Текст книги "Фрэнк Синатра. «Я делал все по-своему»"

Фрэнк родился

Первого декабря 1915 года члены Ассоциации суфражисток собрались на сорок седьмую конференцию в отеле «Астор». Женщины надеялись, что в следующем, 1916 году они наконец получат право голоса. (На самом деле право голоса женщинам было предоставлено лишь в 1920 году.) В это время в Метрополитен-опера давали «Волшебную флейту»; в это время Этель Берримор репетировала главную роль в «Нашей миссис Макчесни»; в это время под слоганом «Самое впечатляющее действо, когда-либо измышленное человеческим разумом» шла рекламная кампания эпического фильма «Рождение нации», снятого В. У. Гриффитом. И всего за пять долларов (платишь сразу) и еще за пять каждый месяц можно было взять напрокат граммофон марки «Виктрола» и к нему целую пачку пластинок. Очень кстати – ведь приближалось Рождество.

Осенью 1915 года на Новую Англию обрушился небывалый снегопад. Он всё еще свирепствовал 12 декабря, когда в квартире на Монро-стрит Долли Синатра разрешилась от бремени мальчиком. Дом, где появился на свет Фрэнк Синатра, давным-давно снесли. Сегодня это историческое место отмечено кирпичной аркой и сине-золотой звездой на тротуаре – весьма странными атрибутами, если учесть общую запущенность этой части Хобокена. В центре звезды написано: «Здесь, на Монро-стрит, 415, 12 декабря 1915 года родился Фрэнсис Альберт Синатра по прозвищу Голос».

Роды были сложнейшие. Акушеру пришлось применить щипцы, чтобы извлечь младенца весом тринадцать с половиной фунтов [почти шесть килограммов] из тела матери, которая весила всего девяносто два фунта [менее сорока двух килограммов]. Младенец едва не умер в процессе; врач, успевший отчаяться, удивился, увидев, что он всё-таки жив. Однако у ребенка имелись серьезные повреждения уха, шеи и щеки, разрыв барабанной перепонки – всё оттого, что паникующий врач неумело и грубо орудовал щипцами. К несчастью, молодая мать тоже получила серьезные травмы и больше не могла иметь детей.

Чтобы заставить новорожденного дышать, его бабушка, миссис Гаравенте, имевшая большой опыт родовспоможения, держала внука под струей холодной воды до тех пор, пока не заработали слабые легкие. Наконец ребенок засучил ножками и закричал. Стало понятно, что он выживет.

– А потом все занялись спасением моей матери, буквально отложив меня в сторону, – как-то сказал Фрэнк Синатра. – Насколько я понимаю, жизнью я целиком и полностью обязан бабушке, ведь она единственная сохранила присутствие духа и способность действовать рационально. Если бы не бабушка, благослови ее господь, я бы просто не существовал.

Юной матери было всего девятнадцать лет, отцу – двадцать три. Ребенка назвали Фрэнсисом. (Второе имя, Альберт, не указано в метрике.) Крещение состоялось 2 апреля 1916 года по римско-католическому обряду в церкви Святого Франциска. Если верить бумагам из хобокенской библиотеки, Фрэнк получил свое имя по воле случая. В крестные отцы Долли и Марти выбрали сотрудника «Джерси обзервер», некоего Фрэнка Гэррика. Крестной матерью стала Анна Гатто. Во время таинства крещения священник спросил Гэррика, как его имя. Тот ответил: «Фрэнк». Рассеянный священник так и окрестил ребенка, хотя родители собирались назвать его Мартином.

Долли на крещении не присутствовала, поскольку еще не оправилась после тяжелых родов, и некому было вразумить невнимательного священника. Марти предпочел не устраивать скандал в церкви. Таким образом, малыш вступил в жизнь под именем Фрэнсис Синатра. Долли, когда узнала об этом, тоже не стала возражать. Она сочла, что имя Фрэнсис обеспечит мальчику полезную связь с крестным отцом-ирландцем (читатель помнит, что ирландцы в то время были «сливками» иммигрантского общества).

История хороша, ничего не скажешь. Долгое время она считалась правдивой. Однако это не так, и подтверждение тому – метрика, заполненная через пять дней после рождения Фрэнка, т. е. за несколько месяцев до крещения. В метрике написано «Фрэнсис Сенестро». Вообще имя Фрэнсис – единственное, что не перепутал клерк (явно не итальянец по происхождению). Во-первых, он исказил фамилию Синатра, во-вторых, фамилию Гаравенте, в-третьих, страной рождения отца ребенка поставил США, а не Италию.

Второе имя, Альберт, родители дали сыну неофициально. Таким образом, в исправленной метрике, появившейся двадцать три года спустя, написано «Фрэнсис А. Синастре». Опять ошибка!

Детство Фрэнка

Соединенные Штаты Америки официально вступили в Первую мировую войну 6 апреля 1917 года. Вскоре после этого в Хобокен стали прибывать солдаты, чтобы отплыть во Францию. Наряду с виргинским городом Ньюпорт-Ньюс Хобокен превратился в главный пункт отправки на всё время войны. До самого перемирия город находился под военным контролем. Солдаты стояли в карауле на пирсах, патрулировали улицы, выискивали сочувствующих немцам.

В это же время власти закрыли двести тридцать семь баров, находившихся более-менее близко от порта, и ввели сухой закон, сделав Хобокен первым городом в Штатах, испытавшим на себе все прелести запрета на спиртное. Правда, здесь правительство столкнулось с тотальным нежеланием местных властей сотрудничать. Люди хотели, как и раньше, употреблять крепкие напитки; наиболее сообразительные недурно зарабатывали на продаже коктейлей и пива. Таким образом, Нью-Джерси сделался неофициальным центром для всех несогласных с политикой правительства. Вскоре так называемые уважаемые люди, попросту – гангстеры, принялись искать – и находить – лазейки, производить и распространять алкогольные напитки, а подкупленные представители власти смотрели на это сквозь пальцы. Благодаря деньгам и связям гангстеры не знали страха и орудовали не только в Хобокене, но и на всём восточном побережье.

Марти и Долли Синатра – люди предприимчивые, инициативные – воспользовались ситуацией и сумели извлечь пользу из принципа невмешательства, которым руководствовалось правительство США. Иными словами, чета Синатра открыла собственный салун на перекрестке Четвертой улицы и улицы Джефферсона. Салун назывался «В гостях у Марти О’Брайана» и был зарегистрирован на имя Долли, поскольку Марти в то время работал в пожарной части Хобокена и не имел права держать свой бизнес. По воспоминаниям Фрэнка, Марти нередко помогал бутлегерам.

– Он был отважным человеком, – рассказывал Фрэнк во время выступления в Йельской школе права в 1986 году. – Ему платили за сопровождение грузовиков со спиртным. Работа не для слабаков – каждый такой грузовик норовили перехватить конкуренты. Мне тогда было года три, от силы четыре, но я хорошо помню, как однажды ночью в нашей квартире раздались странные звуки, стоны и крики. Наверное, отец сплоховал, вот и получил ранение в голову. Ему, что называется, раскроили череп, он всю кухню кровищей залил. Мама закатила истерику, после которой отец вышел из бутлегерского бизнеса. Вскоре они с мамой и открыли салун.

Как владелица бара, Долли свела знакомство с целым рядом «уважаемых людей», в частности, с сицилийцем Уокси Гордоном – крупной фигурой в криминальном мире, обитавшей по соседству.

– У них [четы Синатра] имелась необходимая поддержка, благодаря которой существовал их бар, – вспоминал один из друзей семьи. – Сами подумайте, что значит владеть баром во времена «сухого закона». Не стоит обманывать себя – без влиятельных знакомых в соответствующих кругах такое заведение не продержалось бы. А Долли – та за словом в карман не лезла. Неустрашимая была женщина!

Долли сама работала барменшей, и действительно, остроумия и сарказма ей было не занимать. В то же время к ней шли за советом. И за помощью в поисках работы – имея связи, она могла в этом посодействовать.

Долли знала в Хобокене буквально каждую собаку и охотно бралась за трудоустройство знакомых. Предприимчивая, амбициозная, державшая нос по ветру, Долли уже через несколько лет стала членом Демократического комитета. Благодаря своей общительности и уверенности она добилась соответствующей репутации в Хобокене. Например, к ней обращались политики из числа ирландских иммигрантов, если им нужны были голоса обитателей Маленькой Италии на выборах. Долли организовала не менее шестисот голосований в своем районе – немногие могли похвастаться такой степенью влияния. Словом, власть у Долли была – и она ею активно пользовалась.

Она неплохо владела английским языком, а также несколькими диалектами итальянского. В те времена и в той обстановке это было редкостью. Однако ладить с Долли удавалось не всем. Она грешила предвзятостью суждений и свысока смотрела на представителей «низших классов». Если уж вобьет себе что-то в голову – попробуй переубеди! Как-то Долли надумала баллотироваться на пост мэра Хобокена. Марти восстал против этой затеи. Он был уверен, что высокий пост окончательно испортит характер жены, а с такой властью ей просто не справиться. В итоге Долли так и не выдвинула свою кандидатуру.

Читатель видит: в Хобокене для слабаков места не было, а все иммигрантки из Италии сталкивались с практически одинаковыми вызовами. Лишь сильная и волевая женщина, наделенная здравым рассудком, предприимчивостью и воображением, могла в полной мере ассимилироваться в этой среде. Создания деликатные, осторожные, хрупкие оставались в Италии, где вели жизнь спокойную, расписанную по часам от рождения до смерти. Сильные, амбициозные женщины вроде Розы Гаравенте, матери Долли, и самой Долли жаждали большего. И чувствовали, что заслуживают большего. Неудивительно, что в их орбиты попадали такие же сильные и амбициозные мужчины.

– Никогда ни от одной женщины я не слышала столь грязных ругательств, как от Долли Синатры, – вспоминает Дорис Коррадо, библиотекарь из Хобокена. – Однажды мы веселились на вечеринке, а за окном шел дождь. И вдруг Долли врывается и кричит: «Господи Иисусе, Пресвятая Дева! Что за дерьмовая погода! Будто мерин с неба сс. т, так его и так!» Долли всегда то медоточивое что-нибудь поет, а в следующую минуту возьмет да и выдаст «твою мать» или «такой-разэтакий».

Американки итальянского происхождения действительно могли со стороны показаться очень грубыми. Достаточно было послушать, как они загоняли своих «ублюдков», «спиногрызов» и «неслухов» на кухню, чтобы накормить их домашними маникотти или мясными тефтельками, покуда не простыл соус (который Долли неизменно называла подливой). Но следует понимать: именно так эти женщины проявляли себя, именно так – по-другому они не умели – выражали любовь к близким. Так – идя напролом, ошибаясь, падая и поднимаясь вновь, порой богохульствуя и отчаянно любя свою семью, – они жили. Долли Синатра не имела времени на телячьи нежности – у нее хватало других занятий. Ее обожали друзья и родные, она обожала их – и этого было ей достаточно. Во всех аспектах она была выдающейся женщиной, и ее влияние на сына трудно переоценить. Конечно, Долли подавляла каждого, кто попадал в ее окружение; однако то же самое можно сказать о взрослом Фрэнке. А Фрэнку-малолетнему ничего не оставалось, кроме как подчиняться своей авторитарной мамочке. Таков был удел всех детей из итальянской диаспоры Хобокена.

Долли почти всецело посвящала себя разнообразной деятельности, не связанной непосредственно с семьей, поэтому Фрэнк с шести и до двенадцати лет находился на попечении бабушки, Розы Гаравенте, и тетушек. Он говаривал, что много времени проводил с «одной чудесной еврейской старушкой». Теперь известно имя этой старушки – миссис Голден. Ее Фрэнк регулярно навещал до самой смерти, до начала пятидесятых годов.

Родственник Фрэнка, Джон Трейди, вспоминает:

– Долли с Марти почти не занимались сыном. Наверное, Фрэнк чувствовал себя «задвинутым». Он был предоставлен сам себе. Уроки не учил, что хотел, то и делал. Школу игнорировал. Он целый год на занятия не ходил, а родители об этом и не догадывались.

Но есть и другие свидетельства. Фрэнка описывают как робкого, ранимого мальчика. Говорят, в детстве он очень походил характером на своего отца. Тот же Джон Трейди сообщает:

– Фрэнк был чувствителен и застенчив. Как и Марти. В жизни не видел таких тихонь.

А подруга детства Синатры, Элен Фьоре Монтефорте, так описывает юного Фрэнка:

– Он всегда безупречно одевался, растрепой не ходил. Носил фетровую шляпу. Этакий шкет, а уже в шляпе. Даже летом.

Задумчивый и ранимый, Фрэнк часто становился объектом насмешек.

– Что такое предвзятость, мне отлично известно, – говорил он. – Мое детство прошло среди хулиганов. Но всякий, кто обзывал меня грязным итальяшкой, немедленно получал в лоб.

Фрэнка дразнили не только по причине происхождения. Насмехались также и над его внешним видом. Ему прицепили кличку «Меченый» – из-за шрамов, оставленных щипцами неловкого акушера. Случалось Фрэнку и быть битым. Рядом с другими хобокенскими мальчишками он выглядел белой вороной уже в 1928 году, когда пошел в школу «Дэвид Э. Ру Джуниор Хай». Долли усугубляла ситуацию, наряжая сына в костюмчики а-ля маленький лорд Фаунтлерой, пошитые ее матерью. У Фрэнка было столько одежды, в частности штанишек, что его прозвали «Ряженый О’Брайан».

– Шли мы как-то с Фрэнком по улице, – рассказывает один из друзей Синатры, – и вдруг какой-то тип крикнул ему: «Привет, макаронник!» Я говорю: «Фрэнк, оставь. Спусти на тормозах». А он: «Нет уж, если я что и спущу, так это спесь с этого пижона». И он начал драться, и ему здорово попало. Фрэнк был не из тех, кому в драках победа достается. Нет, не подумайте – отваги ему было не занимать, а вот силенок не хватало. Потом я его спросил: «Ну и что, стоило связываться?» А он ответил: «Стоило! Больше он меня макаронником не назовет». Через пару дней идем мы по той же улице, и снова этот пацан орет: «Привет, макаронник!» И снова Фрэнк на него с кулаками, и снова бит.

– Никогда не забуду, как меня итальяшкой обзывали, – говорил позднее Фрэнк. – Это травма на всю жизнь. Нет, я этих ребят не виню. Дети, что с них взять. Виноваты родители. Где, как не дома, могли мальчишки наслушаться разговоров про неполноценность представителей других национальностей и конфессий?

Вероятно, именно благодаря детским впечатлениям Фрэнк впоследствии открыто выражал свои взгляды на подобную вражду, если его друзей оскорбляли на почве национальности, происхождения или внешности. Фрэнк публично выступал за расовую терпимость, особенно часто – в те времена, когда эти идеи не пользовались популярностью.

Неожиданными чертами характера Фрэнк был обязан своему отцу, Марти. Именно от отца он унаследовал и приступы тяжелой задумчивости, и доброту, и преданность друзьям. Зато его маниакальная чистоплотность, непробиваемое упрямство и вошедшая в легенды вспыльчивость, уж конечно, привалили от мамочки. Порой маленький Фрэнк до того злился, что полностью терял над собой контроль. Например, он был зациклен на своих шрамах. Ярость на неловкого акушера копилась в нем, дозревала, пока в один прекрасный день Фрэнк не умудрился выяснить, кто именно принимал роды у его матери. Синатра отправился прямо по адресу, намереваясь, видимо, изуродовать недотепу-врача так же, как тот одиннадцать лет назад изуродовал его. К счастью, врача не оказалось дома.

– Он был маленьким макаронником. Говорю так с любовью, потому что сам я – старый макаронник. Подобно всем прочим детям итальянских иммигрантов, он обладал кошмарным характером, – вспоминает Джои Д’Оразио, приятель Фрэнка, моложе его на два года. В детстве Джои жил «по соседству с Долли», чем до сих пор гордится. – Да, нрав у Фрэнки был – жуть. К примеру, играешь с ним в шарики, и он продует. Так тебе же, победителю, не поздоровится, и он все твои шарики заберет. Я, говорит, вообще не проигрываю. А если вдруг и проиграю, вот это будет день так день. Только он никогда не настанет.

Фрэнк рос в атмосфере соперничества и борьбы. Враждовали не только этнические группы за контроль над территорией. В промышленном городе вроде Хобокена каждый спад в экономике оказывал влияние абсолютно на всех. Ни на час не утихала борьба за рабочие места. Важно было иметь влиятельных знакомых, связи – без них на работу не устроиться, тем более – на выгодную. Все рабочие места контролировались политиками. Но был еще один вид соперничества: подросшие хобокенцы конкурировали из-за девчонок. Тут значение имели два фактора – насколько быстро удавалось уломать девчонку, и насколько она была хороша собой. К этому виду конкуренции юный Фрэнк подходил со всей серьезностью.

– Однажды они с моим отцом подрались из-за девчонки. Как Фрэнк ругался! Отец таких слов и не слыхивал, хотя жил в том же районе! – говорит Том Джьянетти, сын приятеля Фрэнка Синатры, Рокки Джьянетти.

Джьянетти-старший рассказывал сыну, что Фрэнк начал волочиться за девчонками лет с тринадцати. Заманивал в переулок и там перепихивался. Язык у Фрэнка был подвешен, он девчонку без труда мог уломать. А раз уломав, держал при себе. Девчонки его не бросали – он сам их бросал. Действительно, Синатра, кажется, всю жизнь был уверен, что может заполучить любую женщину, какая ему приглянется. И эта уверенность с возрастом только крепла. В дальнейшем читатель увидит, что у Синатры хватало и комплексов, однако он никогда не сомневался в своей власти над противоположным полом, в способности кружить головы и разбивать сердца. Уже будучи знаменитым, он вовсю пользовался своим обаянием. Вдобавок Синатра был ужасно ревнив, всех женщин, с которыми имел романы, считал своей собственностью во веки веков. Друзья об этом знали и за милю обходили всех его бывших пассий, независимо от того, сколько лет минуло после окончания романа.

С раннего возраста – задолго до того, как стал знаменитым, – Синатра покорялся своему вздорному характеру. Нечто в сознании диктовало ему: если не можешь победить в игре – вовсе выходи из этой игры и ни секунды лишней не якшайся с другими игроками. Тут виновен следующий фактор: Фрэнк Синатра рос единственным ребенком в семье итальянских иммигрантов – что нетипично ни для этой нации, ни для эпохи в целом. В те времена преобладали многодетные семьи. Каждый ребенок, имея братьев и сестер, быстро учился жить в коллективе, учитывать интересы ближних, довольствоваться своей долей пищи, одежды, родительского внимания и т. п. Если с мнением такого ребенка не считались, он реагировал спокойно. К Фрэнку это не относилось. Он всегда хотел всё делать по-своему, – и, как правило, у него получалось. А если не получалось, если его опережали или задвигали, он просто исчезал из жизни «обидчика».

Постепенно читатель увидит, как год за годом уже взрослый Фрэнк Синатра методично исключал из своей жизни людей, которые, по его мнению, перешли ему дорогу. Можно, конечно, считать такое поведение побочным эффектом славы – дескать, все знаменитости отличаются нетерпимостью и эгоизмом, – но Синатра чуть ли не с рождения обрывал связи с людьми, хоть в чем-то его превзошедшими. Подобно Долли, он вмиг остывал к недавнему другу и навсегда прекращал с ним общение, едва лишь почувствовав намек на обиду.

– Мой сын – совсем как я, – сказала однажды Долли Синатра. – Если мне перейти дорогу, я этого вовек не прощу. Если ему перейти дорогу, он этого вовек не простит.

Жизнь в Хобокене

Желание стать профессиональным певцом возникло у Фрэнка еще в подростковом возрасте. К 1930 году, когда он поступил в старшую школу Демареста, Фрэнк жизни не мыслил без радио. С 1922 года радио было главным развлечением в Америке, знакомило слушателей со знаменитыми оркестровыми композициями и творчеством вокалистов вроде Бинга Кросби и Расса Колумбо. Пятнадцатилетний Фрэнк слушал и подпевал, и наслаждался звуками своего голоса, подумывая о том, чтобы зарабатывать пением на жизнь – если, конечно, не подвернется что-нибудь более выгодное. А для начала Фрэнк записался в школьный ансамбль, пел на вечеринках, для друзей, участвовал в конкурсах и тому подобное. Его пение нравилось, у него появились поклонники – и это было здорово.

К тому времени семья Синатры перебралась в квартиру аж с тремя спальнями. Дом номер 703 стоял в почти престижном районе – на Парк-авеню. Он цел и сейчас. До старого дома, на перекрестке Монро и Гарден, было всего полмили, но в тогдашнем Хобокене даже это смешное расстояние значило очень много. Семья Синатра поселилась в самом большом доме квартала – пятиэтажном. На фасаде имелись два эркера, а в них – окна почти в метр шириной, в деревянных рамах. Дом и до сих пор выглядит внушительно, выделяется среди остальных, трехэтажных; а уж в 1913 году он, наверное, казался настоящим дворцом.

– Эти Синатры всё время шли в гору, – вспоминает Стив Капьелло. – Остальным хобокенцам было за ними не угнаться. Они вели себя иначе, делали деньги, жили припеваючи. Когда Фрэнки стал звездой, его агент всё пытался создать впечатление, будто Фрэнки рос чуть ли не в трущобах. Помню, я подумал: хороши трущобы! А я тогда где жил? В аду? У моих родителей денег вовсе не водилось, нас было двенадцать человек детей, мы ютились в трех конурках. Да, нам жизнь не улыбалась – не то, что Синатрам.

Другой приятель детства, Джо Лисса, говорит:

– Тут что важно? Быть единственным ребенком в семье. Разница огромная! Фрэнку ни разу не пришлось делиться. Ни брата, ни сестры – всё ему одному доставалось. У него даже своя комната была. Никто из нас и половины того не имел, что имел Фрэнк. Не припомню, чтобы у кого-то из моих приятелей, как у Фрэнка, не было ни братьев, ни сестер. Фрэнк всегда носил новехонькие ботинки – мать ему покупала. У него имелась даже собственная кредитка в магазине готовой одежды! Да чего у него только не было!

Синатры и их соседи в Хобокене не скучали. Жаркими летними вечерами они устраивали посиделки с угощением. «На ура» шли отбивные котлеты, приготовленные Долли. Фрэнку нравилось играть в мяч, а уж когда дело касалось игры в шарики или тасовки бейсбольных карточек, равных ему не было. Чтобы развеяться, Фрэнк с приятелями отправлялся на поезде в «Филуху» (Филадельфию), где ел сандвичи, хотя точно такие же продавались в Хобокене. «Мне сандвич, только без лука», – говорил Фрэнк продавцу, опасаясь, что луковый запах изо рта помешает закадрить девчонку. Домой возвращались опять же на поезде, до отвала наевшись кексов, которые в те времена пекли и продавали только в Филадельфии.

Иногда Фрэнк катал приятелей на отцовском красном «Крайслере». Больше ни одна семья в округе машины не имела. Ребята отправлялись «на пляж» (в курортную зону на восточном побережье), в «Ланик-Сиди» (Атлантик-Сити) чтобы «прошвырнуться» (прогуляться по променаду).

Среди биографов почему-то принято рисовать отрочество Фрэнка Синатры мрачными красками, писать о Фрэнке как об одиноком, печальном мальчике. Это не совсем так. Правда, в старших классах Фрэнку не нравилось, учился он плохо, занятия прогуливал. Говорят, его исключили уже на сорок восьмой день обучения. Сомнительная информация. Сам Фрэнк утверждал, что продержался чуть дольше; школьные архивы точной даты не дают. (По словам дочери Фрэнка, Нэнси, его исключили из школы в выпускном классе.) В любом случае Фрэнк в один прекрасный день школу покинул – и наотрез отказался возвращаться. Марти и Долли были безутешны, но Фрэнк – истинный сын своих родителей – уже всё решил насчет своей жизни.

– Отца в семисотый раз вызвали к директору, – шутил впоследствии Фрэнк. – Директор и говорит: «Вот вам диплом, и чтоб это ваше исчадие ада больше не переступало порог нашей школы!»

Один семестр Фрэнк с грехом пополам проторчал в бизнес-школе Дрейка, а потом надумал поступить в Технологический колледж Стивенса – старейшее профессионально-техническое училище в США, крайне удачно расположенное в Хобокене. Тогда Фрэнком уже владела жажда петь профессионально. Обнаружив в комнате сына фотографии Бинга Кросби, Долли с ужасом узнала, что мальчик намерен стать артистом, а не инженером.

– И думать забудь, – заявила Долли.

Фрэнк принялся возражать:

– Мама, а вдруг пение – как раз то занятие, которое мне дается лучше всего?

– Откуда ты, сукин сын, знаешь, что тебе дается, а что не дается? – вскипела Долли. – Это тебе знать не положено. Это знаю я – твоя мать! Работать пойдешь как миленький. И больше чтоб я ни про какое пение не слышала!

Марти тоже не поддержал сына. Он всю жизнь зарабатывал тяжелым трудом, чтобы закрепиться в земле обетованной – la terra promessa – и достичь американской мечты. В пожарной части Марти Синатра, конечно, состояния не сколотил, но в целом был доволен. Как истинному сицилийцу, ему достаточно было отведать хорошей жизни, а потом уж от этого знания плясать. У сицилийцев есть выражение: «Fari vagnari u puzzi» – «обмакнуть клюв»; так еще отец Марти говаривал. Что-что, а эту малость наша свободная страна им позволить могла.

В 1932 году благодаря доходам от бара Долли и тому факту, что она давным-давно начала копить деньги «на черный день», Синатры смогли приобрести целый трехэтажный (плюс мансарда!) дом с четырьмя спальнями. Помещалось это чудо там же, в Хобокене, на Гарден-стрит, 841, и стоило тринадцать тысяч четыреста долларов – изрядную сумму по тем временам. Такие дома из-за трех этажей носили прозвище «Отец, Сын и Дух Святой». Словом, Синатры в очередной раз подняли свой жизненный уровень. Надо сказать, что их дом был одним из самых дорогих в графстве и соседствовал с себе подобными. К каждой парадной двери вели от боковой дорожки семь – десять цементных ступеней, имелся дополнительный вход – в погреб, где держали вино и уголь, а часто еще и оборудовали вторую кухню. Напротив дома находилась средняя школа Джозефа Ф. Брандта.