтобы подкормить их. Зухра, обрадовавшись, выбежала во двор на «свидание» с любимым жеребенком. Лучи яркого солнца, отражаясь от белейшего снега, слепили глаза, синее бездонное небо подкрасило голубым тени от сараев, плетней и стожков соломы. Акбузат, тонко заржав, подпрыгивая, словно дурачась, подскакал к Зухре, выпрашивая ласки и корочки хлеба. Они стали бегать друг за другом – Зухра, непрерывно смеясь, как колокольчик, а Акбузат, всхрапывая и мотая во все стороны коротким, но пушистым и увесистым хвостом.

Тут как из-под земли с двух сторон появились соседи, Шакир и Ахат. Опершись о плетень, они долго и с восхищением смотрели на игру девочки с жеребенком. И Ахат не выдержал, крикнул ей:

– Зухра! А давай объездим твоего Акбузата!

– А как это?

– Ты видела, как объезжают молодняк? Взрослые мужчины приучают к верховой езде молодых жеребцов, а мы, мальчики, будем объезжать твоего Акбузата!

– Как ты им будешь управлять, для него же нет подходящей уздечки? – вмешался с другой стороны Шакир.

– А мы сплетем его из лыка.

Договорившись, мальчики тут же сбегали за лыком и стали плести из него веревки. Зухра держала Акбузата за гриву, приобняв за шею, но как только подходили мальчики, он отбегал в сторону. Друзья заметили, что он особенно боится Ахата. Поэтому за примеркой стал подходить только Шакир, и он же осторожно надел жеребенку на голову приятно пахнущие из свежего желто-охристого лыка уздцы. Теперь Зухра держала Акбузата под уздцы, но как только начинали приближаться мальчики, как будто угадав их намерения, он начинал крутиться вокруг Зухры, никого к себе не подпуская.

Тут Шакир догадался сбегать за кусочками хлеба. И опять – Акбузат брал хлеб только с рук Шакира.

– Шакир, он тебя не боится, давай сам попробуй на нем прокатиться!

– Не-е, ты ездил верхом, я еще нет, давай ты!

Друзья, посоветовавшись, подвели Акбузата к сараю и прижали его к стенке, Ахат же, осторожно приблизившись, поставил рядом осиновый чурбак, взобрался на него и только лег поперек спины жеребенка, чтобы подтянуться и сесть, как Акбузат вырвался и побежал вдоль плетня. Ахат же беспомощно повис на нем, смешно болтая ногами, проехал несколько метров и, когда Акбузат подкинул вверх задние ноги и вильнул корпусом, Ахат свалился на рыхлый снег, вызвав хохот наблюдающих друзей.

В следующий раз ему все же удалось сесть на него, он победно натянул уздцы, стараясь унять резвость жеребенка, но тот и прижатой к корпусу головой все равно стал мотать во все стороны, стараясь скинуть с себя седока. Может, и удержался бы на этот раз юный объездчик, но тут сплетенная некрепкими и неумелыми руками уздечка распустилась, и упавший опять на снег Ахат уже лежал с остатками уздечки в руках.

– Ну все, хватит издеваться над моим Акбузатом! – не выдержав, крикнула Зухра, догнала его в углу огорода, приобняла, успокаивая, погладила шею, спину. И тут шальная мысль озарила ее: не смогли мальчики, получится у нее. Она тихонечко подвела жеребенка к лежащим бревнам, взобралась на них, продолжая ласкать и разговаривать с ним, осторожно села на него. Акбузат же, как будто так и надо, не спеша тронулся, Зухра, мягко покачиваясь на нем, сияла от восторга. Жеребенок, как будто боясь уронить драгоценную ношу, осторожно вышагивал вдоль плетня. Соседи раскрыв рты смотрели, как на чудо, на девочку-всадницу, победно восседающую и довольно ухмыляющуюся:

– Эх вы, джигиты! Позор вам! Вот как надо обращаться с лошадьми!

3

Середина знойного лета. После обильных июньских дождей рожь пошла в рост, отцвела, припорошив желто-зеленой пыльцой все вокруг и, буйно зеленея, как море, волнами колыхалась от теплого ветра. Сельчане радовались равномерному росту ржи и с опаской ждали август – как бы не был он слишком дождливым и холодным, тогда не успеют колосья наполниться и созреть полноценными зернами. Не раз бывало так, что сплошные дожди и холодные степные ветры валили рожь и прибивали колосья к земле, смешав все с черной почвой, и урожай гнил на корню. Тогда оставалось надеяться только на прошлогодние запасы, и ни о какой выгодной торговле на ярмарках не могло быть и речи.

А сейчас настало такое время, когда особых работ по хозяйству и не было – играй в свое удовольствие, купайся в Мендым-речке. В эти дни друзья-соседи не расставались – загоревшие, босые, носились по улицам, вступали в поединки с детворой из «чужих» улиц. Ведь между ними шла негласная борьба – кто лучше, быстрее, сильнее. Улицы, переулки тоже были поделены на свои и чужие.

Самой увлекательной в летнее время была игра с железным обручем. Площадкой для игры была вся улица. Первая команда – дети одного конца улицы, вторая – другого конца. Все вооружены увесистыми осиновыми палками. За лето эти биты так отшлифовывались ладошками игроков, что блестели, как отполированные. Задачей команд было как можно дальше по улице при помощи этих бит прогнать обруч, а другой команды – отбить обруч и погнать в другую сторону. Если обруч падал, то с места падения он переходил другой команде. Победителем была команда, пробившая обруч до условленного конца улицы.

Ахат и Шакир были «нападающими», Зухра оставалась чуть позади на случай «прорыва» чужих нападающих.

– Гони, Шакир! Бей сильнее! Сейчас мы их прогоним до самого Мендыма! – кричал Ахат, подзадоривая друга.

Напористый Ахат, размахивая битой, отбивая им биты соперников, тянущихся к обручу, протаранивал дорожку Шакиру. Шакир же, уворачиваясь от соперников, ловко гнал обруч, не давая ему упасть.

– Сейчас! Так и до Мендыма!.. Смотри, Ахат, как бы мы тебя самого до Каранелги не прогнали! – с другой стороны заводилой и вечным противником команды был Асхат. Долговязый, худой, всегда одетый в одежду с чужого плеча, поэтому всегда нелепый. Он и бегал, смешно подпрыгивая, держа наперевес свою биту огромными ладонями в худеньких и длинных руках. Он рос сиротой. Его родители заблудились в степи в зимний буран, весной нашли их останки, разорванные волками. Узнали их лишь по клочьям рваной одежды.

Опеку над ним взял его дядя Накип – безвольный, молча переносящий нападки толстой и брюзгливой жены Гайши, которая сделала Асхата практически рабом семьи – вся черная работа по хозяйству была на нем. Говорили, что совсем маленьким спал он в сарае с овцами, с ними и питался объедками и помоями. Только когда стал способным работать, перевели его в маленькую летнюю кухню, и теперь зимой он мог топить там печку и в обнимку с ней спать, чтобы не замерзнуть. Лишь летом, в пору отсутствия больших работ, он мог себе позволить так вдоволь играть со сверстниками.

Бились они за обруч не на шутку. Казалось бы, такая простая игра, но в ней было много правил. Например, бить можно было по обручу, лишь держа биту в руках. То есть, чтобы не допустить прорыва катящегося обруча за победную черту, нельзя было кидать в него битой. Такой бросок наказывался переходом обруча на сторону противника.

Иногда по вечерам у играющих появлялись и болельщики. Выполнив хозяйственные дела, на лавки у домов высыпали хозяева. Иногда к играющим присоединялись и юноши постарше.

В их компанию часто пытался вклиниться сын соседей, живших напротив чуть справа, – дяди Ишмурзы и тети Рабиги. Его назвали звучным именем Тимербай, что обозначало богатство железной силой, мощью. Но на деле обладатель этого имени был несколько уродливым – маленького роста, кривоногий и заметно хромающий. Как-то по улице несся разъяренный бык. Играющие дети успели разбежаться, а малыш Тимербай, только научившийся ходить, попал под копыта быка. Сломанная правая нога срослась неправильно, и поэтому он сильно хромал. Вдобавок его выпученные глаза были расставлены далеко друг от друга и немного косили. Поэтому его лицо напоминало жабье, и к нему приклеилась кличка «Тимербака», что переводилось как «железная жаба», или просто «Бака» – «жаба».

Он всеми силами рвался в детские игры, но из-за хромоты не мог так же шустро бегать, отставал и в конце концов, от обиды плача, размазывая по щекам сопли и грязь от уличной пыли, уходил домой. Все это сделало Тимербая злым и завистливым. И часто он сидел у своего дома, издалека всех передразнивая и раздавая обидные клички.

За игрой часто Зухра стала замечать, как из-за изгородей, закоулков за ними наблюдает «чужая» – та самая Фатхия из крайнего дома. Ее никто не брал в свои игры, и она, понурая, сверкая белками глаз на загоревшем черном лице, ходила, как прокаженная. Зухра, мельком увидев ее, все время пыталась позвать ее в свой круг, но игра увлекала своими новыми поворотами, и Зухра теряла Фатхию из виду.

Как-то к вечеру Зухра с Ахатом и Шакиром, уставшие, сидели на изгороди и не заметили, как осмелевшая Фатхия незаметно к ним приблизилась и, потупив взгляд, стояла, опершись об угол изгороди.

– Смотрите, к нам чужая пожаловала! – заверещал Ахат. – Шакир, давай дадим ей жару, чтобы не топтала больше нашу улицу. – И схватил с земли засохший комок грязи.

– Нет, Ахат, стой! – бросила Зухра и, легко соскочив с жердочки, встала между ними. – Не надо так, Ахат.

– Ты чего, Зухра?! Эту оборванку Кельдыбая защищаешь, гнать ее надо отсюда, – и замахнулся, Зухра перехватила его руку и крепко сжала.

– Не смей, она тоже человек! Все мы равны перед Аллахом!

И между ними, как всегда, завязались спор и толкотня. Шакир встал на сторону Зухры, и когда вдвоем убедили Ахата не обижать девочку и оглянулись, чтобы позвать, ее и след простыл.

– Странной ты стала, Зухра, – начал, почесывая обожженные крапивой лодыжки, Ахат. – Сама же всегда говорила, что это наша улица, наша земля и никого сюда подпускать нельзя. А тут эту оборванку пожалела.

– Глупая я тогда была. Нас Галия-абыстай учит тому, что мы все равны перед Аллахом, что нужно любить ближних и помогать им, а не творить глупости, например, из-за улицы.

– Ха, говоришь, равны все! Ну, конечно, равны! Мы равны с богатеями? Ха-ха-ха, держите меня! Почему же тогда они с нами своим богатством не делятся, если мы равны? Почему они жируют, а мои папа с мамой трудятся как проклятые! Где же равенство? – по-взрослому сплюнул в сторону разгоряченный Ахат, вытаращив и так круглые глаза.

– Нам Галия-апай говорит, что мусульманин должен быть терпеливым и благочестивым. Только труд, смирение и соблюдение наставлений пророка принесут человеку благо…

– Да ты опять за свое! Еще скажи, что в мире ином будем жить счастливо и в достатке. Вот скажи, почему мы должны загибаться в этом мире?

– Не знаю я пока, Ахат, – сдалась Зухра, – не все еще нам объяснила Галия-абыстай, вот поучусь у нее еще и отвечу на твои вопросы. Хотя мне папа давно рассказывал про Белые степи, где есть справедливость.

– Это как белые, зимние степи, что ли, в белом снегу? Да уж, только там зимой и можно найти спасение от несправедливости – как заметет тебя там, заблудишься, вмерзнешь в белый снег, так и придет свобода от всех напастей! Или белый волк тебя осчастливит!

– Нет, это не про зимние степи. А про то, что неведомо где, неведомо в какой стороне и неведомо как далеко есть на земле место в Белых степях, где живут только счастливые люди. Там не нужно работать, как здесь, от зари дотемна, не надо заботиться о хлебе, о теплом ночлеге, там все есть, и люди там живут счастливые. Там не бывает войн, вражды и ссор. А место называется белым потому, что белый цвет – это цвет чистоты, и люди там живут тоже белые, то есть светлые.

– Ну, это все сказки! И как же можно туда попасть? – все не унимался Ахат.

– Папа говорил, что попадают туда только люди, правильно живущие, совершающие хорошие поступки, у кого только белые мысли. И еще, и это мне не совсем понятно, папа говорил, что белые степи – они вокруг нас или внутри нас. Но только мы их не видим или не все видят. Поэтому, Ахат, давай не будем просто так обижать людей, постараемся совершать хорошие поступки.

Зухра, собравшись идти домой, посмотрела в ту сторону, где на мягкой траве у изгороди возилась ее сестренка Зулейха. Она росла спокойной и могла часами возиться сама по себе с самодельными игрушками и особых хлопот Зухре не доставляла. Но сейчас ее не было на месте. Трава притоптана, лежит ее «кукла» – небольшая гладкая рогатина, обернутая тряпицами, напоминающими женскую одежду.

– Где Зулейха?! – всполошилась Зухра, подняв куклу, и, подумав, что она сама ушла домой, со всех ног бросилась туда. Мальчики за ней. Но дома ее не было. Встревоженный отец тоже вышел во двор и попросил подростков обежать все близлежащие улицы и дворы. Но все безрезультатно. Бегая по второму кругу, они стали заходить во все дворы и спрашивать: не видел ли кто маленькую Зулейху? Не заходила ли к вам?

Затем они, сильно напуганные, стали делать круги побольше и разбежались в разные концы деревни. Отец без седла взобрался на не отпущенную на вечерний выпас кобылу и объехал деревню по кругу. Уже солнце клонилось к закату, темнело на глазах. Паника одолела Зухру – как же она так заигралась, что совсем забыла про сестренку! Вдруг ее украли! Были же случаи, когда маленьких детей увозили в леса и растили как рабов, хуже собак они там жили. Неужели она попала в такие руки?!

Еще большую тревогу и страх добавлял как всегда сидящий на скамейке у своего дома Тимербака:

– Украли вашу Зулейху, вот, – верещал он со злорадством, – уволокли в темные леса, не найдете вы ее, все!

В надежде, что, может, ее нашли, Зухра вернулась к дому: там у ворот на траве уже сидел запыхавшийся и потный Ахат. Вышли встревоженные соседи, на лошади прискакал и папа. Не было только Шакира. Зухра навзрыд заплакала. Отец, ни слова не сказав ей в упрек, приобнял ее. Так они долго стояли, не зная, что делать.

Между тем остывающее летнее солнце, последними закатными лучами подрумянив вершину горы Караульной, ушло за горизонт, и постепенно на западе небо окрашивалось в тревожные оттенки багряного. Весь купол неба, еще подсвеченный закатившимся солнцем, был исполосован рваными хаотичными облаками. Какие-то из них угрюмые и темно-фиолетовые, и совсем, как аккорды нервной тревоги, там и сям горели оранжевым мелкие барашки мелочи. Они своими неровными неорганизованными рядами добавляли нотки страха и так отчаянно ищущим неожиданную пропажу.

Уже подумывая поднимать село и с факелами идти на поиски, дети во главе с Гадыльшой все же решили еще раз пойти за деревню. Только втроем они тронулись, как на фоне темнеющего поля за околицей увидели чей-то силуэт и пошли навстречу. Чем ближе, тем отчетливее было видно, что кто-то несет на руках ношу. А когда разглядели, что это Шакир, со всех ног бросились к нему навстречу. Он нес на руках спящую Зулейху.

– Я вышел на дорогу, ведущую к деревне Каранелга, темнело, было страшно. Но я сел у дороги, закрыл глаза и стал читать молитвы, которым ты меня научила, Зухра. Долго сидел и долго читал. Потом встал, и ноги сами понесли в сторону деревни, думал, дойду до нее, чего бы это мне ни стоило, а там, если что, мой дядя Мансур проводит обратно до дома, – рассказывал Шакир, передав малышку в руки растроганного отца. – Иду, сам боюсь, и тут из травы с шумом выпорхнула какая-то птица. Я перепугался, отшатнулся и отпрянул с дороги в сторону, и в густой траве чуть обо что-то не споткнулся, и этим чем-то оказалась наша потеря…

– Э-э-э-э, – протянул отец. – Видимо, она собралась в гости к своему брату Забиру в Каранелгу, любит там бывать, вот и потопала сама. А я же проезжал по этой дороге до Мендыма, осмотрел ее берега и обратно. И даже с лошади не заметил ее. Как же она крепко уснула, бедняжка, не дошла до брата…

Зухра, не зная, как выразить свою благодарность, бросилась на шею Шакира и чуть не оцарапала его рогатиной куклы, – оказалось, что она все это время крепко в руках сжимала игрушку Зулейхи.

…Уже в своей постели, прижимая к себе сестренку, взволнованная Зухра долго не могла уснуть. Время от времени целовала сестренку, укоряла себя за безалаберность. Представила, как маленькая Зулейха могла проснуться от вечерней росы и прохлады, а вокруг – стена из трав и кромешная тьма, на небе миллиарды холодных звезд на фоне черной бездны. И еще одно ее тревожило и волновало: когда она в порыве обняла Шакира, ее поразило спокойствие и тепло, исходящее от него, и волнующий запах его волос и кожи… Этот запах показался ей родным и совсем-совсем своим… Как же она раньше этого не замечала? Ведь не раз в играх приходилось близко с ним сходиться, но сегодня… Когда шли обратно, его большие глаза, обрамленные длинными ресницами, загадочно светились, и он робко поглядывал на нее и, поймав ее восхищенный взгляд, стеснительно опускал взгляд. «Мой батыр…» – удивляясь самой себе, шептала она, засыпая, и ей казалось, что перед ней открывается другой мир…

Даут, посланный с поручением мамы в другой конец села, шел, восторженно разглядывая утопающую в летней зелени деревню. Он то и дело останавливался и вращался всем корпусом – из-за травмы в детстве, когда чуть не погиб под косилкой в поле, он стал горбатым, голова застыла в одном положении, и потому, чтобы больше увидеть, ему приходилось вращаться всем корпусом. От удара косилки повредились жилы и нити нервов, и потому его лицо перекосило, придав ему выражение недоумения, удивления и тупого непонимания. Хоть и давно ему перевалило за двадцать, его рост так и остался подростковым, но ум развивался по возрасту, а все окружающие считали его юродивым и слабоумным.

Поэтому к восторгу от чудного летнего дня прибавлялись тревога и страх. Он время от времени затравленно озирался. За каждым поворотом ему мерещились эти ненавистные мальчишки. Сколько он от них перетерпел! Самое безобидное от них – брошенные в спину комья грязи, это можно было, сжав зубы, перетерпеть и делать вид, что ничего не случилось, и глупо улыбаться. Но доходило до того, что, схватив со всех сторон, его сажали на коровьи лепехи.

Однажды, во время чьей-то шумной свадьбы, зная его пристрастие к сладкому, они собрали в кулек козьи кругляшки и всучили ему как гостинец от щедрого жениха. Ничего не подозревающий и обрадованный Даут успел сыпануть в рот пригоршню этой гадости и под общий безудержный гогот и улюлюканье жевануть…

Никто его уже давно не называл настоящим именем – Даут, а обидным повторением на все лады – Дудуть, Дудуть… От безысходности он часто думал, что было бы лучше, если б он тогда погиб. Никто, кроме мамы, его не понимал, не было у него друзей. Не успел он все это передумать и испугаться, как опять оказался в кольце все тех же беспощадных мальчишек. Они, не дав ему и пикнуть, потащили в укромный переулок. Самый старший и наглый, Нурмухамет, которого все называли просто Нурмый, блестя маслянистыми глазами на красном округлом лице, держа в руках веревку, командовал остальными.