Текст книги "Вавилон. Сокрытая история"

– Как интересно, – сказал Робин, изо всех сил пытаясь быть вежливым. – Нужно будет прочитать.

Снова установилась тишина. Робин чувствовал, что должен поддержать разговор, и попытался задать встречный вопрос.

– Так чем вы все собираетесь заняться? В смысле, когда получите диплом?

Они засмеялись. Пенденнис подпер рукой подбородок.

– Занятие, – протянул он, – такое пролетарское слово. Я предпочитаю жизнь ума.

– Не слушай его, – сказал Вулкомб. – Он до самой смерти будет жить у себя в поместье и мучить гостей своими философскими разглагольствованиями. Я стану священником, а Колин – юристом. Милтон будет врачом, если заставит себя ходить на лекции.

– Так ты не получишь здесь никакой профессии? – спросил Робин Пенденниса.

– Я пишу, – заявил тот с хорошо рассчитанным безразличием: так закрытый человек выдает крупицы информации в надежде, что станет предметом обожания. – Пишу стихи. Пока что у меня их немного…

– Покажи ему! – вскричал Колин как по команде. – Покажи. Они такие глубокие, Робин, только послушай…

– Ладно. – Пенденнис подался вперед с деланой неохотой и потянулся к стопке бумаг, которые, как понял Робин, все это время лежали на журнальном столике. – Итак, это ответ на «Озимандию» Шелли[41]41
  Многие романтичные студенты универа воображали себя последователями Перси Шелли, который редко посещал лекции, был исключен за отказ признать авторство памфлета под названием «Необходимость атеизма», женился на чудесной девушке по имени Мэри, а позже утонул во время сильного шторма в заливе Лариси.


[Закрыть], это стихотворение, как вы знаете, является одой неумолимому времени, которое несет опустошение всем великим империям и их наследию. Только я утверждаю, что в современную эпоху наследие можно создать надолго, и в Оксфорде на самом деле есть великие люди, способные выполнить такую монументальную задачу. – Он откашлялся. – Я начал с той же строки, что и Шелли: «Я встретил путника; он шел из стран далеких»…

Робин откинулся назад и осушил остаток мадеры. Прошло несколько секунд, прежде чем он понял, что стихотворение закончилось и от него ждут похвалы.

– В Вавилоне мы переводим поэзию, – туманно сказал он, поскольку не мог придумать ничего лучше.

– Конечно, это не то же самое, – сказал Пенденнис. – Перевод поэзии – занятие для тех, у кого недостаточно собственного творческого огня. Приходится довольствоваться тенью чужой славы, переписывая чужие работы.

Робин фыркнул.

– Мне так не кажется.

– Откуда тебе знать? – возразил Пенденнис. – Ты же не поэт.

– Вообще-то, я думаю, – Робин потеребил ножку бокала, а потом все-таки решил высказаться, – что переводить гораздо труднее, чем сочинять, во многих смыслах. Поэт волен говорить что пожелает, может выбрать любой лингвистический прием из своего языка. Выбор и порядок слов, звучание – все это имеет значение, без одного элемента все стихотворение разваливается. Вот почему Шелли пишет, что переводить поэзию так же разумно, как бросать фиалку в тигель[42]42
  Несмотря на нелюбовь к Шелли, Робин все же прочитал его мысли о переводе, которые не мог не уважать: «Отсюда проистекает тщетность перевода; пытаться перевести с одного языка на другой творения поэта – это все равно что бросить фиалку в тигель, чтобы узнать, на чем основаны ее цвет и запах. Растение должно возродиться из семени, иначе не расцветет – и это тяжкий груз проклятия Вавилона».


[Закрыть]. Переводчику следует быть переводчиком, литературным критиком и поэтом одновременно, он должен свободно читать оригинал и понимать все нюансы, передать смысл с максимально возможной точностью, а затем перестроить перевод в красивую структуру на своем языке, которая, по его мнению, соответствует оригиналу. Поэт бежит по лугу без оглядки. Переводчик танцует в кандалах.

К концу этой речи Пенденнис с друзьями пораженно уставились на него с разинутыми ртами, как будто не могли понять, что теперь с ним делать.

– Танцует в кандалах, – повторил Вулкомб после паузы. – Как мило.

– Но я не поэт, – сказал Робин, слегка агрессивнее, чем намеревался. – Так откуда мне знать?

Его тревога полностью растворилась. Его больше не волновало, как он выглядит, правильно ли застегнут сюртук и не осталось ли в уголке губ крошек. Он не нуждался в одобрении Пенденниса. Ему было плевать, одобряет ли его кто-то из них.

Правда о причинах приглашения всплыла в голове с такой ясностью, что Робин чуть не засмеялся в голос. Они не оценивали его, чтобы принять в свои ряды. Они пытались произвести на него впечатление и тем самым продемонстрировать собственное превосходство, доказать, что престижнее быть другом Элтона Пенденниса, чем учиться в Вавилоне.

Но они не произвели впечатления на Робина. Это и есть сливки оксфордского общества? Вот эти люди? Ему было жаль их – мальчишек, которые считали себя утонченными эстетами высшей пробы. Но они никогда не сумеют выгравировать слово на серебряной пластине и не почувствуют, как тяжесть его смысла отдается в пальцах. Они никогда не изменят мир одним своим желанием.

– И этому учат в Вавилоне? – спросил Вулкомб с едва заметным трепетом.

Похоже, никто больше не обращался к Элтону Пенденнису.

– И этому тоже, – ответил Робин. Каждое слово вливало в него новую энергию. Эти мальчишки были пустым местом; он мог уничтожить их одним словом, если бы захотел. Он мог вскочить на диван и выплеснуть вино на шторы без всяких последствий, потому что ему просто было плевать. Этот прилив пьянящей уверенности был ему совершенно незнаком, но чувствовал он себя прекрасно. – Конечно, истинная суть Вавилона – это обработка серебра. Все эти разговоры о поэзии – лишь лежащая в основании теория.

Он говорил как на духу. Робин имел лишь очень смутное представление о теории, лежащей в основе обработки серебра, но сказанное отлично звучало и производило неизгладимое впечатление.

– А ты сам работал с серебром? – спросил Сент-Клауд. Пенденнис стрельнул в него раздраженным взглядом, но тот не умолк. – Это трудно?

– Я пока еще только изучаю основы, – признался Робин. – Сначала у нас два года теории, потом один год ученичества на одной из кафедр, а затем я смогу гравировать серебро самостоятельно.

– А нам ты можешь показать? – спросил Пенденнис. – Я могу этому научиться?

– У тебя не получится.

– Почему это? Я знаю латынь и греческий.

– Ты знаешь их недостаточно хорошо, – пояснил Робин. – Нужно жить и дышать языком, а не просто время от времени возиться с текстами. Тебе снятся сны на каких-то языках помимо английского?

– А тебе? – отозвался Пенденнис.

– Ну конечно. В конце концов, я ведь китаец.

В комнате снова установилась напряженная тишина. Робин решил спасти положение.

– Благодарю за приглашение, – сказал он, вставая. – Но мне нужно в библиотеку.

– Разумеется, – сказал Пенденнис. – Вам наверняка много задают.

Пока Робин забирал свое пальто, все молчали. Пенденнис лениво наблюдал за ним из-под полуприкрытых век, медленно потягивая мадеру. Колин быстро моргал и пару раз открыл и закрыл рот, так ничего и не сказав. Милтон собрался встать, чтобы проводить Робина до двери, но тот жестом велел ему не беспокоиться.

– Ты найдешь дорогу к выходу? – спросил Пенденнис.

– Безусловно, – ответил Робин, обернувшись через плечо. – Дом не так уж велик.

На следующее утро он рассказал обо всем однокурсникам, вызвав раскаты смеха.

– Повтори его стихотворение, – попросила Виктуар. – Пожалуйста.

– Я не помню его целиком, но дай подумать… Да, точно, там была еще такая строчка: «Кровь нации течет в его благородной щеке…»

– О боже!

– «И дух Ватерлоо живет в кадыке»…

– Не понимаю, о чем это вы, – сказал Рами. – Он же гениальный поэт!

Не смеялась только Летти.

– Мне жаль, что ты там не повеселился, – ледяным тоном сказала она.

– Ты была права, – сказал Робин, стараясь проявить великодушие. – Они придурки. Я не должен был покидать тебя, моя милая и трезвомыслящая Летти. Ты всегда и во всем права.

Летти не ответила. Она забрала свои книги, смахнула пыль с брюк и выбежала из буфета. Виктуар привстала, как будто хотела броситься за ней вдогонку, но потом вздохнула, покачала головой и снова села.

– Пусть идет, – сказал Рами. – Не будем портить отличный день.

– Она всегда такая? – спросил Робин. – Не представляю, как ты умудряешься с ней уживаться.

– Ты ее разозлил, – отозвалась Виктуар.

– Не защищай ее…

– Да, именно так, – напирала Виктуар. – Вы оба ее подначивали, не отпирайтесь, и вам это нравится.

– Только потому, что она всегда такая надменная, – фыркнул Рами. – А с тобой она ведет себя по-другому или ты просто привыкла?

Виктуар переводила взгляд с одного на другого. Казалось, она пыталась принять решение. А потом спросила:

– Вы знаете, что у нее был брат?

– Что, какой-нибудь набоб из Калькутты? – спросил Рами.

– Он умер. Четыре года назад.

– Ой, – зажмурился Рами. – Как жаль.

– Его звали Линкольн. Линкольн и Летти Прайсы. Они были так близки в детстве, что все друзья семьи называли их близнецами. Он приехал в Оксфорд на несколько лет раньше, но, в отличие от нее, не был книжным червем, и на каникулах они с отцом постоянно скандалили по поводу того, что он отлынивает от учебы. Он был больше похож на Пенденниса, чем на любого из нас, если ты понимаешь, о чем я. Однажды вечером он пошел пьянствовать. На следующее утро в дом Летти пришла полиция и сказала, что тело Линкольна нашли под экипажем. Он заснул на обочине, и возница заметил его под колесами только несколько часов спустя. Он умер незадолго до рассвета.

Рами и Робин притихли, не зная, что думать и что говорить. Они чувствовали себя нашалившими школярами, а Виктуар как будто была их строгой гувернанткой.

– Через несколько месяцев она приехала в Оксфорд, – продолжила Виктуар. – Вы знаете, что те, кто не получил особых рекомендаций, должны сдавать вступительный экзамен для поступления в Вавилон? Она сдала его и прошла. Это единственный факультет Оксфорда, куда принимают женщин. Она всегда хотела попасть в Вавилон и готовилась к этому всю жизнь, но отец отказывался отправлять ее сюда. Лишь после смерти Линкольна отец позволил ей занять место брата. Неприятно, когда твоя дочь учится в Оксфорде, но куда хуже, когда никто из твоих детей не учится в Оксфорде. Ужасно, правда?

– Я не знал, – пристыженно сказал Робин.

– Вы даже представить не можете, как тяжело приходится здесь женщине. Это на бумаге к нам относятся либерально, а на самом деле ни в грош не ставят. Хозяйки пансионов копаются в наших вещах, пока нас нет дома, в поисках свидетельств, что мы принимаем любовников. Каждая наша слабость подтверждает уничижительную теорию, согласно которой мы хрупкие, истеричные и слишком слабые от природы, чтобы справиться с предстоящей работой…

– Полагаю, нам следует простить ее за то, что она ходит так, будто насажена на жердь, – пробормотал Рами.

Виктуар окинула его насмешливым взглядом.

– Порой она невыносима, это правда. Но она не стремится быть жестокой. Она испугана, потому что не должна здесь находиться. Считает, будто все хотят, чтобы на ее месте был брат, и стоит ей сделать один неверный шаг, как ее тут же отправят домой. Но больше всего она боится, что кто-то из вас может пойти по стопам Линкольна. Будьте к ней снисходительны. Вы понятия не имеете, в какой степени ее поведение диктуется страхом.

– Ее поведение диктуется тем, что она занята только собой, – возразил Рами.

– Как бы то ни было, мне приходится с ней жить. – Лицо Виктуар напряглось; она выглядела очень раздраженной. – Так что простите, если я пытаюсь сохранить мир.

Летти никогда долго не пребывала в дурном настроении и вскоре молча простила их. Когда на следующий день они вошли в кабинет профессора Плейфера, она ответила на неуверенную улыбку Робина. Виктуар кивнула, когда он посмотрел в ее сторону. Летти поняла, что Робин и Рами все знают и сожалеют, она и сама сожалела о случившемся и немного смутилась, что так бурно отреагировала. Больше нечего было добавить.

Тем временем им предстояли более захватывающие дебаты. На занятиях профессора Плейфера в этом триместре они рассматривали концепцию точности.

– Переводчиков постоянно обвиняют в неверности, – буркнул профессор Плейфер. – Так что же означает эта верность? Верность кому? Тексту? Аудитории? Автору? Отличается ли верность от стиля? От красоты? Начнем с того, что писал Драйден об «Энеиде». «Я постарался сделать, чтобы Вергилий говорил по-английски так, будто родился в Англии и в наше время». Он обвел взглядом студентов. – Кто-нибудь здесь считает это верностью?

– Возражу, – сказал Рами. – Я не считаю, что он прав. Вергилий писал в определенном времени и месте. Разве верно лишить его всего этого, заставить говорить как англичанин, с которым можно столкнуться на улице?

Профессор Плейфер пожал плечами.

– Но разве верно заставлять Вергилия говорить как чопорный иностранец, а не как человек, с которым вы бы с удовольствием побеседовали? Или, как это сделал Гатри, изобразить Цицерона членом английского парламента? Но, признаюсь, эти методы сомнительны. Если зайти слишком далеко, получится что-то вроде перевода «Илиады» Поупа.

– Я считала Поупа одним из величайших поэтов своего времени, – сказала Летти.

– Его оригинальные сочинения – быть может, – сказал профессор Плейфер. – Но он насыщает текст таким количеством британизмов, что Гомер у него звучит как английский аристократ восемнадцатого века. Разумеется, это не соответствует нашему образу воюющих греков и троянцев.

– Похоже на типичное английское высокомерие, – заявил Рами.

– Этим занимаются не только англичане, – возразил профессор Плейфер. – Вспомните, как Гердер набросился на французских неоклассицистов за то, что взяли в плен Гомера, одели его на французский манер и заставили соблюдать французские обычаи, раз уж он не может возразить. И все известные персидские переводчики предпочитали «дух» перевода, а не дословную точность, они даже считали возможным менять европейские имена на персидские и заменять афоризмы соответствующих языков на местные пословицы и поговорки. По-вашему, это неправильно?

Рами смолчал.

Профессор Плейфер продолжил:

– Разумеется, здесь нет правильного ответа. Ни один теоретик до вас не нашел его. На эту тему до сих пор идут споры. Шлейермахер утверждал, что переводы должны выглядеть достаточно искусственными, с очевидностью обозначая иностранные тексты. Он утверждал, что есть два варианта: либо переводчик не трогает автора и приближает к нему читателя; либо не трогает читателя и приближает к нему автора. Шлейер– махер выбрал первый вариант. Однако в Англии сейчас преобладает второй вариант – переводить так, чтобы текст звучал настолько естественно для английского читателя, как будто это вообще не перевод. А что кажется правильным вам? Нам, переводчикам, стоит избрать трудный путь, сделав себя невидимыми? Или постоянно напоминать читателям, что текст написан на иностранном языке?

– Это невозможный выбор, – ответила Виктуар. – Либо вы помещаете текст в его время и место, либо переносите его туда, где находитесь сами, здесь и сейчас. Всегда приходится чем-то жертвовать.

– Так, значит, точный и верный перевод невозможен? – спросил профессор Плейфер. – Мы никогда не сможем полноценно общаться сквозь время и пространство?

– Полагаю, что нет, – неохотно признала Виктуар.

– Но какова противоположность верности? – спросил профессор Плейфер. Он приближался к концу своего монолога; теперь оставалось только добавить последний аккорд. – Предательство. Перевод означает насилие над оригиналом, искажение и извращение его для иностранцев, которым не предназначался текст. Так что же в итоге? Какой еще мы можем сделать вывод, кроме как признать, что перевод всегда является актом предательства?

Завершив свою лекцию глубокомысленным заявлением, как обычно, он обвел всех присутствующих взглядом. И посмотрев ему в глаза, Робин ощутил в глубине своего существа горький привкус вины.

Глава 9

Переводчики всегда принадлежали и принадлежат к самому верному и стоическому племени: крупица золота, которую они нам приносят, скрыта от всех глаз, кроме самых терпеливых, среди залежей желтого песка и серы.

Томас Карлейль. Состояние немецкой литературы

Студенты Вавилона не сдавали экзамены до конца третьего курса, поэтому третий триместр промелькнул без волнений, как и предыдущие два. Так подошел к концу первый год обучения – в водовороте бумаг, книг для чтения и тщетных вечерних попытках улучшить картофельное карри Рами.

Обычно будущие второкурсники на летние каникулы отправлялись за границу, для погружения в языковую среду. Рами провел июнь и июль в Мадриде, где занимался испанским и изучал архивы Омейядов. Летти поехала во Франкфурт, где читала одну только зубодробительную немецкую философию, а Виктуар – в Страсбург, откуда вернулась с несносными комментариями о еде и высокой кухне в частности[43]43
  Например: «Вы знаете, как французы говорят о неприятной ситуации? Triste comme un repas sans fromage. То есть «печально, как еда без сыра». Вообще-то, это относится ко всем английским сырам».


[Закрыть]. Робин надеялся, что летом у него будет возможность посетить Японию, но вместо этого его направили в Англо-китайский колледж в Малакке, чтобы он подтянул свой мандаринский. Колледж, которым управляли протестантские миссионеры, навязывал изнурительную рутину из молитв, чтения классики и курсов по медицине, этике и логике. У Робина не было возможности выйти за пределы территории колледжа на улицу Хирен, где жили китайцы; и несколько недель были наполнены беспощадным солнцепеком, песком и бесконечными встречами для изучения Библии с белыми протестантами.

Он был очень рад, что лето закончилось. Все вернулись в Оксфорд загоревшими на солнце и потяжелевшими от хорошего питания. И все же ни один из них не продлил бы каникулы, если бы появилась такая возможность. Они скучали друг по другу, скучали по Оксфорду с его дождем и ужасной едой, скучали по академической строгости Вавилона. Их разум, обогащенный новыми звуками и словами, напоминал мышцы, только и ждущие, когда их напрягут.

Они были готовы творить волшебство.

В этом году они наконец-то получили доступ на кафедру серебряных работ. До четвертого курса им не позволяли самим заниматься гравировкой, но они приступили к теоретическому курсу этимологии, который, как с определенным трепетом узнал Робин, читал профессор Ловелл.

В первый день триместра они поднялись на восьмой этаж для участия в специальном ознакомительном семинаре профессора Плейфера.

– С возвращением, – сказал он. Обычно он читал лекции в простом сюртуке, но сегодня надел черную профессорскую мантию с бахромой, которая эффектно развевалась у лодыжек. – Когда вас в последний раз пускали на этот этаж, вы видели, как здесь творят магию. Сегодня мы развеем тайну. Садитесь.

Они расселись на стульях вокруг ближайшего рабочего стола. Летти отодвинула стопку книг, чтобы лучше видеть, но профессор Плейфер рявкнул:

– Не трогайте!

Летти вздрогнула.

– Простите?

– Это стол Эви, – пояснил профессор Плейфер. – Вы разве не видите табличку?

И в самом деле, к столу была прикреплена бронзовая табличка. Они наклонили головы и прочитали ее. «Стол принадлежит Эвелин Брук. Ничего не трогать».

Летти собрала свои вещи, встала и заняла место рядом с Рами.

– Простите, – промямлила она, заливаясь краской.

Несколько мгновений они сидели молча, не понимая, что делать. Они никогда не видели профессора Плейфера таким расстроенным. Но его черты так же резко разгладились, лицо стало дружелюбным, как прежде, и, слегка дернувшись, он начал лекцию как ни в чем не бывало.

– Ключевой принцип, лежащий в основе работы с серебром, – это непереводимость. Мы называем слово или фразу непереводимыми, если у них нет точного эквивалента в другом языке. Даже если значение можно частично передать с помощью нескольких слов или фраз, часть смысла все равно будет утеряна, и эти семантические лакуны, разумеется, образуются из-за культурных различий в жизненном опыте. Возьмем китайское понятие «дао», которое мы иногда переводим как «путь», «дорога» или «то, как все должно быть». Однако ни одно из этих слов не отражает смысл дао – крохотного слова, для объяснения которого требуется целый философский том. Вы уловили суть?

Они кивнули. Этот тезис профессор Плейфер вдалбливал им в головы весь последний триместр – что перевод неминуемо влечет некоторую долю искажений. И наконец-то они что-то из этих искажений извлекут.

– Ни один перевод не способен идеально передать смысл оригинала. Но что это значит? Является ли смысл чем-то бо́льшим, нежели слова, которые мы используем для описания окружающей действительности? Интуитивно мне кажется, что да. Иначе у нас не было бы оснований для критики перевода как точного или неточного, с каким-то невыразимым ощущением, что ему чего-то не хватает. Гумбольдт[44]44
  Карл Вильгельм фон Гумбольдт, пожалуй, наиболее известен тем, что в 1836 году написал книгу «О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества», в которой он, среди прочего, утверждает, что язык той или иной культуры глубоко связан с умственными способностями и особенностями тех, кто на нем говорит, и это объясняет, почему латынь и греческий лучше подходят для сложных интеллектуальных рассуждений, чем, скажем, арабский.


[Закрыть], например, утверждает, что слова связаны с описываемыми ими понятиями чем-то невидимым, неосязаемым – мистическим царством смысла и идей, исходящих от чистой психической энергии, которая обретает форму, только когда мы приписываем ей несовершенное обозначение.

Профессор Плейфер хлопнул по столу перед собой, где в аккуратном ряду были разложены серебряные пластины, чистые и с гравировкой.

– Именно чистое царство смысла, что бы это ни было, где бы оно ни существовало, и составляет основу нашего ремесла. Главные принципы работы с серебром очень просты. Вы пишете слово или фразу на каком-то языке на одной стороне пластины и соответствующее слово или фразу на другом языке – на обратной. Поскольку перевод никогда не бывает совершенным, неизбежные искажения улавливаются и выявляются серебром. И это, дорогие студенты, так близко к магии, как ничто другое в сфере естественных наук. – Он окинул их оценивающим взглядом. – Вы уловили суть?

Теперь они выглядели менее уверенными.

– Если бы вы дали какой-нибудь пример, профессор… – сказала Виктуар.

– Конечно. – Профессор Плейфер взял крайнюю правую пластину. – Мы продали немало таких пластин рыбакам. Греческое слово «карабос» имеет несколько различных значений, включая «лодка», «краб» и «жук». По-вашему, как связаны все эти слова?

– Функцией? – предположил Рами. – Лодки используют для ловли крабов?

– Хорошая попытка, но нет.

– Формой, – попробовал Робин. И по мере рассуждений эта идея выглядела все более правдоподобной. – Представьте галеру с рядами весел. Они выглядят как маленькие шевелящиеся лапки, правда? Шевелить…

– Вас что-то понесло не в ту степь, мистер Свифт. Но вы на верном пути. Сосредоточьтесь на слове «карабос». От него произошло слово «каравелла», то есть быстрое и легкое судно. Оба слова означают «корабль», но только «карабос» на греческом сохраняет связь с морским животным. Улавливаете?

Они кивнули.

Он похлопал по краю пластины, где с противоположных сторон были выгравированы слова «карабос» и «каравелла».

– Прикрепите такую пластину к рыбацкому судну, и улов увеличится вдвое по сравнению с конкурентами. Эти пластины были весьма популярны в прошлом веке, пока из-за истощения ресурсов вылов рыбы снова не упал до прежних значений. Эти пластины могут изменить реальность только до определенного предела, они не способны создать новую рыбу. Для этого понадобится слово получше. Теперь все начинает обретать смысл?

Они снова кивнули.

– А вот самая распространенная пластина. Вы обнаружите ее в саквояжах у докторов по всей Англии. – Он поднял вторую справа пластину. – Triacle и «исцеление».

Робин вздрогнул и отпрянул. Это была такая же пластина, как та, с помощью которой профессор Ловелл спас его в Кантоне. Первое магическое серебро, которого он коснулся.

– Чаще всего ее используют для создания сладкой микстуры, действующей как противоядие от большинства ядов. Гениальное открытие студентки по имени Эви Брук – да, той самой Эви, она-то и поняла, что английское слово treacle, означающее как «исцеление», так и «патоку», появилось в семнадцатом веке в связи с обильным использованием сахара для маскировки неприятного вкуса лекарств. Затем она проследила это слово до старофранцузского triacle, означающего «противоядие» или «лекарство от укуса змеи», затем до латинского theriaca и, наконец, до греческого «териаки»: оба они означают «противоядие».

– Но словесная пара состоит только из английского и французского слов, – заметила Виктуар. – Как…

– Здесь использован принцип цепочки, – сказал профессор Плейфер. Он повернул пластину, демонстрируя латинскую и греческую надписи, выгравированные по бокам. – В этой технике используют устаревшие значения слов в качестве ориентиров, передающих смысл через мили и века. Можете считать их дополнительными колышками для палатки. Они поддерживают устойчивость и помогают точно определить искажение, которое мы пытаемся запечатлеть. Но это довольно сложная техника, пока мы не будем в нее углубляться.

Он поднял третью пластину справа.

– А вот эту я придумал совсем недавно по заказу герцога Веллингтона. – Он произнес это с явной гордостью. – Греческое слово «идиотес» может означать «дурак», что и подразумевает наше слово «идиот». Но оно также означает замкнутого человека, не занимающегося значительными делами, – его идиотизм происходит не от недостатка природных способностей, а от невежества и плохого образования. Когда мы переводим «идиотес» как «идиот», то исключаем одно значение. Эта пластина, таким образом, может заставить вас забыть, причем внезапно, то, что, по вашему мнению, вы хорошо знаете. Очень удобно, когда вражеские шпионы забывают, что видели[45]45
  Военное применение этой словесной пары на самом деле оказалось не таким впечатляющим, как заявляет профессор Плейфер. Невозможно было точно определить, какие фрагменты знаний нужно забыть, и часто эта словесная пара заставляла вражеских солдат забыть, как зашнуровывать ботинки или как говорить на примитивном английском. Пластина не произвела впечатления на герцога Веллингтона.


[Закрыть].

Профессор Плейфер отложил пластину.

– Вот как все происходит. Довольно просто, если вы поймете главный принцип. Мы улавливаем то, что потерялось при переводе, а что-то всегда теряется, и пластина это воспроизводит. Ничего сложного, правда?

– Но действие невероятно мощное, – сказала Летти. – С этими пластинами можно добиться чего угодно. Можно стать Богом…

– Не совсем, мисс Прайс. Мы ограничены естественной эволюцией языков. Даже слова, которые разошлись в значениях, до сих пор сохраняют тесную связь. Это ограничивает масштаб действия пластин. Например, нельзя с их помощью вернуть к жизни мертвых, потому что не найти такой словесной пары, в которой жизнь и смерть не противопоставляются друг другу. А кроме того, у пластин есть еще одно довольно серьезное ограничение, из-за которого еще не каждый крестьянин в Англии расхаживает по окрестностям с пластинами в качестве талисманов. Может кто-нибудь догадаться, что это?

Виктуар подняла руку.

– Нужен носитель языка.

– Именно так, – кивнул профессор Плейфер. – Слова не обладают смыслом, пока кто-то из присутствующих их не поймет. И поймет не поверхностно – нельзя просто сказать крестьянину, что означает по-французски triacle, и ожидать, что пластина заработает. Нужно думать на этом языке, жить и дышать им, а не просто узнавать разбросанные по странице буквы. Именно поэтому не подходят искусственные языки[46]46
  В конце восемнадцатого века на короткий срок возникло увлечение серебряным потенциалом искусственных языков, таких как мистический Lingua Ignota аббатисы Хильдегарды Бингенской, имевший глоссарий из более чем тысячи слов; «язык истины» Джона Уилкинса, включавший сложную систему классификации всех известных предметов во вселенной; и универсальный язык сэра Томаса Уркхарта из Кромарти, который пытался свести действительность к рациональным арифметическим выражениям. Все они натолкнулись на общее препятствие, которое позже в Вавилоне приняли как основополагающий принцип: что языки – не просто некий шифр, они должны реально использоваться для передачи мыслей другим людям.


[Закрыть], именно поэтому не годятся и древние языки вроде старо– английского. Староанглийский мог бы стать идеальным для серебряных дел мастеров, ведь у нас столько полных словарей и легко отследить этимологию, так что пластины были бы очень точными. Но на староанглийском никто не думает. Никто не живет им и не дышит. Отчасти именно по этой причине в Оксфорде такое строгое классическое образование. Знание латыни и греческого по-прежнему обязательно для получения диплома, хотя реформаторы уже много лет ратуют за то, чтобы мы отказались от этих требований. Но если мы когда-нибудь так поступим, половина серебряных слитков в Оксфорде перестанет работать.

– Вот почему мы здесь, – сказал Рами. – Мы уже свободно владеем языками.

– Вот почему вы здесь, – подтвердил профессор Плейфер. – Мальчики Псамметиха. Чудесно, не правда ли, обладать такой властью только по праву рождения в другой стране? Мне хорошо даются языки, и все же пришлось несколько лет учить урду, чтобы говорить так, как говорите вы, даже не задумываясь, как это удается.

– И как функционируют пластины в присутствии носителя языка? – поинтересовалась Виктуар. – Почему они не утрачивают эффект, как только уходит переводчик?

– Очень хороший вопрос. – Профессор Плейфер поднял первую и вторую пластины. Когда они оказались рядом, стало очевидно, что вторая чуть длиннее. – Вы затронули тему длительности действия. На стойкость эффекта пластины влияют несколько факторов. Во-первых, концентрация и количество серебра. Обе пластины на девяносто процентов состоят из серебра, остальное – медный сплав, который часто используется в монетах, но пластина «исцеление» примерно на двадцать процентов длиннее, а значит, прослужит на несколько месяцев дольше, в зависимости от частоты и интенсивности использования.

Он положил пластины.

– Многие дешевые пластины, которые вы встречаете в Лондоне, не действуют так долго. Очень немногие полностью состоят из серебра. Чаще всего они из дерева или дешевого металла и лишь покрыты тонким слоем. Их эффект длится не больше нескольких недель, после чего нужно снова их обновить.

– За плату? – спросил Робин.

Профессор Плейфер с улыбкой кивнул.

– Чтобы было чем финансировать ваши стипендии.

– Так, значит, этого достаточно для действия пластины? – спросила Летти. – Нужен только переводчик, владеющий языками из словесной пары?

– Все немного сложнее, – ответил профессор Плейфер. – Иногда приходится заново гравировать надписи или менять назначение пластины…

– И сколько стоят услуги Вавилона? – напирала Летти. – Двенадцать шиллингов, как я слышала? Неужели простое обновление столько стоит?

Улыбка профессора Плейфера стала шире. Он напоминал мальчишку, которого застукали, когда он сунул палец в пирог.

– За то, что обыватели считают волшебством, хорошо платят.

– То есть цену просто взяли с потолка? – уточнил Робин.

Вышло чуть резче, чем он намеревался. Но тут он вспомнил об эпидемии холеры, прокатившейся по Лондону, и как миссис Пайпер объяснила, что бедным просто невозможно помочь, ведь серебро стоит ужасно дорого.

– О да. – Похоже, профессор Плейфер находил это забавным. – Мы храним свои секреты и можем устанавливать любые условия, какие пожелаем. Чудесно быть умнее других. И еще кое-что напоследок. – Он взял сверкающую чистую пластину с дальнего конца стола. – Должен предупредить. Есть одна словесная пара, которую вы никогда, никогда не должны использовать. Может кто-нибудь догадаться, о чем речь?

– Добро и зло, – предположила Летти.

– Хорошая попытка, но нет.

– Имя Бога, – сказал Рами.

– Мы рассчитываем, что вы не настолько глупы. Но все сложнее.

Никто больше ничего не смог придумать.

– Перевод, – сказал профессор Плейфер. – Это само слово «перевод», вот так просто.

И произнося это, он быстро выгравировал слово на пластине, а потом показал им написанное: «переводить».

– Глагол «переводить» имеет слегка различные значения в каждом языке. Английские, испанские и французские слова – translate, traducir и traduire – происходят от латинского translat, что означает «переносить через». Но когда мы выходим за пределы романских языков, то получаем нечто иное. – Он начал писать новый набор букв на другой стороне пластины. – Китайское «фаньи», например, означает «переворачивать» или «переворачивать что-то», причем второй иероглиф, «и», имеет значение изменения и обмена. В арабском языке «тарджама» может означать как биографию, так и перевод. В санскрите слово «анувад» также означает «повторять» или «повторять многократно». Разница в том, что здесь идет речь скорее о времени, а не о пространстве, как в латыни. В языке игбо есть два слова, означающие перевод, – «иапиа» и «кова», и оба связаны с повествованием, деконструкцией и реконструкцией, разбиением на части, что делает возможным изменение формы. И так далее. Различия и их последствия бесконечны. Не существует языков, в которых перевод означает абсолютно одно и то же.