Текст книги "Комната на Марсе"

Когда девушка решила, что донесла до Тайры свою точку зрения, она остановилась. Она встала, перетянула свой хвост и вытащила шорты из задницы. Тайра села, неуклюже вытирая слезы. Я стала помогать ей. Ее волосы были спутаны и покрыты обрезками скошенной травы.

– Я хорошо ей надавала, – сказала она. – Видела, как я заехала ногой в грудь этой суке?

Оба ее глаза так заплыли, что еле открывались. А щеки опухли и затвердели. На подбородке у нее был открытый рубец от кольца девушки.

– Я хорошо так надавала ей, – повторяла она.

Это была лучшая точка зрения, но правда была в том, что ее отдубасила чопорная девчонка в футболке с надписью «ПОФИГ», не похожая на победительницу, но доказавшая обратное, едва началась драка. Победительницу звали Ева.

Я не подружилась с Евой в тот же день, это случилось позже. Но сколько бы времени ни прошло – возможно, год, – я никогда не забывала о ней и о том, как она дралась. Это было немаловажно. Большинство девчонок будут бахвалиться, какие они крутые, а на деле станут царапаться и дергать за волосы, если вообще придут на стрелку. Пожалуй, можно сказать, что я сменила Тайру на Еву, как потом сменила Аякса на Джимми Дарлинга. Но в обоих случаях мои прежние друзья сами привели меня к тем, кто занял их место в моей жизни. Невозможно не оценивать людей или не разочаровываться в них. И в любом случае, кому охота водиться с неудачниками?

У Евы все было схвачено. Она была одной из тех девушек, у кого всегда при себе есть зажигалка, открывашка, маркеры для граффити, фляжка, амилнитрат, складной нож и даже собственный съемник магнитных датчиков – устройство, которым продавцы-консультанты снимают магнитные датчики с одежды. Она украла его. Тогда как остальные магазинные воришки срывали их силой. Датчики нельзя было оставлять в раздевалках, так что мы забирали их с собой, зажав под мышкой, чтобы заглушить сигнал и не попасться на выходе. Мы не были клептоманами. Так называют богатых, которые крадут просто ради азарта. А для нас это был самый доступный способ обзавестись макияжем и духами, сумочками и одеждой – всеми обычными вещами, которые положено хотеть и иметь любой девушке, но которые мы не могли купить.

На любой моей одежде были дырки от сорванных датчиков. А Ева снимала их как положено, своим волшебным приборчиком. Как-то раз она зашла в бутик «I. Magnin», срезала кусачками проволоку с шубы из кролика, надела ее и была такова. Проволока была продета сквозь рукава меховой и кожаной верхней одежды и оканчивалась снизу большими кольцами, напоминавшими гигантские наручники.

Ева прошла через фазу пацанки и перестала носить меховые жакеты. Она одевалась как сансетские ребята, в штаны «Бен Дэвис», и носила на ремне вахтерское кольцо с ключами. Чем больше ключей на кольце, тем лучше. Даже если они не открывали ничего, кроме пивных бутылок. Она носила черный жаект «Дерби» с подкладкой, вышитой золотыми огурцами, и фирменными плечевыми швами. Как и мальчишки, она довершала этот образ ботинками с металлическими носками – бить людей по голове, если возникнет такая потребность.

Как-то вечером в пивной «Большой оттяг» я увидела группу ребят, сидевших в темном углу и пивших «151», старше, чем все, кого я видела раньше, из Крокер-Амазона[9]9
  Пригород Сан-Франциско.


[Закрыть], который был чем-то вроде вражеской территории. Они захотели показать мне поляроидные фотки с Евой. Это твоя подруга? На фотках Ева валялась голой, в отключке, совсем не похожая на крутую чувиху, и между ног у нее торчала бейсбольная бита.

Ева дралась на кулаках с мальчишками и побеждала. Она могла переплюнуть любого по наркотикам и выпивке. Эти мальчишки с фотками Евы знали, чего это стоило – довести ее до такого состояния, и они хотели, чтобы я увидела это.

Я никогда не говорила ей об этом, но даже с учетом ее дальнейшей жизни – Ева подсела на крэк в Тендерлойне – полароидные фотки с битой были худшим из всего, что я узнала о ней. Она многое вытворяла с собой, но это было другое.

Есть ребята, которых неудержимо тянет к наркотикам. Они не могут справиться с собой. Ева была такой. Когда она первый раз украла валиум у своей мамы, мы приняли по одной таблетке и отправились в Западный портал[10]10
  Один из жилых кварталов Сан-Франциско.


[Закрыть]. Она сказала: я ничего не чувствую, а ты? Тоже, пока ничего. Давай еще по одной. Я все равно ничего не чувствую, а ты? Немножко. Давай еще по одной. Тебе уже дало? Не уверена. Мы опустошили весь пузырек и проснулись через несколько часов, подняв лица от теплого монитора видеоигры «Мисс Пак-мэн» в пиццерии «Круглый стол». Мы доковыляли до дома и проспали три дня.

Вскоре после этого я оказалась на автобусной остановке на бульваре Лагуна-хонда, по другую сторону от станции Форест-хилл. Была полночь, и автобусы ходили по позднему расписанию, раз в час. Кроме меня там был еще один человек, мужчина, который угостил меня сигаретой и поднес огонь, а затем спросил, не знаю ли я, где ему достать каких-нибудь таблеток. Вероятно, он был молодым, двадцати с чем-то лет, но тогда я не думала о его возрасте. Для меня в том возрасте любой старше восемнадцати казался стариком. Он умел разговаривать с молоденькими девушками, умел делать комплименты. Я сказала для понта, что могу продать ему немного валиума. Это была ложь. Я была двенадцатилетней девчонкой, чья подруга таскала таблетки из запасов своей мамы. Тем не менее я сказала ему, что, наверно, смогу достать ему немного. Он спросил, можно ли купить прямо сейчас. Я сказала, что должна позвонить подруге. Он хотел оставить мне свой номер, чтобы я перезвонила ему, когда поговорю с ней. Ни у кого из нас не было ни ручки, ни бумаги, и я на самом деле сомневалась, что смогла бы достать еще валиума, но я не могла признаться в этом. Он снял туфлю. Туфли у него были стариковские, костюмные, и он нацарапал черным концом туфли семизначный телефонный номер на неровной штукатурке подпорной стенки рядом с навесом. Я смотрела, как этот человек, весь в поту, несмотря на холодную ночь, царапал свой номер на стене носком туфли, чтобы я смогла позвонить ему, когда у меня будет то, что ему нужно, и думала: что же я делаю?

Обычно я не планировала никаких загулов, пока не появлялась Ева. Как-то утром она пришла ко мне с двумя дозами наркотика под названием делькур, состоявшего из кислоты, смешанной с ФЦП[11]11
  Галлюциногенный наркотик.


[Закрыть]. Мы приняли каждая по одной. Это было летом после шестого класса, в один из скучных туманных дней, когда не знаешь, куда себя деть, разве только играть в видеоигры в «Café Roma» на Ирвинг-стрит, жевать русские пирожки – жареные пышки с говяжьим фаршем и американским сыром, пить в парке сок из грязных носок под названием эль «Мики» и болтать в магазине комиксов с клерком, который объяснил мне, что такое «синие яйца»[12]12
  Сленговое выражение, могущее означать преддверие мужского оргазма или гонорею.


[Закрыть] (вероятно, его яйца посинели от моего вопроса).

Чтобы день прошел по-другому, мы закинулись смесью кислоты с ФЦП и побрели по рельсам до самого пляжа Оушн-бич. Мы зашли в кафе «С 7 до одиннадцати» на Джуда-стрит. Я купила шоколадный батончик, откусила его, и сладкая масса растаяла у меня во рту. Я думала, как ненавижу свою жизнь. Потом мы сидели в фургоне у кого-то в гараже и слушали «Слейер», и Ева закинула голову и закрыла глаза, а я смотрела на ее лицо и длинные черные волосы в профиль и была уверена, что будущее в руках дьявола – наше с Евой будущее – и что нас ничто не спасет.

Это было еще до того, как люди стали посещать дом Антона Ла-Вея, чтобы всем вместе боготворить Сатану на групповых сеансах. Это было в Ричмонде, на другой стороне парка «Золотые ворота». Я никогда не была там, но там бывал кое-кто из ребят, которых я знала. Требовалось соответствовать светским нормам, чтобы боготворить дьявола по полной программе. Моя мама была атеисткой и стала бы дразнить меня, если бы подумала, что я ушла в религию, хотя бы даже в сатанизм. Вот норвежка, моя будущая напарница по деревообработке в Стэнвилле, была бы в восторге от приглашения в дом Антона Ла-Вея. Но она в тюрьме, а дом Ла-Вея в прошлом. Антон Ла-Вей мертв, а его черный дом снесен, и на его месте возвышаются кондоминиумы.

Дом, который больше интересовал меня, принадлежал группе людей, называвших себя «Черпаками». Меня привела туда Ева. Этот дом был на Масоник-авеню, около Хейт-стрит. Типичное крошащееся от старости викторианское здание с эркерами из круглых стекол, звеневших всякий раз, как мимо проезжал, спускаясь с холма, дизельный автобус. 43-й маршрут, направлявшийся в сторону магазина «Сирс» на Гири-стрит, где мы лежали на кроватях в мебельном отделе, когда хотели отдохнуть. Я ничего не знала о «Черпаках», кем они были на самом деле и давно ли занимали этот просторный дом. Внутри казалось, что время остановилось в 1969 году. Каждая комната была раскрашена теннисными мячиками. Мячики окунали в разноцветную краску, бросали так, что те рикошетили по всем комнатам – по стенам, полу, потолку, добиваясь макаронного буйства цвета, задававшего единый тон всему пространству, но отнюдь не вызывавшего ощущения покоя. Это были каракули мозга, объятого хаосом, выплеснутые на стены, своеобразная трехмерная грязь. Большинство людей среди «Черпаков» не имело родственных связей, но все они вели семейный бизнес по продаже сиреневых микродотов ЛСД. На кухне сидела крупная женщина, которая нарезала мясницким ножом микродоты и заворачивала в мешочки из пергамина. Микродоты не залеживались. Эта женщина размечала мешочки, и если вы хотели что-то купить, вы садились за стол, и она по мере готовности поднимала на вас взгляд, брала ваши деньги и давала вам мешочек. Когда я пришла туда первый раз, у плиты позади нее стоял мальчик без рубашки, с отсутствующим взглядом сомнамбулы, и варил воду для лапши с сыром. Он был худым и гибким, а его светлые волосы были бесцветными, словно личинки вшей. У него была впалая грудь, и эта впалость усиливала его сходство с привидением, стоявшим в ожидании, пока закипит вода. Звук, с которым сухая лапша выскальзывала из упаковки, вызвал у меня тревожное чувство. Мальчик открыл пачку тертого сыра и высыпал его в кастрюлю. Он ел ложкой, которой помешивал лапшу. Он стоял босиком, а его штаны сползали без ремня. На вид ему было лет десять.

Кем были эти люди, «Черпаки», и куда они делись? В истории полно пробелов. На свете было множество миров, о которых нельзя узнать ни из интернета, ни из книг, пусть даже вы считаете, что свободны находить, что вам нужно, в отличие от меня, ведь у меня нет интернета. Можете не гуглить «Черпаков» – вы ничего не найдете, никакой зацепки, но они существовали.

А если бы кто-то вспомнил о них, помимо меня, рассказ такого человека только умалил бы их реальность, потому что мои воспоминания о них пришлось бы корректировать с учетом новых сведений, которые никогда не соответствуют непосредственному впечатлению, тому, что остается в уме через столько лет; самым реальным образам, которые крепко держат меня из стершегося прошлого и не собираются отпускать.

Бар в верхней части Хейт-стрит, где проводила время мама Евы, назывался «Пэлл-Мэлл». Туда пускали детей, и нам покупали бургеры «Любовь», которые были обычными гамбургерами, не считая того, что булочку можно было посыпать карри, что, вероятно, и означало любовь – соус, пачкавший руки ярко-желтой пыльцой. На выходе из бара мы отдавали то, что не доели, Кожаному.

Помните Кожаного? Много людей с Хейт-стрит могли бы вспомнить Кожаного, если их спросить о нем. Кожаный носил черные кожаные штаны, кожаную рубашку и черную кожаную шляпу. Его голые ступни были черны как сажа, от дорожной пыли. Он стоял у входа в «Пэлл-Мэлл» или бродил по восточной окраине парка, вдоль Станян-стрит, прочесывая территорию. Там повсюду валялся мусор, точно ракушки на пляже, из «Макдоналдсов» по другую сторону улицы. О Кожаном говорили, что он никогда не снимал одежду. Уже несколько десятков лет. Как-то раз мы с мамой Евы стояли рядом с «Пэлл-Мэлл» и смотрели, как Кожаный роется в мусорном баке.

– Знаете, девочки, что случится, если он снимет свою одежду? – спросила она. – Знаете?

Мы покачали головами.

– Он умрет.

Она выдохнула дым и пульнула окурок на улицу изящным жестом, от большого и указательного пальцев, – я потом переняла этот жест, дававший мне ощущение крутизны.

Кожаный поднял окурок и с наслаждением затянулся несколько раз – мама Евы могла проявить к нему такую щедрость.

Кожаного не следует путать с Коцаным, но никто из тех, кто знал их, их не путал.

Коцаный зависал на Норьега-стрит, в доме 71. Я видела его только один раз и сразу поняла, что это тот печально известный тип, о котором я слышала. Ему в голову был вставлен или вплавлен твердый пластик, напоминавший кусок мяса, вроде печени. Эта штука, ее слитность с ним, неотделимость, придавала ему брутальный вид. Плотная, блестящая пластина, закрепленная там, где должны были быть волосы или лысина. Говорили, что он был ветераном Корейской войны. Он получил какую-то травму, из-за которой ему приклеили к макушке эту штуку.

Еще одним местным чудиком был Вертлявый. Он обитал на другой стороне парка, около «Баскин-Роббинс» на Гири-стрит, где я работала в школьном буфете. Вертлявый шел обычной походкой, а затем вдруг его ноги принимались выделывать кренделя, наглаживая асфальт, словно он был машиной для полировки тротуара. Он скользил и вилял всю дорогу до конца квартала, затем останавливался и снова шел нормальной походкой. Возможно, у него было какое-то нервное расстройство, но я считала, что это его судьба. Ему было суждено полировать Гири-стрит, а дальше он мог идти спокойно.

Я сказала, что работала, но это преувеличение. Мы продавали мороженое в буфете, но не всё пробивали в кассе, так что под конец вечера у нас набиралась неплохая выручка. Мы орудовали баллоном с закисью азота, предназначавшимся для сифонов со взбитыми сливками. В основном там работали девочки, и мы разрешали мальчишкам кататься на скейтбордах в помещении, заходить за стойку, расходовать закись азота и накладывать себе мороженое. Под конец вечера мы плескали воду на пол вместо того, чтобы мыть его, и передвигали стрелки часов вперед, чтобы закрыться пораньше. Там всем заправляли дети, и никто не смотрел за ними, потому что менеджер вечерней смены, алкоголичка из Шотландии по имени Хелен, уходила каждый день пораньше, сделав стаканчики для мороженого, что требовало определенных навыков, которых у нас не было.

Тот человек на автобусной остановке на Лагуна-хонде, который хотел валиум, насторожил меня своим напористым оптимизмом, готовностью написать свой телефонный номер на стене носком туфли. Ему требовались наркотики, и он был готов иметь дело с двенадцатилетней девчонкой. Ему требовалось верить ей, хотя было ясно, что она, скорее всего, лжет.

Мама Евы была белой, а папа филиппинцем. Мама сидела на героине. Папа был правильным. Он работал в службе охраны, определившей его на ворота гигантской старой пивоварни «Лаки-лагер» в Бэйвью, которая закрылась. Мы были там один раз, чтобы взять у него денег. Он скомкал их, швырнул Еве и ушел за ворота. Через десять лет я оказалась в компании ребят, которые вломились туда. Мои приятели вынесли кучу всякого оборудования. Один из них потом вернулся на арендованном экскаваторе и увез в ковше неподъемную технику. К тому времени папа Евы уже там не работал. Ева работала на улицах. Ее мать умерла от передоза. «Пэлл-Мэлл» закрыли. «Черпаки» пропали. Сансет перестроили. Бакалейный магазин на Ирвинг-стрит превратился в кулинарный. Девушка, с которой я дружила в средней школе, работала там кассиршей в мясном отделе. На улицах стало полно людей, похожих на зеленых студентов, одетых в трикотажные рубашки и попивающих натуральные соки из гигантских пенопластовых стакашек. Даже старую почту переместили, что я восприняла как оскорбление действием. Все стало измеряться деньгами, и мне стало не хватать тех мрачных мест, которые хоть и не дарили счастливых воспоминаний, но все равно манили меня. Бары с липкими полами и туалетами, в которых были автоматы с французскими презиками, такими как «Золотой шлем» (мы называли их «золотой член»), бары со старыми ирландцами, спавшими под дверью в ожидании открытия в семь утра. Мне стало не хватать одиноких, ненадежных трамваев, вместо которых теперь ходили новые каждые восемь минут, набитые людьми в дорогих туфлях и с ухоженными волосами.

Маленькую автобусную остановку с навесом, где я ждала 44-й на Лагуна-хонде, обновили. Пропал запах мочи и розовато-бежевый цвет стенки и навеса, того же нежного оттенка, что и Центр ориентации молодежи за автобусной остановкой, на вершине холма. ЦОМ теперь называется по-другому, как-то дружелюбней, приветливей. Стену, на которой тот человек написал свой номер носком туфли, перекрасили.

Но что, если бы эту стену не тронули, если бы каким-то чудом эти цифры, нацарапанные на грубой штукатурке, остались там, кровоточа сквозь время, выведенные носком черной туфли? Кто бы ответил по этому номеру? И где теперь тот человек? Где мальчик, который помешивал лапшу на Масоник-авеню, юный Черпак, где Кожаный и где Ева? Где все они и что с ними стало?

3

Никакой оранжевой одежды

Никакой одежды любого оттенка синего

Никакой белой одежды

Никакой желтой одежды

Никакой бежевой одежды или цвета хаки

Никакой зеленой одежды

Никакой красной одежды

Никакой сиреневой одежды

Никаких джинсов любого вида или цвета

Никаких треников или хэбэшек

Никаких лифчиков на косточках или с металлическими деталями

Леди должны носить лифчики

Никакой кружевной или просвечивающей одежды

Никакой лишней одежды

Никаких голых плеч

Никаких маек или блузок без рукавов

Никаких блузок с низким вырезом

Никакого лишнего оголения тела – никаких топиков или штанов с заниженной талией

Никаких надписей или рисунков на одежде

Никаких брюк капри

Никаких шортов

Никаких юбок или платьев выше колен

Никаких штанов из серии «длинных шортов»

Никаких рубашек без галстуков

Все рубашки должны быть заправлены

Никаких украшений (допустимо одно «приличное» обручальное кольцо, которое инвентаризуют сотрудники исправительного учреждения при оформлении)

Никакого пирсинга

Никаких заколок-невидимок или металлических заколок в волосах

Волосы должны быть ухожены и зачесаны назад

Никаких сандалий для душа

Никаких шлепок

Никаких солнечных очков

Никаких курток

Никаких «верхних рубашек»

Никаких «балахонов» и никакой одежды с капюшоном

Никакой облегающей одежды

Одежда не должна быть слишком свободной или мешковатой

Внешность, волосы и одежда должны иметь профессиональный вид и соответствовать хорошему вкусу.

Прибывающим в государственное учреждение в недолжном виде будет отказано в доступе и посещении заключенных.

4

Если его ученики смогут научиться как следует думать и получать удовольствие от чтения книг, они в каком-то смысле станут свободны. Так Гордон Хаузер говорил себе и им тоже. Но бывали такие дни – например, когда одна заключенная вошла в классную комнату и выплеснула в лицо другой женщине кипяток с сахаром, – когда он не верил в это. Бывали дни, когда ему казалось, что настоящий смысл его работы в том, чтобы гробить свою жизнь, пытаясь учить людей, которые были готовы сожрать друг друга живьем. Надзиратели только всё усложняли, поскольку они ненавидели этих женщин, настроенных и без того враждебно к свободным служащим, таким как Гордон. Надзирателей заставляли проходить групповую психотерапию, и они бесились от этого.

– Это всё из-за вас, сучек, вы вечно сопли распускаете и достаете вопросами, – говорили они. – У вас сплошные «за что?» да «зачем?».

Все надзиратели тосковали по лучшим временам, когда они работали в мужских тюрьмах, где они смотрели на внутрисистемных мониторах в безопасных наблюдательных комнатах, как заключенные пускают друг другу кровь, а в остальное время зэки жили строго по понятиям. Тогда как зэчки спорили и препирались с надзирателями, а надзиратели, словно нарочно, вели себя как можно грубее, во всем возражая им, что вызывало больше сложностей, чем подавление бунтов. Никакому надзирателю не хотелось работать в женской тюрьме. Гордон не знал этого до тех пор, пока не попал в ЖТСК по собственному выбору, так как ему было удобно добираться из Окленда, и еще потому, что работать учителем в женской тюрьме казалось ему менее опасным, чем в мужской.

Его трудовая деятельность началась в тюрьме для несовершеннолетних в Сан-Франциско. Он проработал там шесть месяцев, и ему было морально тяжело. Подростки в клетках рассказывали ему о своих приемных семьях, о сексуальных домогательствах и прочих издевательствах. Большинство из них были сиротами, но не все. Гордон видел родителей некоторых из них в зале ожидания суда, по которому он проходил по пути в свою классную комнату за решетчатой дверью: на этих людях были дырявые спортивные штаны, футболки со всевозможными эмблемами, неказистая обувь – это были бедняки, жившие как придется. Неужели судьи по делам несовершеннолетних не понимали по виду надзирателей, что малолетним заключенным нечего рассчитывать на справедливое отношение? Указания на стенах призывали подтянуть штаны, потому что штаны на бедрах считались признаком неуважения. У Гордона был ученик, которому всегда доставалось из-за слишком низко спущенных штанов. Это был крупный белый парень с близко посаженными глазами на мясистом лице.

– Ты говоришь, словно ты черный, – сказал черный парень этому белому, – а выглядишь как дебил.

«БОСИКОМ НЕ ВХОДИТЬ», – гласило указание у входа в здание. Как будто кто-то мог прийти в СИЗО или суд, в муниципальное здание на мрачном углу, продуваемом ветрами, совсем не близко от пляжа, без обуви. Другое указание гласило: «В МАЙКАХ НЕ ВХОДИТЬ». А ниже изображалось большое семейство, в котором все, от мала до велика, были в майках и сверкали телесами. И что такого было в оголенных плечах? Откуда был этот страх правоохранительных органов перед голыми плечами?

– Чтобы загреметь сюда, нужно быть страшным как черт, беззубым и жирным, как бочка, – сказал Гордону капитан полиции в ЖТСК в его первую неделю на новом месте.

Когда капитан говорил это, позади него проходили прекрасные женщины, уборщицы со швабрами и вениками, толкавшие мусорные ящики на колесиках, среди них были стройные и молодые, со всеми зубами, улыбавшиеся и подмигивавшие Гордону, словно предметом шутки был сам капитан, отличавшийся избыточным весом.

Одна из этих женщин тут же привлекла тайное внимание Гордона. Его тронуло ее задумчивое лицо, в котором было что-то детское, и большие темные глаза. Вот что такое красота, подумал он: когда чье-то лицо затрагивает твои чувства. Она все время читала, ее глаза не поднимались от книги. Как известно, привлекательные люди вполне сознают свою красоту. Они проверяют ее на других, они подчеркивают ее, предлагают в обмен на что-то и управляют ею. Хаузер никогда не имел склонности к таким шарадам, будь то в тюремной жизни или в другой, реальной, которая становилась для него все менее реальной. Но эта девушка никак не использовала свою красоту, чтобы манипулировать кем-то, и возможно, как думал Гордон, даже не знала о ней, и когда однажды он посмотрел на нее долгим взглядом, она взглянула на него, и, перед тем как она отвернулась, он увидел страх в ее глазах или то, что он принял за страх.

Он не знал, в каком блоке она жила. Она состояла в дворовой бригаде, но ее, вероятно, перевели, потому что он больше не видел ее. Несколько раз он замечал ее в юридической библиотеке, работающей, как и другие заключенные, над своим ходатайством о пересмотре дела. Один раз он видел ее в часовне, молившейся в небольшой группе. И один раз – в почтовом отделении, где она ожидала посылку, отчего он испытал безотчетную ревность – от кого могла быть эта посылка? Вероятно, от мужчины, соперника. Девушка была слишком хорошенькой, чтобы посылка была не от мужчины. А если посылка была от ее матери или сестры, это означало, что она не просто «найденыш» Гордона, а чей-то близкий человек, о котором заботятся, и он заранее представил, как их возможная связь могла осложниться влиянием на нее этих людей, занимающих какое-то место в ее жизни, неизвестных ему.

ЖТСК расшифровывалось как Женская Тюрьма Северной Калифорнии, но надзиратели говорили «Жаль Терять Сорок Косарей»[13]13
  Имеется в виду годовая зарплата.


[Закрыть], намекая на дилемму, стоявшую перед ними, между своей работой и неуставными отношениями с заключенными. В своих фантазиях надзиратели тянули за рычаг на КПП, и в окошке выпадали либо три золотых, либо три клубнички. И если надзирателю выпадали клубнички, это требовало от него предельного благоразумия, чтобы не поддаться соблазну.

Когда отец Гордона забирал его в детстве из публичной библиотеки Мартинеса, которая была больше, чем скромная библиотека их родного городка у пролива Каркинес, отец говорил ему: «У тебя поразительный самоконтроль, это я точно скажу». Его отец работал на металлургическом заводе и думал, что всякий, кто может весь день просидеть, вглядываясь в крохотные значки на странице, должен обладать огромной силой воли. Но Гордон обожал читать. Чтение раздвигало границы его мира. В средней школе он влюбился в Достоевского, в книгах которого он находил отклик своим мрачным раздумьям и сомнениям. Достоевский подрывал всякую веру, кроме веры в порочный земной мир, по которому скитались люди, борясь, развращаясь и убивая. Опять же, Достоевский был христианином, и те, что боролись и скитались в его романах, сбились с пути, предначертанного Богом. Достоевский был громадой вселенского масштаба – вселенной, имевшей порядок, но не застывший и искусственный порядок Древней Греции. Это были раскидистые дебри сумбурных злоключений, и, читая Достоевского, Гордон знал, что вступает в область истины.

Его отец уже умер, когда Гордон наконец нашел такую работу, которую он бы одобрил, – под защитой профсоюза, с пособиями. Гордон никогда не думал работать в тюрьме. Он отклонил массу предложений, пытался остаться в аспирантуре, сдал устные экзамены со второй попытки, получил грант на промежуточном этапе – стал магистром по английской литературе. Но диссертация, которую он планировал написать по Торо – образ «духовной линьки» в творчестве Торо, образ нового человека, судьбоносный образ американского Адама (эта идея привлекала Гордона своей безудержной самонадеянностью, к тому же ему, как и всякому человеку, хотелось изменить свою жизнь, переродиться, стать свободным и безгрешным), – вызывала у него чудовищное напряжение. Он не ладил со своим научным руководителем. Чем большего успеха он достигал в глазах руководителя, тем меньше у него получалось с увлечением развивать свою собственную тему. Он чувствовал себя в ловушке невыполнимых обязательств. На нем висел долг, грозивший ему потерей преподавательской стипендии. Ему нужно было работать. Он нашел работу внештатного преподавателя в местном колледже в Окленде. Эта работа едва обеспечивала его существование и не оставляла времени на диссертацию. Возможно, в этом была и светлая сторона. У него имелась причина не трудиться над ней. Но внештатная работа была временной. В приступе отчаяния он подал заявление на вакансию преподавателя, размещенную Калифорнийским департаментом исправительных учреждений. Он прошел собеседование, и его захотели взять на полную ставку, что решило для него денежный вопрос. У него был друг по имени Алекс, который написал диссертацию по Мелвиллу и обратился на биржу труда как специалист по истории и культуре американских индейцев, притом что он ни во что не ставил таких специалистов, считая их кучкой сентиментальных провинциалов. Алекса принимали с уважением, он проходил собеседования, общался со специалистами. Люди называли Алекса вундеркиндом, хотя он был ровесником Гордона и других своих коллег. Просто Алекс выглядел не старше восемнадцати. Алекс знал, как себя вести с влиятельными людьми, сочетая в нужной пропорции иронию и почтительность. В департаменте образования были люди, которые брали его под свое крыло, опекали. Но Гордон у таких людей никогда не вызывал расположения. И он освободил дорогу Алексу, чтобы остаться его другом. Гордон не завидовал ему, так он говорил себе.

Он сам не успел осознать, как рабочие дни в ЖТСК стали определяться для него тем, удавалось ли ему увидеть девушку, занимавшую его мысли. Она отводила глаза, когда Гордон смотрел на нее. Он раздумывал, как заговорить с ней.

Когда же Гордон обнаружил, что она училась на курсах косметолога, его дни перестали подчиняться случайности. В тюрьме был косметологический салон, где служащие могли подстричься за двенадцать долларов. Он записался на прием и пришел именно в тот день, когда она была там. В этот решающий день он уселся в парикмахерское кресло перед ней, и она накинула на него передник и завязала на шее. Когда ее пальцы коснулись его головы, он словно прирос к креслу, и его нервы затрепетали.

Возможно, его чрезвычайная восприимчивость к ее прикосновениям объяснялась тем, что он уже несколько месяцев был один. Когда девушка провела краем расчески по его волосам, он ощутил волну мурашек, прошедшую по голове и шее. Он был электросхемой, на которую подали ток. Прикосновение расчески в руках этой девушки пробуждало в нем чувство, сочетавшее томительное желание и его удовлетворение.

– У вас приятные волосы, – сказала девушка.

У него были совершенно нормальные, обыкновенные волосы. Прямые и русые. Гордон удивлялся, как красота порой восхищала его, а в других случаях совершенно не трогала. Кожа этой девушки была некрасивой, но ему это даже нравилось, поскольку так она казалась ему более реальной. На ней были казенные кроссовки, «педали», как называли их девушки, а это значило, что она была неимущей, потому что те, у кого шелестела хоть какая-то наличность, заказывали фирменные теннисные туфли из каталога по почте. Она как будто не замечала или не придавала значения, что у нее не было никаких вещиц, заказанных по каталогу или присланных кем-то. В мечтах Гордона Хаузера ее казенная голубая одежда представлялась ему чем-то вроде больничного халата, одежды медсестры, а не заключенной – формой человека, который заботится о других, ведь она заботилась о нем. Она подстригала его, касаясь его головы расческой.

И еще кое-что. Она была чернокожей, но с Гордоном разговаривала как белая. Она жила в почетном общежитии[14]14
  Honor dorm (англ.) – тюремное общежитие для заключенных с примерным поведением.


[Закрыть] и везде носила с собой Библию. Из-за этого он решил, что она любит книги, хотя вполне мог ошибаться.

Гордон стал ходить в парикмахерскую каждую неделю. В один из таких дней, когда он направлялся в косметологический корпус, его увидел свиноподобный капитан, проезжавший мимо на своем электромобиле.