Текст книги "Белые степи"

– Ладную упряжь ты сделал, так все красиво… Вот Исламу подарок на будущее.

– Да, Зухра, у настоящего мужчины, хозяина должна быть справная лошадь, а у лошади справная упряжь. Я еще сделаю ему легкую коляску, какая раньше была у бая Султанбека.

– Ты же уже все, закончил?

– Нет еще, Зухра. – Фатхелислам встал, достал из баула какой-то тяжелый сверток, развернул и высыпал на стол-верстак часть содержимого. На столе, перекатываясь, кружась на месте, засверкали, отражая уходящее за горизонт солнце, какие-то блестящие железные полусферы разных размеров.

– Что это?

– Это заклепки, купил в последнюю поездку в Белорецке…

И теперь уже в темные осенние вечера Фатхелислам дома нанизывал на ремень шлеи, уздечки, на покрышку хомута эти серебристые заклепки и звездочки. В эти вечера весь дом наполнялся приятным запахом сыромятной кожи, чуть резковато – дегтем и мягко – воском. Довольный хорошо сделанной работой Фатхелислам напевал любимые песни, Зухра сияла. Ей казалось, что это и есть счастье – мир и согласие, ожидание счастливого будущего сына – хозяина дома. Вся эта ладно сделанная упряжь стала для нее символом будущего. Строгая черная упряжь, ставшая совсем нарядной с ритмичной чередой сверкающих заклепок, теперь висела у входа, и каждый раз, проходя мимо, Зухра с любовью гладила кожу покрышки хомута, перебирала заклепки.

И она и радовалась, и боялась непонятным, новым пробуждающимся в ее душе чувствам – ведь до сих пор она продолжала старательно выполнять роль «нанятой на работу», как тогда сказал Фатхелислам, боялась напрочь забыть Шакира. Да и он, как старший по возрасту и как хозяин, не был склонен открыто проявлять какие-либо чувства, он был лишь благодарным ей за уют и чистоту в доме, за детей. «Любовь ли это, – задумывалась она. – Любила Шакира всей душой, неистово. Но это было давно, в юности. К Фатхелисламу нет таких чувств, просто он теперь все в моей жизни – отец моих детей, крепкий и умелый хозяин…»

Еще маленький Ислам, полюбивший подарок отца, всем заходящим в дом говорил: «Это все мое, папа мне сделал. Вырасту большой – буду, как папа, на лошади ездить!» И часто он просил снять со стены хомут – «Это же мое!» – и, приставив его к табурету, по-хозяйски перекидывал звенящую заклепками шлею через табурет и пристраивал ее к свернутому матрацу, как будто это круп лошади. Затем брал вожжи, обкладывал ими воображаемую лошадь и телегу – второй табурет, положенный на бок, сам садился на него и новеньким кнутом, свитым отцом из остатков кожи, хлестал по матрацу: «Но-оооо, поехали, родимая!!!»

4

Шел третий год коллективизации. Был стылый хмурый осенний день, когда еще снег не укрыл теплым белым одеялом измученную за последнее время землю. Она сейчас морщинилась замерзшей грязью на дорогах, мутными лужицами слеповато отражала темное небо. Дома, сараи, изгороди после долгих осенних дождей почернели и понуро ждали спасительного снега и настоящих морозов взамен осенней промозглой сырости. И народ, закончив полевые работы, с грехом пополам сдав властям большую часть кое-как собранного урожая, опять ждал полуголодной зимы – знали: сытной жизни после раздачи зерна за трудодни не будет, как-нибудь дотянуть бы до весны…

Зухра, завершив будничные утренние хлопоты, охнула, увидев направляющихся к ним активистов, и обессиленно присела. Знала, что именно к ним, потому что по этой улице больше не к кому было идти. За пешими шла подвода с огэпэушниками, на которой уже сидело несколько арестованных сельчан. Вот она, беда…

Комиссия во главе с тем же председателем Нурланом бесцеремонно вошла в дом, занеся с улицы холодную сырость и комья грязи. Фатхия тут же стала хищнически рассматривать содержимое небедного дома.

– Фатхелислам-ага, – начал речь Нурлан, – решением партячейки вы внесены в списки подлежащих раскулачиванию. Поэтому вам надо сдать все свое имущество колхозу и принести пользу государству на народных стройках. То есть вы арестованы… Дом ваш переходит в собственность колхоза.

Фатхелислам молча и с гордо поднятой головой выслушал Нурлана. Он давно был готов к этому. И только жалел о том, что не успел подстраховаться – создать запас для семьи на первое время. Все надеялся, что обойдется. Не обошлось. Да и понимал он, что неудачи колхоза они спишут на, как они говорили, скрытых врагов коллективизации, на остатки мелкобуржуазного мышления. Вот и приписали его к «мелкой буржуазии», сопротивляющейся коллективному сознанию. Зная, что это бесполезно, все же сказал:

– Какой же я кулак, земляки? Я же сдал все, что положено, колхозу, против власти ничего не имею и работаю на колхоз… Да и трое детей у меня, как они проживут без меня?

– Вы воспользовались своим положением снабженца в личных целях обогащения и поэтому подлежите аресту и конфискации имущества, которое вы заработали незаконным путем. А о детях не беспокойтесь, если Зухра-апа не справится с их содержанием, то отправим в детдом, там государство позаботится и вырастит из них настоящих советских людей.

Без лишних разговоров, дав ему лишь одеться, собрать необходимые вещи, еду на первое время, разрешив попрощаться с семьей, огэпэушники увели Фатхелислама.

– Держись, Зухра, – приобняв плачущую Зухру шепнул ей на ухо, – против них мы бессильны, как-нибудь сохрани детей. Я вернусь. – И по очереди поцеловав детей, не оглядываясь, ушел.

В это время Фатхия уже нагло рылась в вещах. Увидев это, Зухра подошла и стала все содержимое шкафов и комодов с остервенением вываливать на пол.

– На, бери, бесстыжая, подавись. Всю жизнь бедствовала, теперь хочешь за счет нас разбогатеть! Забыла, как я помогала вам, неблагодарная!

– Ты забудь прошлое, Зухра, – надменно, с улыбкой вставил Тимербай, поигрывая длинной блестящей цепочкой, – не ваше сейчас время, теперь мы хозяева. Будете делать то, что мы скажем. Или ты думаешь, что я забыл, как вы все смеялись надо мной в детстве? Как Ахат, твой дружок, обзывал меня и не брал в свои игры. Я все помню, есть справедливость на земле. Жалко, что они не вернулись с войны, я бы их как валидовцев упек бы в Сибирь, а может, и самих к стенке бы поставил.

– Нет, Темир… – «Бака» чуть по привычке не вставила Зухра, – не быть вам вечно хозяевами, есть на земле другая справедливость – божья, она не подчиняется власти нагана…

А Фатхия, не обращая ни на что внимания, беспечно и наигранно улыбаясь, сверкнула белками глаз на черном лице и скомандовала:

– Кольца и сережки-то снимай!

И Зухра сорвала с себя все и со злостью швырнула на пол под ноги Фатхие. Та, ничуть не смутившись, ползая на карачках, стала искать и подбирать разбросанное. Воспользовавшись этим, Зухра успела спрятать единственное оставшееся на ее левом запястье украшение – серебряный браслетик с арабской вязью, подарок Фатхелислама.

Активисты же сгребли все имущество в баулы, погрузили вместе с мебелью в телеги и увезли на склад в бывшую мечеть.

Уходя, Тимербай, не глядя, снял с гвоздя новенький хомут. Повесил его и шлею, переливающуюся заклепками на плечо, сграбастал уздечку и только хотел толкнуть ногой дверь, как Ислам, увидев, что уносят его упряжь, бросился со всех ног к Тимербаю, схватил рукой тянущуюся по полу шлею и закричал:

– Отдай! Не трогай, отдай! Это мое, это мне папа сделал! – Не ожидавший такого наскока Тимербай опешил, но, придя в себя, со словами: «Ах ты, кулацкое отродье, теперь ничего твоего нет, все наше!», пнул настырного мальчика. Тот отлетел, больно ударился головой о стенку и заревел…

Зухру с детьми выселили в опустошенную активистами клетушку во дворе, что без окон и печи, где из мебели был единственный топчан, на котором до этого стояли кадки и ящики с продуктами и мукой. Когда Зухра обессиленно опустилась на него, обняв плачущих детей, в клетушку вошел комсомолец из комиссии и стал выглядывать, что еще можно забрать. Подошел к нарам и выдернул из-под годовалой Сагили старый половичок, оставив ее лежать на голых досках. Взбешенная Зухра кинула ему вслед дырявый мешок.

– На, забирай и это, подавись! – Тот, ничуть не смутившись, подхватил летящий мешок, который обдал его мучной пылью, аккуратно свернул его, сунул под мышку и ушел…

В этот же тысяча девятьсот тридцать второй год опять начался голод, унесший по всей стране почти семь миллионов жизней. Дом Фатхелислама сначала стоял заколоченным, позже в нем основали почту. Опять бездомная Зухра сначала готовила скудную еду во дворе на костре, после в железном тазике заносила в клетушку горячие головешки для обогрева. Затем натаскала с речки большие камни, глину и сложила внутри очаг. Пока дрова горели, дым уходил в приоткрытую дверь, поэтому внутри все пропиталось дымом, покрылось копотью. Позже она думала, что, может, это и спасло их от болезней? Ведь говорят, что дым обеззараживает воздух. Когда кончились дрова, Зухра по вечерам после тяжелой работы, утопая по колено в снегу, рубила и на себе таскала с берега Мендыма засохшую ольху. Полусырой сухостой плохо горел, дымил, но в холодные зимы вечно дымящий очаг был единственным источником скудного тепла.

Оставшись без какого-либо имущества, она думала, что не выживут они на этот раз, но есть еще сердобольные люди – кто-то принес им посуду, кто-то – на чем спать и чем укрываться, в меру сил помогали сестренка Зулейха и тоже бедствующие братья Фатхелислама, но голод есть голод. Страдали все.

Зухра не гнушалась никакой работой – лишь бы не голодали и не умерли дети. Однажды, когда после знойного летнего дня приближалась вечерняя прохлада, Зухра полоскала чужое белье у ручья, ее оглушил хлесткий одиночный выстрел, раздавшийся почти рядом, из-за кустарников с другого берега. Зухра, ойкнув, зажала уши и свалилась на бок в прибрежный песок. Открыв глаза, успела увидеть, как шелохнулись кустарники, из-за них выглянула косматая голова, зло сверкнула бельмом в правом глазу и исчезла. И тут же послышался надрывный вой Фатхии…

– Убили-ииии-иии, убилииии-иии, ааааа! Помогитееее-еее, помогите-еее! Людииии, Тимербая убили-ииии! Как же я без тебя, Тимербай!

Оказалось, что на том самом резном крылечке дома Насыра, в которой заселилась семья Тимербая, сидел сам новоявленный хозяин и неспешно курил. Настроение у него было отличное, только что сытно поужинали. Все у уполномоченного ОГПУ было в порядке: дом полная чаша, преданная жена и полная власть над всеми, кто раньше его и не замечал, кто окликал его обидным «Тимербака». Он сидел, вспоминал и с удовольствием смаковал сценки раскулачивания – плач женщин и детей, бессилие поверженных, беспомощных хозяев.

Его триумфом стало униженное положение Зухры. Фатхелислама можно было и не раскулачивать – работал он на колхоз, батраков у него не было, но настоял на этом он, Тимербай. Показал свою власть. Ведь все его детство она – красивая, шустрая, хорошо одетая – мельтешила перед его глазами, она стала образцом успешных и потому ненавистных ему людей. И до раскулачивания жила припеваючи за спиной крепкого хозяина. Да и было чем поживиться у них. Половина их добра перекочевала в его дом. Вот так надо, вот о чем он мечтал все свое детство.

Ему теперь доставляло большое удовольствие видеть, как Зухра ходит по дворам и ищет работу за кусок хлеба. Работает на износ, но единственное, что ему не приносило удовольствия, что она ни разу не пришла просить помощи, ни разу не унизилась до попрошайничества, а, стиснув зубы, трудилась. Она как будто и не видела его. Все встречные подобострастно здоровались, чуть ли не кланялись. А она пройдет мимо с застывшим, холодным и гордым взором, от чего ему даже становилось не по себе. Он все никак не мог придумать – как бы сделать ей еще больней, так, чтобы она приползла к нему на коленях и молила о пощаде. Можно было бы отобрать у нее детей и отправить в детдом. Но они не попрошайничали, не воровали, а смиренно сидели дома, чем могли, помогали маме. Нет, надо придумать такое, чтобы она вконец сломалась.

Во время раскулачиваний он вспоминал свое голодное и нищее детство, ведь он, как только подрос, стал работать в конюшнях Султанбек-бая. С утра до поздней ночи чистил за лошадьми навоз, раздавал сено, корм, поил их. И все за какие-то гроши. Он весь пропитался запахом конского навоза, потому юношей и не мечтал о свиданиях с ровесницами – от него за версту пахло лошадьми. Да и кто мог посмотреть на косоглазого, хромого, небольшого росточка юношу. Поэтому он черной завистью завидовал богатеям, и эта зависть со временем перешла в ненависть.

Спасла гражданская война. Вовремя смекнув, что это его час, он ушел с красными. Вояка из него, хромоногого, был, конечно, никудышный: он плелся в обозе, ухаживал за лошадьми. Но кто это видел, кто об этом знает? Зато теперь он – герой этой войны, везде в почете. Его приглашают в школу, где он рассказывает о своих геройствах, о том, как он попал в плен и палачи беляков изувечили ему ногу, но он все выдержал, ничего не рассказал о планах красных, никого не выдал. На торжественных линейках он вяжет пионерам галстуки, юношам и девушкам вручает комсомольские билеты, говорит умные напутствия.

Он наслаждался данной Советами властью. Со всеми «врагами» жестоко расправлялся и был на хорошем счету у начальства. И ему сверху намекнули, что его ждет новая должность в самом Красноусольске. А там!.. Это тебе не деревня, где уже не на ком было поживиться. И Тимербай вспоминал все улочки и дома большого села и представлял себя уже живущим в самом красивом кирпичном доме бывшего священника Богоявленского завода.

Но его мечты прервала пуля, угодившая прямо в лоб между косыми жабьими глазами…

Вторая зима без Фатхелислама постепенно выжала из Зухры все остатки сил. Спали они вповалку на тесном и жестком топчане. У стенки старшая Зайнаб обнимает братишку Ислама, с краю сама Зухра всем телом обогревает малышку Сагилю. Опять два года Зухра, как после гражданской войны, без продыху боролась за свою жизнь, а теперь еще и детей. Была бы одна, думала в отчаянии в длинные бессонные ночи, легла бы, вытянулась, да и отдала бы богу душу. Уже было невмоготу от вечной боли в теле и болезненного нытья пустого желудка. Старшая Зайнаб на весь день оставалась одна с братишкой и сестренкой, как могла отвлекала их от голодных мыслей. И большее время они без сил спали. Приходя поздно домой, Зухра каждый раз боялась не добудиться их. И как-то уже утром, когда у нее совсем не осталось сил идти, да уже идти было не к кому – голодали все, она опять без сил улеглась рядом с детьми, думая: «Будь что будет», и постепенно уходила в приятную спасительную дрему.

Ей снился отец, их смирная кобыла с Акбузатом, мельница, любимая запруда и медленно ползущая по лотку белая рыхлая мука. Она сыпется в большой мешок, который, плотно наполняясь, разбухает, как живот поставленной на откорм жирной трехлетки. И вот она месит тесто из этой степной муки грубого помола. В печи румянится аппетитно пахнущий круглый, бугристый каравай. Запах хлеба дразнит, щекочет нос, желудок торжествует в ожидании вкусной теплой, хрустящей краюхи, намазанной желтым домашним маслом, подтаивающим от хлебного тепла. На большом деревянном подносе куски жирной конины…

– Зухра, вставай… – теребит ее отец и почему-то бьет ее по щекам. – Зухра, проснись, проснись, не смей умирать!

Она возвращается в сознание, в закопченную, холодную клетушку, и опять перед ее глазами лицо осунувшегося, почерневшего Фатхелислама… Он зажег лучину, насыпал в кипяток остатки сухарей с дороги, ложкой растолкал их до жижи…

– После так называемого суда погнали нас пешком в самую сердцевину Южного Урала – к подножью самой высокой горы Ямантау, не зря народ прозвал эту большую, высокую гору Плохой горой. На ее вершине до середины лета лежит снег. Из-за большой высоты погода суровая, переменчивая. Вокруг непроходимый темный таежный лес, крутые подъемы и спуски, скалы. Пока шли, половина осужденных осталась лежать у дороги – не каждый мог выдержать тяжелые горные переходы, я-то привычный – сколько, торгуя, исходил пешком. Больше всего добивал, людей голод и наступившие холода. Загнали нас, оставшихся в живых, в трудовой лагерь, там течет горная речка Кузъелга. На том месте, где она впадает в реку Малый Инзер, и стоит этот лагерь, – рассказывал Фатхелислам пришедшей в себя и немного оклемавшейся Зухре, да и рассказывал он, чтобы она окончательно ожила, чтобы поверила своему спасению.

– Там такие же раскулаченные рубят лес. Условия страшные, каждый день люди от голода и тяжелой работы мрут десятками. Но мне повезло. Утром на следующий день, когда нас построили для разнарядки на работу, мимо проходил заместитель начальника лагеря по хозяйству. По тому, как он раскачивался на ходу, по посадке головы и шраму через всю правую щеку я узнал его. Это был Алексей Фролов, мы вместе воевали в германскую. А шрам ему достался от немца. Как-то, наступая на траншеи немцев, вступили с ними врукопашную. Леху подкосил жирный немец и, подмяв под себя, занес над ним штык-нож. Мой однополчанин совсем ослаб, и вот-вот уже нож вонзился бы ему прямо в грудь. Я, отделавшись от наседавшего на меня германца, успел прикладом ударить в затылок зависшего над Лехой врага, он обмяк, падая, его нож успел хорошо порезать щеку Лехи. И этот шрам я не мог не узнать. Потом мы стали закадычными друзьями, все беды делили и преодолевали вместе и еще не раз спасали друг друга.

В первый день я все же поработал на лесоповале. Пока есть силы, можно еще рубить лес, ну а те, кто уже здесь давно, еле ходят из последних сил. Видя все это, я уже мысленно прощался с жизнью. Думал, повезло на фронте – выжил, в гражданскую не казнили, а тут свои же… Встретил я там и нашего Насыра. Я бы его не узнал, он сам меня окликнул. И как можно было бы узнать в худющем лысом почерневшем старике того крепкого и сильного Насыра? Он был еле жив лишь благодаря своим сыновьям, которых еще поддерживала молодая сила, и они таскали его везде на себе, не давая упасть и умереть. Но и им, по их виду, недолго оставалось жить.

Насыр, еле ворочая языком, расспросил об оставшихся в селе жене и детях, о родственниках. Не стал я его расстраивать, не сказал, что его младшие один за другим умерли с голоду. Что его жена побирается, совсем опустилась и, скорее всего, уже никого не дождется. Но по моему тону, я думаю, проницательный Насыр все понял. Знал он, что везде несладко. Он же рассказал, что они еще живы благодаря Тунису, то есть Зиннуру. Его природное здоровье, сила не раз спасали их от смерти. Как представителя бедноты, защищавшего семью попавшего в лагерь, ему сделали поблажку – он был вольным работником, в сопровождении молодого конвоира с винтовкой на лошади возил воду из реки Инзер в тридцативедерных бочках в лагерь. Поэтому он держался, делился своим пайком с Насыром. Но одно его угнетало – жажда мести. Он долго присматривался, изучал дороги, копил запасы сухарей и однажды вечером, сказав, что у него все готово, попрощался, попросил у них прощения, что покидает их, и, пообещав отомстить за всех, утром сбежал.

На следующий день Леха Фролов сам узнал меня, отозвал в сторону, крепко обнял:

– Спаситель ты мой, брат! Как ты здесь оказался? – Удивившись моему рассказу и такой несправедливости, хотя и был ко всему привычен, повел меня к начальнику лагеря Городецкому. – Тогда ты меня спас, теперь моя очередь…

Рискуя своим положением, Леха пристроил меня в конюшню. Оказалось, как раз за день до этого умер вольнонаемный лекарь лошадей – пил он много, переводил спирт, выписываемый на лечение. Поэтому все его хозяйство было запущенным, он кое-как справлялся со своими обязанностями.

– Ты же потомок кочевников и знаешь толк в лошадях, да и я знаю твою мастеровитость – на фронте все ты отлаживал умело и надежно. Так что справишься, я поручился за тебя перед начальником лагеря. На этой работе всегда были вольнонаемные, ты первым будешь из заключенных.

Моей работой стало лечение лошадей, починка конской упряжи, телег и саней. Хоть и кажется, что это не труд на лесоповале – не надо по пояс тонуть в сугробах, мокнуть и мерзнуть, пилить двуручной пилой сырое и мерзлое дерево. Но и здесь работы на износ было много. В день приводили по несколько лошадей. Часть из них трудяги с делянки – по каменистым, крутым горным спускам перевозили они лес к реке для весеннего сплава, часть – лошади конвоиров и начальства. На лошадей тоже был план – в день в строю должно быть столько-то. Умри, но поставь их в строй в срок. Поэтому все время я чистил и смазывал их раны, перевязывал, сам же кормил и поил, убирал за ними навоз. Особенно было тяжело в летнюю жару – раны быстро гноились, лошадей донимали мухи, слепни и оводы. И если в рану попадала зараза, то уже не спасти лошадку. Поэтому иногда не спал ночами, выхаживал их, как маленьких детей.

Войдя в доверие к начальству, стал просить в помощники Насыра, а когда разрешили, Насыр наотрез отказался, без сил прошептав:

– Спасибо тебе, Фатхелислам, но не выжить мне уже, чувствую, немного осталось… Ты лучше возьми моего младшего – Юсупа. Может, хоть он выживет и продолжит наш род…

Так и случилось. Через два дня Насыр умер, Юсуп стал моим помощником. Первым делом я поставил его на ноги. Помогло мне в этом «неучтенное» кобылье молоко. Как раз в это время на лечение привели кобылу с маленьким жеребенком, и ее молока хватило и жеребенку, и Юсупу. Три дня я разрешил ему просто лежать на мягкой соломе и спать. Отпаивал его молоком, откармливал замоченным овсом – его немного выдавали на лечение и восстановление лошадей. Когда он встал, я начал обучать его всему. Старательным и понятливым он оказался. Хорошего сына вырастил покойный Насыр. Стал я его опекать и оберегать, как родного сына, и он в благодарность ни разу не подвел меня.

Как-то осенью в привезенном для лошадей свежем сене я нашел целые сухие трубки реброплодника, из которых башкиры с незапамятных времен делали национальный инструмент курай. Выбрал из них подходящие и изготовил инструменты. В свободное время начал играть. Если бы ты знала, какая это была отдушина для меня! Слезы сами текли во время игры. В эти минуты вся жизнь проходила перед глазами, и было ощущение, что я не в таежном страшном лагере, а в родных краях. Юсуп проявил интерес к кураю, стал учить его и этому. Очень музыкальной оказалась его душа, повторяя за мной старинные мелодии, он даже начинал отступать от основного мотива, добавляя новые нотки, и когда мы играли вместе, то получалось очень даже неплохо. Я вел главную линию мелодии, он же повторял за мной, в нужных местах добавляя красивые отступления.

И однажды нашу игру услышал руководитель художественной самодеятельности лагеря – сосланный за вольнодумство музыкант, попросил нас вместе выступить на концерте. Мы не стали отказываться. Земляки не отпускали нас со сцены, пока мы совсем не выдохлись, и после говорили, что мы продлили им жизни, вернув на время концерта на родину.

Долго он еще говорил. Но не все можно было рассказывать Зухре. Он видел, как нещадно били на первом этаже комендатуры пойманных беглецов, еле живым после такой «обработки» была прямая дорога в общую еле присыпанную могилу. Какие извращенные формы принимали издевательства над заключенными охраняющими их солдатами! Они просто от скуки придумывали нелепые задания и за невыполнение опять мастерски били. Какие мерзости позволяла себе жена начальника лагеря! Высокомерная, важно надутая, она могла отправить в карцер любого не понравившегося поведением или наружностью лагерника. А карцер – это верная смерть. Особенно лютовала она пьяной в отсутствие мужа. Могла ночью поднять бараки, вместе с солдатами гонять обессиленных невольников по кругу. Упавших сама неистово избивала ногами, обутыми в крепкие сапожки с острыми носками. Особенно противными были ее неуемные приставания к более-менее здоровым мужчинам. Зная об этом, муж сам нещадно избивал ее.

Но все это, к счастью, прошло мимо Фатхелислама. Он был всецело занят лошадьми, ремонтом упряжи, и это его спасло. Частым гостем у него был Алексей Фролов. Приносил он еду, остатки которой Фатхелислам передавал через Юсупа землякам. И Алексей же помог ему досрочно освободиться. Через него Фатхелислам завоевал расположение начальника лагеря, да он и сам видел его работу, оценил то, что он оставляет после себя хорошего ученика. Во все инстанции он писал ходатайства, сам лично говорил со всем инспектирующим начальством, показывал им справное хозяйство Фатхелислама, и наконец выездной суд отменил решение архангельской тройки, полностью реабилитировал, выдав предписание отменить все меры погашения гражданских прав, и досрочно освободил его.

На дорогу Фролов выдал ему пять килограммов муки, сухарей и проводил на лошади почти до самого Инзера. Прощались они тепло.

– Ну все, друг, больше не попадайся. Живи долго и счастливо!

– Тебе спасибо, Леха! Если бы не ты, лежать бы мне давно в общей могиле…

– А если бы не ты, то вы меня еще в шестнадцатом прикопали бы там, на земле Таврической. Так что мы квиты!

5

Зухра еще раз оглянулась на виднеющийся за кустарниками реки Мендым родной Мырзакай, поправила котомку за спиной. Все еще одолевали сомнения – сможет ли она с маленькими детьми дойти до самой сердцевины Уральских гор? Не зря ли все это она затеяла? Родное село есть родное, и помирать здесь не страшно. Но как жить снова одной с детьми? Оглянулась, вспомнила поговорку: «Вперед взгляни один раз, оглянись – пять раз», еще ведь не поздно, может, назад? Но с другой стороны… И, отбросив сомнения, скомандовала:

– Ну все, пошли, детки! Будь что будет, Аллах не даст нам пропасть, немало молитв я прочитала перед дорогой…

Десятилетняя Зайнаб держит за руку братика Ислама, в другой руке баул с одеждой. Зухра то ведет за руку под уклон кое-как семенящую маленькую Сагилю, то на подъемах берет ее на руки. Впереди виднеется темный лес и начало первых еще пологих подъемов в горы.

Летний день выдался теплым, слегка дул приятно освежающий ветерок, несущий аромат полевых трав, цветов, ядреный запах начинающих цвести злаков. Постепенно эти запахи сменялись другими. Они с опаской взошли на первый пригорок с зарослями осин и лип, которые росли плотной стеной и бросали густые прохладные тени на мягкую лесную дорожку. Стало тревожно, казалось, что за ними из-за кустарников и деревьев следят чьи-то злые глаза. Становилось легче и привычнее, когда выходили на большие залитые солнцем поляны – Зухре казалось, что и дышится здесь легче. Но постепенно открытых полян становилось меньше, а подъемы все круче. Чаще стали встречаться дубы, сосны и ели.

В начале пути при подъеме на вершины из-за пологих гор еще была видна степь – широкое, до самого западного горизонта раздолье, щедро освещенное солнцем, манящее обратно, назад. Но когда перевалили через несколько кряжей, позади просматривалась лишь лесенка однообразных вершин – чем дальше, тем голубее, – даже намека на степи уже не осталось.

Полуголодные и босые дети быстро уставали и, не понимая, куда и зачем их потащила мама из родного села, сопротивляясь, ныли и нехотя поднимались после передышек, боясь окриков и брани Зухры. Да и сама она не представляла, куда они придут и что их там ждет…

Когда прошел год с возвращения Фатхелислама и он снова стал работать снабженцем колхоза, они постепенно начали вставать на ноги. Претендовать на свой дом, превращенный в почту, Фатхелислам не стал, подремонтировал отцовский дом, куда и попала спасенная от голодной смерти Зухра, и стали они там жить. Отказался он и от возврата конфискованного имущества – не хотел пользоваться вещами, побывавшими в чужих руках. К этому времени вся власть в селе поменялась – Тимербай убит, Нурлана посадили за перегибы, допущенные при коллективизации, обвинив в невыполнении государственных заказов по поставке хлеба. Новая власть к Фатхелисламу претензий не имела.

К осени старшую Зайнаб стали собирать в школу. Фатхелислам смастерил ей из остатков упаковочной фанеры легонький портфель, но младший, шестилетний Ислам с ревом отобрал его и стал говорить, что он сам пойдет в школу, и никак не соглашался вернуть сестре. Фатхелислам смотрел-смотрел на капризы сына, потом взял веревку, обвязал им ревущего, приподнял и повесил на гвоздь в стене дома. Проболтался там Ислам до самого вечера, но не просил у отца пощады, уж таким он рос своенравным. Фатхелислам снял его сам по просьбе Зухры, когда все уже собирались спать.

Позже упрямый сын все же добился своего. Когда первого сентября привели Зайнаб в школу, он поднял шум и рев, что он тоже хочет в школу, хотя ему не хватало целого года. Но учитель пожалел его, взял за руку и завел в класс. На удивление всех, Ислам окончил первый класс с отличием.

Все шло хорошо, жизнь налаживалась. Колхоз становился на ноги, постепенно забывалась старая жизнь, привыкали и со скрипом принимали новое. Но летом Фатхелислам не вернулся с очередной поездки за Урал. Он загрузил подводу с мукой и овощами, поехал в сторону Белорецка для обмена груза на металлические изделия и инструменты для колхоза. Обычно он возвращался через неделю-две, а тут… Зухра еще с надеждой ждала месяц, но наступила осень, прошла полуголодная зима. Что только не передумала Зухра – заболел и умер, в дороге случилось несчастье, загрызли лесные хищники, ушел к другой женщине? Долгими ночами плакала в остывшей без мужа постели – снова одна… И, когда она уже совсем отчаялась, опять не зная, чем кормить детей, и опять трудилась в чужих дворах, летним вечером к ней постучалась незнакомая женщина. Было видно, что она путница, идущая издалека, – ее одежда была выцветшей, запыленной, голые стопы в трещинках и в мозолях.

– Ты Зухра, жена Фатхелислама? – спросила она, и в ее приглушенном с хрипотцой голосе слышались и тайна, и какая-то угроза. – Так вот, надежные люди просили передать тебе, что твой муж находится на земле рода Катай в деревне Худайбердино. Он жив и здоров, но не может вернуться домой. Я еще осенью должна была это тебе передать, но сильно заболела, всю зиму была почти при смерти. Но боги смилостивились, и вот я снова в пути. Подробностей я не знаю и не могу сказать тебе, кто это мне передал, но могу рассказать, как ты можешь до него добраться.

И уже за скромным чаем она подробно описала дорогу. Вот и пошла Зухра. Она торопила детей, зная, что до захода солнца надо постараться дойти до деревушки чувашей в несколько домов, иначе придется ночевать в лесу, поэтому и тормошила ноющих, сбивших свои стопы до крови детей. И когда уже солнце раньше, чем в степном Мырзакае, ушло за хребет высокой горы и стало темнеть, когда надоедливых мух и слепней сменили нудно пищащие комары и мошкара, когда уже трава начала покрываться росой, из долины внизу потянуло запахом дыма. Послышалось мычание коров и звон прохладного ручья. И уже совсем в темноте они попросились на ночлег.