Текст книги "Опиум интеллектуалов"

Возмущения против денег приводят к антикапиталистической и антибуржуазной литературе начиная со знаменитых страниц молодого Маркса. Одновременно левые приняли идеалом универсальные удобства, отвергнутые мыслителями, хранящими верность аристократическим цивилизациям. Враги современного мира, такие как Леон Блуа, Бернанос, Симона Вейль, вправе разоблачать власть денег. Но прогрессисты, возмущенные тем, что машинам не удалось за два века победить многовековую бедность, что классы и пролетарские нации не могут похвастаться равномерным распределением богатств, на что рассчитывают они? Если они не надеются на мгновенное преобразование прежнего человека, они должны лелеять надежду на чудесное увеличение доступных благ и в результате этого обещать самым энергичным, самым амбициозным возместить земные блага. Планирование, коллективная собственность подавляют некоторые формы выгоды, но не жадность ко всем удовольствиям этого мира. Короче, желание денег. Современная экономика, социалистическая или капиталистическая, неизбежно является монетарной экономикой.

Во всяком обществе существует меньшинство, безразличное к деньгам и готовое посвятить себя большинству в революционных партиях, но чаще всего это бывает при режимах, едва вышедших из революции, чем в устоявшихся режимах. Это меньшинство особенно слабое в цивилизациях, где на первое место ставится временный успех, успех в делах. Общественная природа мятежна по отношению к желаниям идеологов. Запрет, введенный для членов коммунистической партии, получать зарплату, более высокую (партминимум), чем зарплата рабочих, не продержался дольше всплеска энтузиазма. В процессе выполнения пятилетних планов к соцсоревнованиям прибавилась старая формулировка времен НЭПа: «Обогащайтесь». Коммунисты имеют право совмещать наслаждения и власть. Элита, объявляющая себя пролетарской, в компенсацию за услуги, которые она оказывает обществу, считает нормальным жить, как вчерашние аристократы. Возможно и даже вероятно, что советские граждане возмущены привилегиями своих директоров не меньше, чем американские граждане привилегиями своих капиталистов.

Но, скажут мне, ведь в Советском Союзе деньги не правят потому, что богатые не обладают властью. И это правда, они не обладают властью, связанной с богатством: правящий класс относит себя к партии и к идее. С точки зрения правящего класса, легитимность, о которой говорят подчиненные, имеет меньше значения, чем форма осуществления власти. С другой стороны железного занавеса и экономическая и политическая мощь находятся в одних и тех же руках, а со стороны Запада эти власти распределены между солидарными и соперничающими группами. Распределение власти есть первое условие свободы.

Революционеры от идеализма приписывают рабочему классу сверхчеловеческую миссию – покончить с настоящим злом индустриальных обществ. Но у них нет смелости заявить, что пролетариат по мере своего неизбежного «обуржуазивания» теряет свои добродетели, которые были доверены его призванием.

Неудовлетворенность, которую оставляет реальное освобождение, обыденная мудрость свободного синдикализма приводят к тому, что интеллектуалы становятся восприимчивыми к обаянию идеального освобождения. Реальное освобождение рабочего в Великобритании или в Швеции представляется им скучным, как английское воскресенье, а освобождение советского рабочего – чарующее, как прыжок в будущее или катастрофа. Хотелось бы, чтобы телевизионные приемники сняли с освобожденных пролетариев Москвы ореол мучеников.

* * *

Создается впечатление, что экзистенциалисты подпишутся под формулировкой Фрэнсиса Шансона: «Призвание пролетариата не в истории, оно должно преобразовать историю»[44]44
  Esprit, 1951, № 7–8, р. 12.


[Закрыть]. Клод Лефорт также заявляет: «Потому что намечена основная цель – уничтожение эксплуатации – политическая борьба рабочих может только потерпеть поражение, если не добьется успеха»[45]45
  Temps modernes, juin 1952, № 81, р. 182.


[Закрыть]. За неимением точного определения слова «эксплуатация», зададимся вопросом: с какого момента неравенство доходов или трудовой договор между предпринимателем и наемным рабочим начинает заключать в себе эксплуатацию? Это предложение двусмысленно. Каким бы ни было значение, которое ему приписывается, оно – ложное: пролетариат одержал частичный успех, но этот успех никогда не был полным. Ничто не указывает на то, что промышленные рабочие имеют задачу преобразовать историю.

Но что же указывает, по мнению философов и христиан, на такое уникальное предназначение? Страдание, которое свидетельствует о социальной несправедливости и человеческих бедах. Обездоленность пролетариата стран Запада в наше время должна затронуть нечистую совесть привилегированных слоев общества. А как по поводу того «прокаженного меньшинства», ставшего стыдом и символом нашего времени, – евреев, уничтоженных Третьим рейхом, а также троцкистов, сионистов, космополитов, жителей стран Балтии или Польши, преследуемых по велению генерального секретаря Коммунистической партии, узников концлагерей, обреченных на медленную смерть, чернокожих в Южной Африке, перемещенных лиц, неквалифицированных рабочих в Соединенных Штатах или во Франции? А если несчастье вызывает призвание, то сегодня оно перейдет к жертвам расовых гонений.

«Противоречие» между наемными рабочими в промышленности и предпринимателями – это то самое противоречие, которое в ХХ веке коммунизм все больше эксплуатирует в развивающихся странах потому, что в странах капитализма пролетариев не так уж много и они недостаточно революционны. Он добивается других успехов, когда разжигает национальные страсти и требования народов, над которыми в недавнем прошлом господствовали белые. ХХ век – это в бо́льшей степени время колониальных или национальных войн, чем классовая борьба в классическом смысле этого слова.

А то, что пролетарии как таковые менее склонны к жестоким действиям, чем нации, борющиеся за независимость, расы, которые считают низшими, этот факт легко объясним, если забыть школьные учения. Промышленные наемные рабочие подчиняются дисциплине труда. Иногда в период первоначального накопления капитала они восставали против машин или против своих хозяев, безработицы и дефляции. Такие бунты подвергают опасности ослабленные государства и правителей, готовых к отступлению. Организованные рабочие находятся под двойным подчинением – производственной системы и системы профсоюзов. Производительность одной и другой растет одновременно, производство создает больше товаров, а профсоюзы переводят все возрастающую часть в распоряжение наемных рабочих. При этом рабочие неизбежно смиряются со своим положением. А руководители профсоюзов без больших обид соглашаются с обществом, которое не отказывает им в участии во власти или в распределении прибылей.

Крестьяне недовольны крупными землевладельцами потому, что хотят обладать землей, и они другим путем прибегают к жестким мерам. Именно в деревне и ради владения землей режим собственности имеет действительно решающее значение. Чем лучше развивается современная промышленность, тем менее важен статус собственности. Ни на Кировском заводе, ни на «Дженерал моторс» нет ни одного пролетария. Различия касаются набора управляющих и распределения власти.

Если предположить, что «преобразование истории» что-то означает, то наименее способным выполнить это представляется мне рабочий класс. Революции в индустриальных обществах изменяют идею о том, что работники смиряются со своим положением и с теми, кто ими управляет. Они преобразуют отношения между двойной иерархией: с одной стороны, технико-бюрократической системой, а с другой – профсоюзами и политикой. Результатом крупных революций ХХ века было подчинение последних бюрократической системе.

В Третьем рейхе и советской России руководители рабочих организаций передавали приказы государства наемным рабочим, но, кроме того, они не пересылали государству требования рабочих. Хозяева власти на самом деле считали себя облеченными полномочиями всей нации или расы. Члены Политбюро – избранники истории. Из-за того, что генеральный секретарь партии считает себя вождем пролетариата, несколько западных философов одновременно находят законными те действия, которые они разоблачали при капитализме: усиленная экономия, сдельная оплата труда и т. д. Они одобряют запреты, которые заклеймили бы, если бы демократы признали себя виновными. Рабочие Восточной Германии, забастовавшие против повышения норм, стали предателями своего класса. Если Гротеволь[46]46
  Отто Гротеволь (1894–1964) – немецкий политик, с 1949 по 1964 г. занимал пост председателя правительства ГДР. – Прим. перев.


[Закрыть] не ссылался бы на Маркса, он стал бы палачом пролетариата. Замечательное свойство слова!

Тоталитарные режимы устанавливают единство технической и политической иерархий. И неважно, приветствуют их или проклинают, в этом видят только положение, пренебрегая вековым опытом. Свободные общества Запада, где есть разделение властей и светское государство, представляют собой особенность истории. Революционеры, мечтающие о всеобщем освобождении, ускоряют возвращение к обветшалому деспотизму.

О политическом оптимизме

Левые, революция, пролетариат – эти модные понятия являются запоздалыми репликами великих мифов, которые в недавнем прошлом питали политический оптимизм – прогресс, разум, народ.

Левые, охватывающие все партии, расположенные на одной стороне полушария, которым приписывают постоянные цели или вечное призвание при условии, что будущее ценится больше, чем настоящее, и что направление становления обществ будет раз и навсегда определенным. Миф о левых предполагает прогресс, он поддерживается историческим видением, не проявляя при этом одной и той же доверчивости: левые никогда не перестанут сталкиваться с ней, преграждая дорогу правым, никогда не побежденным и не обращенным в другую веру.

Из этой борьбы с неясным исходом миф о революции принят к сведению как неизбежность. Он разобьется только силой сопротивления интересов или классов, враждебных «светлому будущему». По-видимому, революция и разум противоположны друг другу: разум взывает к диалогу, а революция к насилию. Дискуссия может окончиться убеждением другого, а если отказываются от дискуссий, то берутся за оружие. Но насилие было и остается последним прибежищем определенной рационалистской нетерпимости. Те, кто знает форму, в которую должны облекаться институты, раздражаются на слепоту себе подобных, они приходят в отчаяние от слова и забывают, что те же самые препятствия, которые сегодня воздвигает человеческая природа индивидуумов или коллективов, снова возникнут и завтра, ставя в тупик революционеров и хозяев государства перед альтернативой компромисса или деспотизма.

Миссия, приписываемая пролетариату, меньше свидетельствует о вере, чем о доблести, в недавнем прошлом приписываемой народу. Верить в народ – это значит верить в человечество. Бесчеловечное положение указывало бы на спасение для всех. И народ, и пролетариат – оба символизируют истину простодушных, но народ юридически остается всеобъемлющим и понимает до определенного предела, что сами привилегированные классы тоже включены в общность – пролетариат, – это класс, один среди других, он побеждает, устраняя другие классы, и смешивается со всем обществом только после окончания кровавой битвы. Тот, кто говорит от имени пролетариата, по прошествии веков снова получает рабов, борющихся против хозяев. Он больше не ждет постепенного прихода естественного порядка вещей, но рассчитывает на последний бунт рабов ради устранения рабства.

Эти три понятия содержат разумное объяснение. Левые – это партия, которая не покоряется несправедливости и которая поддерживает против оправдания власти право совести. Революция – это лирическое или чарующее событие (особенно в воспоминаниях), часто неизбежное, которое было бы весьма досадным, если пожелать его для себя, чем все время осуждать: ничего не доказывает, что правящие классы усвоили свой урок – ни то, что они могли бы отстранить недостойных правителей, не преступая законов, ни то, чтобы призвать на помощь вооруженных людей. Пролетариат в смысле массы рабочих, созданной на промышленных предприятиях, не принял никто, кроме одного интеллектуала, родом из Германии, бежавшего в Великобританию в середине XIX века с миссией «изменить историю», но в ХХ веке пролетариат меньше представляет огромный класс жертв, чем когорту тружеников, которых организуют управляющие и окружают демагоги.

Эти понятия перестают быть разумными и становятся мифическими вследствие одной интеллектуальной ошибки.

Чтобы установить преемственность левых на протяжении времен или скрыть разделение левых в каждую эпоху, забывают диалектику режимов, перенос ценностей от одной партии к другой, возвращение права либеральных ценностей против планирования и централизма, необходимость установления всех противоречивых целей, и в том числе мудрого компромисса.

Исторический опыт ХХ века показывает частоту и причины революций индустриальной эпохи. Ошибка состоит в том, что революции приписывают логику, которой у нее нет, в ней видят конец движения, соответствующего разуму, от нее ждут благодеяний, несовместимых с сущностью события. И бесспорно, только после взрыва общество возвращается к миру и надеется, что результат будет позитивным. И средства остаются теми же самыми, противоположными преследуемым целям. Жестокость одних против других есть отрицание, иногда необходимое, но всегда очевидное, взаимное узнавание, которое должно объединить членов одного общества. Но, искореняя другие мнения и традиции, жестокость рискует разрушить фундамент мира между гражданами.

Пролетариат не может не требовать и не добиваться себе места в сообществах нашего времени. В XIX веке появился козел отпущения индустриальных обществ: экономический прогресс на Западе сделал из него самого свободного раба, имеющего наилучшее вознаграждение в истории, а авторитет несчастья должен был переместиться на меньшинства, более обездоленные, чем он. Обслуживающий машины, солдат революции – пролетариат как таковой никогда не был ни символом, ни получающим прибыли, ни правителем какого бы то ни было режима. И только благодаря мистификации на службе интеллектуалов пролетарским окрестили тот режим, власти которого ссылаются на марксистскую идеологию.

Эти ошибки имеют общее происхождение оптимизма в мечтах, соединенного с пессимизмом в реальности.

Они испытывают доверие к левым, которые всегда вербуют одних и тех же людей на службу одним и тем же делам. Они не перестают ненавидеть вечно правых, защищая свои гнусные интересы, и бывают неспособны расшифровать знаки наступающего времени. Руководители левых располагаются в середине иерархии, они мобилизуют тех, кто внизу, чтобы изгнать тех, кто наверху, они являются полупривилегированными, а представляют непривилегированных до самой победы, которая сделает их привилегированными. Из этих банальностей мы не извлечем урока цинизма: ни политические режимы, ни экономические системы не являются равноценными. Но здравый смысл требует не преобразовывать двусмысленные слова, плохо определяемое сборище людей, присваивая левым славу, которая принадлежит только идеям. Но так часто устанавливается деспотизм, ссылающийся на свободу, которую опыт призывает скорее сравнивать с созданием партии, чем с их программой, и избегать верности убеждениям или приговора без суда и следствия в этой сомнительной битве, где язык скрывает мысли или каждое мгновение предаются ценности.

Будет неверным ждать избавления от триумфальной катастрофы, несправедливо приходить в отчаяние от победы в мирных битвах. Жестокость позволяет мчаться без остановок, она высвобождает энергию, благоприятствует развитию талантов, но она также разрушает традиции, которые ограничивают авторитет государства, она воспитывает вкус и привычку к силовым решениям. Необходимо время, чтобы излечить зло, завещанное революцией, даже тогда, когда оно лечит зло свергнутого режима. Когда рухнула легитимная власть, группа людей, а иногда даже один человек, берет на себя ответственность за всеобщую судьбу для того, чтобы, как говорят приверженцы, революция не умерла. На самом деле, в борьбе всех против всех один вождь должен нести ее, чтобы первым установить всеобщее благо и безопасность. Но почему событие, так похожее на войну, устраняет диалог, открывает возможности потому, что оно отрицает все нормы, и это должно принести надежду человечеству?

Бредовый оптимизм – назначение пролетариата для решения уникальной задачи, недостойной других классов. Считается, что в каждую эпоху одна нация более других способна стать творцом. По формулировке Гегеля, мировой разум по очереди воплощается в разных нациях. Последовательность Реформации, буржуазная, а затем социальная революции могут интерпретироваться следующим образом: в Германии XVI века, Франции XVIII и в России ХХ века проявились инструменты разума. Но такая философия не присваивает никакой общности политической или моральной добродетели сверх всеобщих законов. Есть исключительные личности, но нет исключительной общности.

Классы еще меньше, чем нации, поддаются дискриминации избранных и отверженных. Или классы охватывают такие же огромные сообщества, как массы промышленных рабочих, и в этом смысле они больше принимают участие своими страданиями, чем их желанием участвовать в исторической судьбе, или же они смешиваются с меньшинством завоевателей, аристократов или буржуа с намерением совершить творение своим созидательным трудом, но не с намерением что-то преобразовать. Пролетариат, подчиненный строгой заводской дисциплине, при замене хозяина не изменяет природу человека и особенности общества.

Это и есть центральная часть спора. Исторический оптимизм, окрашенный пессимизмом, требует глубоких изменений издавна установленных законов общества. Он считает возмутительными те, которые есть сейчас, и, в сущности, хочет установления тех законов, которые будут. Таким образом, он рассчитывает на партию прогресса, на насилие, на особенный класс, чтобы провести этот прогрессивный или внезапный переход к царству свободы. Постоянно разочаровываясь, он сам себя приговаривает к разочарованию потому, что особенности социальной структуры, против которой он негодует, кажутся незыблемыми.

Можно гордиться всеобщим голосованием, а не правом рождения, чтобы назначать политических вождей, и, скорее, можно присвоить государству, чем отдельным людям, управление средствами производства: свержение наследственной аристократии или капиталистов не изменяет сути общественного порядка потому, что оно не изменяет сущности homo politicus.

Каждое мгновение существованию городов угрожает внутреннее разложение или внешняя агрессия. Чтобы противостоять внешнему нападению, города должны быть укрепленными. А чтобы противостоять внутреннему распаду, власть должна поддерживать солидарность и дисциплину граждан. Теоретик неизбежно, без иллюзий, склоняется к одному мнению о политике. Человек ему представляется неуверенным и героическим, он никогда не считает свою участь достойной, мечтает о власти и престиже. Суждение общее и частичное, но неоспоримое в заданных границах. Но любой, кто вступает в политическую битву и страстно желает редкостного блага, тот имеет склонность к тому, чтобы поколебать основы республики, чтобы удовлетворить свои амбиции и отомстить счастливому противнику.

Ни общественный порядок, ни сила государства не представляют единственной цели политика. Человек есть также существо моральное, а коллективность есть понятие человечное только при условии участия в нем всех. Но основные императивы переживают все смены режимов: homo politicus не приобретает чудесным образом исключительную заботу о народном благе или мудрость, чтобы удовлетворить самого себя местом, полученным случайно или по заслугам. Неудовлетворенность, которая мешает обществам «кристаллизоваться» в случайную структуру, желание чести, воодушевляющее и великих созидателей и низких интриганов, продолжат волновать город, который левые собираются преобразовывать, революция строить, а пролетариат завоевывать.

Предполагаемая победа левых, революции и пролетариата вызывает столько проблем, которые будут ими решаться. Если устранить привилегии аристократов, будет позволено существовать только авторитету государства или тем, кто получает от него свои должности. Права рождения, исчезая, уступают место карьере тех, кто имеет деньги. Разрушение местных сообществ усиливает исключительные права центральной власти. Две сотни функционеров занимают места двухсот семей. Когда революция подавила уважение к традициям, распространила ненависть к привилегированным, массы готовы склониться перед саблей вождя в ожидании дня, когда успокоятся страсти, они восстановят легитимность и вернут влияние советам разума.

Три мифа: о левых, о революции и пролетариате – в меньшей степени опровергаются их поражением, чем их успехом. Левые отличались от старого режима свободой мысли, использованием науки при организации общества, отказом от прав наследования: они явно выиграли партию. И сегодня речь больше не идет о том, чтобы все время двигаться в одном направлении, но о том, чтобы уравновесить планирование и инициативу, справедливое вознаграждение для всех и побуждение к труду, могущество бюрократии и права личности, экономическую централизацию и сохранение интеллектуальных свобод.

В западном мире революция позади, но не впереди нас. Даже в Италии и во Франции больше нет Бастилии, которую надо разрушить, и аристократов, которых надо вешать на фонарях. А отдаленная революция, еле видимая на горизонте, имела бы целью усиление государства, подавление интересов, ускорение социальных перемен. Против старого идеала общества, с устойчивыми нравами и законами, и левые, и правые середины ХХ века согласны на перманентную революцию, которую расхваливает американская пропаганда и в которой обвиняют (в другом смысле) советское общество. Консерватизм в стиле Бёрка[47]47
  Эдмунд Бёрк (1729–1797) – английский парламентарий, родоначальник британского консерватизма. – Прим. перев.


[Закрыть] ограничен узким кругом интеллектуалов, которые намереваются тормозить, но не экономический прогресс, а разложение извечной морали.

Несомненно, расстояние, отделяющее осуществление от предвидения, является огромным. Общества, рационализированные наукой, больше не являются мирными, теперь они не кажутся более рациональными, чем вчерашние общества. Если правда, что единственной несправедливости достаточно, чтобы отметить гнусность, в наше время нет ни одного режима, который не был бы опозорен. Можно рассчитать процент индивидуальной прибыли ниже минимума приличия, надо сравнить распределение доходов и методы господства больше века назад и теперь и убедиться, что рост коллективных ресурсов создает в обществе меньше неравенства, делает их менее тираническими. Они все еще остаются подчиненными старой неотвратимости труда и власти и внезапно, на взгляд оптимистов, неприемлемыми.

Когда мы наблюдаем исполнение Конституции или экономической системы, создается впечатление, возможно ложное и безусловно искусственное, что продолжают править случай, или прошлое, или безумие. Образы жизни людей кажутся абсурдными тем, кто принимает за идеал царство технического разума.

При этом разочаровании интеллектуалы отвечают рефлексией или бунтом. Они пытаются обнаружить причины различия между вчерашней мечтой и реальностью и вновь возвращают себе эти мечты, проектируя их на совсем иную, сегодняшнюю реальность. В Азии эти мифы продолжают ковать будущее, каковыми бы ни были иллюзии, которых они придерживаются. В Европе эти мифы неэффективны и оправдывают скорее устное возмущение, чем действенное.

Разум поддерживает все, что он обещал, и, более того, он не изменил сути коллективизма. Скорее для того, чтобы ограничить долю бунтующего человека в прогрессе, приписывает странному творцу – истории могущество, которым ни партии, ни классы, ни насилие не обладают. Всё вместе при поддержке времени, но не приведет ли такой переход к тому, что рационализм, ностальгия по религиозным истинам будут продолжать надеяться?