Текст книги "Серафина"

6

Какой бы больной и уставшей я ни была, я не могла откладывать разговор с Фруктовой Летучей Мышью. Я бросила валик на пол, упала на него и постаралась войти в сад. Понадобилось несколько минут, прежде чем мои зубы разжались, и я достаточно расслабилась, чтобы представить себе это место.

Фруктовая Летучая Мышь висел на дереве в своей роще. Я бродила вокруг ствола, прокладывая путь между изогнутыми корнями. Казалось, он спал. На вид ему все еще было лет десять или одиннадцать, но его волосы были собраны в узлы, как в моем видении. Видимо, мозг изменил гротеск, чтобы тот соответствовал новой информации.

Я взглянула в его лицо и ощутила укол грусти. Я не хотела запирать его, но не видела других вариантов. Видения были опасны, я могла удариться головой, задохнуться, выдать себя. Мне нужно было защищаться всеми возможными способами.

Один глаз Мыши открылся, а потом снова закрылся. Негодяй не спал, он просто хотел, чтобы я так подумала.

– Фруктовая Летучая Мышь, – сказала я, пытаясь говорить строго, а не испуганно. – Спустись, пожалуйста.

Он спустился, скромно отводя глаза. Наклонился, поднял горсть фиников из аккуратных кучек и протянул мне. В этот раз я приняла подарок, пытаясь не коснуться его руки.

– Не знаю, что ты сделал, – медленно сказала я. – Не знаю, было ли это намеренно, но ты… думаю, ты спровоцировал видение.

Он встретился со мной взглядом. Проницательность его черных глаз пугала меня, но в них не было злобы. Я собралась с духом и сказала:

– Что бы ты ни делал, пожалуйста, остановись. Когда ко мне приходит видение против моей воли, я падаю. Для меня это опасно. Пожалуйста, больше не делай так, или мне придется запереть тебя.

Его глаза расширились, и он яростно закачал головой. Я надеялась, что он протестовал против изгнания из сада, а не отказывался подчиняться.

Он забрался обратно на инжирное дерево.

– Доброй ночи, – сказала я, надеясь, что он знает: я не злюсь. Он обхватил себя руками и сразу погрузился в сон.

Мне нужно было проверить весь сад. Я посмотрела в другой конец, ощущая усталость в самой душе и нежелание начинать. Может, я могу пропустить уход за остальными хоть раз? Все выглядело умиротворенно. Темная зеленая листва казалась такой красивой, цветной снег кружился вокруг нее.

Цветной снег?

Я посмотрела на небо. Надо мной плотно сгрудились тучи, а вокруг них порхали облака странных хлопьев, розовых, зеленых, желтых, больше похожих на конфетти, чем на снег. Я протянула руки, чтобы коснуться их. Они опустились на меня, мерцающие и воздушные. Я медленно покружилась, вздымая ногами вихри.

Я поймала одну снежинку на язык. Она затрещала во рту, как крошечная грозовая буря, и на одно мгновение я оказалась в небесах, закричала и упала на землю, спрятавшись за туром.

Снежинка растаяла, и я снова вернулась в сад, мое сердце гремело в груди. На это короткое напряженное мгновение я была кем-то другим. Я видела весь мир, раскинувшийся подо мной, в непостижимых подробностях: каждую травинку на равнине и щетинку на носу тура, ощущала температуру земли под его копытами, движение потоков воздуха.

Я попробовала еще одну снежинку и на протяжении секунды лежала на вершине горы на ярком солнце. Моя чешуя сияла, во рту был привкус пепла. Я подняла свою змеиную шею.

И затем снова вернулась в рощу Фруктовой Летучей Мыши, потрясенная, моргая и заикаясь. Это были воспоминания моей матери, как и в тот раз, когда я впервые увидела Орму в его истинном облике. Я знала из этого воспоминания, что мама пыталась оставить мне и другие. Очевидно, у нее получилось.

Почему это происходило сейчас? Мог ли стресс двух последних дней запустить еще один круг изменений? Мог ли Фруктовая Летучая Мышь повлиять на это?

Стремительное падение замедлилось. На земле отдельные снежинки плыли друг к другу и сливались, словно разбросанные капли ртути. Они превращались в плоские куски пергамента, их носило на ветру.

Я не могла допустить того, чтобы воспоминания моей матери оказались раскиданы по моей голове: если опыт чему-то и научил меня, так это тому, что мои особенности проявлялись внезапно, помимо моей воли. Я собрала обрывки пергамента, наступая на них, когда они проносились мимо, бегая за ними по болотам Пандовди и по Трем дюнам.

Мне нужно было их где-то хранить. Появилась жестяная коробка. Я открыла ее, и листы, хотя я не успела ни о чем подумать, вырвались из моей руки и, словно в трюке с перетасовкой карт, улеглись пачкой в коробку. Со звоном крышка за ними закрылась.

Это было подозрительно легко. Я заглянула в коробку: воспоминания расположились как карточки в картотеке, каждый лист был помечен в углу странным острым почерком, который, наверное, принадлежал маме. Я пролистала воспоминания: казалось, они самостоятельно улеглись в хронологическом порядке. Я вытащила один листок. Он был подписан сверху, «Поздравление Ормы с 59-м днем вылупления», но остальная часть страницы была пустой. Название заинтриговало меня, но я отложила листик.

Некоторые карточки на самом дне коробки были ярко раскрашены. Я вытянула розовый и поразилась тем, что он не пустой. На нем была записана одна из маминых песен ее паучьим почерком. Я уже знала эту песню, я знала все ее песни, но было и сладко, и горько видеть их.

Она называлась «Моя вера не должна быть легка». Я не могла удержаться. Конечно же, это были воспоминания о написании этой песни. Снежинки растворились на моем языке, я решила, что тот же принцип сработает. Страница захрустела и заискрилась у меня во рту, словно шерстяное одеяло зимней ночью. Как ни абсурдно, на вкус она была клубничной.

Мои руки порхают над страницей, в каждой тонкая кисточка, одна для точек, другая для мазков и дуг, сплетающихся друг с другом, словно я плету бобинное кружево[13]13
  Бобинное кружево, или брюггское кружево – плетется на бобинах (катушках) таким образом, что бобины перекидываются друг через друга сверху, снизу и вокруг, сплетая и перекручивая нитки по рисунку.


[Закрыть], а не пишу музыку. Эффект каллиграфичен и весьма удовлетворителен. За моим открытым окном поет жаворонок, а левая рука всегда проказливее второй – пользуется моментом, чтобы написать ноты в контрапункт основной мелодии (с небольшим изменением ритма). Это сказочно. Как и многое, когда мы этого не замечаем.

Я узнаю́ его походку, знаю как собственный пульс – возможно, лучше, потому что мой пульс совершал недавно невообразимые вещи при звуке этих шагов. Прямо сейчас он семь ударов против трех шагов. Это слишком быстро. Доктор Карамус не был обеспокоен, когда я рассказала ему. Он не поверил, когда я сказала, что не понимала этого.

Я встаю на ноги, сама не осознавая как, до того как раздается стук в дверь. Мои руки все в чернилах, а на голос нельзя положиться, и все же я кричу:

– Заходи!

Клод заходит, на его лице оттенок угрюмости, который появляется, когда он старается не надеяться. Я хватаю тряпку, чтобы вытереть руки и скрыть смятение. Это смешно или страшно? Я понятия не имела, что эти два чувства могут быть так близки.

– Я слышал, ты хотела меня видеть, – бормочет он.

– Да. Прости, мне… мне стоило ответить на твои письма. Мне пришлось хорошо подумать над этим.

– Над тем, поможешь ли ты мне написать эти песни? – спрашивает он, и его голос звучит как-то по-детски. Капризно. Что раздражает, с одной стороны, и умиляет, с другой. Он прозрачно прост и неожиданно сложен. И лучисто прекрасен.

Я передаю ему страницу и смотрю, как его лицо смягчается в удивлении. Мои руки сразу подлетают к груди, словно могли бы сжать сердце и замедлить его бег. Он передает песню обратно мне, и его голос дрожит.

– Ты споешь ее?

Я бы не хотела играть ее для него на флейте, но он явно хочет услышать слова и мелодию вместе.

 
Моя вера не должна быть легка,
Небеса не обретают без боли,
Мои дни не пройдут мимолетно,
Мое бытие не осыплется прошлогодним снегом,
Не позволяй мне тонуть в грусти,
Моя надежда, свет мой, святая любовь.
Лишь в любовь я верю.
 

Он пристально смотрит на меня, пока я произношу последние строчки, и я боюсь, что голос дрогнет. У меня и так осталась крупица воздуха, чтобы произнести слово «верю». Я вдыхаю, но воздух словно находит на преграду на пути, получается что-то вроде неровного вздоха после слез.

Эти эмоции так сложны, что сводят с ума. Это как заметить добычу, которую сложно поймать, после долгого дня безрезультатной охоты – ощущаешь и восторг от волнительной погони, и страх, что можешь остаться ни с чем. Но ты, без сомнения, попытаешься, поскольку от этой попытки зависит твое существование. Еще я вспоминаю первый раз, когда спрыгнула с морского обрыва, до самой последней секунды прижимая крылья к себе, а потом расправляя над поднимающимися волнами, вне досягаемости пенных пальцев, смеясь над опасностью, в ужасе от того, как близко я подобралась.

– Я так рада, что ты здесь, – говорю я. – Теперь я понимаю, что сильно огорчила тебя. Я не хотела.

Клод потирает затылок и морщит нос, собираясь сказать, что он не расстроен. Думаю, это называется бравадой, и она свойственна не столько юристам, сколько вообще мужчинам, а эта комбинация к браваде приводит неизбежно. Обычно я пожимаю плечами, но сегодня мне нужно, чтобы он говорил искренне. Сегодня начало и конец. Я тянусь и беру его за руку.

Этот разряд, что мы оба ощущаем – ведь я вижу, что он чувствует его тоже, – словно электричество, но это метафора, которую я никогда не смогу ему передать, концепт, который нельзя представить. Один из слишком многих, увы, но я надеюсь – нет, ставлю на свою жизнь, – что в конце концов это станет неважным. Того, что между нами, должно хватить.

– Линн, – хрипло говорит он, и его челюсть слегка дрожит. Он тоже испуган. Почему это пугает? Какова причина? – Линн, – снова начинает он, – когда я ошибочно решил, что ты больше не хочешь меня видеть, я почувствовал, что ступил с края обрыва в воздух: земля приблизилась ко мне на пугающей скорости.

Метафора неуклюжая, но эмоции по своей природе не позволяют ему выразиться изящнее. Я не смогла адекватно овладеть этим искусством, но эти сравнения всегда трогали меня свой точностью. Я хочу закричать: «Эврика!» – но вместо этого говорю: «Я тоже это чувствовала! Именно это!»

Другой рукой мне хочется коснуться его лица, и я позволяю ей это сделать. Он прижимается к ней, словно кошка.

И тогда я понимаю, что поцелую его, и сама эта мысль наполняет меня… это словно я только что решила предсказательное уравнение Скиввера, или даже лучше, словно я постигла Первое Уравнение, увидела числа за луной и звездами, за горами, историей, искусством, смертью и желанием. Словно мое понимание настолько велико, что могло бы охватить миры с начала и до конца.

И мне нужно посмеяться над этим тщеславием, потому что я даже не понимаю настоящее, и в мире нет ничего больше этого поцелуя.

Воспоминание закончилось, выкинув меня не в сад, а в реальную жизнь: холодный твердый пол, мятая рубашка, горький привкус во рту, и я одна. Я почувствовала головокружение, дезориентацию и… омерзение. Это моего отца она целовала.

Я прислонила голову к кровати, медленно дыша, пытаясь избавиться от этих ужасных эмоций. Но я даже не могу заставить себя взглянуть на них.

Пять лет я подавляла все мысли о ней. Амалин Дуканахан из моих детских фантазий заменила пустота, пропасть, дыра, через которую задул холодный ветер. Я не могла заполнить это место Линн. Это имя ничего для меня не значило, это был заменитель, равный нулю.

Благодаря этому единственному воспоминанию я узнала о ней в тысячу раз больше. Я узнала, каково ей было держать ручку, как быстро билось ее сердце при виде моего отца, как красивые звуки растрогали ее. Я знала, что она чувствовала, я была ею и ощутила это сама.

Глубина видения должна была вызвать сострадание, конечно же. Мне стоило бы ощутить какую-то связь, радость от узнавания, теплую, сияющую решимость или спокойствие. По крайней мере, что-то хорошее. Ведь неважно, что именно?

Она была моей матерью, святые Небеса!

Но я не чувствовала никакой связи. Я видела эмоции издалека; видела, как плохо мне будет, если я приму их; и подавила их с такой силой, что теперь вообще ничего не чувствовала.

Я поднялась и, шатаясь, прошла в другую комнату. На моих маленьких часах стрелки показывали два часа после полуночи, но мне было все равно, разбужу я Орму или нет. Он заслужил ночной кошмар сегодня. Я сыграла наш аккорд, а затем еще раз, более настойчиво.

Неожиданно громко раздался хриплый голос Ормы.

– Я гадал, вспомнишь ли ты про меня. Почему ты не пришла в город?

Я пыталась контролировать свой голос.

– Думаю, ты не волновался.

– Волновался о чем?

– Один из моих гротесков вел себя странно. Я собиралась выбраться в город ночью, но до тебя я не дошла. Ты не думал, что что-то могло случиться?

На мгновение повисла тишина, пока он размышлял над этим.

– Нет. Думаю, ты собираешься сказать мне, что что-то случилось.

Я вытерла глаза. У меня не было сил на споры. Я рассказала ему обо всем произошедшем: странном поведении Фруктовой Летучей Мыши, видении, маминых воспоминаниях. Он так долго молчал после того, как я закончила рассказ, что я постучала по глазу котенка.

– Я здесь, – сказал он. – Нам повезло, что с тобой не случилось ничего непоправимого во время видения.

– Что думаешь насчет поведения Фруктовой Летучей Мыши? – спросила я.

– Кажется, он знает о тебе, – сказал Орма, – но я не понимаю, почему произошло это изменение. Джаннула видела тебя изначально.

– И она стала так сильна и восприимчива, что от нее было сложно избавиться, – сказала я. – Возможно, безопаснее запереть Фруктовую Летучую Мышь сейчас, пока я еще могу.

– Нет, нет, – сказал Орма. – Если он подчинится твоим просьбам, он может стать ресурсом, а не угрозой. На такое количество вопросов еще нет ответов. Почему ты его видишь? Как он видит тебя? Не теряй такую возможность. Ты можешь вызывать видения: поищи его.

Я пробежала пальцами по клавишам спинета. Последнее предложение было излишним, но и полностью избавиться от Фруктовой Летучей Мыши тоже казалось неправильным.

– Возможно, он найдет способ в конце концов поговорить с тобой, – сказал Орма.

– Или, возможно, я однажды поеду в Порфири, выслежу его и пожму ему руку, – сказала я, слегка улыбаясь. – Но только после визита Ардмагара Комонота. До этого я буду слишком занята. Виридиус ужасен, когда дело касается придумывания дел.

– Отличная идея, – сказал Орма, определенно полагая, что я говорю серьезно. – Я мог бы поехать с тобой. Порфирийский Библиагатон стоит увидеть.

Я широко улыбнулась при мысли о его одержимости библиотеками, и все еще улыбалась, когда заползла в кровать. Я не могла заснуть. В мыслях я путешествовала со своим дядей, встретила Фруктовую Летучую Мышь в настоящем мире и, наконец, получила несколько ответов.

7

Между поздним походом в постель и ранним подъемом я слишком мало спала. Я стоически выполнила свои обязанности, но Виридиус видел, что мне сложно.

– Я вычищу твои ручки, – сказал он, забирая перо из моей слабой руки. – Тебе нужно лечь на диван и поспать полчаса.

– Маэстро, уверяю вас, я… – Гигантский зевок прервал мой аргумент.

– Конечно, да. Но ты нам нужна со всеми своими способностями для Голубого салона сегодня вечером, и я не уверен, что ты внимательно слушала мою диктовку. – Он посмотрел на пергамент, где я записывала его композиторские идеи, пока он напевал их. Его брови опустились, и он стал слегка фиолетовым. – Ты записала три. Это гавот[14]14
  Гавот (фр. gavotte, от прованс. gavoto, букв. – танец гавотов, жителей области Овернь во Франции) – французский танец. Тактовый размер гавота – Allabreve (2/2, 4/4), что значит, что счет ведется не четвертями, а половинными нотами. Таким образом, реальное исполнение медленнее, чем при записанном героиней размере в три четверти.


[Закрыть]. Танцоры будут спотыкаться друг о друга.

Я собиралась ответить ему, но уже добралась до дивана. Он затянул меня, и мое объяснение превратилось в сон, в котором святой Полипус танцевал гавот в три четверти с идеальной легкостью. Но у него было три ноги.

Этим вечером я прибыла в Голубой салон рано, в надежде, что смогу засвидетельствовать свое почтение, встретиться с протеже Виридиуса и уйти до того, как прибудет бо́льшая часть гостей. Я сразу поняла свою ошибку: Виридиус еще не пришел. Конечно, его не было, он появится позже, старый пижон. Я не получу похвалу за то, что пришла, если сбегу до его прибытия. Я только продлила свое ощущение неловкости.

Мне всегда были чужды вечеринки, еще до того, как я узнала, сколько всего нужно скрывать. Большие группы малознакомых людей заставляли меня сразу же замыкаться в себе. Я готовилась стоять одна в углу, запихивая масляные пирожные в рот весь вечер.

Даже Глиссельда еще не появилась. Вот как рано по глупости я пришла. Слуги зажигали свечи в подсвечниках и расправляли скатерти на столиках, бросая на меня любопытные взгляды. Я прошла в дальнюю часть салона, мимо обитых стульев официальной гостиной, к месту для танцев с паркетным полом. Музыкальные установки и стулья были свалены в углу. Я расставила их для квартета, надеясь, что делаю что-то полезное, а не из ряда вон выходящие.

Прибыли пять музыкантов – Гунтард, две скрипки, волынка и барабан, – и я поставила пятый стул. Они, казалось, были рады меня видеть и удивились тому, что учительница музыки расставляет стулья. Может, я смогу весь вечер стоять в углу, переворачивать страницы и приносить эль.

Вино то есть. Это дворец, а не «Солнечная обезьяна».

Придворные прибывали, разодетые в роскошные шелка и парчу. Я надела свое лучшее платье, из темно-голубой каламанко[15]15
  Каламанко (англ. calamanco) – это шерстяная ткань с блестящей глянцевой поверхностью, часто с клетчатым узором. Распространение ткань получила в XVI в. Уцелевшие фрагменты часто встречаются в стеганых одеялах той эпохи.


[Закрыть] с неброской вышивкой по краям, но то, что считалось роскошью в городе, здесь было лохмотьями. Я прижалась к стене и надеялась, что никто не заговорит со мной. Я знала некоторых из этих придворных: дворец нанимал профессиональных музыкантов, таких как Гунтард и его группа, но многие молодые джентльмены любили заниматься музыкой. Они обычно присоединялись к хору, а вот тот светловолосый самсамиец напротив меня играл на виоле да гамба[16]16
  Виола да гамба (итал. viola da gamba – ножная виола) – старинный струнный смычковый музыкальный инструмент семейства виол, близкий по размеру и диапазону современной виолончели. На виоле да гамба играли сидя, удерживая инструмент между ног или положив боком на бедро, – отсюда название.


[Закрыть].

Его звали Джозеф, граф Апсига. Он заметил мой взгляд и пробежал рукой по волосам цвета пшеницы, словно красуясь. Я отвернулась.

Самсамийцы славятся своей аскетичностью, но даже они затмевали меня. Их торговцы носили в городе коричневый, придворные – дорогой черный, умудряясь быть одновременно строгими и элегантными. Еще самсамийцы отдавали предпочтение крупным кружевным рукавам, выглядывающим из-под манжет, и твердым белым воротничкам. Мы, гореддийцы, не умели так хорошо распознавать дорогие ткани.

Придворные Ниниса, в отличие от самсамийцев, пытались сочетать в своем облачении все цвета и украшения – вышивку и ленты, разноцветные штаны и яркий шелк, выглядывающий из прорезей в рукавах. Их страна находилась далеко на мрачном юге, там почти не было ярких цветов, кроме тех, что они носили на себе.

Я заметила в толпе нинианскую острую шапочку ярко-зеленого цвета на пожилой леди. На носу у нее были очки с толстыми стеклами, из-за чего ее глаза казались выпученными, а сама она – раздраженной. Глубокие морщины у широкого рта делали ее похожей на огромную осуждающую жабу.

Еще она напоминала мисс Суетливость, старая бедняжка.

Нет, это точно была мисс Суетливость. Этот сердитый взгляд не мог принадлежать никому другому. Мое сердце застряло в горле. Мне придется все же съездить в Порфири. Один из моих гротесков стоял прямо посреди комнаты!

Мисс Суетливость со своим маленьким ростом затерялась в роще придворных дам, но несколько мгновений спустя появилась рядом с рыжим придворным из Ниниса. Я начала пробираться к ней.

Но далеко мне уйти не удалось, потому что в этот самый момент прибыли вместе принцесса Глиссельда и принц Люсиан. Толпа расступилась перед ними, образовав широкий проход, и я не посмела пересечь его. Принцесса светилась золотым и белым, парча платья была украшена мелким жемчугом. Она сияла, рассматривая окружающих, затем позволила придворному-нининцу проводить ее на свое место. Принц Люсиан в красном камзоле королевской стражи не позволил себе расслабиться, пока обожающий взгляд толпы не проводил его кузину в другой конец зала.

Принцесса Глиссельда заняла диван полуночного синего цвета, где не смел сидеть никто другой, и начала болтать со всеми вместе и с каждым по отдельности. Люсиан Киггз не садился. Он стоял чуть в стороне, осматривая комнату. Казалось, он никогда не забывал о долге. В соседней комнате музыканты наконец заиграли не лишенную приятности сарабанду[17]17
  Сарабанда (исп. zarabanda) – старинный испанский народный танец, исполняется с роялем и струнными инструментами. Из подвижного и карнавального перешел в род торжественного танца-шествия. Позднее этот танец получил более благородный и величественный характер.


[Закрыть]. Я искала мисс Суетливость, но она исчезла.

– Другие могут сомневаться, что это был дракон. Я не сомневаюсь, – произнес кто-то позади меня с легким самсамийским акцентом.

– О, как ужасно! – ответила молодая леди.

Я повернулась и увидела Джозефа, графа Апсигу, рассказывающего историю трем гореддийским придворным дамам:

– Я был частью охотничьей группы, граусляйн. Мы только зашли в Королевский лес, и собаки разбежались во всех направлениях, словно там было двадцать оленей, а не один. Мы разделились, некоторые поехали на север, другие – на запад, и каждая группа считала, что принц Руфус был с другой, но, когда мы воссоединились, его нигде не оказалось.

– Мы искали его до вечера, а потом позвали королевскую стражу и всю ночь провели в поисках. Его собственная собака – красивая пегая охотничья по кличке Уна – нашла его, лежащего на животе в топи поблизости.

Троица ахнула. Я развернулась и внимательно посмотрела в лицо графа. У него были светло-голубые глаза, кожа без единого пятнышка или морщинки, так что его возраст оставался загадкой. Он определенно пытался произвести на дам впечатление, но, кажется, говорил правду. Мне не нравилось вмешиваться туда, куда меня не приглашали, но мне нужно было знать.

– Вы уверены, что его убил дракон? В топи вы нашли прямые улики?

Джозеф направил на меня всю силу своей красоты. Он поднял подбородок и улыбнулся, как святой в деревенской церкви, сияя благочестием и вежливостью. Хор ангельских дам вокруг него уставился на меня и зароптал, зашелестели шелковые платья.

– Кто еще мог убить его, учительница музыки?

Я сложила руки на груди, защищаясь от его очарования.

– Бандиты, похитившие голову ради выкупа, например?

– Требований выкупа никто не предъявил. – Он ухмыльнулся, его херувимы ухмыльнулись вместе с ним.

– А как же сыновья святого Огдо, пытавшиеся разжечь драконофобию до приезда Ардмагара?

Он откинул голову назад и рассмеялся. У него были очень белые зубы.

– Ладно, Серафина, ты еще не предположила, что он увидел красивую пастушку и потерял голову от любви. – Его небесная армия сопроводила этот комментарий симфонией хихиканья.

Я собралась отвернуться – он явно ничего не знал, – когда знакомый баритон присоединился к разговору:

– Мисс Домбег права. Вполне вероятно, что это сделали сыновья.

Я отступила, позволяя принцу Люсиану беспрепятственно встать лицом к Джозефу.

Улыбка Джозефа померкла. Принц Люсиан никак не отреагировал на неприличное предположение о своем дяде Руфусе, но он определенно все слышал. Граф преувеличенно низко поклонился.

– Прошу прощения, принц, но почему бы вам не схватить сыновей и не запереть их, если вы так уверены, что они виновны?

– Мы никого не берем под стражу без доказательств, – ответил принц, словно его не побеспокоил этот выпад. Но сам три раза быстро топнул левой ногой. Я заметила это и задумалась, совершала ли я сама такие неосознанные движения. Принц продолжил тем же беззаботным тоном: – Безосновательные аресты только подбросят дров в костер, привлекут новых сторонников конфликта. Кроме того, это противоречит принципу: «Да будет ищущий справедливости справедлив».

Я взглянула на него, потому что узнала цитату.

– Понтеус?

– Он самый, – с одобрением кивнул Люсиан.

Джозеф ухмыльнулся:

– При всем уважении, но наш правитель, регент Самсама, никогда не позволил бы безумному порфирийскому философу влиять на свои решения. И он не позволил бы драконам совершить государственный визит в Самсам – конечно же, я не хотел оскорбить вашу королеву.

– Возможно, поэтому регент не сторонник мира, – сказал принц спокойным голосом, снова постукивая ботинком. – При этом он совсем не стесняется получать выгоду от нашего Мирного Соглашения, основанного на принципах безумного порфирийца, сам не рискуя ничем. И он будет здесь во время упомянутого государственного визита, что для меня лишняя головная боль – и я говорю это со всей любовью и уважением в мире.

Какой бы увлекательной ни была это вежливая светская перепалка, внезапно я заметила мисс Суетливость на другом конце смежной комнаты. Она приняла стакан золотистого портвейна из рук пажа. Я не могла до нее добраться, не протиснувшись через толпу танцующих, а они только начали вольту[18]18
  Вольта (итал. volta, от итал. voltare – «поворачивать»; фр. volte) – парный прыжковый танец, при исполнении которого мужчина выполняет элемент поддержки – поворачивает в воздухе танцующую с ним женщину.


[Закрыть], так что сейчас будет множество летающих конечностей. Я осталась стоять на своем месте, но не сводила с нее взгляда.

Труба огласила элегантное завершение этого жизнерадостного танца. Музыканты внезапно замолкли, и несколько человек столкнулось на танцевальном полу. Я так пристально наблюдала за мисс Суетливость, что ничего этого не заметила, и в результате осталась стоять одна посередине широкого прохода, когда толпа расступилась.

Принц Люсиан схватил меня за правую руку и оттащил с дороги.

В дверном проеме стояла сама королева Лавонда. Ее лицо покрылось морщинами, но спина не согнулась под тяжестью лет. Стальной хребет, как говорили в народе, ее осанка была тому подтверждением. Она все еще пребывала в белом трауре, в память о сыне, от шелковых туфель до шали и вышитого чепчика. Роскошные рукава тянулись по полу.

Глиссельда соскочила со своей кушетки и сделала реверанс.

– Бабушка! Какая честь!

– Я не останусь, Сельда, я здесь не ради себя, – ответила королева. Их голоса были очень похожи, но голос старой королевы был резче от привычки к приказному тону. – Я привела тебе гостей, – сказала она, приглашая в зал группу из четырех саарантраи. Среди них была Эскар. Они стояли, напряженные, как по стойке «смирно». Они не побеспокоились о праздничных нарядах, а блеск их колокольчиков был слишком тусклым, их сложно было принять за настоящие украшения. Эскар снова была в порфирийских брюках. Все уставились на них.

– О! – взвизгнула Глиссельда. Она снова сделала реверанс, пытаясь вернуть самообладание. Когда девушка поднялась, ее глаза все еще были удивленными. – Чем мы обязаны этому эм…

– Мирным Договором, подписанным почти сорок лет назад, – сказала королева, которая как будто возвысилась, обращаясь ко всем присутствующим. – Я считала, возможно ошибочно, что наши народы просто привыкнут друг к другу после прекращения военных действий. Разве мы, как масло и вода, не можем смешаться? Ошиблась ли я, когда ждала, что возобладают разум и добропорядочность или же стоило закатать рукава и только посеять их семена?

Люди в комнате выглядели смущенными, а драконы – неприкаянными.

– Глиссельда, поухаживай за своими гостями! – рявкнула королева и вышла из комнаты.

Принцесса определенно была напугана. Рядом со мной принц Люсиан переступил с ноги на ногу и пробормотал:

– Ну, давай же, Сельда.

Она не могла его слышать, но подняла подбородок, как будто вняла добрым словам, и попыталась соответствовать властному виду своей бабушки. Она направилась к Эскар и расцеловала ее в обе щеки. Маленькой принцессе пришлось подняться на цыпочки, чтобы дотянуться до нее. Эскар грациозно приняла поцелуи, склонив голову, и все зааплодировали.

Потом вечер продолжился. Саарантраи собрались вместе с одной стороны, словно стадо перепуганного скота, их колокольчики жалобно звенели. Другие гости обходили их по широкой дуге.

Я тоже держалась на расстоянии. Эскар была посвящена, но я не хотела рисковать – другие могли меня почувствовать. Я не знала, как они могли бы поступить в таком случае. Меня могли бы принять за ученую с разрешением не носить колокольчик, или Эскар могла бы бестактно заявить о моем происхождении, и ее услышала бы вся комната.

Она точно этого не сделает. Орма рассказал мне, что межвидовое скрещивание так разрушало ард, что ни один дракон не подумал бы о том, что мое существование вообще возможно, и тем более не заговорил бы об этом.

– Осмелишься пригласить ее на танец? – произнес джентльмен позади меня, прервав мои размышления. На мгновение я подумала, что он имел в виду меня.

– Кого из них? – спросил вездесущий граф Апсига.

– На твой выбор, – засмеялся его собеседник.

– Нет, я имею в виду, кто из них «она»? Они такие мужиковатые, эти самки драконов.

Я ощетинилась при этих словах, но почему? Они говорили не обо мне – но лишь отчасти.

– Настоящая беда с этими женщинами-червяками, – продолжил Джозеф, – это их ужасно неуместное расположение зубов…

– Расположение зубов? – переспросил его друг, который соображал медленно.

Я почувствовала, что краснею.

– Зу-бы, – по слогам повторил Джозеф. – В неправильных местах, если понимаешь, о чем я.

– Зубы в… Оу! Ой!

– «Ой» – это слабо сказано, друг мой. Их самцы не лучше. Представь гарпун! Они мечтают только о том, чтобы насадить на него наших женщин и вырвать…

Я больше не могла терпеть. Я сбежала, несясь по танцевальной площадке, пока не уткнулась в окно. Я открыла его дрожащими руками, мне был отчаянно необходим глоток воздуха. Закрыв глаза, я представила спокойствие моего сада, пока мое смущение не сменила печаль.

Это была «джентльменская» шутка, но все они были подобными, такое рассказывали бы обо мне, если бы знали.

Чертов Виридиус. Я не могла тут оставаться. Я скажу ему завтра, что была здесь. Свидетели этому есть. Но по воле святых покровителей комедии я встретила старика в дверном проеме на выходе. Он преградил мне путь тростью.

– Не может быть, чтобы ты уже уходила, Серафина! – воскликнул он. – Еще даже десяти нет!

– Мне жаль, сэр… – Мое горло сжалось. Я беспомощно махнула в сторону собравшихся, надеясь, что он не заметит слезы в моих глазах.

– Ларс тоже не придет. Он так же застенчив, как и ты, – сказал Виридиус необычно нежным тоном. – Ты уже подошла к принцессе? Нет? Ну, по крайней мере, это тебе сделать стоит. – Он взял меня за правую руку своей забинтованной ладонью, другой опираясь на трость.

Маэстро направил меня к кушетке принцессы Глиссельды. Она сияла, как звезда, на голубой обивке, а придворные кружили вокруг нее подобно планетам. Мы дождались своей очереди, а затем Виридиус потянул меня вперед.

– Инфанта, – сказал он, поклонившись, – этой очаровательной девушке приходится много работать – на меня, – но я дал ей понять, не таясь, как непростительно грубо покинуть зал, не подойдя к вам.

Глиссельда засияла, глядя на меня.

– Ты пришла! Мы с Милли делали ставки, появишься ты или нет. Теперь я должна ей лишний выходный, но я рада. Ты встречалась с моим кузеном Люсианом?

Я открыла рот, чтобы сказать «да», но она уже звала принца к себе.

– Люсиан! Ты гадал, с чего у меня вдруг появилось интересное мнение о драконах – вот она, моя советница по драконьим делам!

Казалось, принц напрягся. Сначала я решила, будто он оскорбился, что я была груба, не осознавая этого, но потом я заметила, что он бросает взгляды на Эскар и ее маленькую группу, бесприютно стоящую в углу. Возможно, он чувствовал себя неловко рядом с принцессой, так громко рассуждающей о «драконьих делах» рядом с настоящими живыми драконами. К тому же Глиссельда делала вид, что не видит их.