Текст книги "Механический хэппи-лэнд (сборник)"

Жара – куда ни шло, а вот вла…

– Жара – куда ни шло, – говорил незнакомец, – а вот вла…

Он так и не закончил свое послание. Вальдо врезал ему и сбил с ног.

– Ненавижу штампы! – гаркнул он, возвышаясь над поверженным незнакомцем. – Ну, почему, черт побери, нельзя изъясняться своим, живым языком?! – Засим он развернулся и потопал по улице, бурча себе что-то под нос.

– Привет, Саммерс! – послышался чей-то голос.

Вальдо Саммерс взглянул вниз и узрел раскрасневшуюся одутловатую физиономию, возникшую из канализационного люка. Это же Том-водопровод– чик.

– Ну и пекло! – ухмыльнулся Том, вылезая из люка.

Вальдо приступил к действиям: Том неожиданно получил прямой удар в лицо и исчез в люке.

Поглощенный насильственными замыслами, Вальдо заспешил по улице, строя дикие фантазии.

Вскоре он заметил, что его преследует полицейская машина.

* * *

– Итак, – сказал судья. – Это весьма тяжкое деяние, Саммерс: разгуливать по Главной улице и колошматить людей среди бела дня.

Вальдо взглянул на судью и затряс головой:

– Как вы предлагаете мне поступать, ваша честь: дожидаться ночи и поколачивать их в темных переулках?

Судья сдавил пальцами судейский молоток, словно раздумывая, не метнуть ли его в Саммерса. Его брови взметнулись, глаза вытаращились, а зубы чуть было не оскалились.

– Шестьдесят суток! – сердито рявкнул судья. – Зло должно быть наказано, Саммерс!

Не успел судья произнести эти слова, как Вальдо набросился на него, размахивая кулаками.

Вальдо только тогда перестал буянить с пеной у рта, когда за его спиной бесцеремонно захлопнули дверь тюремной камеры. Затем он сел и сердито уставился в пол.

Пришел психолог, длинный, как жердь, седой, как лунь, и такой же мрачный.

– Саммерс, – сказал он. – Кажется, вы страдаете очень опасной фобией. Очевидно, у вас сильная неприязнь к штампам и клишированным выражениям. Можете объяснить почему?

Вальдо задумался на минуту.

– Видите ли, – начал он медленно. – Я много слушал радио и глотал дешевенькие журнальчики. Однажды вечером я читал журнал «Вестерн» и слушал, как диктор что-то рекламирует, как вдруг – щелк! Что-то во мне переключилось. В рассказе, который я читал, ночь была черна как смоль, у героя – стальные мускулы, а глаза у Джейн – словно звезды. А диктор по радио продавал нечто хрустящее и хрупкое, свежее и аппетитное, быстрого приготовления и призывал требовать это самое у бакалейщика немедленно! Желудок у меня так и скрутился кренделем. И надо же было так случиться, что в этот самый миг вошел мой дядюшка и говорит:

– Дождь льет как из ведра!

Я схватил пепельницу и как запустил ее дядюшке в голову!

– Гммм! – Психолог раскладывал по полочкам Саммерса сквозь толстые линзы очков. – Как бы вы поступили, Саммерс, если бы я прямо сейчас засыпал вас кучей штампов?

– Не советую, – предупредил Вальдо. – Могу и стукнуть.

– Попробуем, кто кого?

– А я смогу?

– Я знаю, что сможете. Теперь садитесь, и я зачитаю несколько приготовленных мною клише.

Доктор устроился на кровати и достал внушительный лист бумаги с накарябанными иероглифами.

– Красный, как свекла.

Вальдо исторг горловое рычание.

– Страшный, как смертный грех, – продолжал доктор.

Вальдо сжал кулаки.

– Жара, как в аду.

– Хватит, – сказал Вальдо, ударив доктора по голове, но не сильно.

– Будьте сговорчивее, пожалуйста, – попросил специалист, потирая ушибленный лоб.

Он отодвинулся на несколько футов по кровати, откашливаясь.

– На чем мы остановились? – спросил он, шаря глазами по списку.

– Вам было жарко, как в аду, – подсказал Вальдо.

– Да. Итак, холодный, как лед. Губки, как лепесточки. Красота, как на картинке. Теплый, как печь. Глаза, подобные прозрачным озерцам лунного света… – Он сделал паузу, ожидая, пока Вальдо выпустит пар. Занятие продолжалось десять минут, и когда добрый доктор покидал камеру, то насчитал на своей «анатомии» с десяток синяков.

Доктор возвращался каждый день. Занятия продвигались с нарастающим накалом страстей и своеобразием событий. Иногда Вальдо гонялся за доктором по камере, а иногда доктор в порыве ярости гонялся за Вальдо.

На тридцатый день, прибегнув к джиу-джитсу, доктор смог произнести три полных клишированных выражения, не подвергая свой моральный дух и организм физическому воздействию от Саммерса.

На сороковой день доктору разрешили вывести Вальдо из камеры, и они на пару носились по коридорам, при этом Вальдо размахивал кулачищами, а доктор бежал, немного опережая своего подопечного, во все горло выкрикивая клише.

Если Вальдо догонял доктора, занятия внезапно приостанавливались на неопределенный срок.

Не приходится говорить, что теперь психолог пробегал стометровку с завидным результатом.

А Вальдо стал успокаиваться.

На шестидесятый день Вальдо выпустили на свободу.

– Самочувствие отличное, – сказал он. И действительно, он пребывал в отменной форме.

Вальдо вернулся домой к жене и детям, радио и журналам и за всю оставшуюся жизнь ни разу даже пальцем не тронул ни одного любителя штампов и клише.

Но мы вынуждены с превеликим сожалением доложить вам, что на прошлой неделе, когда доктор стоял на углу Главной и Четвертой улиц, кто-то подошел, хлопнул его по спине и как сказанул:

– Как делишки? Как детишки? Не болит ли голова?

Пистолетные выстрелы, грохнувшие в ответ, слышала вся округа аж до самой Седьмой улицы.

1940

Луана животворящая

Прежде чем я покончу со своей бренной жизнью, распрощаюсь с жуткими чужаками и уйду от всего светлого и темного, я должен поведать о причине своего самоубийства. Мой рассудок объят липким страхом, который горит в закоулках подсознания, подобно бледному пламени свечи в гробнице. Ужас высасывает из меня силы и заставляет слабеть и трепетать, как ребенок. Что бы я ни делал, я не в состоянии от него избавиться, ибо ночь полнолуния насильно его возвращает.

Я сижу в тишине темной комнаты и жду. В нескольких футах возвышаются огромные напольные часы – реликвия многих поколений нашего семейства – с мрачным циферблатом, что бледно маячит в черноте, отбивая часы низким и изысканным боем. Старинный хронометр должен исполнить действие, которое я не могу доверить своим трясущимся рукам, и в полночь, с последним ударом, через четверть часа, рычаг надавит на спусковой крючок револьвера, прикрученного сбоку, и отправит сокрушительную пулю мне в сердце. Пока я жду, я должен, обязан излить, облегчить душу своим повествованием.

Я искатель приключений. Я не хожу торными путями. Но вот мне минуло тридцать лет, я седовласый старик, у меня трясутся пальцы. Страх изрезал мое лицо, оставив на нем запавшие глазницы и борозды, как на коже мумии. Я немощен, я одряхлел и обессилел. Мне впору захлопнуть крышку гроба и опочить навечно.

Вернуться бы в прошлый год, ко дням, минувшим совсем недавно и дьявольски далеким от постоянных терзаний, из-за которых двенадцать месяцев показались мне целым веком.

В Индии, за Гималайским хребтом, в сумрачной местности, где рыщут тигры, меня бросили мои родные, которые мямлили суеверные россказни про «Луану». Прорубаясь сквозь дебри колючих зарослей, я набрел на косматого человека, сидевшего, скрестив ноги, под деревом, попыхивая опиумной трубкой. Я заговорил с ним в надежде обрести в его лице проводника, но не получил ответа.

Я посмотрел ему в глаза – миндалевидные щелочки в хитросплетении морщин, но не увидел ни радужки, ни зрачков, а только сгусточек налитой свинцом плоти, словно глазные яблоки закатились назад в гипнотическом опиумном сне. И он не проронил ни слова, а лишь едва покачивался из стороны в сторону, словно саженец на летнем ветерке, и струйки дыма слетали с его губ. Придя в ярость от молчания, я затряс его, пока трубка не вывалилась из его рта. Его челюсть упала, обнажив ряд острых желтых зубов, при виде которых мой желудок взбунтовался. Незнакомец не мог говорить, ибо его язык посинел, съежился, словно сушеная, рассеченная смоква, и истек кровью. Из недр его горла раздались нечленораздельные звуки, как в бреду. И я отпустил его. Его руки немедленно зашарили по земле, нащупали трубку и водворили ее на место – в рот. Он продолжал безмятежно покуривать трубку, слепо и бессловесно, и я в спешке покинул это место.

Остаток дня я продирался сквозь джунгли, где не ступала нога белого человека. Погибая от жажды и голода, я безуспешно попытался дойти по еле заметным звериным тропкам до водопоя. Когда я попытался вернуться туда, где я прорубил проход в колючих зарослях, исчезли и моя тропа, и странный слепец. Словно за несколько часов все заново заросло тернистым кустарником. И когда я заметил зарубку, сделанную мной на дереве, то понял, что колючки действительно растут, ибо зарубка оказалась заметно выше. Это был край безумно растущих джунглей, где растения прорастали, росли и умирали за неделю или две. Растительный покров имел толщину в целый фут и оказался поразительно живучим, а жутковатые джунгли были знойными, необъятными и молчаливыми. Даже звериный рык тигра не нарушал гнетущую тишину, которая душила меня, пока я не исторг вопль, дабы усладить свой слух и, задав себе встряску, вернуть себе здравомыслие. Когда странное отсутствие звука становилось невыносимым, я бежал напролом сквозь кустарник и болота, спотыкаясь, падая и скользя, пока с меня градом не начинал лить пот. Тогда я садился отдохнуть и смотрел, как высыхает грязь на обуви, образуя коросту.

И все равно – ни звука. Нечто зловещее опутывало эту обрамленную деревьями местность беззвучным однообразием.

По мере того как солнце отправлялось в недолгое плавание по океану листьев и ветвей и пропадало на западе, я осознал, что это обособленное место, не потревоженное внешним миром, от которого оно отбивалось стеной колючек. В этом краю безмолвия было мало водопоев и животных, а аборигены были скрытны и встречались редко. Я смутно припоминал странные рассказы о них, об их земле и ритуалах при свете полной Луны.

С приходом сумерек грот космоса пророс светящимися точками – звездами. Проходили часы, и оглохшую ночь усеивали все новые серебряные точки. И вот воистину световая пелена застилает небосвод. Сидя и глядя вверх сквозь кроны деревьев, я ощутил вокруг себя шевеление. Словно весь лес встрепенулся и ожил. Мелкие листочки зашелестели под ногами, стройные росточки заколыхались, задрожали, и могучие великаны джунглей воспряли и отряхнули наземь свою листву. Казалось, будто в темноте деревья стали расти втрое быстрее, чем днем, пускали побеги и зацветали неким таинственным образом. Деревья нарушили тишину слабым шуршанием, подлесок зловеще зашебуршал. Я встал и пошел сквозь болото; тина под ногами мешала идти, и я упал, растянувшись в полный рост, лицом в грязь.

Лежа на земле, я ощутил, как ко мне метнулись щупальца и вцепились в меня, поглаживая мой затылок и неумолимо стискивая меня, пока я, задыхаясь, не стал хватать ртом воздух. Узловатые лианы обвили мой лоб, сдавливая виски до пронзительной кинжальной боли. Я схватился за горло, слабыми движениями высвобождаясь из удушающей петли, и вскочил на ноги. Не разбирая дороги, я отчаянно бросился вперед, как вдруг оказался по колено в ледяной воде.

Моего страха и след простыл, когда я плюхнулся на колени в подернутую трухой воду, отталкивая от себя паутинчатые обломки. Под рукой кругами заколыхалась вода, и, склонив голову, я заметил, что на поверхности отражаются звезды, как пляшущие светлячки. Я жадно, большими глотками поглощал воду и смочил себе лоб и виски, чтобы унять вселившуюся в них жгучую боль. Затем я откинулся на спину и плавал в пруду, глядя, как вода ласкает обувь и обмотки.

Сколько я так пролежал и расслаблялся, мне неведомо. Когда я поднялся, насквозь промокший, то ощутил новую силу, нарастающую с каждой минутой. Я снял истерзанную рубаху и прополоскал. Затем я выжал и обмотал ею голову, чтобы влажность хоть на сколько-то меня поддерживала. Вода впитывалась в кожу, мерцая, как сероватый ил.

Влекомый темнотой, я избавился от страхов, пробираясь меж прыгучих щупалец. Слабые шорохи, таинственное журчание воды и бормотание в земле, стреляющий треск сучьев – джунгли стали живым, одушевленным, дышащим существом, по которому я шагал. Затем передо мной открылась поляна, в мрачной глубине которой выстроились в круг темные силуэты.

Я неожиданно встал, словно замороженный внезапным порывом зимнего ветра. Я прищурился, чтобы разглядеть фигуры, лежавшие, скрючившись, на поляне. Мне показалось, что я вижу сорок зловещих каменных изваяний, вкопанных в землю, присевших на корточки в ожидании. В середине на земле одиноко лежала другая скорчившаяся фигура.

В это мгновение в верхушках деревьев промелькнул свет. Спустя секунды дюйм за дюймом полный диск Луны восстал на усеянном звездами небосклоне, залив поляну серебром и приведя в движение силуэты согбенных фигур в лоне джунглей.

Что-то зашевелилось. Дрогнула фигура, и я осознал увиденное. Это же люди! Они пробуждаются по одному, словно от сна. Когда взошла Луна, раздался легкий вздох, словно от ветра, что ворошит мириады листьев. Я медленно, молча приблизился к поляне. Существа на земле, повернутые ко мне своими исхудалыми спинами, простерли длинные тонкие конечности и встали на колени, отвешивая поклоны Луне в кристально прозрачном небе.

Складывалось впечатление, будто они находились под гипнотическими чарами, двигались, словно под воздействием дурмана: поднимали и протягивали пальцы к лунному диску ослепительной белизны, подвешенному к деревьям. Картина в платиновых тонах. Луна господствовала в небе; в ее белом пламени звезды измельчали и поблекли. Вот члены культа поднялись, раскачиваясь, размахивая руками, исторгая скорбные грудные звуки.

Они стремительно извивались, подпрыгивали и вытанцовывали; земля дрожала под их босыми ступнями. Они встали в круг, взметая и соударяя ладони, и рыдали. Они завывали, голосили, колотили себя в грудь, проносясь мимо и не замечая меня. Они двигались, словно шишковатые деревья, возродившиеся, обнаженные и бурые. Но страх мне внушали их глаза, ибо они были свинцово-белыми, без зрачков, словно обожженные до такого оттенка неким изменчивым лучом, окрашенные свечением Луны!

Человек, стоявший в середине бесноватой толпы, указал на Луну, и я признал в нем незнакомца, встреченного мною тем утром, со сморщенным языком и слепыми глазами! Он бормотал, призывая сотоварищей не останавливаться, и, как ни странно, его речь на языке древних индусов постепенно становилась мне понятной.

– Великая животворящая Луана! – говорил он нараспев, и извивающиеся люди повторяли его нечленораздельные слова. – Животворящая Луана! Придай нам сил! Защити нас! Огради нас от богомерзкого духа белых людей! Уничтожь язву на теле земли, все человечество, тех, кто оскверняет истинную веру невежеством!

Меня обуяла ярость, и я по глупости вторгся в их гущу с зажатым в руке револьвером и приказал прекратить это действо. Они встали как вкопанные, словно пораженные молнией! Но лишь на мгновение. Затем с неистовыми звериными криками они бросились ко мне, взывая к полной Луне, зависшей над деревьями.

– Уничтожь посягателя! Сокруши подлого дикаря, увидевшего ритуал Луаны! – умоляли они. – Луана живет и дышит! Луана, отомсти за нас, ослепших, но способных узреть твой свет!

Я навел револьвер, моля бога, чтобы вода не намочила порох, и выстрелил в упор в сердце одного из дикарей. С проклятием на устах он споткнулся и упал наземь, увлекая меня за собой. С того места, где я лежал, мне было видно, как остальные лихорадочно разбегаются врассыпную, сливаясь с джунглями и растворяясь в них. Я стрелял до тех пор, пока курок не защелкал впустую. Затем, озираясь по сторонам, я увидел последнего молившегося коленопреклоненного аборигена.

– Я проклинаю этого человека именем Луаны животворящей, – вздохнул он. Не проронив более ни слова, он пал на траву и остался лежать, мертвенно неподвижный.

Если бы я знал о последствиях своих действий! Сноп света обрушился вниз, когда я выронил свое оружие и затаив дыхание посмотрел на лик Луны. Казалось, она заполнила небо своей массой, полыхая ярче солнца, ударила и обожгла мне глаза своим режущим светом. Надо мной, словно зловещее божество, навис неистовый, испепеляющий шар. И казалось, что, подобно джунглям, Луна живет и дышит. Словно джунгли служили Луне обиталищем, а аборигены являлись ее учениками, последователями, посвященными в таинственный культ.

Помню, как я один раз вскрикнул. То был невольный крик неверия. А потом я побежал! Обрывая ветви и плюхая по болотистой почве, я добрался до границы колючего кустарника и замахнулся ножом, чтобы прорубиться сквозь тернии. Внезапно меня свалило головокружение, и я пал, как подкошенный, в объятья беспамятства. Последнее, что я видел, был дрожащий выщербленный лик Луны, обжигающе сияющей мне в глаза.

Наутро я оказался за стеной колючек на знакомой тропе. При мне не оказалось ни револьвера, ни ножа, но мой рассудок уверял меня, что все это было ночным кошмаром. Боже, если бы это было так в действительности!

Я незамедлительно вернулся к цивилизации и через двадцать дней специальным рейсом прилетел в Америку. Здесь, дома, в местности с видом на калифорнийское побережье и Тихий океан я отдыхал несколько дней. Но в ночь очередного полнолуния…

Я не смог высидеть на своей веранде. Испещренная кратерами Луна отправила мне невнятное предупреждение. Согнутые в три погибели зловещие фигуры, казалось, присели на корточки в тени мириад деревьев. В ушах гулко отдавалась шипящая ритмичная песнь хлещущей крови. Мои друзья покинули меня из-за моих страхов и моего панического бегства от свечения Луны, зависшей полумесяцем ненасыщенного света в небесах. Окружающий мир оставил меня наедине с моими сновидениями, жуткими ночными кошмарами и страхами, которые преследовали меня.

Ночами я сидел в напряжении и содрогался от одной мысли, что увижу Луну во всей ее ненавистной белизне, приколотой к занавесу ночи, дабы залить платиной мою каморку. Я стал таким пугливым, что призвал к себе ткача гобеленов и поручил ему сделать гардины цвета черного дерева, чтобы навсегда избавиться от бледного, болезненно-белесого света.

Но даже с опущенными жалюзи и плотно задернутыми гардинами я слышал в верхушках дерев скорбные причитания ветра, похожие на пронзительные завывания дьявольских дикарей, что вызывали к жизни разных тварей, завороженных чарами спутника Земли. От полнолуния к полнолунию я слышал все новые звуки – шум звериной возни в зарослях, словно нечто вызвало их к жизни, и они трещали и тряслись в знак предостережения. Листья хрупко хрустели на деревьях и отрывались, уносясь, чтобы нетерпеливо дрожать на пороге моего убежища. Шумы… шумы смущали и беспокоили меня, доводили до отчаяния, пока на лбу не проступал липкий пот.

Затем, спустя двенадцать лун после той ночи в джунглях, я лежал в темноте влажной комнаты, обливаясь потом, дожидаясь прохладного ветерка, который навеет мне сон, о котором я молился. Наползла осязаемая волна жара, рассудок покинул меня, и безумно захотелось глотка свежего воздуха. Я бросился к занавесям и зажмурился, чтобы не видеть Луну во всей ее убийственной красе. Я отдернул покровы и распахнул высокую оконную раму, вбирая в себя воздух, чтобы жадными глотками пить холодную ночь. Вместо этого на меня обрушился ужасающий водопад грохота и ветер – порождение огня. Ветер стал громче и сорвал с меня остатки одежды, пока я стоял, охваченный его жгучими порывами, словно под солнцем экватора.

Я схватился за рамы, силясь захлопнуть их снова, отрезать себя от шума листвы, ветра, теней, кишащих враждебными тварями. Сверху свалился громоподобный хохот, песнь ненависти, исторгнутая оскорбленной Природой, песнопения моря и арии птиц, волнение зефира и гул смерча, перемешанные в нарастающем грохоте, который бился об меня. Меня пронзил огонь, опалил глаза, вынудив поднять веки, чтобы взглянуть на Луну, что покоилась на стропилах облаков. Подобно божеству, исполинскому, гневному, серебристому, ее поверхность клокотала, как котел. Она поглотила небо и вонзила свой обесцвеченный диск в мой рассудок. Ураган непрерывно тужился, чтобы порвать мои барабанные перепонки.

Мне кое-как удалось захлопнуть окно, отрезать шум, плотно задернув занавеси, и я больше не видел света.

Помню, как я, ошеломленный, добрался до своего туалетного столика и встал перед зеркалом, включив свет.

Это было две недели назад.

Приближается время, когда часы пробьют двенадцать; я сижу и пишу эти последние слова. Через минуту, с последним ударом часов, я умру.

Я пробыл в этой комнате две недели, ни разу не посмев выйти наружу, хотя меня выжгла жажда и изнурил голод. Я не смею продолжать.

Я иду на самоубийство, потому что…

Ах, часы бьют двенадцать. Один! Два! Три!..

Я убиваю себя, потому что, когда я включил свет в комнате и взглянул на себя в зеркале, то увидел… Сквозь серую пелену, что заволокла мое зрение, я увидел идиота, со свинцово-белыми глазами, лишенными зрачков, с омертвелым, изможденным лицом и разинутым ртом. А мой язык – черное месиво – болтался между зубов, как скрученная тряпка!

Прощайте! Часы пробили двенадцать!

1940