Текст книги "Английский роман ХХ века: диалог с Ф. М. Достоевским"

Достоевский был литературным ориентиром и для Д. Г. Лоуренса (1885–1930). Свое отношение к нему Лоуренс назвал «подпольной любовью»[196]196
  Letter to S. S. Koteliansky. 1915, April, 1915 // The Questfor Rananim: D. H. Lawrence’s Letters to S. S. Koteliansky. – Monreal: McGill-Queen’s University Press, 1970. – P. 37.


[Закрыть], что очень точно отражает характер его восприятия Достоевского. Лоуренс отдавал должное произведениям писателя, чувствовал их новаторство, видел за ними будущее; вместе с тем и для его суждений о Достоевском характерны неоднородность оценок, непрестанные оговорки. Так, Достоевский, стремящийся к объективному отражению действительности во всех ее проявлениях – как высоких, так и низких, – использовался им для защиты его собственных произведений; Достоевский, смакующий «низменные приметы» жизни и влюбленный в своих «растленных персонажей», осуждался им в публицистике. Таковы были противоположные позиции одного человека, много писавшего о Достоевском, «ненавистном и любимом им сопернике».

Первые высказывания Лоуренса о Достоевском относятся к 1909 году. Тогда «Преступление и наказание», прочитанное им еще во французском переводе, не стало для него предметом глубокого интереса, и он оценил его уклончиво: «Это великий роман, но я не понимаю его. Мне стоит перечитать»[197]197
  Lawrence D. H.: A Personal Record / D. H. Lawrence. – L.: Johathan Cape, 1935. – P. 123.


[Закрыть].

В том же году, уже критикуя «Преступление и наказание», он противопоставил Достоевскому Л. Н. Толстого и назвал «Анну Каренину» величайшим романом «со свободной сексуальностью». Хотя, говоря о концовке романа, он осудил «отрицание Толстым естественного, чувственного начала в индивиде» и неодобрительно отозвался о его «пустых установках и социальной морали»[198]198
  Quoted by: Zutaruk G. D. H. Lawrence’s Response to Russian Literature / G. Zutaruk. – The Hague: Mouton, 1971. – P. 59–60.


[Закрыть].

Позже в письме к Дж. М. Марри, размышляя о романах Достоевского, он назвал их «великими притчами», но при этом указал на их «искусственность», а персонажей охарактеризовал как «падших ангелов», которых автор использует в качестве «теологических, религиозных элементов» для своих измышлений. «Герои – Рогожин, Иван, Алеша и Ставрогин – разрываются от глубины авторского сознания, то ли пророческого, то ли болезненного, и романы прочитываются как биографические документы», – пишет Лоуренс и добавляет: «Я не выношу этого»[199]199
  Letters to John Middleton Murry and Katherine Mansfeld. 1916, February, 17 // Letters of Lawrence in 2 vols. Vol. 2. – N.Y.: Viking, 1962. – P. 646.


[Закрыть].

Но именно к этому времени относится его собственный, продиктованный временем «биографический документ» – новелла, по сути повесть – «Англия, моя Англия» (England, my England, 1915). «Естественная жизнь» супружеской четы с эскапистской самоизоляцией от жизни и саморастворением в ее созерцании оборачивается бедой, обрекая на пожизненную хромоту их старшую дочь Джойс, и хрупкое семейное счастье поколеблено. Этот частный «моральный урок», приводящий героев к сложным раздумьям, Лоуренс вписывает в картину общественную, национальную. В поиске «своей Англии» Лоуренс обращается к «Идиоту» (1868) Достоевского. Он ищет соответствия между своим Эгбертом и «чужеземцем» Мышкиным, вернувшимся после четырех лет пребывания в швейцарской клинике в Россию и пытавшимся понять, кто «замурован в стенах этого мира». Прежде его жизнь проходила во внутреннем созерцании. И хотя теперь этот странник притягивает к себе сердца, он не умеет действовать. В итоге, не выдержав «искуса жизнью», он сходит с ума. Лоуренс также концентрирует внимание на драматизме внутренней жизни Эгберта. Отталкиваясь от Мышкина, автор поднимает тему распавшейся связи времен, из которой эгбертовская проблема вытекала. Он показывает, как потомок «чистокровных англичан, совершенный ее образчик»[200]200
  Lawrence D.H. England, my England / D. H. Lawrence // O dour of chrysanthemus and other stories. – M: Progress Publishers, 1977. – P. 134.


[Закрыть], который «не видел разницы между работой и романтикой»[201]201
  Lawrence D.H. England, my England / D. H. Lawrence // O dour of chrysanthemus and other stories. – M: Progress Publishers, 1977. – P. 111.


[Закрыть], жил в мире грез, полагаясь на подачки отца жены, отправился по его совету на фронт, где погиб, нелепо и бессмысленно, так и не осознав, каким испытанием стала для его современников Первая мировая война. Для автора с ним уходит целая эпоха в английской действительности, уступая место таким, как отец Уинфрид, крепко стоящим на земле. Создавая новеллу, перекликающуюся с Достоевским в отдельных деталях, автор размышлял о будущем «своей» Англии. Противник индустриализации, он понимал, что Первая мировая война, столкнув «немецкую милитаристскую агрессию» с английским «требованием свободы», привела к замене «милитаризма индустриализацией, одного зла другим»[202]202
  Lawrence D.H. England, my England / D. H. Lawrence // O dour of chrysanthemus and other stories. – M: Progress Publishers, 1977. – P. 135.


[Закрыть].

Болезненная ломка казавшихся незыблемыми представлений целого поколения англичан совпала для Лоуренса с критическим моментом в его собственной карьере. Уже после того, как Ф. М. Форд, писатель и редактор «Английского обозрения», ввел его в литературный мир Лондона и Лоуренс опубликовал роман «Белый павлин» (The White Peacock, 1911), два года спустя – «Стихотворения о любви…» (Poems), роман «Сыновья и любовники» (Sons and Lovers, 1913), написал «Радугу» (The Rainbow, 1915), он ждал, как она будет принята. Роман, увидев свет в 1915 году, сразу же был запрещен «за натурализм и излишнюю откровенность в некоторых сценах»; а для «Влюбленных женщин», завершенных год спустя, он на протяжении четырех лет искал издателя. К творческим неудачам примешивались личные переживания: здоровье было подорвано легочной болезнью; между тем Первая мировая война еще продолжалась, и его неоднократно вызывали на унизительные медосмотры на предмет пригодности к военной службе, да еще и обвинили в шпионаже в пользу Германии – в итоге жизнь стала для него, как он сам признавался, «беспросветным кошмаром». Достоевский, с произведениями которого он продолжал знакомиться в эти годы, стал для отчаявшегося Лоуренса яростным оппонентом.

Марри, считавший Лоуренса «единственным писателем современной Англии, которому есть что сказать по-настоящему нового»[203]203
  Марри Дж. М. Из рец. на кн. Д. Г. Лоуренса «Фантазия на тему о бессознательном» в немецкой газете «Allgemeines Handelsblatt» от 31 марта 1923 г.; Лоуренс Д. Г. Психоанализ и бессознательное. Порнография и непристойность / Д. Г. Лоуренс. – М.: ЭКСМО, 2003. – С. 472.


[Закрыть] и потому рассматривавший его в одном ряду с Достоевским, на протяжении многих лет вместе с друзьями – Эдвардом и Констанс Гарнетт, их сыном Дэвидом – пытался «повернуть» его к русскому писателю. Но в стремлении «сорвать с Достоевского маску» Лоуренс проявил себя его стойким «антагонистом». Нередко, по мнению Марри, Лоуренс приписывал Достоевскому то, что было свойственно ему самому. «Осознание ложности духовных исканий сделало его жестоким, – отмечает Лоуренс в письме к Марри, – он мучил себя и других, находя в этом удовольствие»[204]204
  Letters to Middleton Murry, 1916, August, 27 // Letters of Lawrence in 2 vols. Vol. 2. Ed. Harry T. Moore. – N.Y.: Viking, 1962. – P. 646.


[Закрыть]. По-видимому, роль еще одного пророка и творца «новой религии», которую мысленно вслед за Достоевским английский романист отводил себе, оказалась ему не по силам. Однако диалог с Достоевским, начатый еще в 1910 году, в первом публичном высказывании о нем, продолжался на протяжении всей литературной карьеры Лоуренса.

Достоевский, изобразивший «эксцессы человеческого сознания», был расценен им как человек необузданный, нецивилизованный, с особой – обостренной – психической организацией, культом естественного, природного начал, которые Лоуренс противопоставил ненавистной ему технократии. В стремлении возродить «естественные начала» человеческой личности наперекор антигуманной «механической цивилизации» Лоуренс возлагал надежды на Достоевского. В этом общем для них «естестве», расцениваемом им как один из критериев человеческой и профессиональной зрелости, он увидел общую основу их творчества. Но, заменяя цельность мировосприятия Достоевского интеллектуально-чувственной сферой, Лоуренс тенденциозно связал с ней возможность передать сложность, дисгармоничность мира. Созвучные ему мотивы он интерпретировал порой до неузнаваемости и в целом отразил иную, отличную от Достоевского, метафизическую сущность мира.

Об этом можно судить по одному из первых романов писателя «Сыновья и любовники». Во взаимоотношениях матери и сына Лоуренс вывел в качестве «централизующего символа» эдипов комплекс Пола Морела и с ним связал болезненные наслоения его характера: мученическую привязанность к матери, которая из детской нежности переходит в устойчивое состояние, мешающее ему ответить на чувства нежной и верной Мириам, страстной и независимой Клары.

Находя в творчестве Достоевского соположение крайностей, Лоуренс поражался их взаимообратимости: реальность могла состоять из множества взаимоисключающих правд. Такими «правдами» живет Пол Морел, и в его «двойственном» поведении проявляется тот спектр возможностей, который был исследован Достоевским. Пол понимает, что «ему надо защищаться», добиваться «свободы от материнских уз»[205]205
  Лоуренс Д. Г. Сыновья и любовники / Д. Г. Лоуренс. – М.: ЭКСМО, 2003. – С. 419.


[Закрыть], но его попытки изменить свою жизнь неумелы, и он смиряется с ролью «верного рыцаря» матери.

Именно в этом произведении, стремясь передать «эмоциональную жизнь героя», свойственные ему мистические порывы, живущие в глубине его подсознания влечения, страсти, Лоуренс, по мнению П. Кая, «отошел от английской традиции романа-биографии и пошел по пути Достоевского». В духе русского писателя, сочетающего частное со всеобщим, конкретное с абстрактным, Лоуренс создал характеры, которые важны не столько сами по себе, а как носители «философских, эротических, культурных идей»[206]206
  Kaye P. Dostoevsky and English Modernism. – P. 52.


[Закрыть]. Но с той очевидной разницей, что у Достоевского идеи подпитываются эмоциональной активностью героев; герои Лоуренса пассивны. Поэтому, когда мать Пола умирает и он осознает всю глубину своего одиночества, это чувство подчиняет его себе целиком. Из диалога со своим вторым «я» неясно, «жизнь победила его или… смерть»[207]207
  Лоуренс Д. Г. Сыновья и любовники. – С. 498.


[Закрыть]. Теперь он «брошенный» человек, и именно так озаглавлена последняя глава романа. Он погружен в «физиологическое бытие»; в душе его царит хаос.

Несогласованность между скупостью эмоционального выражения и чрезмерной подробностью – интересом к человеческому телу, его движениям, жесту – автор пояснил так: «Искусство правдиво. Автор – лжец, но его искусство, если это вообще искусство, расскажет правду о сегодняшнем дне»[208]208
  Lawrence D. H. Studies in Classic American literature / D. H. Lawrence. – N.Y.: Thomas Selzer, 1923. – P. 2.


[Закрыть] («Очерки американской классической литературы», англ. Essays in American classic Literature, 1916). В данном случае «застывшее» состояние героя передается автором как наиболее достоверная реальность. А подробности, связанные с жизнью шахтерской семьи Морел, словно повисают в воздухе; автор отказывается мотивировать характер героя условиями его жизни. Поведение и мировосприятие Морела, которые друзья Лоуренса В. Мейнелл и С. Асквит считали во многом автобиографическими, обоснованы наследственными факторами, заложенными в нем инстинктами.

С инстинктами как формой приспособления к условиям жизни он связывал психологическое состояние Достоевского. В пристрастном отношении Лоуренса к нему много личного. В статье «Психоанализ и бессознательное» (Psychoanalysis and Unconscious, 1921) он пишет о Достоевском как о душевнобольном человеке. Хотя состояние его духа – не болезнь в общепринятом смысле, но может стать ею у человека «со страстной душой». Такие люди отрицают жизнь, их реакции спонтанны. По мнению Лоуренса, «и личная жизнь писателя, и его творчество инфицированы этой болезнью»[209]209
  Quoted by: Jackson R. L. Dostoevsky’s Quest for Form – A Study of his Philosophy of Art / R. L. Jackson. – New Haven: Yale University Press, 1966. – P. 277. 108. Lawrence D. H. All things are possible / D. H. Lawrence; ed. Leo Shestov. – L.: Phoenix, 1967. – P. 215.


[Закрыть]. «Инфицированными» Лоуренс считает «рационалистов» Ивана Карамазова и Родиона Раскольникова, «сенсуалистов» Дмитрия Карамазова и Парфена Рогожина, «спиритуалистов» Алешу Карамазова и Льва Мышкина. Обобщая свои наблюдения, он называет русскую культуру, прочитанную через творчество Достоевского, «душераздирающим криком больного, ужасающим и чудесным». Поэтому высказывание С. Моэма о самом Лоуренсе вряд ли покажется нелицеприятным: «С моей точки зрения, он смотрит на мир как больной человек, патологически раздражительный»[210]210
  Морган Т. Сомерсет Моэм. Биография / Т. Морган. – М.: Захаров, 2002. – С. 199.


[Закрыть].

Выдерживая поучительный тон, в статье «Психоанализ и бессознательное» Лоуренс продолжает настаивать на том, что «сумасшествие медленно, но верно прогрессирует в нашем обществе» и что совершенно справедливо Достоевский и писатели-авангардисты провозгласили «безумие великой целью человечества». Это и есть «истинная цель самоавтоматизации и превознесения рационального сознания»; по его мнению, оно «обеспечивает нас бессчетным количеством приспособлений, которые мы можем использовать для того, чтобы попытаться решить труднейшую для нас задачу: прийти к нашей спонтанно-творческой полноте существования»[211]211
  Лоуренс Д. Г. Психоанализ и бессознательное / Д. Г. Лоуренс // Психоанализ и бессознательное. Порнография и непристойность. – М.: ЭКСМО, 2003. – С. 167–168.


[Закрыть]. «Если бы Лоуренс выражал свои взгляды не с помощью научных терминов, которым он сам не доверял, а с помощью художественных и поэтических образов, – комментировал это произведение Лоуренса журнал «Нация» в 1921 году, – то мы получили бы от него не эссе, а еще один великий роман»[212]212
  Цит. по: Чухно В. Писатель на все времена. Предисловие к кн.: Лоуренс Д.Г. Психоанализ и бессознательное. Порнография и непристойность / В. Чухно. – С. 21.


[Закрыть].

Поэтическим воплощением эссе «Психоанализ и бессознательное» Лоуренс называл свой роман «Влюбленные женщины» (Women in Love, 1920). Именно Достоевский, считавший человеческую природу сложной, не ограничивающейся тем, чтобы «спать, кушать пряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории»[213]213
  Достоевский Ф. М. Записки из подполья. – С. 423.


[Закрыть], оказался для Лоуренса актуальным. Подтверждая в статье «Психоанализ и бессознательное», что «не хлебом единым живет человек», он пишет о «муках психического голода, на которые обрекли себя цивилизованные люди»[214]214
  Лоуренс Д. Г. Психоанализ и бессознательное. – С. 160.


[Закрыть]. Опираясь на «Записки из подполья» (1864), Лоуренс дал в романе «Влюбленные женщины», задуманном именно в 1913 году, когда «Записки» были опубликованы в Англии, свою интерпретацию отдельных тем повести. Определяя замысел «Влюбленных женщин», писатель указал на стремление человека понять не только то, что происходит в мире, но и в нем самом, в «облеченном словами сознании».

Протагонист «Записок из подполья», из своего уединения наблюдающий за деятельными людьми, считает их неспособными размышлять, поскольку действие по самой сути своей пагубно для работы ума. Созерцатель восстает против законов науки, доказывая себе, «что он человек, а не штифтик», и отвергает моральные принципы, ратуя за «свое собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы даже дикий каприз», «чего бы эта самостоятельность не стоила, к чему бы ни привела»[215]215
  Достоевский Ф. М. Записки из подполья. – С. 419.


[Закрыть]. «Сознание – смерть, – вторит ему лоуренсовская Гермиона. – Разве не разум разрушает наше естество, все наши инстинкты?» И, обращаясь к Беркину, продолжает: «Постоянное самосознание… Неужели нет ничего важнее? Уж лучше быть животным, обычным животным без рассудка, чем никчемным»[216]216
  Lawrence D. H. Woman in Love / D. H. Lawrence. – L.: Penguin Books, 1996. – P. 55.


[Закрыть]. Беркин сознает, что любовь к нему волевая и бесчувственная Гермиона заменяет «владением» им: «Ты хочешь, чтоб все было в твоей власти»[217]217
  Lawrence D. H. Woman in Love / D. H. Lawrence. – L.: Penguin Books, 1996. – P. 57.


[Закрыть].

Лоуренс, понимая, что притязания героя «Записок» – лишь маска, скрывающая израненную и униженную человеческую душу, показал, что подпольное мироощущение, «психологический голод» также могли заключать в себе ростки индивидуализма и эгоцентризма. В лоуренсовской интерпретации эта общая идея проводится на уровне обыденного житейского опыта его героев, которые, заплутав в чувствах, подменяют ими «господство» друг над другом. Разгадывая друг друга, они воздвигают систему укреплений из повелительных установок и отгораживаются ими от общечеловеческих представлений. Урсула, которая вскоре станет женой Беркина, размышляет: «Он настаивает на подчинении ему. Он хочет, чтобы я перестала быть собой»[218]218
  Lawrence D. H. Woman in Love / D. H. Lawrence. – L.: Penguin Books, 1996. – P. 336.


[Закрыть]. Имея в виду, по-видимому, подобных персонажей, О. Хаксли в книге «Двери восприятия. Рай и Ад» пояснил: «В брачном объятии личность растворяется; индивидуум (это повторяющаяся тема стихов и романов Лоуренса) перестает быть самим собой и становится частью огромной безличной вселенной»[219]219
  Хаксли О. Двери восприятия. Рай и ад. Трактаты / О. Хаксли. – СПб.: Изд-во «Азбука-классика», 2002. – С. 114.


[Закрыть].

Страшась растворения в любви, герои Лоуренса ищут новые ее формы: «Ты – все для меня, – говорит Беркин Урсуле, – но я бы также хотел мужчину»[220]220
  Lawrence D. H. Women in Love. – P. 542.


[Закрыть]. Сестра Урсулы Гудрун недоумевает по поводу брачного предложения Крича – он предлагает ей лишь «брак и дом»[221]221
  Lawrence D. H. Women in Love. – P. 427.


[Закрыть], она же готова подменить брак «социальным соглашением»[222]222
  Lawrence D. H. Women in Love. – P. 332.


[Закрыть] с сохранением взаимной свободы.

В бесконечных спорах о любви, браке, свободе Крич и Гудрун, Беркин и Урсула словно истязают себя, чтобы, подобно герою Достоевского, через страдание приблизиться к непостижимому, вырваться за пределы своего «я». В их мире никто ни на кого не может положиться; добро и зло перемешаны; и драмы происходят не в окружающем мире, а в самих душах. И то, что их «самосознание» Гудрун нарекла «обителью подполья», лишь доказывает, как много общего между героями Достоевского и персонажами «Влюбленных женщин». Об этом можно судить по письму Лоуренса к Дж. М. Марри (февраль 1916). В нем он поделил героев Достоевского на три типа: в одних, подобно Мышкину, воплощен дух; в других, подобно Дмитрию Карамазову, Рогожину, – индивидуализм; в третьих – «подполье»; это – «люди-полуавтоматы».

Неприятие мира, созданного Богом, и желание установить свой «порядок вещей» сближают Руперта Беркина с Иваном Карамазовым: оба заняты поисками гармонии внутри и вокруг себя. С Беркиным, наиболее близким ему персонажем, Лоуренс связывает возможность духовного возрождения и спасения, установления новых форм отношения между людьми, в частности, между мужчиной и женщиной; культ «чистого чувства», чувственного мировосприятия, не обремененного браком.

Джеральду Кричу, сыну индустриального магната, перестраивающего производство отца, так же близок Иван Карамазов; оба ненавидят отцов и скептически рассуждают о «вседозволенности». Вместе с тем Кричу сродни и Рогожин, который предчувствует, что, убив Настасью Филипповну, будет каяться в этом всю жизнь и вместе с тем испытает облегчение, что неизбежное наконец свершилось. Крич с не меньшим нетерпением жаждет смерти бывшей возлюбленной Гудрун: «Если бы я только мог убить ее – я был бы свободен»[223]223
  Lawrence D. H. Women in Love. – P. 500.


[Закрыть]. В итоге и Рогожин, и Крич становятся жертвами идей «господства»: первый – убийцей, второй – самоубийцей.

Бездушный Лорке схож с циником Свидригайловым; оба носят маску: один – модного художника, другой – аристократа, но в обоих сильны инстинкты насилия. На совести Свидригайлова три жертвы, одна из которых – 14-летняя девочка. Не менее аморален и Лорке. Когда он показывает Гудрун и Урсуле статуэтку нагой студентки, Урсула, видя необычайную красоту девушки, спрашивает, что стало с ней, на что он раздраженно отвечает, что не знает и живет по принципу: «Искусство – в одном мире, я – в другом»[224]224
  Lawrence D. H. Women in Love. – P. 486.


[Закрыть].

В жизненном опыте героев Достоевского, какими они выведены в его романах, Лоуренс искал ключ к воссозданию собственных; его особенно интересовало то, как запечатлены тончайшие оттенки их чувств. Об этом можно судить по «итоговому» роману «Любовник леди Чаттерли» (Lady Chatterley’s Lover, 1928; изд. во Франции и с сокр. в Италии в 1929 г., с сокр. в Англии в 1932 г., полн. в 1960 г.). Концепция этого романа изложена в эссе «Фантазия на тему о бессознательном» (1922). В ней Лоуренс, сын шахтера, с детства наблюдавший, как под тяжестью труда углекопы становились «мертвы для жизни», задумался о том, как «научить жить красиво»: «Как можно скорее нам следует увидеть в истинном свете пугающую сущность всего того машинного и сделанного машинами мира, который нас окружает. Мир этот холодный и неживой. Вернем святость дому, домашнему очагу…»[225]225
  Лоуренс Д.Г. Фантазия на тему о бессознательном / Д. Г. Лоуренс // Психоанализ и бессознательное. Порнография и непристойность. – С. 303.


[Закрыть]. В этом романе Лоуренс зашел дальше всего, описывая историю любви егеря-лесника и аристократки. В действительности книга, несмотря на все физиологические подробности, написана поэтически, и, отвечая на обвинения в свой адрес в порнографичности, писатель дал в статье «Порнография и непристойность» определение этому понятию: «Ее можно узнать по тому, что она во всех без исключения случаях оскорбительна»[226]226
  Лоуренс Д. Г. Порнография и непристойность / Д. Г. Лоуренс // Психоанализ и бессознательное. Порнография и непристойность. – С. 49.


[Закрыть].

В романе «Любовник леди Чаттерли», близком «Влюбленным женщинам» естественной простотой, в которой автор видит путь к возрождению «больной цивилизации», Лоуренс «ищет соответствия» с «Идиотом» Достоевского. Чтобы понять, почему Лоуренс обратился именно к этому роману писателя, на первый взгляд, мало согласующемуся с его собственным, следует прислушаться к мотивировке им замысла «Любовника леди Чаттерли»: «Перед нами сэр Клиффорд – личность, полностью утратившая все связи со своими друзьями-мужчинами и с женщинами, кроме тех, с кем он общается повседневно. И все тепло покинуло его, сердце охладело, его существование в обычном человеческом понимании прекратилось»[227]227
  Quated by: Sex, Literature and Censorship / Ed. Harry T. Moore. – L., 1953. – P. 265.


[Закрыть].

Выводя образ «положительно прекрасного человека» Мышкина и сознавая, что пос тановкой подобной темы «слишком далеко зашел», Достоевский сделал его «безумным», «не от мира сего», назвав тому причины как внутренние, так и внешние, вызванные «нескладицей мира». Окруженный реальными людьми с их разрушительными страстями, герой-идеалист, наделенный, по мнению биографа Достоевского Анри Труайя, ««асексуальной» добротой»[228]228
  Труайя А. Федор Достоевский. – С. 423.


[Закрыть], оказывается беспомощным. И любовь двух женщин, борющихся за его сердце, словно раскалывает его личность надвое. Мышкина притягивает красота Аглаи, но трагическое лицо Настасьи Филипповны вызывает у него бесконечные переживания. Его «главный ум» (определение Аглаи Епанчиной), не подчиняющийся законам причинности, противоречий и не зависящий от норм морали, по словам Труайя, «есть ум подполья, ум чувства, который неизбежно внесет расстройство в любую среду, куда будет пересажен»[229]229
  Труайя А. Федор Достоевский. – С. 336.


[Закрыть].

В сближении надменно-равнодушного Клиффорда с робким и невинным Мышкиным, живущим не деятельной жизнью, а лишь внутренним созерцанием, у Лоуренса была своя художественная логика. В этом самом большом романе о любви, написанном Достоевским, но мужском (по определению Бердяева), как и все остальные, любовь, образуя сюжетные линии, не имеет самостоятельной значимости. Ее назначение – пробудить в мужчине способность страдать, мучить его, сломить, заставить переступить нравственные запреты.

Выказывая тяготение к «литературной» роли, предложенной Достоевским, Лоуренс вместе с тем лишь изредка перекрещивается с ним. Следуя за Достоевским и приближая Клиффорда к Мышкину, этому «неземному созданию», Лоуренс облекает в плоть воплощенную, как ему кажется, в «Идиоте» идею «раздражительной обидчивости», имеющую у каждого из героев, «переступивших границы», свою мотивацию. У Ипполита, неизлечимо больного человека, обида – за недозволенность на самоубийство, у Настасьи Филипповны – за «разрушенную жизнь», у Гани – за «ординарность». У Клиффорда, если соотнести его с героями «Идиота», – обида за военное ранение, инвалидность и «умерщвление плоти»; у Оливера Меллорса, выбившегося из «низов» офицера, а теперь егеря, обида за необходимость из-за болезни «вновь к прежнему уровню опуститься»[230]230
  Лоуренс Д. Г. Любовник леди Чаттерли / Д. Г. Лоуренс. – Казань: Изд-во «Айгуль», 1994. – С. 80.


[Закрыть]. Таким образом, у героев Лоуренса обидчивость обусловлена вынужденным внутренним уходом героев от социума. Тем не менее раздражительная обидчивость – маска, скрывающая ущербность каждого из них. «Есть люди, – пишет Достоевский от лица Терентьева в его «Объяснении», – которые в своей раздражительной обидчивости находят чрезвычайное наслаждение, и особенно когда она в них доходит… до последнего предела; в это мгновение им даже, кажется, приятнее быть обиженными, чем не обиженными»[231]231
  Достоевский Ф. М. Идиот. Т. 7. – С. 77.


[Закрыть].

На примере одного восемнадцатилетнего гимназиста Ипполита Терентьева, приговоренного к смерти чахоткой, Достоевский решал, был ли смысл в его рождении, да и есть ли он вообще в жизни? Делая «последнюю пробу жизни»[232]232
  Достоевский Ф. М. Идиот. Т. 7. – С. 85.


[Закрыть], разрешая гамлетовский вопрос, его герой пришел к «последнему убеждению», что «люди созданы, чтобы друг друга мучить»[233]233
  Достоевский Ф. М. Идиот. Т. 7. – С. 81.


[Закрыть]. Вот и Мышкин, пытаясь действовать, совершает ошибки. Ему не только не удается кому-нибудь помочь, наоборот, он разрушает благополучные ситуации. Появление его оплачивается одним убийством и тремя семейными драмами.

Если отбросить эротическую «нагрузку» романа Лоуренса и обратиться к личным судьбам героев, соотнесенным с социальными процессами, протекающими в Англии – Констанс Чаттерли, лесничего Меллорса, калеки Клиффорда, – каждый из них по-своему обдумывает ипполитовские мысли.

Не только увечье, но и снобизм отгородили баронета Клиффорда, живущего в «шахтерском сердце» Англии, от его жены Констанции (Конни) и тех простолюдинов-шахтеров, в которых он видел «скорее орудия труда, нежели живых людей; они составляли для него часть шахты, но, увы, не часть жизни»[234]234
  Лоуренс Д. Г. Любовник леди Чаттерли. – С. 13.


[Закрыть]. В нем, в отличие от слабосильного Мышкина, ставшего центром силового поля, притягивающего к себе сердца, нет этой искренней веры в благородство окружающих его людей. Поэтому и в рассказах, которые пишет Клиффорд, «его героям не хватало жизни, связи друг с другом. Действие разворачивалось словно в пустоте»[235]235
  Лоуренс Д. Г. Любовник леди Чаттерли. – С. 13.


[Закрыть].

Нетрудно заметить многозначность, которой обладают применительно к Клиффорду некоторые простейшие понятия. Слова «жизнь», «живая» прочно связаны для него с представлением об одиночестве и несчастье. Удивительно ли, что, жаждущая жить полной жизнью, Конни рассуждает: «Мне до него не дотянуться. …Ухватиться не за что. Ведь он отверг любое общение»[236]236
  Лоуренс Д. Г. Любовник леди Чаттерли. – С. 13.


[Закрыть].

С годами она научилась играть роль «столь любимой мужчинами хозяйки» и так часто прибегала к ней, что та «стала второй натурой Конни, ничуть не ущемляя натуру истинную»[237]237
  Лоуренс Д. Г. Любовник леди Чаттерли. – С. 106.


[Закрыть]. Подобную «двойственность» автор наблюдает не только в частной судьбе Конни, но и в жизни рабочих: «…Зародилась новая раса, новый человек; одна половина души у него суетливо поглощена деньгами, политикой, социальным устройством, другая же, хранительница инстинктов, – мертва»[238]238
  Лоуренс Д. Г. Любовник леди Чаттерли. – С. 134.


[Закрыть]. И Конни радует, что Меллорс – плоть от плоти простых людей – стал белой вороной, так же, как и она, в аристократической среде Рагби. Поэтому и словам о «живой жизни» дается расширительное толкование для приложения к извечным свойствам бытия. Замена эта происходит в жизни Конни и Меллорса. «Вроде бы совсем отгородился от жизни, – размышляет «отчаявшийся» Меллорс, – а Конни снова вовлекает его в этот мир»[239]239
  Лоуренс Д. Г. Любовник леди Чаттерли. – С. 103.


[Закрыть]. В итоге вдали от «царства жадных механизмов и механической жадности» он обретает «дарованные природой богатства – чувства»[240]240
  Лоуренс Д. Г. Любовник леди Чаттерли. – С. 105.


[Закрыть].

Читая Достоевского, Лоуренс в соответствии со своими убеждениями интерпретировал решение, им предложенное. Обращение к художественному опыту другого писателя, освоение чужого пути в конечном итоге имели непосредственное отношение не столько к самому Достоевскому, сколько к осознанию себя – в нем. Это отнюдь не означает, что Лоуренс принял Достоевского. Однако именно у него, по собственному признанию, английский романист учился «использованию формы романа для выражения души»[241]241
   Letters of D. H. Lawrence in 2 vols. Vol. 2. – Cambridge: Cambridge University Press, 1979. – P. 521.


[Закрыть].

Вместе с тем, «выражая души» героев, Лоуренс опасался влияния «социальных категорий», препятствующих, с его точки зрения, созданию «истинно живых» человеческих характеров. В новелле «Вещи» (Tings, 1928), пародируя О. Уайльда, Лоуренс развенчал завладевшую сознанием псевдоинтеллигентных мещан стихию «красивой, полнокровной жизни»[242]242
  Tings // Lawrence D. H. Odour of Chrysanthemums and other stories. – P. 220.


[Закрыть] и вписал жизнь индивидуалистов в послевоенную жизнь страны. В том же году о персонажах «Саги о Форсайтах» (ст. «Джон Голсуорси») он заметил: «Ни один из них не является подлинно живым человеческим существом. Они – существа социальные»[243]243
  Lawrence D. H. John Galsworthy / D. H. Lawrence // Selected Literary Criticism. – L., 1928. – P. 119.


[Закрыть]. Освободив себя от необходимости анализировать общественные условия существования героев, он считал необходимым «воспроизводить эмоциональную жизнь», а уж потом – «правду повседневности»[244]244
  Lawrence D. H. Studies in Classic American literature. – P. 297.


[Закрыть]. С этих позиций он подошел к роману «Братья Карамазовы».

В 1930 году Лоуренс написал предисловие к английскому переводу вставной новеллы «Братьев Карамазовых» – «Легенды о великом инквизиторе», выполненному украинским эмигрантом С. С. Котельянским и вышедшему отдельным изданием.

Прежде, анализируя роман «Братья Карамазовы», Лоуренс отмечал его двуплановость – сочетание символико-условного плана с реалистически-бытовым – и, впервые прочитав роман в 1913 году, осудил автора именно за «достоверность жизни», которая его не убедила. С тех пор, перечитывая «Братьев Карамазовых», он находил роман «все более гнетущим».

Теперь, воспользовавшись дружбой с Котельянским, начавшейся еще в 1914 году, Лоуренс, так же слабо знавший русский язык, как и Котельянский, взялся помочь ему в переводе «Легенды». В предисловии к ее вольному переводу он согласился со «скрытой в легенде гуманностью»[245]245
  Lawrence D. H. Introduction to: Dostoevsky. The Grand Inquisitor / D. H. Lawrence. – L.: Elkin, Mathews and Marrrot, 1930. – P. 283.


[Закрыть].

В «Легенде о великом инквизиторе» Лоуренс увидел философскую кульминацию всего творчества Достоевского, «последнее слово», разрешение вопроса о существовании Бога, которым он сознательно и бессознательно мучился всю свою жизнь. Но из проблем, волновавших писателя, он взял только одну – проблему власти, ее сущности и обоснования.

Вслед за героем Достоевского Лоуренс соглашается с тем, что Бог переоценил силы человеческого существа, навязав ему испытание свободой; он мотивирует это тем, что в «массах нет достаточной силы», чтобы жить «свободно и без ограничений». Свобода, которую Бог даровал людям, в действительности вряд ли кому-то нужна; подобно инквизитору, Лоуренс не признает соединения человеческой свободы с божественной, поскольку, как он считает, даровав свободу выбора между добром и злом, Бог возложил на человека ответственность за этот выбор («послушание куплено хлебами») и тем обрек на «муки совести» (поэтому он и называет христианство религией страдания). Лоуренс повторяет за инквизитором, что для большинства людей свобода стала «страшным бременем». Девяностолетний старец, произнося обвинительную речь в адрес Христа, называет в числе потребностей человека, ради которых он отказывается от свободы, «чудо, тайну и авторитет». Эти три искушения сумел превозмочь Христос, но «чем виновата слабая душа, что не в силах вместить столь страшных даров?»[246]246
  Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. Т. 11. – С. 301, 302.


[Закрыть] – спрашивает инквизитор. Лоуренс соглашается с ним в том, что нужно «исправить подвиг Христа»: «избранные» должны взять власть над «смиренными» в свои руки, чтобы те не загубили свои жизни, а, наоборот, обрели в покорности счастье. «Обычных, не героичных людей», которых большинство, по мнению Лоуренса, необходимо «вдохновлять», «потому что они не умеют делать это сами»[247]247
  Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. Т. 11. – С. 290.


[Закрыть].

Прочтение «Легенды о великом инквизиторе» в то же время отдаляет Лоуренса от Достоевского из-за разницы в понимании «концепции свободы». В отличие от Достоевского, он не считает, что ответственность, возлагаемая на «избранных», обрекает их на несчастья и постоянные «муки совести»: «Так дайте особенно одаренному меньшинству выбирать между добром и злом… И пусть большинство благодарно примет выбор и преклонится перед меньшинством, иерархией»[248]248
  Lawrence D. H. Belles-Letters / D. H. Lawrence. – L., 1939. – P. 290.


[Закрыть].

Идея о мудром, «избранном» правителе овладела Лоуренсом настолько, что он счел нужным дать ей художественное воплощение в романе «Кенгуру» (Kangaroo, 1923). Зависимость Лоуренса от идей великого инквизитора сказалась в трактовке личности главного героя, лидера квазифашистской организации бывших участников войны, именующих себя «диггерами» и готовящихся захватить власть в свои руки. В Кенгуру воплотились исключающие друг друга черты диктатора и сторонника единовластия, основанного на принципах любви к ближнему. «Секрет жизни – в повиновении, в повиновении тому, что поднимается из глубин души… Жизнь жестока – и превыше всего человеку нужно утешение и руководство»[249]249
  Lawrence D. H. Kangaroo / D. H. Lawrence. – L.: Heinemann, 1923. – P. 107.


[Закрыть], – говорит Кенгуру, готовый взять его на себя. Он выступает за правительство, основанное на «тирании», где лидер выполняет роль патриарха. «Я постараюсь построить государственное устройство Австралии по образцу церкви», «с уважением к авторитету», – заявляет он. – «Достоевский предлагает такой способ, и я верю, что он возможен»[250]250
  Lawrence D. H. Kangaroo / D. H. Lawrence. – L.: Heinemann, 1923. – P. 110.


[Закрыть].