Текст книги "Комната на Марсе"

– Я живая, – сказала она, – но это мало что значит. У меня сердце вырезали бензопилой.

Мы ехали под уклон и миновали рампу на выходе из устья Грэйпвайна перед въездом в долину. Я знала эту рампу. Это была крутая дорога с насыпным гравием, которая никуда не вела, для машин с отказавшими тормозами. Я знала, что больше никогда не увижу эту рампу для потерявших управление грузовиков, и я ощутила такую любовь к ней – это была хорошая, добротная грузовая рампа, – я вдруг увидела, каким хорошим и добротным, и родным, хрупким и родным, было все вокруг.

– Знаешь, как об этом говорят: это то, чего у тебя нет, и ты предлагаешь это кому-то, кто этого не хочет.

Я окинула ее враждебным взглядом.

– Я говорю о любви, – сказала она. – Вот, к примеру, я выхожу на улицу и подбираю камешек. Я поднимаю его и говорю кому-нибудь: этот камешек – я. Возьми его. А человек думает: я не хочу этот камешек. Или говорит спасибо и кладет в карман, а может, в камнедробилку, и им все равно, что этот камешек – я, потому что на самом деле это не я, я просто решила, что это я. Я позволила, чтобы меня раздробили. Понимаешь, о чем я?

Я ничего не ответила, но она продолжала говорить. Она не собиралась умолкать до самого Стэнвилла.

– В тюрьме ты хотя бы знаешь, чего ожидать. То есть не то чтобы наверняка. Это непредсказуемо. Но в смысле однообразия. Тут не случится чего-то трагичного и ужасного. То есть, конечно, всякое бывает. Конечно, всякое случается. Но в тюрьме ты не можешь потерять все, потому что ты уже все потеряла.

Барменша в Кастайке флиртовала с Джимми Дарлингом тем вечером, когда мы завалились туда. Это была одна из моих обязанностей в наших отношениях – следить за всякими фифами, пытавшимися тихо намекнуть Джимми Дарлингу, чтобы он слил эту суку, то есть меня.

Но он меня не сливал. Только потом, когда я попала в СИЗО и позвонила ему, я поняла по его голосу, что все кончено, но я храбрилась, что мне все равно. Мне нужно было сосредоточиться на том, что творилось со мной. Он спросил, как мои дела, таким формальным тоном.

– Ты только что узнал обвинение заключенной исправительного учреждения округа Лос-Анджелес, – сказала я, – как, блядь, по-твоему, мои дела?

Моя эра, моя фаза действительно подошла к концу – и для меня, и для него. Он написал мне один раз, но в письме было только о том, что на носу бейсбольный сезон, и ни слова о том, что мне грозит пожизненное заключение.

На месте Джимми Дарлинга вы могли бы поступить так же. Не в смысле письма про бейсбол, а прекратить отношения с обреченным человеком. Любой адекватный парень, который крутил бы со мной роман забавы ради, бросил бы меня, узнав, что меня посадили. Когда дело касается тюрьмы, это уже не забавно. Но может, я сама его оттолкнула?

Джимми Дарлинг вырос в Детройте. Его отец работал на «Дженерал моторс». Подростком Джимми Дарлинг устроился работать в автостекольную компанию. Он сказал мне, что как только впервые почувствовал запах клея для автостекол, он понял, что всегда мечтал об этом запахе, именно этого конкретного клея, и что это его судьба – заменять стекла в машинах. По счастью, у Джимми была не одна судьба. Вылетев из колледжа, он стал снимать фильмы о «ржавом поясе». Он ориентировался на рекламные ролики, розыгрыши, он был мистер Синий воротничок от кино. Я его подкалывала на этот счет, но сама считала трогательным его романтическую увлеченность Детройтом. Один из его фильмов показывал, как его рука переворачивает одну за другой игральные карты из колоды «Дженерал моторс», которую подарили его отцу при выходе на пенсию, после сорока лет работы на сборочной линии. Компания отблагодарила его отца за десятилетия верности и изнурительной работы колодой игральных карт.

– Знаешь, что теперь в штаб-квартире «Джи-Эм» на Кадиллак-плэйс? – сказал Джимми Дарлинг. – Офис денежных выплат по лотерее.

Джимми простоял снаружи весь день, намереваясь заснять, как победитель лотереи заходит за выигрышем. Ни один не пришел.

Я познакомилась с Джимми Дарлингом через одного из его студентов, с которым спала в то время. Это был парень по имени Аякс, молодой и без денег, он жил к югу от Маркет-сквера, в геодезическом куполе на крыше склада. Аякс работал уборщиком в «Комнате на Марсе». Меня подкалывали насчет того, что я сплю с мальчишкой, который зарабатывает тем, что вытряхивает мусорные баки с использованными презервативами, но мне было все равно. А еще объектом шуток было его имя, совпадавшее с названием чистящего средства, но он сказал мне, это греческое имя. Ох уж эти дамочки со своими дутыми стандартами – они торгуют своими задницами, но не будут встречаться с уборщиком. Хотя, должна признать, Аякс был молодым и назойливым; он то и дело дарил мне что-нибудь, но это были бесполезные вычурные вещицы вроде сломанного пылесоса, который он нашел на улице, а один раз он заявился под кислотой и стал говорить с ирландским акцентом, а когда я сказала ему перестать, он сказал, что не может. Однажды он взял меня на вечеринку в художественную школу и познакомил с Джимми – и конец. Я ушла с вечеринки с Джимми, который был обаятельней и не портил мне нервы.

– Почему же ты не пошла в колледж? – спросил меня как-то Джимми Дарлинг.

Он считал меня башковитой, но страдал наивным представлением людей с образованием о том, что если кто-то не закончил колледж, значит, ему это не по зубам.

– Я была вечно в депрессии.

– Ты это сказала про маму, когда я спросил, почему она не научила тебя немецкому.

– Одно другому не мешает. По-твоему, это так удивительно, что девушка, которая работает в стрип-клубе, умная? Все стриптизерши, которых я знаю, умные. А некоторые практически гении. Может, ты подрулил бы к ним со своей карманной камерой и опросил по очереди, почему они не учились в колледже?

Когда я была подростком, мне все говорили, что у меня есть задатки. Мне говорили это учителя и другие взрослые. Если у меня они и были, я ничего с ними не делала. Я сумела не закончить, как Ева, и это уже было некоторым достижением – не ловить клиентов в семь утра по рабочим дням на углу Эдди-и-Джонса[6]6
  Один из центров ночной жизни Сан-Франциско.


[Закрыть]. Я завязала с наркотиками, когда узнала, что беременна, но это я не считаю большим достижением – я просто предотвратила катастрофу. Я работала в «Комнате на Марсе» приватной танцовщицей. Это далеко не лучший стрип-клуб в Сан-Франциско. Он не имеет особого статуса, если только вас не впечатлит узнать, что «Комната на Марсе» не второсортный или дешевый стрип-клуб, а несомненно худший из всех, с самой дурной репутацией, самый молодежный и карнавальный. Возможно, он привлекал меня тем же, чем я привлекала Джимми. Неким экстримом, вызывавшим ощущение исключительности и притягательности, к тому же некоторые из тамошних женщин действительно были гениями.

Я не говорю, что я исключительная или экстремалка, но у Джимми Дарлинга никогда не было девушки, которая бы выпихнула его на ходу из своей «импалы». Мы ехали медленно, пять-десять миль в час. Я сделала это потому, что была на взводе, однако Джимми потом просил меня повторить это для прикола, но я отказалась. Он никого не знал, кто жил бы в отеле в Тендерлойне, и его всегда слегка смущали загаженная лестница, бардак, крики соседей и то обстоятельство, что надо было заплатить, чтобы подняться наверх. В магазине здорового питания мы столкнулись с одной моей знакомой, которая была под кайфом и чесалась. Она хотела купить сок и спросила Джимми, не знает ли он, натуральный это или нет, и он так растерялся, как будто никогда не слышал ни о чем подобном – о торчках, не признающих ненатуральный сок. Он был вполне благополучным человеком, как и большинство приезжих. Нормальный, образованный, трудоустроенный, он считал, что в его существовании есть смысл и т. д., и ему были непонятны люди, выросшие в городе, их нигилизм, неспособность поступить в колледж или вписаться в мир традиционных ценностей, устроиться на постоянную работу или поверить в будущее. Я как бы приобщала его к этому. Но это не значит, что Джимми Дарлинг опускался в социальном положении, встречаясь со мной. Вовсе нет. Он был таким же простым, как я, даже еще проще, но он, в отличие от меня, не жил в трущобах.

Вы замечали такое, что женщина может казаться простой, тогда как к мужчинам это не относится? Вы никогда не услышите, чтобы о мужчине говорили, что он простой. Простой мужчина – это средний, типичный мужчина, приличный работящий человек со скромными мечтами и возможностями. Но простая женщина – это женщина, которая выглядит дешево. А женщину, которая выглядит дешево, можно не уважать, потому что ей присваивают определенную стоимость, определенную дешевую стоимость.

В «Комнате на Марсе» мне не нужно было приходить по часам, улыбаться или подчиняться каким-то правилам или думать о большинстве мужчин иначе как о неудачниках, которых можно использовать, в то время, как они считали, что используют нас, так что атмосфера там была довольно враждебная, даже при том, что мы как бы подчинялись клиентам. В «Комнате на Марсе» можно было делать что хочешь; по крайней мере, я так считала. Когда я встречалась с папой Джексона, я разбила бутылку о его голову, а он врезал мне по лицу, и через пять часов я появилась на работе с синяком под глазом и в темных очках – и никто ничего не сказал. Несколько раз я приходила туда такой пьяной, что еле волочила ноги. Некоторые девушки то и дело проводили несколько первых часов смены в раздевалке, клюя носом с пудрой в одной руке. С этим проблем не возникало. Руководству было все равно. Были девушки, работавшие с публикой в стандартной униформе из кружевного лифчика и трусиков, но в раздолбанных кедах вместо шпилек. Если ты принимала душ, этого было достаточно для работы в «Комнате Марса». Если слова в твоих тату были написаны без ошибок, ты считалась ценным приобретением. Если ты не была на пятом или шестом месяце беременности, ты была девочка-что-надо и могла зажигать в клубе ночью. Бывало, что какая-нибудь девушка распыляла перцовый баллончик в лицо клиенту, и нам приходилось выбираться на свежий воздух, чертыхаясь и кашляя. Одна танцовщица разозлилась на Дартаньяна, ночного менеджера, и подожгла раздевалку. Да, ее уволили, но это была исключительная мера.

Мы должны были изображать пуси-муси с клиентами, но не более того, это была единственная наша обязанность, и даже она не была обязательной. Мы делали это ради денег, так что стимул у нас имелся. Главное было не посраться с Джимми Бородой и Дартом. Но это тоже было легко. Флиртуй с ними – все будет в порядке. Просто смешно, насколько слабы были их большие эго.

Смотрите, не подумайте, что Джимми Борода и Джимми Дарлинг – это один человек. У них нет ничего общего, кроме имени. Джимми Борода был вышибалой в «Комнате на Марсе», а Джимми Дарлинг был, пусть и недолго, моим парнем.

Я сказала: все было в порядке, но ничего не было в порядке. Из меня высасывали жизнь. Проблема была не морального плана. Мораль здесь ни при чем. Эти мужчины не давали мне сиять в полную силу. Отупляли мою восприимчивость к прикосновениям и делали меня злой. Я отдавала и получала что-то взамен, но всегда слишком мало. Я вытряхивала из этих бумажников – именно так я о них думала, как о ходячих бумажниках, – все, что только могла. Но я понимала, что это не равноценный обмен, и это понимание нарастало на мне как короста. Что-то накипело во мне за те годы, что я проработала в «Комнате на Марсе», присаживаясь на колени клиентов, совершая этот порочный обмен. Эта накипь во мне густела и пузырилась. И когда я выплеснула ее – я не принимала сознательного решения; за меня решили инстинкты – получила то, что получила.

На самом деле у Джимми Бороды и Джимми Дарлинга было больше общего, чем только имя. У них была я. А потом меня у них не стало.

Сейчас я понимаю, что определенные объекты моей злобы вызывали ее не сами по себе. Как тот мужчина, что хотел себе подружку для острых ощущений, тот, что учил меня застольному этикету: он вызвал мою неприязнь потому, что напомнил мне кое-кого из далекого детства, мужчину, у которого я спросила дорогу. Мне было одиннадцать, и я пошла в Старый город, чтобы встретиться с Евой и попасть на полуночное представление в панк-рок-клуб. Время было позднее, и я потеряла дорогу. Зарядил дождь. В ночное время Старый город в Сан-Франциско безлюден, но рядом оказался пожилой седовласый мужчина, закрывавший прекрасный «мерседес», и он спросил меня, не нужна ли мне помощь. Он выглядел так по-отцовски, уважаемым бизнесменом в костюме. Мне нужна была помощь. Я сказала ему, куда мне нужно было попасть, а он сказал, что пешком это слишком далеко.

– Я могу дать тебе денег на такси, – сказал он.

– Правда? – сказала я с надеждой в голосе.

Я мокла под дождем. Он сказал, что с радостью поможет мне, и для этого нам нужно зайти к нему в отель. Он с радостью поможет мне, но сперва мы должны подняться к нему в номер и выпить.

Тот мужчина из «мерседеса» значил для меня не больше, чем тот, что хотел себе подружку и учил меня этикету. Я не знала имени ни того, ни другого. И каждый из них хотел от меня одного и того же.

Наш автобус катился под уклон с холма, въезжая в Калифорнийскую долину.

– Многие люди болтают всякую хрень про тюрьму, но тебе придется проживать свою судьбу каждую минуту, – сказал Конан. – Просто проживай ее. Когда я прошлый раз был за решеткой, я такие тусы закатывал – не поверишь. Ты бы не подумала, что это тюрьма. У нас было любое бухло. Таблетки. Чумовой музон. Танцы на шесте.

– Эй! – закричала Фернандес надзирателям, сидевшим впереди. – Эй, эта леди рядом со мной, вы бы ее проверили.

Сопровождавший нас коп, который знал Фернандес, обернулся и сказал ей успокоиться.

– Но эта леди… С ней что-то не так!

Крупная женщина на соседнем месте сидела вразвалку, уронив голову на грудь. В местной позе для сна.

Вы бы не пошли с ним. Я вас понимаю. Вы бы не стали подниматься в его комнату. Вы не стали бы просить его о помощи. Вы бы не оказались в полночь на незнакомых улицах, когда вам было одиннадцать. Вам было тепло и сухо, и вы спали дома, с мамой и папой, которые заботились о вас и говорили вам, что можно, а чего нельзя, и вы всегда должны были быть дома не позже положенного времени, чтобы оправдать родительские ожидания.

Для вас все было бы другим. Но если бы вы были мной, вы бы сделали то, что сделала я. Вы бы пошли с незнакомым мужчиной, наивно надеясь, что он даст вам денег на такси.

Где-то в низменной части Калифорнийской долины, когда небо все еще было темным, я посмотрела в окно и увидела две массивные черные тени, нависавшие впереди. Они выглядели как темные смолянистые гейзеры, фонтанирующие сбоку шоссе. Что это за жуть поднималась в небо, заполняя его сажей? Это были огромные черные тучи дыма или чего-то ядовитого.

Я читала об утечке газа, о массах загрязняющих веществ, объемом сколько-то фунтов, бивших в небо во Фресно. Когда объемы газа измеряются в фунтах, это тревожный признак. Может, это была какая-то экологическая катастрофа, неочищенная нефть, прорвавшая подземный трубопровод, или что-нибудь слишком кошмарное для разумного объяснения, огонь, горящий черным вместо рыжего.

Когда наш шерифский автобус приблизился к гигантским черным гейзерам, я смогла рассмотреть их получше.

Это оказались силуэты эвкалиптовых деревьев в темноте.

Никакой катастрофы. Никакого апокалипсиса. Просто деревья.

На рассвете нас окутал густой туман. Вся Калифорнийская долина стала похожа на море. По шоссе плыли клочья влаги. Я ничего не различала за этой дымовой завесой.

Лора Липп заметила, что я проснулась.

– Ты читала о женщине, которую нашли убитой в машине? К ней подошел мужик с ножом или чем-то таким, каким-то оружием, и говорит: вези меня к банкомату. Он залез к ней в машину и в итоге убил ее – пробил ей голову – без всякой причины. Вообще без причины. Они даже не знали друг друга. Жизнь в городе стала настолько дикой и опасной – представь, в два часа дня. На бульваре Сепульведа. Через несколько часов ее нашла полиция. Того мужика только выпустили из тюрьмы тем утром. И он слонялся по улицам, пока не нашел кого убить. Я тебе говорю, под стражей нам безопасней. Здесь меня не сцапают, не-а. Ни за что. Нет.

Нас окружали сельскохозяйственные посевы. Я не видела людей, работавших в полях. Поля были во власти машин, а я была во власти Лоры Липп.

– Если бы его не выпустили, она была бы жива. Для некоторых людей реальность слишком тонкая штука. Некоторых людей свет пробивает насквозь, определенных личностей, сумасшедших личностей, личностей с психическим расстройством, и я знаю, что это значит, – я уже сказала, я здесь из-за биполярного расстройства – и я рада, что у них тут кондер, потому что жара обостряет мое состояние. Моментально.

Когда встало солнце, туман рассеялся. Ветер трепал кустистые олеандры на разделительной полосе, их персиковые соцветия угрюмо качались как сумасшедшие, а потом возвращались в нормальное положение, и ветер снова набрасывался на их персиковые бутоны.

Автобус наполнился вонью от коровьего навоза, и это, похоже, разбудило Конана. Он зевнул и посмотрел в окно.

– Что надо помнить про коров – что они все одеты в кожу, – сказал он. – С ног до головы, сплошная кожа. Это круто. То есть если задуматься об этом.

– У бедной женщины был ребенок, – сказала мне Лора Липп. – Теперь сирота.

Сбоку шоссе росли эвкалиптовые деревья, о которых я думала ночью в темноте, что это черные тени апокалипсиса. Теперь же они просто выглядели пыльными и понурыми. В Южной Калифорнии листья не опадают с деревьев десятилетиями. Деревья, которые не сбрасывают листья, имеют одно свойство – собирать год за годом пыль, грязь и автомобильные газы.

– Я слыхал об этих стейках, которые теперь подают на Среднем Западе, – сказал Конан, глядя на этих жалких созданий, валявшихся в грязи, такой бескрайней, без единой травинки, что сами коровы тоже казались частью грязи, живой грязью, органической, дышащей, срущей грязью. – Коров поят пивом. «Будвайзером», если точно. Его вливают коровам насильно. Заставляют пить. От этого мясо нежнее. Но, слушай, эти телки достаточно взрослые, чтобы пить? Я хочу попробовать этот стейк. Вот что я сделаю, когда выберусь из этой жопы, – рвану на Средний Запад.

В проходе показался надзиратель для штатной проверки.

– Ел когда-нибудь цветущий лук? – завопил ему Конан.

Надзиратель пошел дальше. Конан закричала ему в спину, удалявшуюся по проходу.

– Они рвут эти стебли, мнут их, жарят во фритюре. Черт, это что-то. Такого больше нигде не попробуешь. Это фирменное блюдо.

Мы проехали мимо ранчо. Я заметила качели из покрышки и купу мохнатых калифорнийских веерных пальм, также известных как крысиные пальмы, неофициального талисмана штата. Во дворе было объявление: «Изберем Критчли окружным прокурором округа Фресно». Изберем Критчли.

На левой полосе велись дорожные работы, и один рабочий держал знак, чтобы водители сбрасывали скорость и перестраивались вправо.

– Я твою рубашку сшила, уебок! – прокричал Конан в стекло.

Но рабочий ничего не услышал. Слышно было только нам.

– Лондон, потише, – сказал коп через микрофон.

– Мы в Васко шьем эту форму для дорожных рабочих. Вы поклейте отражатели.

Я стала замечать белые воздушные массы, проплывавшие мимо окон автобуса. Они плыли по всему шоссе. Они не падали сверху, а парили и кружились вдоль дороги.

Белые хлопья вылетали из грузовика впереди нас.

Я не могла понять, что везет грузовик, пока мы не обошли его, и тогда я увидела, что кузов заставлен рядами металлических клеток, в которых сидели индейки.

Им было так тесно, что их длинные шеи были согнуты. Ветер вырывал их перья, и они летели белыми хлопьями по шоссе. Был ноябрь. Эти индейки предназначались для Дня благодарения.

– Вы бы лучше проверили эту! – снова завопила Фернандес насчет своей соседки, кренившейся набок. – Эй!

Эта женщина была массивной. В ней могло быть три сотни фунтов. Она начала сползать с сиденья. Она сползала, пока не оказалась в скрюченном положении на полу в проходе. Возникло шевеление, люди стали шептаться и цокать.

– Вот это я называю вздремнуть, – сказал Конан. – В отключке. Хотел бы я так. Трудно мне устроиться с комфортом в транспортных автобусах.

– Эй! – взывала Фернандес через весь салон. – Вы должны навести тут порядок. У этой леди проблема.

Один из копов поднялся и пошел в заднюю часть. Он встал над женщиной, сползшей на пол, и завопил:

– Мэ-эм! Мэ-эм!

Когда это не подействовало, он ткнул ее в плечо концом армейского полусапога.

А затем завопил в переднюю часть:

– Не реагирует.

Они называют себя пенитенциарным персоналом. Настоящие копы считают тюремных надзирателей не копами, а неудачниками, стоящими в самом низу правоохранительной иерархии.

Тот, что сидел впереди, позвонил по телефону.

Второй хотел было вернуться вперед, но остановился и взглянул на Фернандес.

– Слышал, ты замуж вышла, Фернандес.

– Займись собой, – сказала она.

– Позволь спросить, Фернандес. У них бывают специальные свадьбы, типа специальной олимпиады?

Фернандес улыбнулась:

– Если я когда-нибудь решу выйти за дебила вроде вас, сэр, я это выясню.

Конан одобрительно ухнул:

– Дебилы вроде меня не женятся на жирных страшных тюремных шалавах, Фернандес.

Он прошел по проходу и сел на свое место. Похоже, он уже забыл о женщине, потерявшей сознание.

Лора Липп заснула, а это значило, что она наконец утихомирилась.

Мы ехали в тишине, с необъятным бессознательным телом на полу автобуса, наполовину под сиденьем.

2

Чем меня не устраивал Сан-Франциско – это тем, что у меня там не могло быть будущего, только прошлое.

Для меня этот город начинался с прибрежного района Сансет, блеклого, затянутого туманом, без деревьев, с бесконечными однообразными домами, построенными на песчаных дюнах, простиравшихся на сорок восемь кварталов в сторону пляжа. В этих домах проживали китайские эмигранты из среднего-среднего и низшего-среднего классов и ирландцы-католики из рабочего класса.

«Жареных мух», – говорили мы, заказывая ланч в средней школе. Так мы называли жареный рис, подававшийся в картонных коробочках. Восхитительный на вкус, но его всегда было мало, особенно если у вас отнимали его. Мы называли их гуками. Мы не знали, что это словечко относилось к вьетнамцам. У нас гуками были китайцы. А лаосцы и камбоджийцы были плавунами. Это были 1980-е – подумать только, через что прошли эти люди, чтобы попасть в Штаты. Но мы этого не знали и не хотели знать. Они не говорили по-английски и пахли своей странной пищей.

Сансет с гордостью причислял себя к Сан-Франциско, однако он не имел ни малейшего отношения к тому, о чем вы могли подумать: ни к радужным флагам, ни к поэзии битников, ни к крутым извилистым улицам – его отличительными чертами были туман, ирландские бары и алкогольные магазины на всем протяжении до Большого шоссе и переливчатое море битого стекла вдоль бесконечной парковки пляжа Оушн-бич. А еще это были мы, девчонки на задних сиденьях чьих-нибудь тюнингованных «чарджеров» и «челленджеров», ехавших недолгой, но длинной дорогой вдоль сорока восьми кварталов на пляж, это было ружье одного мальчишки с украденным глушителем и стайки людей на углах улиц с отдельными пятнами белых одежд.

Если вы приезжали в город или жили в другой, более завидной части города и приезжали на пляж, вы могли видеть за дамбой наши костры, от которых волосы девушек пахли дымом. Если вы бывали там в начале января, вы могли видеть особенно большие костры из выброшенных рождественских елок, таких сухих и горючих, что они взрывались снопами искр. После каждого взрыва мы радостно голосили. Говоря «мы», я имею в виду БППД. Мы любили жизнь больше, чем будущее. «Белые панки под дурью»[7]7
  «White Punks on Dope» (англ.) – песня 1975 г. рок-группы «The Tubes» из Сан-Франциско.


[Закрыть] – это название одной песни; мы ее даже не слушали, тем более что многие из нас не были белыми. Эти буквы значили для нас что-то свое, не группу, а тусовку. Наши ценности, стиль одежды, образ жизни, бытия. Кто-то переправил наши граффити на «Беглые подонки под дверью», что довольно странно, учитывая, что весь мир сансетских БППД отвергал идеалы «белых подонков», а вовсе не беглых, и белые ребята, не разделявшие этих идеалов, рисковали не меньше черных загреметь в реабилитационный центр или за решетку, если они не окажутся в числе немногих избранных, очень немногих девочек и мальчиков, которые соответственно либо поступят в «Школу красоты Делюкс», либо устроятся на работу в «Крыши Джона Джона» на Девятой авеню, между Ирвинг-стрит и Линкольн-стрит.

Когда я была маленькой, я увидела обложку старого журнала, на которой были рясы и ступни людей, выпивших «кул-эйд» Джима Джонса в Гайане[8]8
  Речь идет о массовом самоубийстве 918 человек из религиозной секты Джима Джонса (1931–1978) «Храм народов», произошедшем 18 ноября 1978 г. в Гайане, в Южной Америке. Сектанты выпили цианистый калий в порошковом соке «Kool-Aid» – букв. прохладная помощь (англ.). До 1977 г. секта базировалась в Калифорнии.


[Закрыть]. Все мое детство этот образ преследовал и угнетал меня. Однажды я рассказала об этом Джимми Дарлингу, и он сказал, что на самом деле это был не «кул-эйд», а «хай-си».

Кем надо быть, чтобы придавать значение такой детали?

Паршивым умником. Таким, который смотрел на это так отстраненно, как я не могла. Я вовсе не боялась стать жертвой какого-то культа. Меня угнетало не чувство опасности при виде этих ног мертвецов и ведра, в котором был яд. Эта фотография угнетала меня тем, что можно было выпить смерть и обрести ее.

Когда мне было лет пять или шесть, я увидела в супермаркете книжку в мягкой обложке, на которой изображалась голая женщина в луже крови, а из ее тела торчали два ножа. На обложке было написано «Дважды убитая». Это было название. Моя мама в тот момент делала покупки где-то неподалеку. Мы были в торговом центре на Ирвинг-стрит, и я почувствовала себя так, словно находилась не через несколько торговых рядов от нее, а была напрочь смыта волной в море, в неотвратимый мир дважды убитой. По дороге домой меня мутило. Когда мы с мамой сели обедать, я не могла есть. Она не готовила сама, просто разогревала что-нибудь, вроде лапши «Топ-рамен», а потом отправлялась на свидание с очередным ухажером.

Несколько лет после этого всякий раз, как я думала о том рисунке на обложке «Дважды убитой», меня мутило. Теперь я понимаю, что мое переживание было естественным. Ты узнаешь в нежном возрасте, что существует зло. Ты впитываешь это знание. Когда такое случается впервые, это не проходит легко. Это пробивает тебя.

Когда мне было десять, я попала под влияние одной девочки постарше по имени Тайра. У нее были остекленелые глаза, холодно-смуглая кожа и хрипловатый голос крутой девахи. Тем вечером, когда я познакомилась с ней, я каталась с кем-то в машине, попивая светлое «Левенбрау». Светлого Леву в зеленой бутылке с лазурной этикеткой. Мы подобрали Тайру на Норьега-стрит, перед домом, который был известен как неформальный приют для девочек. Его владелец, Расс, заваливался к девочкам по ночам, неожиданно, но ожидаемо. Если ты там оставалась, как-нибудь ночью к тебе заглядывал Расс, старый, мускулистый мерзавец. Девочки жаловались, что он их насилует, словно речь шла о вредном характере или высокой квартплате. Они были готовы терпеть это, поскольку не видели другого выхода. Остальные ничего не делали по этому поводу, потому что Расс покупал нам выпивку, – что мы могли, вызвать полицию? Мы знали об одном полицейском, который возил девочек в национальный заповедник вместо участка.

Тайра излучала угрозу, она уверенно заняла место рядом с водителем и закинула ноги на приборную панель. Она уже была подшофе, как она сказала нам, растягивая слова, очаровательно, на мой слух. У нее были бриллиантовые сережки. Они сверкнули в ее ушках, когда она опустошила бутылку светлого Левы и швырнула из окна машины. Возможно, сережки Тайры были подделкой. Это было не важно. Эффект был тот же. Для меня в ней была магия.

В тот год мне удалось познакомиться с симпатичной девочкой из полной семьи с хорошим доходом. Она осталась у меня с ночевкой. На следующей неделе она всем рассказала в школе, что мы обедаем замороженными пирожками и бросаем обертки под кровать. Я такого не помню, хотя не говорю, что этого не было. Мама разрешала мне есть на обед что угодно. Она обычно зависала с каким-нибудь типом, которому не нравились дети, так что они закрывались вдвоем в спальне. У нас был счет в супермаркете, и я могла ходить туда и накупать любых вкусняшек, чипсы, литры газировки. Я не умела притворяться, что живу как-то по-другому, чтобы произвести впечатление на кого-то из ребят. Но я расстроилась, узнав, что эта девочка говорит обо мне и нашем доме. Мне не полегчало даже после того, как я вонзила булавку ей в задницу, когда она выходила из трамвая после школы. Мы стояли у задних дверей, и, когда она выходила, я уколола ее, прямо сквозь трусы. Все так делали. Булавки мы таскали из домашних шкатулок. Это было нормой, но когда тебя кололи, у тебя по лицу текли слезы.

Джимми Дарлинг подшучивал над тем, что бриллианты как бы вечны. Он говорил, что на земле любой минерал вечен. Но ювелиры делают вид, будто бриллианты по-особенному вечны, чтобы продать их, – и это работает.

Через несколько дней мне позвонила Тайра, и мы решили, что пойдем в воскресенье в парк «Золотые ворота», к мосту, где все зависали и катались на роликах. Тайра зашла за мной домой, поскольку я жила в нескольких кварталах от моста.

– Мне надо расквасить харю этой суке.

Я сказала о’кей, и мы пошли в парк.

Девушка, чью харю Тайра собиралась квасить, уже была там, с двумя старшими братьями. Они были не сансетскими; потом я узнала, что они жили в Хейт-Эшбери. Братья были взрослыми, оба работали механиками в гараже на Коул-стрит. Противница Тайры была высокой и изящной на вид, с блестящими черными волосами, собранными в хвост. На ней были розовые шорты и футболка с надписью «ПОФИГ». Ее опаловая помада отливала голубым. Тайра имела крепкое, атлетичное сложение. С ней никому не хотелось драться. Она и эта длинноногая девушка с хвостиком сняли свои коньки. Они дрались на траве, в носках. Носки ничего не смягчали.

Тайра резко ударила ногой, но другая девушка схватила ее за ступню, и Тайра потеряла равновесие и упала на землю. Противница вскочила на нее, села ей на грудь и стала бить кулаками по лицу – левым, правым, левым, словно месила тесто, уминая его. Она все месила и месила ее. Братья одобрительно голосили. Они болели за нее, но, если бы она проигрывала, они бы не стали вмешиваться, я это понимала. Они верили в честную драку и гордились своей сестрой. Она продолжала избивать Тайру. Ее руки казались слишком тонкими, чтобы в них была какая-то сила для хорошего удара, но постепенно они достигали эффекта. Мне даже не пришло на ум вступиться за подругу. Я стояла и смотрела, как ее уделывают.