Текст книги "Белые степи"

Войдя в дом, подсвеченный лишь горящим без дымохода очагом, уставшие путники увидели темное закопченное дымом пространство, где все углы, подвешенные жерди для сушки одежды были оплетены провисшей, заполненной сажей паутиной. Везде висело непонятного цвета грязное перелатанное, рваное тряпье. Пахло чем-то кислым и протухшим. Казалось, что здесь живут не люди, а нечисти из сказок, да и сама хозяйка была похожа на лесную шурале (кикимору). Земляной пол покрывало несвежее сено, и оно же служило постелью. В сравнении с этой хибарой клетушка Зухры, где они провели две зимы без Фатхелислама, показалась ей хоромами. Но деваться было некуда, и они, преодолевая брезгливость, уставшие и голодные, свалились на сено, кишащее блохами.

Встали рано утром. От предлагаемого чая из трав Зухра отказалась. Дети, кое-как разлепив сонные веки и размяв застывшие от усталости тела, уныло поплелись за мамой. Она привела их к холодному ручью, прятавшемуся за укромным поворотом. Они помылись, отряхнули одежды и прямо на траве скудно позавтракали.

По рассказу той женщины, если сегодня хорошо пошагать, то к вечеру можно и добраться. А если нет, то там уже ночевать негде. Поэтому нужно сильно постараться. Была бы одна, думала она, не переживала бы. Но как дети? От тяжести маленькой Сагили отрывались руки, особенно тяжело было ее нести спящую. Зайнаб кое-как тащила за руку упрямого Ислама, который, отставая, с любопытством рассматривал новые, непривычные пейзажи, деревья, огромные муравейники, скалистые бока гор. Да и еды оставалось на один раз – пара яичек и пара отвердевших лепешек, которые нужно будет поделить между детьми.

«Возле деревни Толпарово вам нужно будет вброд перейти через реку Зилим, – вспомнила Зухра наставления той женщины. – Хорошо, если в это время не будет дождей, иначе вода будет мутной и большой, где-то дойдет и до пояса. А без дождей вода будет прозрачной и неглубокой».

Через Зилим они проезжали с папой по дороге в Архангельское. Там, на равнине, река была широкой, глубокой и тихой. Но когда путники подошли к краю заросшей густым ельником горы, внизу увидели бурную, бьющуюся об огромные камни, шумную и прозрачную реку, вовсе не похожую на ту тихую и спокойную, что по дороге в Архангельское. С этой горы виднелась вся деревня. Это была долина реки, окруженная горами, заросшая высокими и стройными елями. Левее река, обогнув деревню, упиралась и облизывала бока высоких и красивых скал. Спустившись вниз, они подошли к краю каменистого русла и остановились в нерешительности. «Да, повезло нам, что нет дождей. И без дождя-то страшновато». Все дно реки было устлано крупными круглыми и гладкими камнями, меж ними сновали стайки рыбешек.

Разувшись, подоткнув за пояс подолы и засучив штанины, они с опаской пустились вброд. Сначала оставили Ислама и пошли втроем – Сагиля на руках, Зайнаб держится за руку мамы. Вода в реке прозрачная и ледяная, босые ноги тут же сковало холодом. Осторожно переставляя ноги по скользким камням, боясь упасть под напором стремительного потока, они медленно перешли реку. Оставив Сагилю с Зайнаб, Зухра вернулась за уже хнычущим Исламом.

Когда проходили через деревню, их поприветствовал старик, несущий на плече уздечку:

– Здравствуйте, куда путь держите? К кому в гости пожаловали? – спросил он, с любопытством разглядывая путников.

– Если бы к вам, то радости нашей не было бы предела. Но нам еще целый день топать.

– Это куда же вы и к кому? Я много езжу, знаю все деревни и добрых людей, живущих там.

– Из Мырзакая мы в Худайбердино путь держим…

– Из Мырзакая? Да, путь неблизкий. А в Худайбердино к кому?

– Там я никого не знаю, но буду искать мужа своего Фатхелислама.

– Фатхелислама из Мырзакая? Так знаю я его! – Глаза встречного засверкали, он весь расплылся доброй и широкой улыбкой. – Хороший он человек! А как он на курае играет, да как поет! Заходите к нам, гостями будете.

– Спасибо, добрый человек, но мы хотим затемно попасть туда.

– Мазгаром меня зовут. Он знает меня, передай ему от меня привет, но просто так я вас не отпущу, зайдите, попейте чаю, далеко еще вам идти, да и гостинцев я вам положу.

– Зачем же нам вас стеснять? Знаем, как все люди живут, не утруждайтесь…

– Э-э-э, – протянул Мазгар. – У нас говорят: «Коль душа широкая – угощение найдется». – И, взяв за руку Ислама, повел их к себе домой.

– Бабай, у вас тут река хоть и широкая, но мелкая. А зачем вам здесь лодки? – махнув в сторону лежащих у каждого двора перевернутых вверх дном лодок, стеснительно спросил Ислам.

– Молодец, сынок, наблюдательный ты. Без этих лодок нам не пережить весну. Зилим сильно разливается, и все дома стоят в воде. Вот и перемещаемся мы по деревне в половодье на этих лодках, да и успеваем по большой воде обойти родню, живущую вдоль реки.

– А-а-а, понял. И поэтому дома и крылечки такие высокие? – уже поднимаясь в дом по необычно высокому крыльцу, спросил мальчик.

– Молодец! Все увидел и все понял. Правильно, у вас там в степях полы на уровне земли, а мы поднимаем дома выше, чтобы не затопило.

Так неожиданно они оказались в доме Мазгара, с удовольствием попили чай, а на дорожку хозяева положили им еще и лепешек.

Выйдя за деревню, они пошли по крутому каменистому склону, через тоннель из сплошных елей. Их лапы свисали почти до земли, нагретая солнцем хвоя источала терпкий смолянистый запах, а земля вокруг них была завалена мягкими порыжевшими опавшими иголками. Ельник закончился так же внезапно, как и появился еще на той горе, перед Зилимом. Дальше был сплошной липняк вперемешку с осиной и дубами.

Дорога, после того как солнце перевалило за полдень, становилась все труднее, горы все выше. И она вспомнила наставления той женщины:

«Самый высокий, самый трудный и последний по пути будет хребет Зильмердак. Как перевалишь его – считай, что добралась. Останется лишь спуститься, и там уже деревня. Подъем на него отсюда будет долгим, несколько складок вы пройдете. А после перевала вниз спуск будет очень крутым и недолгим. Бойся на этой горе медведей, особенно медведицу с детенышами. Из ревности она может напасть на людей. Поэтому на хребте идите шумно – кричите, громко разговаривайте, пойте. Медведица сама не пожелает с вами встречи и уйдет подальше. А если идти тихо, то можно наткнуться на семейство, увлеченное поеданием ягод, и тогда несдобровать…»

Когда взошли на вершину очередной горы, Зухра увидела впереди тянущийся сплошной волнообразной стеной тот самый хребет – он был угрюм, этот Зильмердак, высокий, сплошь заросший смешанным лесом.

Чего только не увидели они на этой дороге! На скалистых открытых склонах, прямо у дороги, на горячих камнях грелись змеи, которые при их приближении с шипением расползались. Дорогу им переходили лоси. Разбегались семейства зайцев-русаков. Ежи перебегали их тропы. Пугали шумно взлетающие птицы. Но все-таки после непроходимого ельника дорога шла через более-менее открытое пространство, через еще не скошенные покосы.

И вот впереди – темный Зильмердак. Дорога вверх по нему изматывала. Запирало дыхание, стучало в висках. Изрядно намучившись, они присели отдохнуть на открытом местечке. Дети, растянувшись на мягкой траве, тут же уснули. Зухра, прислонившись к бугристому стволу липы, долго боролась со сном, но тоже не выдержала и задремала.

Разбудили ее хрюкающие звуки и треск ломающихся сучьев, она со страхом распахнула глаза и увидела внизу удаляющееся семейство медведицы. Огромная медведица, прокладывая дорогу сквозь высокую лесную траву и кустарники, шла впереди, за ней смешно ковыляли три медвежонка. Последний был, видимо, самым любопытным, он то и дело останавливался, бегал маленькими кругами. Зухре показалось, что он смотрит прямо на нее. Он замер, вытянув морду, вбирая в себя и нюхая воздух. Все обмерло внутри Зухры, она бессильно сползла вниз по стволу и зашептала молитвы, прося у Всевышнего спасения. Но раздался недовольный рев медведицы, и медвежонок бросился догонять свое семейство. Позже она поняла, что спасло их то, что ветер дул на них со стороны медведей, и потому медведица не учуяла чужие запахи…

Придя в себя, Зухра разбудила разомлевших детей и, чтобы они не ныли и не отставали, рассказала про медведей. И их как будто подбросило. Так они быстро вскочили на ноги и не заметили, как быстро прошли оставшийся подъем, распевая песни и крича, как их учила та женщина. Казалось бы, что вот и вершина, но дорога пошла через ровную местность, поросшую светлыми березами вперемешку с соснами, кустами рябины, калины и черемухи. На удивление путников, они впереди услышали звон ручья – откуда на вершине такой высокой горы вода? На самом деле прямо у дороги справа бил прохладный и чистый ключ, образовав у места выхода из-под земли красивый водоемчик. Они вдоволь напились вкусной холодной водицы, умылись, доели остатки лепешек и пошли дальше.

Тут светлый лес закончился, и впереди опять встала стена из могучих дубов, кряжистых лип и говорливых осин. Но в просвете между ними далеко внизу завиднелась голубая даль, гряды удаляющихся и растворяющихся в тумане лесенок гор. И у самого подножья Зильмердака, подсвеченная лучами заходящего солнца, закурилась печными трубами деревня. «Вот оно, Худайбердино, дошли», – выдохнула Зухра.

Окруженное со всех сторон заросшими лесом горами, открытое зеленое пространство завораживало. Оно было уютным и привольным. Две улочки маленькой деревеньки располагались на возвышении над речкой, огибающей всю деревню. Если Толпарово поразило воображение суровой и строгой красотой, которую придавали высокие стройные ели и скалы, то Худайбердино, в сравнении, было скромным и уютным. На пойменной поляне и на полулысых пригорках вольно паслись табуны лошадей, коров и овечек. Не было привычных степному глазу засеянных рожью и пшеницей нив.

Спуск вниз по крутому обрывистому склону оказался еще труднее. Уставшие ноги, вынужденные удерживать на себе вес всего тела, чтобы его не понесло мимо дороги круто вниз, отказывались идти, заметно дрожали. Дорога шла зигзагами, с крутыми поворотами. «И как же здесь лошади удерживают груз!» – думала пораженная Зухра, рассматривая следы от колес телег, проложенные между выпирающими из-под земли камнями и промытыми дождями канавками. Уже ниже по склону крутизна уменьшилась, и мягкая дорога пошла косо вниз, между одинаковыми зарослями лип и осин, которые скоро сменились березами. Постепенно спуск закончился, и путники вышли в светлое пространство – большую затемненную Зильмердаком поляну. В начале поляны их встретила раскинувшая ветви широко в стороны, как будто в приветствии, невысокая сосна. В конце поляны завиднелись первые домики деревни…

6

Все здесь не понравилось Зухре. Казалось, окружающие горы, леса валятся на людей, теснят. Домики, в которых жили деревенские, были низкими, маленькими и неухоженными. «Живут в сердцевине гор, среди леса, а обитают в жалких хибарах. Ни за что не согласилась бы здесь жить. Все мечтала попасть в Белые степи, а попала в темные леса и горы», – думала она, разглядывая дворы без садов. Все здесь было просто: дворы огорожены жердями, и ворота из жердей, для скота кое-как построенные сарайчики и навесы. Большинство крыш покрыты корой липы или дранками. Самым высоким и большим домом в деревне была школа, как позже она узнала, целиком построенная силами самих же худайбердинцев. И более-менее выделялся дом бывшего местного бая – высокий пятистенок с четырьмя окнами с наличниками, куда ее и направили старушки, сидевшие на лавке у крайнего дома.

– Фатхелислама спрашиваешь? – переглянулись они, по-простецки не скрывая праздного любопытства. – Да вон, идите в самый высокий дом слева, там он у Байдаулета гостит.

И как только путники удалились, зашептались: «Никак жена Фатхелислама с детьми пожаловала, а он-то у Байдаулета медовуху дует!»

Дальше и не надо было спрашивать, где муж, – издалека слышалось, как он поет, иногда переходя на игру на курае. Редкие прохожие надолго останавливались у дома, слушая его пение. «Во дает, – думала со злостью Зухра, – мы тут голодные, уставшие, чуть нас медведи по дороге не задрали, год, как его потеряли, а он тут спокойно песни распевает!»

Войдя в добротный двор, Зухра увидела растянутую и прибитую для сушки шерстью к стенке сарая овечью шкуру и свежие следы крови на траве и спекшиеся сгустки в тазике. «Значит, недавно зарезали, – подумала она, – хорошо живут!»

Захмелевший от обильного угощения, вольготно развалившийся на подушках Фатхелислам не поверил своим глазам, когда хозяйка завела путников в дом, мол, тебя спрашивают, и, приподнявшись, ерзая как на иголках, ошарашенно спросил:

– Вы откуда? Как? Как вы здесь оказались?

– Это ты нас так встречаешь, так мы тебе нужны? – поздоровавшись с хозяевами, разозлилась падающая с ног Зухра. Вид обильного угощения на столе, запахи мяса и жирного бульона вскружили ей голову.

– Так я хотел на покосе подзаработать и домой идти.

– Долго ты собирался, аж целый год! А мы должны с голоду умирать!

Фатхелислам, не зная, что ответить, выпалил первое пришедшее на ум:

– Идите обратно, я скоро сам вернусь!

– Нет уж, если прогоняешь – обратно пойду одна. А ты делай с детьми что хочешь, не могу я больше одна с ними! Сил моих больше нет! – Обида и ярость захлестнули Зухру, потемнело в глазах, яркой вспышкой вспомнились все ее страхи и мучения, бессонные ночи, рыдания и мокрая от горючих слез подушка – опять без мужа, опять без хозяина и опоры, жив ли он, что делать с детьми, как дальше жить? И долгие колебания перед длинной дорогой – впроголодь, с насмерть уставшими, со сбитыми в кровь детскими стопами, и сама дорога – чужая, непонятная, полная опасностей. А тут – сытый, развалившийся на подушках на почетном месте, раскрасневшийся от выпитого, самодовольный муж… И ей подумалось, что он, наверное, так и жил припеваючи весь этот год, пока его семья загибалась от голода, каков красавец, песни он тут поет!

И Зухра с силой оторвала от подола судорожно вцепившиеся пальцы Ислама, уложила на нары спящую Сагилю и, сбросив руку Зайнаб со своего локтя, не обращая на них внимания, на их рев: «Мама, не оставляй нас, мы с тобой!», резко развернулась к выходу: «Будь что будет, сейчас же пойду обратно, к родным и раздольным степям, дома и стены помогают, проживу как-нибудь одна…» И только присутствие хозяев дома удержало ее от потока нахлынувших и рвущихся наружу обидных и жестких слов в адрес мужа. Но в голове они так и вертелись, кипели: «Песни он тут поет, в дудку свою дует, народ развлекает – клоун, артист! Там я жилы рву, тащу через силу всех троих, а он жирует тут! Ну и оставайся в этой богом забытой дыре, обойдусь как-нибудь, такой муж мне не нужен!» Вся дрожа от обиды, сжимая кулаки, она рванулась к двери, но тут у порога стеной встал хозяин дома:

– Ай-яй-ай, дорогая гостья, издалека пришла и уйдешь, не отведав нашего угощения? Нет, у нас так не положено. Обиделась на мужа, так нас не обижай – сядь, поешь свежей баранины, попей горячего бульона, чаю крепкого с медом, а потом и поговорим, как вам дальше быть. На голодный желудок такие дела не решаются.

– И вправду, что горячку пороть, – присоединилась к мужу хозяйка, – садитесь за стол и не обижайтесь на него, – заступились она за Фатхелислама, – не каждый день мы так весело проводим, просто сегодня зарезала барана к покосу, мясо сварили, а тут он пришел по делам, вот мы и засиделись немного. Уж очень хорошо он поет, заслушаешься! И мы редко можем уговорить его с нами так посидеть, он всегда в работе.

Тут Зухра почувствовала дрожь и слабость во всем теле – недоедание и длинная дорога по горам дали о себе знать. Воспользовавшись заминкой, Ислам и Зайнаб вновь вцепились в нее, на нарах, проснувшись, заревела Сагиля, и Зухра инстинктивно потянулась к ней. Еле передвигая дрожащие и ставшие ватными ноги, она плюхнулась на нары, взяла на руки Сагилю. С двух сторон, обнимая маму, уселись плачущие дети. И тут Зухра сама ужаснулась своей запальчивой мысли оставить их здесь. Как могло такое прийти на ум! Ее кровинушки, выросшие только благодаря тому, что до последней крохи заработанное тяжким трудом она отдавала им – лишь бы жили, – и потому страстно ею любимые и дорогие. Нет, ничто не разлучит ее с ними.

Тут и Фатхелислам, мгновенно протрезвевший, давно вскочивший из почетного места и стоящий рядом с хозяевами, присел рядом и своим могучим обхватом обнял всех троих и тоже прослезился.

Хозяйка дома Фатима, глядя на такую милую картину единения семьи, по знаку мужа Байдаулета стала обновлять стол – убирать со стола медовуху, обглоданные косточки, проворно протерла его. Подкинув в потухающую печку сухого хвороста, поставила кипятить чайник.

После необычно сытного ужина дети тут же вповалку уснули на этих же нарах. Зухру с мужем хозяева пристроили на ночь на сеновале. Фатхелислам долго успокаивал молчавшую, ушедшую в себя, отчужденно отвернувшуюся от него Зухру и видя, что она еще не спит, стал рассказывать, что с ним случилось:

– Не обижайся на меня, Зухра. Ты подумала, что я живу здесь, каждый день вот так поедая жирного барана? Нет уж, досталось мне здесь, ты и представить себе не можешь. Напали на меня лихие люди за Толпаровом. Живут они там до сих пор, промышляют. Кто сбежал из лагерей, кто от раскулачивания, от несправедливости властей, а некоторые даже еще с гражданской остались. Отобрали все у меня, обрадовались богатой подводе – муки им там на год! Самому предложили – или к нам давай, или мы тебя тут и повесим, иначе приведешь сюда власти. И уже накинули на шею петлю, закинули другой конец на дубовый сук. С ними я, конечно, оставаться не мог и уже прощался с жизнью, и тут вдруг как из-под земли появился наш Тунис-Зиннур. Заступился он за меня, мол, мой земляк, хороший человек, властям не донесет. Забрал меня в свой шалаш, расспросил о Мырзакае, рассказал о себе.

Оказывается, после побега из Кузъелги с винтовкой солдатика наперевес, которого он просто разоружил, убивать не стал, а крепко привязал к дереву, он прямиком попал в эту банду. Обрадовался и остался с ними. Но все время обдумывал план мести. Пришел к селу, два дня выслеживал и был взбешен тем, что Тимербай живет в доме Насыра. Все ждал случая, и вот выдалось: лежа в кустарниках напротив дома, дождался, когда этот ирод выйдет из дома один. А тот как будто специально уселся прямо на крылечке, хорошо освещенный солнцем, – лучшей цели и не надо. «Только жену твою, Зухру, я напугал, она там напротив как раз белье полоскала. Так что извинись за меня перед ней при случае… Тебе без груза нельзя домой возвращаться, посадят. Так что иди в сторону Белорецка, схоронись на время. Или давай условимся, где ты будешь, а я найду способ передать твоей жене о том, где ты», – сказал он.

Вот так я оказался здесь, все думал: подзаработаю денег, все верну колхозу и дома окажусь. Но в Белорецке дела не пошли, там сейчас все строго – чуть за спекуляцию не посадили, еле ноги унес. Вот думал, что здесь на покосах да на рубке леса заработаю и вернусь, а тут вы сами…

Постепенно Зухра отошла, сжавшееся от обиды и усталости тело расслабилось, она дала обнять себя – тепло больших и ласковых ладоней мужа окончательно растопило ее, по телу пробежала дрожь; унимая ее, чтоб отвлечься, примирительно выдавила:

– Шла я этими темными лесами, где негде и зернышко взрастить, и все думала, чем же люди здесь живут – хлеб не сажают, одним скотом же не прокормишься, и дома у всех такие бедные?

Обрадовавшись перемене в настроении жены, Фатхелислам, еще крепче обняв ее, стал рассказывать:

– Раньше, до прихода русских и Советов, они жили вольно на две деревни – летник и зимник. С весны с первых трав уходили со всем хозяйством, скотом в летник. Там вольготно жили во временных домиках, землянках. Собирали травы, сушили ягоды, рыбачили и охотились. Скот нагуливал жир. С осени переезжали сюда – в зимник. Им нужно было только перезимовать, поэтому дома строили маленькими, чтобы легче было протопить. Но русские построили завод, и им стало нужно много леса, много сена для конюшен, и они постепенно вытеснили башкир из своих выпасов. И потому местные были вынуждены идти работать на завод – рубить лес, жечь лес на уголь, заготавливать сено. Сейчас этим и живут. Хотя завода уже нет, но есть леспромхоз. Они сажают лес, рубят его и занимаются другими мелкими промыслами…

В раннее туманное утро Зухра, проснувшись, услышала внизу знакомый «стук» тугой струи молока о стенки ведра, чмокающие звуки прильнувшего к теплому вымени теленка, успокаивающие корову ласковые возгласы хозяйки. Она вышла из-под крыши сарая на навес, с любопытством выглянула на улицу – подоенные коровы сами, без пастуха, потянулись через всю улицу в сторону Зильмердака. «Сколько же там для них свободного сочного корма! – подумала Зухра с восхищением. – Не надо бояться потрав, не надо встречать стадо, коровы сами знают, когда нужно прийти домой к своему теленку и на подой».

Она оглянулась вокруг… Туман под напором восходящего из-за гор солнца посветлел, стал рваным и прозрачным, небо на востоке пожелтело, и повеял легкий ветерок. Разбуженная первыми лучами солнца, несмело прожужжала первая, еще сонная муха. Окружающий деревню лес утонул в трели и свисте проснувшихся птиц. Первой приняла солнечный свет вершина высокой одинокой сосны, растущей на вершине полулысой горы. Ее бок, обращенный к деревне, был каменист и обрывист. Женщины с ведрами на коромыслах мимо школы потянулись к родничку, бьющему из-под этой горы. На окружающих деревню горах хороводили кудрявые березы, грустно насупились серые осины, и как три главных ориентира всей округи выделялись две темные сосны и ель. Первая и главная – высокая с шапкообразной кроной, эта самая сосна на вершине горы, как позже она узнала, местные называли ее Маяк, вторая, встретившая их вчера после спуска с Зильмердака. И стройная ель во дворе дома, что на второй меньшей улочке. Со стороны Зильмердака, который уже успел освободиться от туманного покрывала и озолотиться солнцем, спускалась, весело поблескивая, струилась и крутыми поворотами огибала деревню чистая горная речушка, обросшая по бережкам зарослями ольхи и черемухи.

Зухра долго стояла, завороженная непривычной картиной. Голод, усталость, мучившие всю дорогу, за ночь выветрились. Проснувшись, вышел, встал рядом Фатхелислам. Непривычно ласково приобняв ее, защищая от утреннего прохладного ветерка, тихо прошептал:

– Нельзя мне пока в Мырзакай, посадят меня опять… Давай попробуем пожить здесь, может, все и образуется. Вернемся позже…

7

«Вот и увлекла меня судьба в далекие дали, – горевала Зухра, – только не в Таштугай (каменистые степи), а в темные леса и горы».

Первое время Фатхелислам с Зухрой нанимались на сезонные деревенские работы – косили сено, драли лыко, Фатхелислам мастерски плел лапти. И плел как башкирские, для своих, так и на русский манер – для продажи в рабочем поселке. Через некоторое время ему предложили работу сторожем в лесной барак, который местные почему-то называли кордоном (пост лесной стражи).

– Там живут лесорубы и по дороге ночуют возчики леса и сена. Там и тебе работа есть. Ты же сможешь быть стряпухой, прачкой и уборщицей, – уговаривал Зухру воодушевленный этим предложением Фатхелислам. – Это и крыша над головой, и работа с зарплатой.

– Ладно, – согласилась она, – поработаем немного, поживем… Пусть там все утихомирится. Подкопим денег, да и, может, вернемся… Как можно жить в такой глуши, в темном лесу?

Большой барак находился в трех километрах от деревни и стоял на краю просторной сенокосной поляны. За бараком начинался густой угрюмый лес, постепенно заползающий на хребет Зильмердак. Рядом протекала та самая река Зилим, через которую они проезжали по большому мосту по дороге в Архангельское и пешком переходили у деревни Толпарово. Только здесь ее можно было перепрыгнуть – чуть выше в горах она брала начало с маленького родничка.

Когда работники, позавтракав и вооружившись топорами и пилами, галдя и пыхтя самокрутками, шумно удалились, сальными шуточками одаривая новую работницу, Зухра засучила рукава. Не могла она видеть такого безобразия. Кислый запах от въевшейся в доски пола грязи, мусор и кавардак во всех закоулках были тошнотворными. Фатхелислам передвигал и таскал тяжелые вещи, Зайнаб на подхвате, а Ислам, нянчась с Сагилей, пытливо и с опаской изучал окрестности. У крыльца барака выросла гора зловонного мусора.

Уставшие на делянке работники, вернувшись, не узнали свое временное пристанище. Все сияло чистотой, отскобленные и отмытые полы матово блестели и не прилипали к босым подошвам, через вымытые стекла окон лился щедрый вечерний свет, пахло свежестью, и лесорубы совсем не обиделись на немного запоздавший ужин. И теперь самим же работникам стало неловко смолить папиросы внутри барака и где попало бросать мусор. С этих пор уважение и почитание, помощь при первой возможности стали обычным делом в этой обители лесорубов.

Разновозрастной и разнонародной была бригада кордона. Основу составляли башкиры, были татары из сосланных, поволжцы – марийцы, чуваши. И здесь впервые Зухра близко столкнулась с русскими. В Мырзакае они появлялись редко, много русских было в Архангельском, в Красноусольске. Да и напрямую с ними общаться не приходилось. Она видела их лишь издалека, с опаской рассматривала непривычную наружность – красноватые светлые лица, светлые волосы. Она от удивления и испуга, открыв рот, слушала непонятную речь. Поэтому она их боялась, так как в детстве часто слышала о них страшилки. Здесь русские были с Зигазинского завода, а туда их привезли с приволжских деревень для постройки этого самого завода.

Когда кто-либо из них обращался к ней с просьбой, она застывала, не понимая, что от нее хотят. А некоторые немного знали простой обиходный башкирский язык и могли на нем ломано изъясняться. И вот, мешая русские слова с башкирскими, отчаянно жестикулируя, они доводили смысл своей просьбы до хозяйки кухни. Зухра растерянно бралась то за одно, то за другое, пока смысл просьбы не доходил до нее, и потом они вместе хохотали над суетливыми и смешными манипуляциями Зухры. Много комичных ситуаций возникало, пока Фатхелислам, еще с войны хорошо говоривший на русском, не стал учить ее основам чужого для нее языка.

Ох и доставалось Зухре в этом бараке! Летом еще помогали дети, но с осени Зайнаб уехала учиться в деревню Ботай, где были восьмилетняя школа и интернат. Ислам пешком ходил в местную начальную школу. Она каждый день была должна готовить еду для оравы здоровых мужиков, таскать воду из реки Зилим, мыть полы и посуду, стирать белье. Но таким трудом не напугаешь Зухру, она знала: «не справившись с трудностями, блинов не попробуешь», главным для нее было то, что стало не нужно бояться голодного дня, не зная, чем накормить детей завтра. Был над головой кров, и за эту работу еще и зарплату платили.

– Привыкать вам надо к лесному житью, привыкнете, станет легче. Понимаю, многого здесь нет из того, что у вас там было в степях. Но и там нет того, что есть здесь, – говорил самый старший башкир по имени Дамир, удобно пристраиваясь рядом с Фатхелисламом.

Он был его ровесником, тоже воевал в империалистическую, и потому с первых дней мужчины подружились, долгие вечера проводили под навесом в задушевных беседах. Дамир был степенным, неторопливым. Его прямые и жесткие волосы были черными, как крыло вороны, и несмотря на возраст, вовсе не седели. Из-под черных широких бровей смотрели открытые карие глаза. Загоревшее до черноты лицо было испещрено морщинками, которые придавали ему черты мудрости и основательности. Движения его были лениво плавными, казалось, что вне работы на делянке он бережет энергию и силы, которые, как казалось, собраны в его мускулистых и жилистых руках, в больших мозолистых ладонях. Он был местным, любящим и хорошо знающим свой край.

– Хоть и говорят «на чужбине дороже богатств родная сторона», но жить-то вам пока здесь. Много даров дает этот суровый лес, только не ленись. С весны на божий свет пробиваются первые съедобные травы, для истощенного организма они спасение от слабости и болезней. Вот прямо на этой поляне у кустарников застелется изумрудно-зеленый бархатистый сочный щавель. Его можно есть сырым или варить вкусный полезный суп. Зажелтеет по всей поляне примула – баранчик или первоцвет, башкиры называют ее «козья борода». Ее сочные стебли съедобны и вкусны. Зацветет фиолетовым цветом медуница. В горах вырастет кислянка (кумызлык). За ней всей деревней ходят на Зильмердак, едят так, пекут пироги. Очень полезна черемша, что тоже растет на распадках Зильмердака, это дикий чеснок, его солят и маринуют. В голод лесных жителей спасала саранка – в июле выкапывали ее корни-клубни, желтые, жирные и очень питательные. А сколько целебных трав можно насушить! И в больницу не ходи.

Зухра, преодолевая первые страхи перед угрюмым лесом, через внутреннее сопротивление – чужое ей все здесь! – постепенно стала осваиваться в этих горах и урочищах. Сначала ходила в лес со знающими, местными и, только совсем освоившись, – одна. В начале лета собирала сочную землянику, на смену которой приходила мясистая лесная клубника, из этих ягод она мяла пахучие пластинки и сушила на зиму пастилу. Затем приходила очередь костяники. Поспевала буйно отцветшая весной растущая вдоль всей реки Зилим черемуха. Ее собирали ведрами, пекли пироги, сушили на зиму. Вдоль всей подошвы Зильмердака, особенно на опушках делянок, краснела лесная малина. Ближе к осени поспевали рябина и калина.

Со временем Зухра узнала все ягодные места. По склону горы по отношению к солнцу, по растущим на нем деревьям и травам научилась определять, какие ягоды или целебные травы здесь могут расти. Она большими охапками собирала и сушила душицу, зверобой. Теперь она знала, что лес не такой уж и страшный. Везде были тропы охотников, промысловиков, рыбаков, покосников и даже просто коровьи, обязательно прямиком ведущие в деревню.

Но все же однажды она заблудилась. Пошла осенью собирать калину. Полюбилась ей здесь осенняя свежесть. Летом да, тепло, привольно, но уж очень душно ей было в это время года: воздух перенасыщен лесными запахами, влагой, кислородом, и однообразная зелень теснила со всех сторон. Все цвело, пахло, поляны гудели пчелами, осами, шмелями, не смолкал стрекот кузнечиков. Отовсюду лезли какие-то жучки, паучки, а надоедливые оводы, слепни, комары лезли в глаза, теснили дыхание.

Пугали частые грозы и ливневые дожди. Если там, в степях, приближение дождя было видно издалека, то здесь он неожиданно выныривал из-за гор и заставал врасплох. Лишь позже Зухра научилась определять его приближение по вдруг замолчавшему лесу – куда-то девался хор птичьих голосов, пропадали мухи. И если дождь начинался медленно, мелкими каплями, лил лениво и нудно, значит, надолго. А уж если нагрянул неожиданно, лился крупными каплями, которые пузырились на быстро появляющихся лужицах, то этот дождь на час. После небо быстро очистится, пахнёт зеленой свежестью, и лес снова наполнится птичьим гомоном, жужжанием пчел.