Текст книги "Опиум интеллектуалов"

На самом деле, известно, что уровень зарплат на Западе зависит от производительности труда и распределения прибыли между инвестициями, военными затратами и потреблением, распределением прибыли между классами. Распределение прибыли в режимах советского типа является не более уравнительным, чем в капиталистических или смешанных режимах. Наиболее значительной инвестиционная часть является в странах по другую сторону железного занавеса. Там экономическое развитие направлено в основном на рост мощи страны в большей степени, чем на повышение уровня жизни. И нет доказательств того, что коллективная собственность более благоприятна для роста производительности труда, чем частная собственность.

Уменьшение продолжительности рабочего времени оказывается сравнимым с капиталистическим. Угроза безработицы, наоборот, остается одним из зол всякого режима не столько частной собственности, сколько рынка. По крайней мере она не устраняется коренным образом при колебаниях конъюнктуры и не связана с перманентной инфляцией, любая свободная экономика наемного труда несет в себе риск безработицы, по крайней мере временной. И не надо отрицать этой невыгодной стороны, надо, насколько возможно, сокращать ее.

В том, что касается трудностей промышленных работ, психологи технического производства проанализировали его многочисленные причины и особенности. Они разработали методы, способные уменьшить усталость или однообразие труда, сократить жалобы, интегрировать рабочих в подразделения завода или целиком в производство. Любой режим, либо капиталистический, либо социалистический, может применять или не применять эти методы. Слабое развитие частной собственности в этом отношении ставит под вопрос режим и призывает многих рабочих и интеллектуалов требовать применения обучения, связанного с науками о человеке, с целью социальной безопасности.

А зависят ли шансы продвижения по службе от режима? Ответ не слишком приятный: сравнительные исследования мобильности недостаточно совершенны для категорических суждений. В основном подъем по карьерной лестнице тем выше, чем больше процент профессий, не связанных с ручным трудом. Экономический прогресс сам по себе является фактором мобильности. Сглаживание сословных предубеждений в странах буржуазной демократии должно было бы ускорить обновление элит. В Советском Союзе ликвидация бывшей аристократии, скорость строительства промышленных предприятий сильно повышает шансы такого продвижения.

Наконец, протест против режима как такового логически называется революцией. Если капитализм, определяемый по частной собственности на средства производства и рыночным механизмам, есть источник всяческих зол, то реформы становятся предосудительными, достойными осуждения, поскольку они рискуют продлить существование ненавистной системы.

Исходя из этих суммарных и обычных замечаний, различаются две формы освобождения рабочих, или конца отчуждения. Первая, никогда не завершаемая, состоит из многих, в том числе частичных мер: вознаграждение рабочих повышается одновременно с увеличением производительности труда, социальные законы защищают семьи и стариков, профсоюзы свободно спорят с работодателями об условиях труда, расширение системы обучения повышает шансы продвижения по карьерной лестнице. Назовем такое освобождение реальным: оно выражается в конкретных улучшениях положения пролетариата, при нем остаются недостатки (безработица, трудности внутри предприятия) и иногда, при более или менее сильном меньшинстве, бунт против основ режима.

Революция советского типа предоставляет абсолютную власть меньшинству и превращает многих рабочих или сыновей рабочих в инженеров или комиссаров. А сам пролетариат, то есть миллионы людей, занятые ручным трудом, освобожден ли он?

Уровень жизни не вырос внезапно и в странах народной демократии Восточной Европы; скорее, он понизился, новые правящие классы, вероятно, еще не успели направить в свою пользу национальный продукт в такой степени, как старые. Там, где существовали свободные профсоюзы, теперь есть органы, подчиняющиеся государству, функция которых состоит в том, чтобы вдохновлять на трудовые усилия, но не на требования. Риск безработицы исчез так же, как и свободный выбор профессии или места работы, выборы руководителей профсоюзов и управляющих. Пролетариат больше не отчужден потому, что в соответствии с идеологией он обладает средствами производства, в том числе и государственными. Но он не свободен ни от рисков ссылки, ни от трудовых книжек, ни от власти управленцев.

Можно ли сказать, что такое освобождение, которое мы называем идеальным, является иллюзорным? Мы не станем полемизировать на эту тему. Пролетариат, говорим мы, склонен объяснять структуру всего общества в соответствии с марксистской философией: он считает себя жертвой хозяина даже тогда, когда в значительной степени является жертвой несовершенств условий производства. Но такое суждение может быть ошибочным, хотя может быть и справедливым. При свержении капиталистов, замененных государственными управленцами, при внедрении плановой экономики все становится понятным. Несправедливость в вознаграждении объясняется большим неравенством в должностях, снижением потребления при увеличении капиталовложений. Пролетарии, по крайней мере большинство из них, легче принимают управляющего фирмой Zeiss, назначенного государством, чем хозяина Packard’а. Они не протестуют против лишений, потому что видят их необходимость для светлого будущего. Те, кто верит в бесклассовое общество на историческом горизонте, чувствуют себя связанными с великим делом, которое будет создано ценой их жертв.

Мы называем идеальным освобождение, которое марксисты называют реальным, потому что так его определяет идеология: частная собственность будет причиной всякого отчуждения наемного работника вместо того, чтобы стать индивидуализированной с помощью служб работодателя. Она станет всеобщей при советском режиме, при ее коллективном участии, свободной, потому что будет подчиняться необходимости, которую воплощают планы индустриализации, соответствующие требованиям истории, управляемой суровыми законами.

Кто обвиняет капитализм как таковой, предпочитает плановую экономику с политической жестокостью, противопоставляя ее рыночным механизмам с их непредвиденными чередованиями кризисов. Советизация уже вошла в историю. Она хочет, чтобы ее судили меньше за то, что она есть, чем за то, чем она будет. Медлительность подъема уровня жизни во время первых пятилетних планов объясняется не доктриной, но необходимостью увеличения военно-экономической мощи Советского Союза, который все время находится под угрозой. Идеальное освобождение вне фазы социалистического строительства будет все больше напоминать реальное освобождение.

Никакие теоретики большевизма даже представить не могли до взятия власти, что профсоюзы будут повиноваться социалистическому государству. Ленин уловил опасность в том, что государство, называющее себя пролетарским, повторяет ошибки буржуазного государства. И он заранее осудил независимость профсоюзов. Крах экономики после Гражданской войны, военный способ управления, принятый Троцким и большевиками, чтобы противостоять врагам, заставили забыть о либеральных идеях, которые они провозглашали прежде.

Без сомнения, сегодня они заявили, что требования, забастовка, оппозиция к власти больше не имеют смысла, поскольку государство стало пролетарским. Критика бюрократии остается разрешенной, необходимой. В узком кругу, согласно учению об эзотерике, рассматривают расширение права критиковать тогда, когда развитие социалистического строительства позволит ослабить дисциплину. При режиме, не подвергающемся сомнению, такие профсоюзы, как британские или американские, защитят интересы рабочих от требований управленцев. Необходимые требования постепенно будут выдвигаться к руководству профсоюзов всех промышленных объединений и будут обречены на обязательное выполнение.

Признаем на время даже этот оптимизм: должны ли были страны Запада, которые прошли в XIX веке этап развития, соответствующий этапу первых пятилетних планов, принести в жертву реальное освобождение мифу об идеальном освобождении? Там, где капиталистический или смешанный режим скованы в своем развитии, люди обращаются все к тем же аргументам, что и в слаборазвитых странах: безусловная власть одной группы, хозяйки государства, она единственная может сломить сопротивление феодалов или крупных собственников и ввести коллективное накопление. Там, где продолжается экономическое развитие или уровень жизни достаточно высок, зачем пролетариям реальные свободы (если пока есть частичные) приносить в жертву полному освобождению, которое странным образом смешивается со всемогуществом государства? Может быть, оно дает ощущение прогресса тем рабочим, которые не имеют опыта профсоюзов или западного социализма. С точки зрения немецких или чешских тружеников, которые знают реальные свободы, полная свобода всего лишь мистификация.

Соблазн идеального освобождения

Когда пролетариат в большинстве своем следует за вождями, нацеленными на реальное освобождение, интеллектуалов левого толка одолевают глубокие сомнения. Может быть, они бессознательно разочарованы отношением рабочих, привлеченных более доступными преимуществами, чем грандиозными задачами. Художники и писатели почти не размышляют о британском лейборизме или шведском синдикализме, и они имеют право не уделять свое время исследованию достижений, во многих отношениях замечательных, которые тем не менее не привлекают внимания великих умов. В Великобритании руководители лейбористского движения, рабочие по своему происхождению, выказывают обычно больше скромности, чем управляющие, пришедшие из интеллектуальных профессий. Исключение составляет А. Беван[34]34
  Анерин Беван (1897–1960) – министр здравоохранения в послевоенном лейбористском правительстве Эттли. – Прим. перев.


[Закрыть]; он также был окружен интеллектуалами и секретарями профсоюзов, являющимися его первыми противниками.

Во Франции все происходит по-другому, где более влиятельные профсоюзы имеют секретарей, принадлежащих партии, где реформы проходят бесплодно. Там возникают противоречия, которые раздирают и восхищают экзистенциалистов, левых христиан, прогрессистов: как отделить себя от партии, воплощающей собой пролетариат? Как присоединиться к партии, более озабоченной служить интересам Советского Союза, чем интересам французского рабочего класса?

Говоря проще, проблема имеет разные решения. Если считать, что Советский Союз представляет вопреки всему дело пролетариата, то сторонники вступают в партию или сотрудничают с ней. А если, наоборот, считать, что реальное освобождение имеет лучшие шансы в западном лагере или что раздел территории Европы предлагает единственный шанс миру, а Франция географически находится на стороне стран буржуазной демократии, в этом случае ищут возможности избавить профсоюзы от влияния тех, кто честно находится на службе у Москвы. Наконец, можно искать среднюю линию прогрессизма внутри, а нейтралитета вне страны, не порывая с Западом. Ни одно из этих решений не требует метафизических умствований, ничто не превращает интеллектуала во врага пролетариата. Но при одном условии: решение должно быть принято в соответствии с исторической обстановкой, без ссылки при этом на марксистское пророчество.

Желание быть солидарным с пролетариатом свидетельствует о хороших чувствах, но вовсе не помогает ориентироваться в мире. В середине ХХ века не существует мирового пролетариата. Если вступить в партию русского пролетариата, приходится сражаться с американским пролетариатом, который объединяет по меньшей мере несколько тысяч коммунистов, неквалифицированных рабочих негров или мексиканцев, чтобы считать их за американский рабочий класс. А если вступить во французские профсоюзы с засланными коммунистами, они противостоят немецким профсоюзам, почти единым в противостоянии коммунистам. Но, если ссылаться на голосование большинства, Франция должна была бы стать в 30-е годы социалистической, в 50-е годы – коммунистической, а Англия осталась бы лейбористской.

Миллионы рабочих, занятых ручным трудом на заводах, не имеют стихийно единой воли или единого желания. В зависимости от стран и обстоятельств они выбирают насилие или уступки. Истинный пролетариат определяется не опытом, прожитым рабочими, но исторической доктриной.

Почему же философы, желающие найти конкретные факты, в середине ХХ века, после Второй мировой войны, находят их в марксистском пророчестве о пролетариате, именно во Франции, стране, в которой насчитывается больше крестьян и мелких буржуа, чем пролетариев? Путь Сартра к подобию коммунизма кажется диалектическим, содержит переориентацию «за» или «против». Человек склоняется к тому, чтобы считать разные «проекты» в конечном результате бесплодными. Радужное видение бесклассового общества следует за описанием «скользкого» общества, как у натуралистических романистов политический оптимизм охотно сочетается с описанием человеческих низостей: голубой цветочек будущего на навозе настоящего.

Экзистенциальный психоанализ как марксистская критика идеологий разоблачает доктрины, обнажая их грязные интересы, которые скрывались под словесным благородством. Такой метод рискует привести к чему-то вроде нигилизма: почему наши собственные убеждения кажутся нам более чистыми, чем убеждения других? Обращение к изъявлению воли, индивидуальной или коллективной, в стиле фашизма, находило выход во всеобщем отрицании. «Пережитая интерсубъективность» пролетариата или исторический закон находит выход в другом.

Наконец, философия экзистенциалистов – это моральное вдохновение. Сартра неотступно преследовала мысль об истинности, коммуникации и свободе. Любая ситуация, парализующая приход свободы, противна предназначению человека. Подчиненность одного человека другому искажает диалог между типами сознания, равными потому, что являются равно свободными. Этический радикализм в сочетании с незнанием общественных структур предрасполагает его к словесной революционности. Ненависть к буржуазии обращает его к обычным реформам. Пролетариат не должен входить в сделку с «негодяями», которые сильны своими правыми достижениями. Таким образом, философ, исключающий любую «всеобщность», снова вводит в обиход призвание рабочего класса, не осознавая противоречия, менее преодолимого, чем скрываемого.

Вдохновение христиан-прогрессистов носит иной характер, а дело их совести иногда даже трогательное. Оно не подходит для не-католиков, чтобы для тех не было обвинений в лицемерии или фанатизме. Меры, принятые против священников-рабочих, потрясли христиан, они также были использованы людьми, безразличными к религии, которые воспользовались случаем, чтобы подорвать авторитет церкви и, главное, вернуть ее к сотрудничеству с коммунистами, взывая к людям, проницательность, но не духовные качества которых поддерживают споры.

Первый факт, исходя из которого понимаешь положение христиан-прогрессистов, – это связь между большим числом французских пролетариев и коммунистической партией.

Так, автор «Jeuness de l’Eglise» («Молодость церкви»)[35]35
  Les Evenements et la Foi, 1940–1952, Paris, Ed. Du Seuil, 1951, p. 35.


[Закрыть] пишет: «Вы могли бы учитывать только влияние церкви, делающей добро для всех, и мы имеем в среде рабочих только нечто внешнее, удобное, но абстрактное и искаженное. Но мы также, чего бы это ни стоило, должны идти до конца. До конца, который ознаменовал бы собой, так сказать, органичную связь коммунизма со всем миром рабочих».

Почему эта связь является органичной? Автор книги не приводит исторических объяснений: слияние со временем профсоюзов с Народным фронтом, сопротивление, подрывная деятельность для освобождения – это причины, которые, истолковываемые буквально, объяснили бы все и повсюду. Коммунистическая партия совершила почти научное «открытие причин угнетения рабочего класса». Она организует этот класс по-другому, с упором на жестокость «для действий, отдаленный успех которых сто`ит больше, чем немедленные и частичные результаты». И наконец, коммунизм мог бы предоставить рабочему люду «философию, о которой Жан Лакруа писал с большой проницательностью, что – это постоянная философия пролетариата»[36]36
  Там же, р. 36–37.


[Закрыть].

«То, что мы ищем, – пишет далее Jeunesse de l’Eglise, – мы ищем страстно потому, что, если мы его не найдем, мы в отчаянии пойдем ко дну – это новая историческая сила, святая, хранимая от всех грязных делишек прошлого, способная выполнить то, о чем другие только думают и используют эгоистично. Но эта сила действительно существует: в ней мы видим насыщенность, рост потенциала по мере того, как события приближали нас к народу. Единственное, что достойно нашей надежды, – это мир рабочих… Нет, рабочие – не сверхчеловеки, не святые, и они иногда проявляют слабость перед мерзостями, когда великие сего мира подают пример, превращая их в добродетели. И тем не менее, несмотря на это, они несут в себе молодость нового мира – нового по сравнению с тем, который разлагается на наших глазах, но который через века и через пространства догонит цивилизацию, где деньги и капитал еще не все скупили и развратили»[37]37
  Там же, р. 18–19.


[Закрыть].

«Рабочие несут в себе молодость мира, коммунистическая партия с ними органично связана, но «продвижение вперед рабочих возможно только по планам и благодаря средствам, которые подсказывают рабочим условия их существования и борьбы, их борьбы»[38]38
  Там же, р. 59.


[Закрыть]. Отныне они, без колебаний, делают вывод: «рабочий класс снова станет христианским – мы в этом твердо уверены – но это будет только после того, как он сам, своими возможностями и направляемый имманентной философией, которую он несет в самом себе, завоюет человечество»[39]39
  Там же, р. 57.


[Закрыть]. И еще: «Человечество благодаря рабочему движению скоро обретет новую молодость»[40]40
  Там же, р. 56.


[Закрыть].

Мне кажется полезным показать чисто интеллектуальные ошибки, обнаруженные в этих текстах, ошибки, которые стали обычными в некоторых кругах. Согласиться, что такой марксизм, каким его проповедуют коммунисты, то есть научное объяснение страданий рабочих, это значит смешивать физику Аристотеля с физикой Эйнштейна или «Происхождение видов» Дарвина с современной биологией. Марксизм сталинистов, который левые христиане наивно принимают на веру, присваивает режиму как таковому ответственность за угнетение и бедность. Он приписывает частной собственности или рыночным механизмам все зло, от которого страдает рабочий класс. Эта так называемая наука – не что иное, как идеология.

Марксизм также никакая не «имманентная философия пролетариата». Наемные рабочие заводов, может быть, и считают владельцев средств производства эксплуатирующими общество в целом. Обвинение частной собственности, непонимание причин бедности, приписывание капитализму всех преступлений – рабочие иногда предъявляют такие общие обвинения, которые весьма поощряет коммунистическая пропаганда. Но утверждение, что только революция позволяет освободить рабочий класс – очень далекое от выражения имманентной идеи пролетариата, – оно принадлежит учению, в котором коммунистам никогда не удавалось полностью убедить рабочие массы.

Марксизм не только не является наукой о страданиях рабочего, коммунизме и имманентной философии пролетариата, марксизм – это философия интеллектуалов, которые соблазнили группы пролетариата, а коммунизм использует эту лженауку для достижения собственной цели – взятия власти. Сами рабочие не думают, что они избраны для спасения человечества. Они больше всего мечтают о продвижении в сторону буржуазии.

Из этих двух ошибок проистекает и третья – о борьбе классов и наступлении нового мира. Мы не собираемся обсуждать добродетели, которые левые христиане приписывали рабочим: мы признаем свое неведение. Когда мы читаем, что рабочий класс – это настоящий народ, своей любовью к свободе однажды, сознательно или бессознательно, в меньшей степени отойдет от церкви, чем от структур и той видимости, в которую буржуазия облекла ее. Когда мы читаем, что «большая часть мужчин и женщин народа… верны Нагорной проповеди», мы не пытаемся этого ни отрицать (доброта простых людей общеизвестна), ни одобрять – миф об избранном классе явно смешивается с Писанием.

Католики имеют право верить, что режим коллективной собственности или планирования более благоприятен для людей, чем режим, называемый капиталистическим. И это есть мнение о невежественном доводе, который можно принимать или отвергать. Они имеют право думать, что история будет эволюционировать к режиму, имеющему свои преимущества, признавать его как факт, к борьбе общественных классов за распределение национального дохода или организацию общества. Если наступление социализма они называют смыслом истории, если они преобразуют власть партии коммунистов в освобождение рабочих, если они сравнивают духовные ценности с борьбой классов, тогда они становятся марксистами и напрасно пытаются совмещать христианскую ересь с католической правоверностью.

А то, что очаровывает христианина, пусть и бессознательно, в рабочей среде и марксистской идеологии – это предрассудки, эхо религиозного опыта: пролетарии и борцы, как и первые верующие в Христа, живут в ожидании нового мира; они остаются чистыми, открытыми добродетели потому, что не эксплуатировали себе подобных. Класс, который несет молодость человечества, восстает против прежней гнили. Левые христиане остаются субъективно католиками, но оставляют религиозное дело за пределами революции. «Мы не боимся: мы уверены в нашей вере, уверены в нашей Церкви. И мы, кроме того, знаем, что Церковь никогда долго не противостояла настоящему прогрессу человечества… Если рабочие однажды приходят говорить с нами о религии или даже просят совершить обряд крещения, мы начнем, я думаю, с того, что спросим их, размышляли ли они о причинах страданий рабочих и участвуют ли они в битвах, которые ведут их товарищи для всеобщего блага»[41]41
  Там же, р. 61–62.


[Закрыть]. Сделан последний шаг: евангелизацию подчинили революции. Прогрессисты стали «марксистами» в то время, когда они решили христианизировать рабочих.

Католическая вера совместима с симпатией к передовым партиям, к рабочим движениям, к планированию, она совместима с марксистским пророчеством потому, что последнее видит в историческом становлении путь к спасению. Освобождение, к которому стремятся коммунисты, согласуется с объективным Писанием. Несмотря на цену, которую придется заплатить, оно (освобождение) не является нелегитимным и в некоторых случаях предпочитает революционную жестокость медленному продвижению реформ. Но идеальное освобождение не кажется условием всякого прогресса и отмечает первый этап искупления только в чисто религиозной интерпретации событий. Коммунисты, со спокойной душой представляющие себя атеистами, воодушевлены верой: они только намерены разумно организовать разработку природных ресурсов и жизнь в целом, они стремятся к управлению космическими силами и обществом для того, чтобы разгадать тайну истории и обратить размышления на превосходство человечества, вполне довольного собой.

Идеальное освобождение очаровывает левых католиков в той мере, в какой оно выражается в терминах, заимствованных из христианской традиции. Оно обольщает экзистенциалистов потому, что им кажется, будто пролетариат предлагает мистическое сообщество философам, которых неотступно преследует одиночество сознания. Идеальное освобождение очаровывает и одних и других потому, что оно сохраняет поэзию неведомого, будущее и абсолют.

Обыденность реального освобождения

Христиане-прогрессисты, в точном смысле этого слова, не слишком многочисленны во Франции. Еще меньше их за ее пределами. Многие французские католики являются гошистами – левыми. Но речь идет именно о французском явлении. Что касается революционной фразеологии философов-экзистенциалистов, у нее нет аналогов ни в одной из стран Запада. Можно было бы сделать вывод, что ностальгия по идеальному освобождению, презрение к реальному освобождению меньше характеризует атмосферу Франции, чем Парижа.

Несмотря ни на что, я не уверен, что это явление не имеет смысла даже за пределами квартала Сен-Жермен-де-Пре. Попытка идеального освобождения – это возмещение разочарования, которое вызывает реальное освобождение. Эта попытка ограничена узким кругом, но я боюсь, что разочарование будет расширяться. Рабочие западных стран присоединяются к числу мелких буржуа, и они не принесли обновления цивилизации, скорее, они способствовали распространению обесцененной культуры. Настоящая фаза может быть переходной и не может не оттолкнуть интеллектуалов.

Теоретики рабочего движения разработали в XIX веке три системы, которые можно было бы, упрощая, назвать так: система революции, система реформы и система революционного синдикализма. Первая удалась в России и в Китае, вторая – в большинстве западных стран, а третья – нигде. Последняя, наиболее привлекательная на взгляд многих, допускала революцию на рабочем месте, совершенную самими сознательными рабочими, гордыми своим классом и отказавшимися подчиняться патернализму капиталистов или смешиваться с мелкой буржуазией. Но нигде рабочие не брали на себя управление производством. По-другому и быть не могло.

Технический прогресс расширил роль исследовательских бюро и администрации, от инженеров потребовалось повышение профессионализма и компетенции, сократилось число простых операций, но увеличилось количество рабочих со специализацией, для которых достаточно было нескольких недель обучения.

Но что могло бы означать управление производством самими производителями? Выборы управляющих? Регулярные консультации производственных комитетов или общих собраний служащих? Подобная практика была бы абсурдной или незначительной. Было задумано современное переустройство предприятия, распределение прибыли, справедливые способы вознаграждения. Подавление наемного труда, о котором время от времени говорят демагоги, было возможно только в символическом смысле. Если договориться называть зарплату фиксированным вознаграждением, то рабочий заводов «Рено», рабочий Горьковского автозавода больше не являются наемными рабочими. А так как революция не происходит на предприятии, она перебрасывается в политику, профсоюзы и партии. В британских профсоюзах рабочие входят в круг большой и мирной администрации, руководители которой часто заканчивают свою карьеру в палате лордов или в совете директоров угольной промышленности или энергетики. А не было ли реальное освобождение английского пролетариата делом их собственных рук? В каком-то смысле да. Лейбористская партия не поднималась без борьбы, она была и осталась финансируемой и поддерживаемой трейд-юнионами. Но они и есть те самые рабочие, большинство которых вполне пассивны и не хотят брать на себя ответственность ни внутри национальных компаний, ни внутри частных. Рабочие, профсоюзные лидеры которых стали министрами, вряд ли с меньшим пылом требуют увеличения зарплат как у правительства Эттли, так и у кабинета Черчилля. Лейбористское министерство – это их министерство почти в том же смысле, что и министерство сэра Уинстона: в обоих случаях рабочие признавали себя причастными к власти, которая морально не отделяет себя от остального общества.

Стирание исторических барьеров между классами, может быть, в большей степени завершено в других странах. Обозреватели говорили по поводу, например, Швеции, бесклассового общества, в котором сближаются образы жизни одних и других и смягчается понимание принадлежности к единому классу.

Было бы невероятным лицемерием со стороны тех, кто оплакивает обездоленность пролетариата, отвергать результаты, достигнутые социализмом без доктрины. Может быть, в наше время стоило бы ставить себе более высокую цель. Но если это так, то у них нет права удивляться молчанию интеллектуалов, которые связали свои надежды с рабочим движением.

Что нам постоянно повторяют редакторы Esprit? Что пролетариат – это носитель универсальных ценностей и его борьба, исходя из этого, является борьбой всего человечества. Откуда такие формулировки, которые смущенно выражают неопределенные чувства? Мы должны быть «благодарны Марксу за то, что он дал нам понять, что развитие философии связано с продвижением пролетариата, который ведет себя как носитель ценностей, которые превыше его самого». «По всем рассуждениям, продвижение вперед рабочего класса – это событие, которому сегодня нужно содействовать, чтобы учиться рассуждать»[42]42
  Jean Lacroit, Esprit, 1951, № 7–8, р. 207.


[Закрыть]. «Если пролетариат – носитель будущего, то, несомненно, мера его освобождения будет мерой освобождения для всех, а не свержения власти, которая заменила бы тиранию денег диктатурой обожествленного труда»[43]43
  Esprit, 1951, № 7–8, р. 217.


[Закрыть].

А что такое «продвижение рабочих», в котором участвует (как он нас в этом убеждает) профессор философии? Повышение уровня жизни, усиление рабочих профсоюзов, общественное законодательство, гуманизация производственных отношений – да. Эти реформы не выводят рабочих в первые ряды. Рабочий, имея дело с материалами, занимается каждодневным трудом и может быть защищен от мерзостей тех, кто живет в словесном мире. Технический прогресс рабочего не «продвигает», он заменяет ручной труд машинным и физические усилия новыми знаниями. Ручной труд опускается ниже по социальной лестнице не из-за недостатков капитализма или социализма, но вследствие исторического детерминизма и внедрения прикладных наук в производство.

В определенном смысле продвижение рабочих – дело реальное. То время, когда неквалифицированные рабочие, отстраненные от всяких знаний, замкнутые в мелкие сообщества без всяких коммуникаций, остававшиеся чужими в историческом опыте, – это время прошло. Теперь люди умеют читать и писать, они живут вблизи крупных метрополий, сильные мира сего с ними заигрывают, чтобы править от их имени. Но – неизвестно почему – время народных масс – это также время империй, крупных хищников и заговоров. Убийства императоров или шефов полиции в темных углах дворцов происходит в ту же эпоху, что и триумфальное шествие Нюрнбергского процесса или первомайских демонстраций в Москве. Сила рабочих организаций вызывает нарастающую пассивность рабочих, взятых в отдельности. И с одной, и с другой стороны железного занавеса собственно рабочая культура угасает по мере того, как пролетарии «обуржуазиваются» и жадно потребляют ужасную литературу так называемой популярной прессы или социалистического реализма.

Более того, формулировки «продвижение рабочего класса», «тирания денег» и «цивилизация труда» достаточно двусмысленны. Можно догадаться о желаниях тех, кто их использует. Почему бы людям не отдать лучшее, что у них есть, в коллективное пользование, для блага идеала? Рискуя быть обвиненным в цинизме, я не думаю, что какой-либо социальный порядок мог бы довериться добродетели или бескорыстию граждан. Для того чтобы добиться максимальной производительности труда, сторонники плановой экономики давно установили неравенство заработных плат и даже прибыли: советский директор оставляет для себя бо́льшую часть фондов, в которых накапливаются излишки прибыли предприятий.