Текст книги "На службе Франции. Президент республики о Первой мировой войне. В 2 книгах. Книга 1"

Глава 5

Битва под Гизом. – Русские в Галиции и Восточной Пруссии. – Наше генеральное отступление продолжается. – Совещание правительства с председателями обеих палат. – По требованию генерала Жоффра военный министр настаивает на том, чтобы правительство покинуло Париж. – Кабинет совещается. – Писатели служат общему делу. – Визит Майрона Т. Геррика. – Печальный отъезд. – Приезд в Бордо. – Накануне сражений на Урке и Марне

Суббота, 29 августа 1914 г.

Леон Буржуа, как всегда скромный и бескорыстный, пришел ко мне благодарить правительство за назначение его председателем комиссии помощи и снабжения, в которой он работал вместе с Мильераном, Брианом и Делькассе. Он одна из тех очень редких натур, которые с одинаковой готовностью служат на том посту, на который они поставлены. Впрочем, дело, которым он руководит, приобретает с каждым днем все большее значение. Помимо семей мобилизованных, которым правительство с самого начала враждебных действий назначило регулярные пособия, в Париже имеются безработные рабочие, которые по причине своего возраста или состояния своего здоровья не были призваны в армию, есть женщины без средств и без заработка, все растет число несчастных, нуждающихся в помощи²⁶. Не менее важен вопрос о снабжении, так как после мобилизации замечается всюду некоторый недостаток рабочих рук, а военные транспорты мешают сообщению и задерживают его. Для надзора за соответственными административными органами и для стимулирования их природная доброта Леона Буржуа пригодится не менее, чем его компетенция бывшего министра гигиены и профилактики.

Словно смерч, ко мне врывается грозный, разъяренный Турон, вице-председатель сената, представитель департамента. В своем болезненном раздражении он неузнаваем. Он утверждает, что генеральный штаб нас обманывает или не осведомлен, что немцы обошли нас с левого фланга и находятся в Ла-Фер. Те же самые опасения, которые он высказывает мне с такой запальчивостью, я сам еще вчера выражал офицерам связи. Но главная квартира по сию пору, несмотря на оккупацию Перонна и Сен-Кантена, не испытывает серьезной тревоги. Напротив, полковник Пенелон только что звонил в Елисейский дворец от имени генерала Жоффра, что за вчерашний день положение улучшилось. В краткой сводке, вышедшей сегодня утром, говорится даже, что движение немцев замедлилось, но этого никак не видно, и, во всяком случае, я понимаю, что Турон, крупный промышленник из департамента Эны, не чувствует успокоения. Чтобы не увеличивать его тревоги, я скрываю от него свои собственные опасения. Но в глубине души я не намного спокойнее его, и наедине с самим собой я задаю себе вопрос, не переходит ли упорный оптимизм главной квартиры в ослепление.

Одно за другим приходят известия о том, что немцы сожгли знаменитую библиотеку в Лувене, что во Франции одна немецкая бригада подошла к Сомме у Бри, что сильная колонна неприятеля вошла в Нувионский лес, что одна пехотная дивизия атаковала наш 9-й корпус в районе Доммери, что со стороны Музона немецкие войска перешли на левый берег Мааса, что в Лотарингии наши 1-я и 2-я армии снова перешли в наступление, но лишь медленно продвигаются вперед, что в Верхнем Эльзасе значительные силы, пришедшие из Нев-Бризака и Тунинга, концентрируются с направлением на Бельфор.

При всей своей односложности и недоговоренности официальные сводки об отступлении начинают мало-помалу смущать общественное мнение. Некоторые парижские клубы, оставшиеся открытыми, дают убежище праздным ворчунам и шептунам, которые всюду разносят обескураживающие вести. Появилась новая болезнь, для которой пришлось найти новое название: дефетизм, пораженчество. Моя корреспонденция все более раздувается. Это сплошь критика, жалобы, обвинения, а также настойчивые просьбы посвятить Францию святому сердцу Иисуса – с такими просьбами обращаются ко мне священники и женщины. Во многих случаях эти требования вырываются из наболевшей души, вытекают из искренней веры, но другие продиктованы, увы, не столько религиозным чувством, сколько политическими страстями²⁷. Наши поражения выставляются здесь как заслуженная кара, которую Бог посылает на республику. Неужели священный союз в опасности? Нет, я не верю этому. Несмотря на то что я ежедневно получаю много таких разочарованных писем, они все же ничтожное исключение, а страна в целом единодушна в своем доверии.

В два часа является полковник Пенелон с успокоительными известиями от главной квартиры. По всей видимости, те четыре немецких корпуса, которые двигаются параллельными колоннами на наше левое крыло и авангарды которых уже переправились через Сомму, слишком неосторожно зашли вперед. На их правом фланге находится наш 7-й корпус, который был переброшен в Амьен и вместе с резервными дивизиями, кавалерийскими дивизиями под командой генерала Сорде и четырьмя батальонами пеших стрелков под командованием полковника Серре составляет новую, 4-ю армию под началом генерала Монури. Немцы незамедлительно будут атакованы этими соединенными силами.

На левом фланге этих четырех немецких корпусов находится вся армия генерала Ланрезака. К несчастью, эта армия так утомлена, что генерал Ланрезак выразил желание отвести ее без боя на юг от Лаона и перегруппировать ее там для новых боев. Жоффр, который не желает терпеть в этот момент никакого промедления, усмотрел в этом предложении Ланрезака неумение справиться с положением. Он отдал генералу Ланрезаку формальный приказ перейти в наступление в районе Гиза; он категорически угрожал расстрелять Ланрезака в случае неповиновения или колебания и лично отправился на театр военных действий. По словам полковника Пенелона, он возлагает большие надежды на это новое сражение.

В течение всего дня до меня доходят самые противоречивые слухи. Один депутат из департамента Эны, по имени де Маньоде, явился в Елисейский дворец в дорожном платье, но в петлице у него значок депутата, а через плечо перекинут трехцветный шарф, словно он сам собственной властью возвел себя в комиссары при армиях республики. Он прибыл из Вервена в чрезвычайном возбуждении. Рассказывает, что видел в окрестностях Лаона наши войска в беспорядочном состоянии. Помощник префекта в Вервене сказал ему, что наши вожди либо пали духом, либо люди неспособные. В самом Лаоне он не встретил ни одного французского солдата. В Компьене он имел случай восхищаться англичанами, их прекрасным видом. Наши солдаты в большинстве случаев превосходны и полны энтузиазма. Но наши вожди!.. И с сугубой серьезностью де Маньоде делает вывод: «Надо отправить к нашим армиям комиссаров, чтобы следить за тем, что там происходит, и поднять дух войск».

И снова тот же Турон, еще более взбудораженный. Он снова заявляет нам – Вивиани и мне, – что нас обманывают и что наши армии окружены. Мы тщетно стараемся успокоить его. Этот человек, всегда уравновешенный и рассудительный, теперь совершенно не владеет собой.

Между четырьмя и семью часами вечера, во время заседания совета министров, он еще раз явился в Елисейский дворец и был принят Феликсом Декори. Он рассказал, что говорил по телефону с Себлином, тоже сенатором из департамента Эны. У Себлина есть имение несколько южнее Сен-Кантена, занятое теперь немцами. По-видимому, немцы обращаются с Себлином прилично, но они уверяют его: «Париж поплатится за Францию». С крыши своей усадьбы Себлин обозревает на расстоянии десяти километров, как развертывается сражение. Он имеет еще возможность свободно телефонировать в Лаон и Париж и сообщает Турону, что в начале боя наши войска атаковали в направлении Сен-Кантена и добились преимуществ, но неприятель получил подкрепления от своего авангарда на Сомме и в конце концов отбил нашу атаку.

В половине десятого вечера один из офицеров связи, капитан Рошар, принес мне бюллетень, подтверждающий печальную информацию Себлина. Зато префект Эны телеграфирует из Лаона, что мы имели серьезный успех в окрестностях Гиза. Неприятель, выйдя из города, повел очень сильную атаку, мы дали ему отпор, и с этой стороны наступление немцев, по-видимому, пока задержано. Однако новое разочарование: левое крыло нашей 5-й армии оттеснено на Уазу. Итак, несмотря на частичное преимущество, полученное нами под Гизом, маневр главной квартиры, как видно, на этот раз уже окончился неудачей. Наша атака против четырех корпусов, образующих правое крыло неприятеля, не удалась; кроме того, мы не в состоянии были полностью отразить атаку неприятеля на правое крыло и арьергард армии Ланрезака. Продвижение неприятеля не только не остановлено, но мы рискуем, что он обгонит нас и затормозит наше отступление.

Ввиду этого совет министров вынужден считаться с возможностью осады Парижа. Мильеран холодно заявляет, что в таком случае он по соглашению с генералом Жоффром предложит в последнюю минуту отъезд правительства, которое не имеет права дать себя отрезать и изолировать от нации. Я считаю преждевременным рассмотрение этого вопроса и настоял на том, чтобы он был отложен. Но Гэд и Самба спрашивают, останутся ли в случае отъезда по крайней мере несколько членов правительства в Париже, чтобы представлять здесь правительство. Решение по этому вопросу тоже было отложено. Оба министра-социалиста выступают затем с пожеланием вооружить население Парижа для защиты столицы. Но Мильеран заметил на это – и я поддержал его, – что вооружение населения подвергло бы Париж опасности страшных репрессий, так как немцы всюду ссылались на единичные выстрелы, приписываемые ими жителям, чтобы под этим предлогом поджигать дома безобидных мирных граждан. По всем вопросам, касающимся обороны Парижа, совет министров решает выслушать завтра под моим председательством генерала Гальени.

Телеграммы сегодняшнего дня нисколько не облегчают нашей мучительной тревоги. Намерения Турции по-прежнему покрыты мраком неизвестности, но из Константинополя отправляются в Северную Африку многочисленные эмиссары для панисламистской пропаганды¹⁷⁵*. Офицеры немецкой армии и флота продолжают направляться через Болгарию в распоряжение генерала Лимана фон Сандерса. Посланники союзников в Софии напрасно выступали перед болгарским правительством с жалобами против этого циничного нарушения нейтралитета¹⁷⁶*. Германия прибегает также к всяческим ухищрениям в Бухаресте, чтобы добиться от короля Кароля крайнего решения, противного взглядам всей страны. Наш посланник Блондель, весьма обеспокоенный этим давлением, находит желательным, чтобы Россия предложила Румынии один округ в Бессарабии для того, чтобы поползновения короля Кароля должны были уступить силе общественного мнения¹⁷⁷*. Через Румынию прошли в Болгарию и Константинополь целые поезда, набитые до отказа немецкими офицерами и солдатами в штатском, – несмотря на переодевание, их легко было узнать. Как и его коллега в Софии, Блондель жаловался на это странное попустительство. Бухарестское правительство, которое отлично знало, какой линии ему следует держаться, но из-за короля не посмело закрыть границы, оказалось при этом в затруднительном положении¹⁷⁸*. Сегодня послы держав Тройственного согласия вручат Порте предложение, которое, несомненно, страдает двумя недостатками: оно слишком запоздало и остается слишком неопределенным. Вот текст его: «Три державы объявляют Высокой Порте, что они готовы гарантировать неприкосновенность турецкой территории и рассмотреть в дружественном духе требования в области экономики и судопроизводства, с которыми обратилась бы к ним Высокая Порта. Со своей стороны Высокая Порта обязуется соблюдать строгий нейтралитет в том конфликте, который разделяет в настоящее время Европу». Надо опасаться, что теперь, после шума, поднятого Германией вокруг наших поражений, это предложение имеет мало шансов быть принятым.

Однако военные известия из России по-прежнему очень благоприятны. В Восточной Пруссии русские заняли Алленштейн, в Галиции завязалось генеральное сражение от Вислы до Львова на фронте протяжением в триста километров.

Сэр Эдуард Грей сказал Полю Камбону, что он, как и мы, считает, что союзники должны обязаться друг перед другом не заключать сепаратного мира¹⁷⁹*. Однако остается оформить это соглашение. Я требую от Делькассе ускорить его заключение. Наши соглашения 1904 г. не делают Англию нашей союзницей. Она стала ей фактически благодаря войне. Надо, чтобы этот союз продолжался по крайней мере до наступления мира.

Воскресенье, 30 августа 1914 г.

В Лотарингии значительно ускорилось продвижение наших войск. Мы хозяева линии Мортань, и наше правое крыло продолжает двигаться вперед. Однако нам ни разу не дается успех без какой-либо неудачи в другом месте: в Вогезах мы, кажется, отступаем. Город Сен-Дие все еще занят неприятелем, и вчера вечером префект телефонировал, что неприятель хотел увести в плен мэра с его помощниками и видных лиц в городе на том основании, что в Сент-Мари и Саалс наши военные власти сочли нужным взять в заложники женщин и детей. Правительство соглашается на обмен и обещает возвратить заложников. Я не могу понять, как это французским офицерам могла взбрести в голову эта несчастная мысль захватить безобидные существа, и требую примерного наказания виновных.

На север от Ретеля саксонские войска атаковали наш 9-й корпус. Наша 4-я армия еще отодвинулась назад. На фронте 3-й армии неприятель, появившись из Стене, предпринял сильную атаку на Боклер. Мы повсюду вынуждены продолжать уступать территорию. У Гиза мы дали настоящее сражение, чтобы выручить наше левое крыло. Мы оказали успешное сопротивление напору 10-го корпуса неприятеля и императорской гвардии. Но далее на запад мы были менее удачливы, и неприятельские войска продвинулись по направлению к Ла-Фер. Итак, сведения, которые мне в таком волнении сообщил вчера Турон, не были совершенно неверными. Части правого крыла 1-й немецкой армии достигли Шона, Лигона и Розьер-ан-Сантерра.

Сегодня утром офицер связи из главной квартиры, комментируя мне последние события на фронте, не скрыл от меня, что положение становится серьезным. Вивиани говорит, что он оставался сегодня поздно ночью в военном министерстве и что Мильеран снесся по телефону с Жоффром. Главнокомандующий уже не уверен в том, что сможет воспрепятствовать вступлению немцев в Париж, особенно если правительство останется в столице. Он считает, что мы должны удалиться, чтобы не привлечь неприятеля в Париж. Другими словами, это означает, что битва под Гизом не дала тех результатов, которых от нее ожидали. Однако я возражаю перед Вивиани против идеи об отъезде. Он тоже предпочел бы остаться. Но слова Жоффра сильно смутили его. Он сообщает мне, что с ним желают говорить председатели обеих палат. С какими намерениями? И что происходило бы в парламенте, если бы он заседал сегодня!

Пришел прощаться Мессими. Он в мундире стрелкового командира и с бодрыми чувствами отправляется к своему батальону. Я обнимаю его и напутствую его наилучшими пожеланиями. Он оставляет мне род завещания, написанного, подписанного и помеченного его рукой. В числе других наставлений там есть следующие две строки: «30 августа 1914 г. Прежде всего, не пытаться запереться в Париже. Уходя, разрушать все искусственные сооружения, даже в пути». Под тем, чтобы не запираться в Париже, он, как он мне поясняет, понимает следующее: не допустить, чтобы вместе с городом был осажден его гарнизон. Он считает невозможным защищать Париж как укрепленный город даже с теми тремя армейскими корпусами, которые он затребовал. Считает гораздо более целесообразным дать за стенами города, окопавшись в открытом поле, одно или несколько больших сражений, но не лишать себя свободы движений, заперевшись в Париже. Я отвечаю ему, что в вопросе по существу военном ни правительство, ни я не можем действовать своей властью помимо власти командования. Он умоляет меня – на коленях, как он выразился, – передать его мнение военному министру. Я послал его собственноручную записку Мильерану, который сможет в случае надобности показать ее Жоффру и Гальени.

Главнокомандующий озабочен в настоящий момент главным образом тем, как намерен держать себя в дальнейшем маршал Френч. Согласятся ли англичане прервать свое отступление и снова сражаться, не дав себе передышки для восстановления своих рядов? По всей видимости, они отступают к Mo, чтобы оттуда достичь низовьев Сены и приблизиться к своим морским базам. Они должны, таким образом, обойти Париж с юга и направиться на восстановление в район Руана. Жоффр встревожен этим планом и желал бы, чтобы Френч отказался от него.

Перед заседанием совета министров ко мне в кабинет пришел Гальени. В присутствии Вивиани и Мильерана он излагает мне свои мысли с такой ясностью, с такой силой выражения, с таким мастерством, которые производят на всех нас сильное впечатление. Гибкий, подвижный, высокого роста, с высоко поднятой головой, с пронизывающим из-под пенсне взглядом, он импонирует всем имеющим с ним дело, как пример человеческой мощи. Ему всего шестьдесят пять лет и несколько месяцев. К сожалению, здоровье его пошатнулось во время продолжительного пребывания в колониях, а именно за девять лет, проведенных им на Мадагаскаре и оказавшихся столь плодотворными для Франции. Он находит, что защита Парижа недостаточно обеспечена, что форты не в надлежащем состоянии, что укрепленный лагерь недостаточно солидно оборудован и что необходимы по крайней мере еще восемь – десять дней, чтобы наверстать время, потерянное генералом Мишелем. Но, присовокупляет он, даже если заполнить все пробелы, Париж не выдержит штурма, поддержанного тяжелой артиллерией, какой располагают немцы. Поэтому необходимо образовать маневренную армию из четырех армейских корпусов или по крайней мере из трех, о которых говорилось в приказе Мессими, под началом военного губернатора Парижа. Эта армия явится левым крылом всех прочих наших армий и, когда понадобится, будет сражаться у Парижа.

Мы приглашаем генерала Гальени изложить свои взгляды в совете министров. Совет выслушал его на утреннем заседании. Гальени повторил свое изложение с той же ясностью и настаивал на тех же выводах. По просьбе Мильерана он представил даже письменный рапорт, далеко не успокоительный. Рапорт этот немедленно был представлен на рассмотрение главнокомандующего, так как отправка требуемых корпусов зависела прежде всего от тех материальных возможностей, о которых мог судить только один Жоффр.

Во второй половине дня состоялось новое заседание совета министров, на котором выступили, в свою очередь, Дюбо и Дешанель. Первый сегодня очень мрачен и жует свои вставные зубы в знак неукротимого недовольства. Он доказывает правительству, что юридически оно не имеет права выехать куда-либо из столицы без вотума палат, что местопребывание государственной власти в Париже установлено законом 1879 г. и, стало быть, если правительство собирается выехать из Парижа, необходимо предварительно созвать парламент и внести в него проект соответствующего закона. Впрочем, он утверждает, что в палатах не будет бурных прений о военных операциях, что опять легко найдется то же единодушие, что 4 августа, и что новая манифестация парламента придаст новую силу правительству. Поль Дешанель как бы прячется за своим старшим коллегой и остается в формальных пределах, он заявляет, что получил от ряда депутатов письма с требованием созыва палаты, но не принимает эти требования на свой счет и в нынешних обстоятельствах прежде всего желает оставаться в согласии с правительством. Дав слово министрам, требовавшим его, я резюмирую, что, не предрешая никоим образом постановления совета министров и не высказывая пока своего собственного мнения о целесообразности отъезда правительства, требуемого главнокомандующим, я не считаю правильным юридический тезис, выставленный Антонином Дюбо. Речь отнюдь не идет о перманентном перемещении местопребывания государственной власти, речь идет только о том, чтобы в случае, если соображения военной необходимости не позволят правительству оставаться в Париже, временно собрать совет министров в другом городе и, таким образом, изменить не местожительство, а местопребывание. Разве министры не собирались часто вне Парижа: в Рамбуйе, в Фонтенбло, в Пон-сюр-Сен, в Гавре? Дюбо не оспаривает правильности моего замечания. В заключение он даже заявляет, что, дабы снять с себя ответственность, он в первую очередь желает, чтобы правительство без замедления издало, как оно имеет право, декрет о закрытии чрезвычайной сессии парламента и, таким образом, освободило его, председателя сената, от неприятной миссии либо созвать высокое собрание, либо отклонять индивидуальные требования о созыве его. Вивиани, Рибо и Самба замечают на это, что, если немедленно будет издан этот декрет, он встревожит общественное мнение. С другой стороны, созыв палат, даже с самой лаконичной повесткой дня вроде «сообщения правительства», дал бы повод на фронте и во всей стране к самым разнообразным и, надо думать, самым нежелательным комментариям. Могли бы предположить, что правительство собирается просить мира. Это значило бы рисковать подорвать боевой дух войск.

Когда оба председателя палат удалились, совет министров принимает решение, что при нынешних тяжелых обстоятельствах он не может взять на себя ответственность созвать парламент. Вивиани по телефону сообщает Дюбо это решение. Дюбо, стоя у аппарата, возмущается и гневным голосом заявляет, что он сам созовет сенат, если правительство не поддержит его, предложив мне на подпись hic et nuns (незамедлительно) декрет о закрытии сессии. Вивиани пытается убедить его, что неудобно принимать эту меру прежде, чем совет министров решит покинуть Париж. Долгая дискуссия по телефону. В конце концов условились, что декрет появится в Journal Officiel только в том случае, если правительство будет вынуждено оставить Париж. По предложению Самба и Гэда принято также постановление, что, если будет издан такой декрет, он будет мотивирован невозможностью созвать парламент в полном составе, так как часть его членов находится в армии. «Очевидно, – говорит мне Вивиани, – это Клемансо надоумил Дюбо». Возможно, но при случае Дюбо умеет выступать и по собственной инициативе.

Пока без особого вреда заканчивается эта небольшая баталия в тылу, на небе раздается шум мотора. Над Парижем летает немецкий самолет. Он сбросил три бомбы, взорвавшиеся на набережной Вальми и на улице Винегр. Один человек убит, и трое ранены. Вместе с тем летчик выбросил нечто вроде прокламации довольно смехотворного содержания; в ней сообщалось парижанам, что им не остается ничего другого, как бежать, так как немцы, как в 1870 г., находятся у ворот столицы. Хотя газеты немедленно оповестили об этом происшествии и оно стало известно всем, оно не вызывало никакой тревоги среди населения – спокойствие последнего остается воистину достойным удивления. Однако депутаты и муниципальные советники начинают беспокоиться о судьбе города. Горячие патриоты, например Галли, предлагают вооружить жителей для уличных боев. Но для каких актов мести и варварства дало бы это предлог немцам!

…А на востоке Европы все мерцает тот же слабый луч света: генерал де Лагиш телеграфирует¹⁸⁰*, что последние успехи русских отдали в их руки Восточную Пруссию. «Оставляя перед крепостями заслон из немногих регулярных войск и из резервов, ядро армии спешно двинуто на запад, причем все энергичнее проводится наступление в направлении Берлина. В Галиции продолжается большая битва, завязавшаяся несколько дней назад. Превосходные результаты на востоке, но на западе нет еще окончательных результатов». Во всяком случае, это выступление русских армий освободит нас на Восточном фронте, и генерал Жоффр чрезвычайно благодарен за него великому князю Николаю Николаевичу.

Понедельник, 31 августа 1914 г.

Мой старый товарищ по корпорации адвокатов Альфонс Девилль, муниципальный советник в Париже, любезно уведомляет меня о чрезвычайно странных слухах, циркулирующих в городе. Так как в последние дни я не имел ни случая, ни времени, ни охоты выезжать из Елисейского дворца, рассказывают, что я секвестрован правительством. Девилль приглашает меня показаться раз-другой на улицах города парижанам, которые так часто встречали меня с таким радушием и благожелательностью. Я решил посетить сегодня раненых, привезенных недавно в военный госпиталь Реколет (францисканцев) у предместья Сен-Мартен. Никогда еще я не испытывал при своих президентских выездах такого глубокого волнения. Приветствовать этих молодцов от имени нации, выразить им общественную благодарность – ах, я чувствую себя недостойным этой высокой и почетной задачи! Но эти люди не нуждаются в утешении и в ободрениях. Все они в великолепном состоянии духа и горят нетерпением возвратиться на фронт. Заметив мое смущение и неловкость, они не показывают мне и виду этого, и каждый находит трогательное слово, чтобы выказать мне свою благодарность. На улицах, при проезде туда и обратно, особенно в предместье Сен-Мартен, меня встречают взрывами энтузиазма женщины-мещанки, торговки и работницы, а также мужчины, оставшиеся среди них по причине слишком юного или преклонного возраста. Как и прежде, я представляю сегодня в их глазах Францию, Францию в опасности, но твердую и решительную. Неужели же правительство решится покинуть Париж и оставить здесь столько несчастных существ, доверяющих ему?

Благодарение Богу, полковник Пенелон привез мне сегодня из главной квартиры известия, позволяющие еще надеяться, что перед нами не встанет вопрос об отъезде. От имени генерала Жоффра он говорит мне, что, если бы только англичане согласились поддерживать через свой арьергард контакт с неприятелем, армия Ланрезака – после того как жаркий бой третьего дня нанес чувствительные потери неприятелю и особенно императорской гвардии – могла бы еще охватить неприятеля с фланга, тогда как 4-я армия под командованием Монури задерживала бы его правое крыло и часть его фронта. Если в то же время удастся наступление, начатое нами у Ретеля, на Маасе и в Лотарингии, то были бы серьезные шансы, что продвижение немцев будет быстро остановлено. Если же этот план не даст ожидаемого результата, 18-й корпус немедленно отделится от армии Ланрезака и отойдет к Парижу одновременно с 4-й армией, и мы дадим тогда сражение под стенами Парижа силами этих войск и парижского гарнизона.

Поэтому генерал Жоффр считает, что немедленный отъезд правительства уже не представляется необходимым, и я испытываю несказанное облегчение от этого, так как чем более приближался этот роковой час, тем менее я мог освоиться с мыслью покинуть Париж. Такого же взгляда, как я, держится как минимум один из министров. Это Рибо. Он считает, что, во всяком случае, прежде чем думать об отъезде, надо выждать сражения под стенами Парижа. Я говорю Вивиани, говорю полковнику Пенелону, с тем чтобы он передал это Жоффру, что я намерен отправиться в день этого сражения на фронт и лично удалюсь из Парижа только в том случае, если поражение заставит всех нас уйти из него.

В свою очередь Леон Буржуа умоляет меня бороться против всякого плана слишком поспешного отъезда из Парижа. Я отвечаю ему, что буду стоять на своем мнении, которое совпадает с его мнением. И действительно, я возвращаюсь к этому вопросу в совете министров. Меня поддерживают Рибо и Марсель Самба. Но Мильеран энергично защищает мнение главнокомандующего, вполне присоединяется к нему. В качестве военного министра, говорит он, я не могу допустить, чтобы правительство было осаждено, не могу взять на себя такую ответственность. Отряд улан может переправиться через Сену и взорвать за Парижем железнодорожные пути. Было бы безрассудством подвергать такому риску всю центральную администрацию, все органы, от которых зависит жизнь страны. Думерг рассуждает в том же духе, как военный министр, и суровым, проникновенным тоном произнес фразу, которая заставила меня призадуматься: «Господин президент, бывают моменты, когда долг велит навлечь на себя обвинение в трусости. В такие моменты более храброе дело – смотреть в глаза упрекам толпы, чем рисковать быть убитым». Я чувствую, что Думерг прав. Но, с другой стороны, я думаю, что и я не совсем не прав. Оставить Париж, оставить его так внезапно – не значит ли это отдавать его в жертву отчаяния и, быть может, революции?

Так как Жоффр велел передать мне, что если англичане согласятся замедлить свое отступление и задерживать немцев, то у нас будут преобладающие шансы на успех, я пригласил к себе сэра Берти, и он обещал мне телефонировать Френчу. Около десяти часов вечера он привел ко мне английского офицера, который передал мне слова маршала. «Принимая во внимание, – пишет Френч, – тяжелые потери людьми и материалом, понесенные британской армией после ее отступления с позиции у Монса, принимая во внимание также тот факт, что до вчерашнего дня она все время дралась с врагом, она нуждается по меньшей мере в передышке в восемь дней, чтобы восстановить свои силы, перестроиться и, таким образом, скоро стать действительно боеспособным целым. Самое большее, что я могу сказать, – это то, что я отступлю не далее черты, проведенной через Нантейль с востока на запад, пока французская армия не отойдет на юг от своей нынешней позиции. После этой передышки я готов предоставить британские силы в распоряжение французского главнокомандующего в условиях, которые он найдет наиболее целесообразными, причем под тем же условием, что я остаюсь независимым в своих операциях и что будут обеспечены мои средства сообщения. Я до сих пор не имею никакой информации о том, что французская армия должна снова перейти в наступление».

Восемь дней, восемь дней! А не очутятся ли немцы раньше в Париже? Офицер-ординарец маршала Френча объясняет мне, что англичане потеряли шесть тысяч человек, орудия и снаряжение и чрезвычайно утомлены. Заключение записки Френча, как оно ни благожелательно, не изменяет, к сожалению, отрицательного смысла ее начала.

Вопреки новым надеждам главной квартиры, не видно улучшения положения наших армий на фронте. Из Лилля префект телеграфирует, что в Камбре находятся пятьдесят тысяч человек немецкой пехоты и двадцать тысяч кавалеристов, пришедших прямым путем из Трев без боя. Эти войска потребовали, чтобы к четырем часам для них был приготовлен обед, и угрожали расстрелять каждого третьего из мужского населения города, если они подвергнутся малейшему насилию. Один немецкий лейтенант в сопровождении солдата явился в канцелярию мэра в Лилле. Он заявил, что завтра к полудню прибудут генерал и две дивизии, и сообщил о намерении немцев оккупировать форты. Другие немецкие офицеры предупредили городское управление в Дуэ, что сегодня днем через город пройдут три немецкие дивизии, направляющиеся в Генен-Льетар. Префект департамента Па-де-Кале извещает министра внутренних дел, что один немецкий армейский корпус двигается из Генен-Льетар на Лан и что город Аррас находится под угрозой оккупации.