Текст книги "Кровь за кровь"

Глава 16

От этой деревни у Луки мороз бежал по коже. И дело было не в куче костей, а в тишине. В пустоте там, где должна быть жизнь. То же ощущение у него было, когда они проезжали города-скелеты Северной Африки и узкие, кишкообразные улочки Багдада. То же тревожное чувство он испытывал в детстве, когда замечал пристальный взгляд фюрера с портрета над камином: всевидящий и не видящий ничего. Они провели в деревне-призраке два дня, ожидая, что лихорадка Феликса отступит. Но она не успокоилась. Парень больше не разбрасывался оскорблениями в безумном бреду, но кожа его по-прежнему горела огнём. Пот тёк, как вода из крана, пропитывая форму Гитлерюгенд, но вентиля, который отключил бы воду, у них не было. Яэль от парня почти не отходила. Лука в это время колол дрова, пытался в реке оттереть кровавые пятна с их одежды и обшаривал остальные дома в поисках чего-нибудь полезного. Трофеи? Дюжина баночек консервированных овощей, превратившихся в безвкусное месиво, три бутылки спиртного такого крепкого, что один запах мог ослепить, и одинокий охотничий нож. Он не нашёл ни единой сигареты.

Ночи были такими же тихими, как и дни. Наверное, стоило больше волноваться из-за кромешной темноты вокруг, но Лука обнаружил, что наслаждается вечерами у огня. Было тепло, была еда и была она.

Разговоры с Адель никогда не были лёгкими. Лука сравнивал их со спаррингами – умные слова, резкие замечания, оскорбления, замаскированные под нежность. Он всегда, всегда оставался при оружии. Всегда подыскивал лучший из худших способов что-то сказать.

Но, как эффективно напомнила ему Яэль, она – не Адель. Лука поймал себя на мысли, что многое ей рассказывает. То, что важно для него, о значимости чего он даже не знал, пока слова не сорвались с губ.

Фюрера застрелили у меня на глазах, а я ничего не чувствовал.

Он никогда и никому этого не рассказывал.

Адель бы ударила его по руке (сильнее, чем стоило) и дразня (хотя на самом деле нет) назвала бы предателем. Отец посмотрел бы пустым взглядом и врезал ему раз в двадцать сильнее, чем фройляйн Вольф. Но Яэль выслушала. Не просто выслушала. Она поняла.

Лука испытывал… чувства… рядом с ней. Как тогда, на улицах Токио. Чувства, будто переведённые через копирку из дней с Адель. Он любил Адель-Адель. Он ненавидел Адель-Адель. Он ненавидел Яэль-Адель. Он любил Яэль-Адель. Но теперь Яэль была Яэль, самой собой, а его атрофированные чувства по-прежнему были на шаг позади. Вызывали проклятую головную боль.

Было заманчиво свалить всё на водку. Но Лука не столько выпил и сейчас, бредя по морозному полуденному лесу, чтобы проверить силки из парашютных тросов, поставленные Яэль, он был совершенно трезв. Первые две ловушки оказались пусты. До третьей уже добрались волки – там нашлись лишь останки кровавого пиршества. В четвёртый силок попался соболь. Животное безумно заметалось при звуке его шагов, гладкая шёрстка блестела под холодными лучами солнца.

Лука достал из кармана куртки охотничий нож. Понадобился всего один быстрый удар, чтобы животное перестало извиваться. Мех соболя идеально смешивался с ковром из сосновых игл. Чем дольше Лука смотрел на мёртвое тельце, тем отчётливей покалывало кожу, пока все волосы на руках не встали дыбом.

Тишина следовала за ним.

Она окутала весь лес. Птицы замолкли, понял вдруг Лука, поднимая пойманную тушку. Он мог слышать хруст каждой травинки под ногами, пока шёл к пятой ловушке.

Когда Лука услышал шум двигателя, он замер, пытаясь сопоставить километры глуши вокруг с новым звуком. Грузовик… люди…

Мёртвый соболь ударил Луку по плечу, когда тот рванулся вперёд, чтобы глянуть поближе, осмотрительно спрятавшись за завесой деревьев. Он мгновенно узнал грузовик: ЗИС-5. Такой же они украли у советских партизан во время Гонки Оси.

Первый из многих. Целая колонна грузовиков громыхала по дороге.

Когда он был помладше, Лука часто представлял советскую армию. Он убил целые толпы комми своим воображаемым пистолетом, крича бах и пиу, крутя педали ржавого велосипеда Франца. Перевес всегда был на стороне противника, а не Луки и Франца – сотни на одного, – но мальчикам удавалось одержать победу. Они сражались и стреляли в этой бескровной войне и никогда ничего не боялись.

Страх во всём великолепии пришёл к Луке сейчас, когда он, согнувшись, прятался за деревьями и смотрел, как по дороге едут грузовик за грузовиком, грузовик за грузовиком. В их кузовах сидели советские солдаты, мужчины и женщины, двадцать в каждом грузовике. Все были одеты в форму. Вооружены. И направлялись в сторону деревни, где в небо поднималась тонкая струйка дыма.

Сколькие из них, думал Лука, в детстве представляли, как убивают воображаемых национал-социалистов? Сколькие сразу же выстрелят в дважды Победоносного и Феликса Вольфа, стоит только увидеть двух парней-германцев?

Лука не стал даже думать над ответами. Он сорвался с места и бежал всю дорогу до деревни.

– Гаси его! – выдохнул он, ворвавшись в двери хижины. – Гаси огонь!

Яэль сидела на коленях рядом с Феликсом, пригоршни снега таяли в её пальцах, каплями ложась на его лицо. Она нахмурилась: «Что случилось?»

Лука бросил соболя, выхватил снег из её ладоней, открыл печь и швырнул внутрь тающий комок. Он ничем не помог, лишь зашипел в пламени.

– Советские. Войска. Едут. По. Дороге.

Даже если Яэль удивилась или испугалась, виду она не показала.

– Как близко?

– Полкилометра от нас. – Уже меньше, если учесть, с какой скоростью они ехали.

– Наверное, они увидели дым, – сказала Яэль. – Они знают, что здесь кто-то есть. Уверен, что войска советские? Не Вермахт?

Лука кивнул: «Никакой свастики, и они едут на грузовиках ЗИС-5. Это советские солдаты. Не меньше сотни, все вооружены».

В углу застонал Феликс. Он бормотал что-то, метался и определённо не был готов бежать. Они в ловушке, как тот соболь.

– Ты дерёшься лучше, чем я. – Лука достал охотничий нож и предложил его Яэль. Лезвие повисло между ними: острое, маленькое, ещё влажное от крови соболя. Словно какая-то плохая шутка.

Яэль покачала головой: «Мне не нужно оружие».

Лицо девушки начало меняться. Лука уже в третий раз наблюдал за пластичностью её кожи, но от этого процесс не становился менее пугающим. Волосы Яэль укоротились и стали жёстче, с налётом седины. Пятьдесят лет жизни отпечатались на её коже. Глаза потемнели, как и несколько зубов. Неизменными остались только порез от кольца-печатки и синяки, оплетающие подживающий нос. И вот Яэль стояла перед ним старой, сгорбленной, беспомощной женщиной. Даже движения были старыми и скрипучими, когда она наклонилась, чтобы поднять с пола одно из одеял и накинуть его себе на плечи, пряча приметную военную одежду.

– Оставайся с Феликсом, – проинструктировала она. – Не издавайте ни звука. Не выходите из дома.

Глава 17

Только выйдя на свежий воздух, Яэль поняла, как сильно в доме воняло гнилью. Несмотря на то, что раны обрабатывали водкой, пальцы Феликса (и сопутствующая лихорадка) становились всё хуже. Эсэсовцы выбили всю жизнь из этих костей. Если Яэль в скором времени ничего не придумает, смерть и гниение разойдутся дальше.

Но сейчас бояться нужно было другой угрозы. Яэль слышала рёв моторов, когда шаркала вдоль хижины и поднимала топор, которым Лука рубил дрова для печи. Она принялась раскачиваться, опуская его ржавое лезвие на деревянное полено. Замахивалась и рубила, стараясь не думать о руке Феликса, не думать, что будет потом, когда первый грузовик въедет в деревню.

Лука был прав – советские солдаты. Не Вермахт. Хорошо это или плохо ещё предстояло выяснить. Прошлый опыт знакомства с товарищем командиром Ветровым – советским офицером, который похитил участников Гонки Оси на трассе между Багдадом и Нью-Дели – был в лучшем случае сомнительным. А партизаны, которые часто совершали набеги на Урал, были печально известны своей беспощадностью, когда дело касалось национал-социалистов. Если они обнаружат в хижине Луку и Феликса…

Яэль в последний раз махнула топором и положила его на землю, на всякий случай проверяя, хорошо ли одеяло закрывает одежду. Первый грузовик остановился. За ним следующий, и следующий, и следующий…

«Это не партизанские отряды, – подумала Яэль, когда пятая машина заехала в деревню. – Это армия».

Из грузовика выпрыгнул мужчина с отличительными знаками командира на одежде. Он был моложе Ветрова, с пышными волосами и глазами, которые почти не видели кровопролития. Это не помешало ему подозрительно уставиться на Яэль с топором.

– Добрый день, – поприветствовала она их по-русски. (Ещё один подарок от бабушки, слово за словом передаваемый ей холодными ночами в Бараке № 7. Позже вытесанный Владом до идеального произношения и предложений. В этот момент Яэль была благодарна за это обоим своим волкам).

Звук родного языка из уст старухи успокоил офицера. Рука соскользнула с кобуры. Он окинул взглядом ветхий ряд домиков, замечая обвалившиеся крыши и провисающие оконные рамы.

– Вы здесь совсем одна, бабушка?

– Да, – Яэль кивнула. – Уже много лет. Национал-социалисты убили мою семью и соседей, пока я пряталась в погребе. А потом они ушли и забыли о нас.

Советский командир всё смотрел на дорогу. Заметил ли он призрачные, но слишком крупные следы Луки по краю домов? Думал ли о глубине её морщин и суровых условиях этой глуши?

Руки Яэль сжались на рукояти топора.

Взгляд офицера вернулся к ней. Яэль сразу почувствовала и военные сапоги, и кожаную куртку под одеялом. Один порыв ветра, и её ложь будет раскрыта.

– Что случилось с вашим лицом? – спросил он.

С моим лицом? Ох, точно, лицо. Со всеми волнениями из-за ран Феликса Яэль почти забыла о своих. Зеркал здесь не было, и девушка даже не представляла, сильно ли кулак штандартенфюрера подпортил её черты.

– Шаги мои уже не так тверды, как раньше, – ответила она. – Я упала.

Рот офицера недовольно скривился. За его спиной солдаты начали вылезать из грузовиков, потягиваясь и разминая ноги.

– У нас есть медик, – сказал командир. – Пусть он осмотрит ваше лицо.

«НЕ ДАЙ ИМ ПОДОЙТИ БЛИЖЕ»

Но они уже подошли. Тот факт, что отпечатки сапог солдат скрыли следы Луки, был малым утешением, когда они подбирались всё ближе к дымящей хижине, её тусклым окнам и двум таким заметным арийцам.

– Нет, нет, – Яэль покачала головой, плотнее запахивая одеяло. – Спасибо, товарищ. Но мне не нужна помощь. Я привыкла жить одна. Мне это нравится.

Помолчав, офицер кивнул:

– Простите, бабушка. Понимаю, должно быть, наш приезд стал для вас неожиданностью. Мы с товарищами провели на ногах много дней и нам нужна небольшая передышка. Мы разобьём лагерь лишь на ночь и уедем с рассветом. Уверяю, мои солдаты вам не помешают.

– Спасибо, товарищ командир. – Яэль – поражённая дерзостью собственной лжи и лёгкостью, с которой молодой офицер её принял – прислонила топор к стене хижины.

В этот самый момент Феликс Вольф решил закричать.

Крик был лишён слов – мучительный, неоспоримый. Сердце Яэль замерло. Она сильно, так сильно пожалела, что отпустила рукоять топора, но попытка вновь схватить оружие ничем бы не помогла. Перед ней был целый отряд солдат, вооружённый до зубов. Небольшая группа двинулась к хижине, одним пинком выбивая дверь. Через пару секунд они вернулись с ругающимся Лукой. Воющего Феликса тоже вынесли на улицу, вместе с окровавленным парашютом.

Один из мужчин указал на форму Гитлерюгенд, в которую был одет Феликс: «Национал-социалисты, товарищ командир Пашков!»

– Не просто национал-социалисты, – сказал командир, устремив взгляд на парней. – Участники Гонки Оси. Те самые, которые сбежали из лап Ветрова. – Он повернулся к Яэль. – Какую странную компанию вы приютили, бабушка.

Ещё пара солдат схватила Яэль. Одеяло сползло с плеч, кулем упав рядом с сапогами.

«БОРИСЬ БЕГИ БЕГИ БЕГИ БЫСТРЕЕ УБИРАЙСЯ ОТСЮДА»

Она не кинулась бежать и не стала бороться. Мозг хватался за оправдания, которые помогли бы вытащить Феликса и Луку отсюда живыми.

– И какая странная на вас одежда. – Пашков уставился на Яэль, словно она была сказочным существом, которое исчезнет, если он моргнёт. – Ветров говорил, что среди гонщиков была девушка, меняющая лица. Она назвалась Волчицей. Ещё он говорил, что её русский был безупречен.

Десятки вариантов лжи всплывали в голове Яэль – я их не знаю; они не те, кто вы думаете; мы хотим попросить убежища в Новосибирске, – но ни один из них не был достаточно хорош.

Она сбросила внешность старухи, вновь приобретая привычные черты. Не лицо, данное Яэль по рождению, а самое простое: бледные волосы и кожа, глаза самого яркого голубого цвета. Сотня солдат видела это изменение – древняя старуха потеряла десятки лет, став молодой гибкой девушкой. И все они отреагировали одинаково: никак. Такая же реакция была у товарища командира Ветрова, когда она изменилась у него на глазах. Ни трепета, ни страха, ничего.

Все молчали, говорил только Лука. Бормотал что-то насчёт «грубых солдат», пока один из них не швырнул его на землю, рявкнув «ТИШИНА!» на языке, который Победоносный понять не мог.

– Молчи, Лука, – приказала ему Яэль.

Их взгляды встретились. Парень коротко кивнул.

С Феликсом ничего нельзя было поделать. Его крик затих, сменившись хныканьем. Больная рука свисала с парашюта. Стоящие рядом солдаты хмурились при виде окровавленной повязки шины, морщили носы от вони.

Яэль повернулась к командиру: «Мы вам не враги».

– Это не вам решать, – сказал Пашков и переключил внимание на солдат: – Уведите Лёве и больного обратно в тепло. Следите за меняющей лица, пока я не вернусь. Я пошлю радиограмму в Новосибирск. Им будет интересно узнать, кого мы нашли.

Глава 18

Прошла ночь. Загорелся и миновал рассвет, но отряд Пашкова не собирался двигаться дальше. Из окна дома-тюрьмы Яэль смотрела, как солдаты мылись в реке и чистили ружья. Дверь их старой хижины (где до сих пор были Лука и Феликс) вернули на петли, но даже с ней крики Феликса разносились по всей деревне. Только за утро медик отряда переступал порог хижины больше дюжины раз. Каждый раз в руках он что-то нес: рулоны марли, пузырьки с таблетками, фляжку с водой, заляпанную кровью форму Гитлерюгенд, которая отправилась прямиков в один из костров (вместе с парашютом). Яэль попыталась определить самочувствие парня по этим подсказкам, но задача оказалась невыполнимой.

Пока Яэль наблюдала за солдатами, у неё накопилось множество вопросов. Эти люди были готовы к войне. Части их обмундирования было не менее десятка лет. Пережитки первого нашествия Рейха. Хотя большая половина оружия была новой, прямо с завода. Яэль заметила у многих на плечах винтовки «Арисака». Тип 30 и 38: названия хоть и старые, но на вид они были новыми.

Что советские солдаты делают здесь с кучей новых-старых японских винтовок?

Что советские солдаты вообще здесь делают?

Товарищ командир Пашков отказался поговорить с Яэль, вернувшись с сеанса радиосвязи. Единственные слова были обращены его людям: «Держите Волчицу под постоянным наблюдением. Мы не можем позволить ей поменяться с нами лицами».

Троица вооружённых охранников сопроводила Яэль в один из неплохо сохранившихся домов. Они сидели и наблюдали за ней. Не опускали пальцев с курка. Не разговаривали.

Чего они ждали?

Они точно чего-то ждали. Охранники выказывали признаки беспокойства: ёрзали, бросали на дверь нервные взгляды. На улице Пашков мерил шагами тропинку между хижинами, бродил от вереницы припаркованных ЗИС-5 к костям и обратно. Через каждые несколько шагов он поднимал голову к пасмурным небесам. Словно молился.

В полдень небеса дали ответ. В серых тучах прогудели двигатели самолёта, он пролетел над деревней раз, два, три, а потом сделал последний круг и скрылся на горизонте. Товарищ командир Пашков остановился, взгляд его обратился к лесу.

Оказалось, мужчина ждал не чего-то, а кого-то. Из-за деревьев вышла женщина, одетая как советский капитан: шинель, фуражка, разноцветная коллекция медалей. Она не была старой, но и молодость её давно прошла. В её движениях была видна власть – чеканный шаг, расправленные плечи. Женщина небрежно поприветствовала Пашкова – обменялась кивками и перебросилась парой слов, – и он указал на хижину, в которой держали пленницу.

Яэль не могла не заметить, как сжались охранники, когда женщина вошла в комнату. Все трое неосознанно попятились.

– Вон, – приказала им женщина.

Один из солдат сглотнул: «Но товарищ командир Пашков сказал…»

– Оставьте нас, – оборвала она его. – Я не буду повторять дважды.

Шаркающей походкой охранники вышли за дверь, оставляя безоружную гостью с несвязанной Яэль. Ситуация складывалась в её пользу: броситься на неё, вырубить, изменить лицо, переодеться в одежду женщины и сбежать. Но то, что они сейчас были равны, лишь взволновало Яэль. У бесстрашия женщины должна быть причина.

– Ты Волчица?

– Да. – Не было смысла отрицать. Особенно, когда на кону их жизни, а её изменение видела сотня человек.

– Очень интересное имя. – Чем дольше женщина говорила, тем яснее становилось Яэль: русский – не её родной язык. Слова зарождались и обрывались в неровном ритме. – Как ты его получила?

Странный способ начать допрос. Яэль ожидала что-то похожее на Что ты здесь делаешь? или На кого ты работаешь?

На них было бы легче ответить.

Волчица. Русское название самки волка. Это было кодовое имя Яэль в Сопротивлении, но корни его уходят глубоко в прошлое. Ещё один подарок от бабушки, принесённый ей с дополнительными кусочками сухого хлеба. Волчица, звала её старая женщина. Девочка, которая была особенной. Девочка, которая могла изменить всё. Яростная, словно волк.

Яэль была не в силах обернуть эти воспоминания в слова. Она пыталась, но отыскала только семь: «Одна подруга звала меня так. Очень давно».

– Твоя подруга говорила по-русски?

Яэль кивнула:

– Мы вместе жили в лагере.

– В телевизоре тебя зовут по-разному. Заключённая 121358.Х. Яэль.

– У меня много имён.

– Это объясняет, почему тебя так сложно найти. Я искала тебя, Волчица, – акцент женщины внезапно сровнялся со словами; она перешла на немецкий. – Многие, многие годы.

Сердце Яэль ускоряло ритм – быстрее, быстрее, быстрее, – пока сама она уже не могла за ним угнаться. Женщина подошла так близко, что Яэль могла видеть крошечную кривизну её передних зубов, лёгкий пушок волос на мочках ушей, ранние серебристые пряди в тёмной косе. Ореховый – именно его отметил бы советский капитан в графе «цвет глаз», но и этого не хватило бы, чтобы описать золото – искристое и блестящее – в её глазах. На коже женщины не было шрамов, как у большинства солдат. Она пахла лилиями.

Когда капитан вытянула левую руку и закатала рукав формы, эти мелкие детали стали неважны. Зрение Яэль сузилось, стирая всё, кроме чисел на коже.

121048.Х.

Числа, такие же кривые и тёмные, какие были когда-то у Яэль.

Числа, которые она знала.

Числа, принадлежавшие Мириам.

Глава 19

Третий волк: Мириам

Часть 2

Весна 1945

Пропажу Яэль обнаружили на перекличке. Женщины Барака № 7 стояли ровными рядами, а охранники пересчитывали их худые немощные тела. Одна, две, три, четыре… пока звёзды на небе растворялись в утреннем свете. Снова и снова охранники пересчитывали их. Снова и снова результат был одним: кого-то не хватало.

Мириам и другие женщины стояли на перекличке уже три полных часа, когда вошёл доктор. Его халат был ослепительно-белым в утреннем свете. Лицо горело яростью, когда он тихо и торопливо разговаривал с охранниками. Мириам смотрела, как движутся его губы, пытаясь разобрать слова. Заметив её пристальное внимание, доктор напрягся, взгляд ожесточился под стёклами очков. Взгляд самой Мириам метнулся вниз, к деревянным башмакам, но было слишком поздно. Доктор Гайер уже шёл к ней.

Он остановился на расстоянии вытянутой руки. Мириам почти ощущала запах ярости, исходящий от него, смешивающийся с ароматом плохого одеколона и утреннего кофе. Шнурки ботинок доктора были тонкими, как бечёвка, завязанными в сильной спешке.

– Сколько тебе лет?

– Ч-четырнадцать. – Мириам ненавидела дрожь в голосе, но превозмочь её не могла.

Доктор Гайер проглотил эту цифру, обдумал её.

Сердце Мириам упорхнуло – далеко-далеко – из груди.

– Встань там. – Он указал на охранников, которые ждали у забора, сжимая списки для переклички и ружья.

Ноги Мириам отяжелели, каждый шаг давался с трудом. Она сжала кулаки (ещё покрытые свежей грязью) и продолжала идти.

Сбежать из лагеря было практически невозможно, но такое случалось. Когда охранники обнаруживали, что кого-то не хватает, они заставляли заключённых часами стоять на месте, пока пропажа не найдётся. Если человека нигде не было, начинались казни. Заключённых выбирали случайно, показывали пример.

Те, кто оставался, всегда расплачивались за побег.

Мириам знала об этом, когда тайком пронесла жёлтое платье в оборках, свитер и туфли из сортировочной. Она знала об этом, когда советовала Яэль изменить лицо и обманом выбраться за ворота. Знала об этом, когда утром встала с соломенного матраса и перепрятала матрёшек в безопасное место.

Скоро я умру. Мириам знала и принимала это.

Но это не означало, что она была готова.

Доктор Гайер ходил между рядов, срывая девочек, словно маргаритки, выдёргивая их из линии приказом и взмахом руки. Быстрей, быстрей. Все девочки были юны. Безгрудые и несформированные. Глаза огромные от страха. Когда доктор закончил, перед жителями Барака № 7 стояло десять девочек.

Мы все умрём. Мириам посмотрела на ружья охранников, небрежно висящие на плече, и задумалась, какое выпустит пулю в неё.

Но когда доктор Гайер вернулся к охране, он сказал лишь: «Отведите девочек в медицинский блок и поместите в первую камеру наблюдения. Остальных из барака отправьте мыться. У них вши».

– Да, доктор Гайер, – кивнул ближайший охранник. – Что насчёт пропавшей заключённой?

– О ней не беспокойтесь. Я сам доложу обо всём начальнику лагеря Фогту.

* * *

Каждый день доктор Гайер колол Мириам и других девочек своими иглами. Он держал всех десятерых взаперти в медицинском блоке. Делал заметки об их прогрессе; неразборчивые абзацы стали длиннее, когда кожа их начала слезать, а волосы бледнеть. Каждый сеанс заканчивался одним и тем же вопросом: «Ты можешь измениться?»

Иногда его задавали в форме приказа: «Меняйся, мерзавка!» Иногда просьбой: «Пожалуйста, изменись. Этим ты очень порадуешь старого человека». Несколько раз это была угроза: «Если не сможешь измениться, я отправлю тебя в печь!» Очень редко доктор пытался договориться: «Изменись, и я буду давать тебе дополнительные пайки».

Каждый день он делал укол. Каждый день задавал вопрос.

Никто из девочек не мог измениться, как хотел того доктор Гайер. Так, как Мириам видела у Яэль. Они день за днём сидели в камере наблюдения, обдирая куски слезающей кожи, рассказывая истории о прошлом, чтобы скоротать время.

А потом пришёл жар.

В первый месяц заболело шестеро. Только двое остались в камере наблюдения, остальных забрали, безжизненные пятки скользнули по полу. Доктор не выглядел особо расстроенным, когда нашёл их тела. Вместо этого он сделал заметки о том, как выцвели тела девочек посмертно. Альбиносовые кожа и волосы, глаза лишены цвета – та же бледность, которая окутала Яэль после её болезни.

Пара, пережившая лихорадку, носила те же оттенки. Снежно-белый, яично-белый, сливочно-белый. В их поведении появились странности. Одна девочка говорила только стихами. Другая начала по волоску выдёргивать у себя волосы. «Я не хочу их, не хочу их», – повторяла она. Это доктор Гайер тоже записывал.

Первая девочка умерла через два дня. Единственная выжившая с каждым днём всё больше сходила с ума. Выдирала волосы, срывала кожу, часами смотрела в одну точку на заплесневелом потолке. Игнорировала все угрозы, приказы, просьбы, предложения «Измениться, просто измениться!» Кожа её головы была наполовину содрана, избавлена от волос, когда девочку увезли в операционную, где в углах поблескивали скальпели.

Она так и не вернулась.

На Мириам лихорадка накатила подобно волне. Только что она ровно стояла на ногах. А в следующее мгновение слабость толкнула вниз, щекой на грязный пол. Последняя её мысль перед болезнью? Скоро я умру.

Но она не умерла. Когда Мириам очнулась, её кожа стала такой же, как у остальных. Лишённой всех оттенков. Мириам не выражалась стихами, не жаждала выдрать все свои кудряшки. (Один волосок она всё же выдрала, просто чтобы посмотреть цвет: костяной белый). Она ощущала себя прежней.

Но могла меняться. Это осознанный процесс, поняла Мириам. Как разговор и ходьба. Приобретённый, но контролируемый.

Когда доктор Гайер сообразил, что Мириам выжила после болезни и не потеряла рассудок, он выделил ей отдельную комнату (без скальпелей), подкупал её едой и тёплой одеждой. Он наблюдал, как она изменяет свои черты вновь и вновь, делая бесконечные заметки: «Чернила татуировки остаются неизменны в эпидермисе носителя. Возможно, потому, что они инородный объект? Остальные шрамы, родинки и веснушки исчезают по желанию носителя. Структура костей и мышечная масса также могут быть изменены». Вместе с фактами он получал кровь – собирал рубиновую жизнь в пробирки, откладывал её для дальнейшего изучения.

Вопрос был только в том, как долго доктор будет копить записи и пробирки. Мириам знала: это только вопрос времени, когда ему понадобится больше, чем просто кровь. Лёгкое, мозг, сердце… Хотя Мириам могла меняться, она, в конечном счёте, была расходным материалом. Ещё одна девочка из Барака № 7 смогла пережить лихорадку в здравом уме, и доктор Гайер набирал новых подопытных: детей, только сошедших с поезда, с полными головами волос и в одежде из внешнего мира. Через каждые несколько дней новые группы проводили мимо окна Мириам, выстраивали в линию у белых стен коридора и требовали смотреть в камеру. Затем их юные лица были увековечены, захвачены в качестве контрольной точки перед тем, как доктор Гайер начинал тестировать на них новые, улучшенные смеси.

Изменение, вызванное реагентами, не заставит себя долго ждать. Мириам знала, когда это произойдёт, её время сочтено.

Я не умру. Таково было обещание Мириам самой себе. У смерти и так было немало шансов её заполучить. Пока доктор изучал девочку, она проводила собственные исследования, наблюдая за медсестрой, вытирающей скальпели и наполняющей шприцы. Мысленно она делала короткие заметки насчёт внешности и поведения женщины:

Зелёные глаза, милые, но отсутствующие. Слабый голос, так не сочетающийся с её полной фигурой. Привычка поджимать губы и кивать в ответ на любые слова доктора Гайера.

Мириам сохраняла всё на потом.

Именно эта медсестра проверяла её самочувствие и подготавливала к инъекциям. Именно эта медсестра приносила Мириам завтрак по утрам. Именно она обнаружила безжизненное тело Мириам на кровати – волосы молочно-белой волной разметались по простыням, остекленевшие глаза уставились в потолок.

– Проклятье! – Медсестра отперла дверь. – Только не ещё одна.

Когда она подошла к кровати, Мириам рывком вернулась к жизни. Она не была бойцом, но и медсестра тоже. Один толчок снёс женщину с ног, ударяя головой о пол, оставляя после себя безвольные конечности и несколько минут на действие.

Мириам украла одежду и внешность медсестры, забрала связку ключей и заперла дверь снаружи. Пошла. Вниз по коридору. Прочь из медицинского блока. Через ворота. Мимо пары солдат, которые улыбались и приветливо ей махали. Вдоль дороги.

Никто её не остановил. И она не останавливалась.

* * *

Хотя у Мириам было совершенное лицо (любое лицо), у неё не имелось официальных бумаг, а ещё оставались эти проклятые числа «в эпидермисе». Она двигалась на восток, чем дальше от центра Рейха, тем лучше. На новообразованных территориях Лебенсраума было не так уж много патрулей, проверяющих документы. Зато здесь жило немало бедствующих фермеров, которые нуждались в помощниках. Они платили ей копейки, но Мириам была рада работать за ночлег и горячую еду. Она никогда не оставалась в одном месте надолго. Раз в несколько недель девушка собирала сумку, меняла лицо и переезжала в другой город, восточнее. Всё дальше и дальше уходила она в глушь, где фермерские хозяйства становились меньше, а страх перед набегами советских партизан крепчал, как мороз.

Мириам было пятнадцать с половиной, когда она присоединилась к советским войскам. Поначалу они едва её не убили – ворвались на ферму с винтовками Мосина наперевес и ненавистью ко всему немецкому. Жена фермера рыдала, когда они заставляли её мужа встать на колени. Прицеливались.

Я не умру.

Мириам плохо знала русский, но знаний, полученных от старой женщины с соседней койки в Бараке № 7, хватило, чтобы выдавить: «Прекратите! Пожалуйста!»

Все взгляды обратились к ней: мародёров, фермера, его жены. Разум Мириам был пуст. Она не знала, что сказать, поэтому вместо слов просто изменилась. Партизане выругались и заорали от ужаса, но, в итоге, пощадили её. Фермеру и его жене повезло меньше. Вот так, в благоговейном страхе, Мириам покинула земли Рейха. Её спутники не были героями, и девушка знала, если бы не шок, они застрелили бы и её. Некоторые, казалось, до сих пор об этом задумывались, но командира отряда очаровала девчонка, и он взял её под своё крыло.

Мириам много месяцев путешествовала с партизанским отрядом. По приезду в их энергичную, возрождённую столицу – Новосибирск, она говорила по-русски заметно лучше. Мириам научилась стрелять из винтовки Мосина, не получая синяков от отдачи, и даже могла, не поморщившись, глотнуть водки.

Слухи о её способностях распространялись. Многоликая, так называли Мириам партизане. На их языке – человек со множеством лиц. Девушка стала легендой, даже мифом. В скором времени остатки советского правительства узнали о способностях Мириам. Они не заперли её в клетке, не изучали, как лабораторную крысу. Они предложили ей место в армии. Да, Мириам была юна, но умение менять лица и беглый немецкий сделали из неё идеального разведчика в пограничных рейдах на территории Московии. В советской армии она быстро росла в званиях.

Жизнь продолжалась. Она влюбилась, дважды. Сняла однокомнатную квартирку в центре Новосибирска. Спала Мириам мало, но если всё же спала, во снах ей каждый раз виделась маленькая девочка в жёлтом платье в тёмном лесу, и стая волков, следующая за ней по пятам. Яэль всегда убегала, всегда исчезала за деревьями, а когда Мириам пыталась отыскать её, вместо девочки она находила кучку костей, начисто обглоданных хищниками. Много ночных часов провела она, бродя по тихим, заснеженным улицам города. Каждую весну, накануне йорцайт,[9]9
  Йорцайт – годовщина смерти (по еврейскому календарю).


[Закрыть] она зажигала поминальную свечу об усопших.