Текст книги "Нет бога, кроме Бога. Истоки, эволюция и будущее ислама"

Склонность Умара к женоненавистничеству стала очевидна с того момента, когда он вознесся на руководящую позицию в мусульманской общине. Он пытался (безуспешно) ограничить жизнь женщин домом и хотел помешать им посещать богослужения в мечети. Он установил разделение молящихся и в прямое нарушение примера Пророка заставил женщин обучаться у религиозных лидеров-мужчин. Невероятно, но он запретил вдовам Мухаммада совершать паломничество и принял ряд декретов о строгих наказаниях, нацеленных главным образом на женщин. Основным среди них было избиение до смерти камнями за супружескую измену – наказание, которое абсолютно не имело никаких оснований в Коране, но которое было узаконено Умаром. Он заявил, что такое наказание было первоначально частью откровения, но каким-то образом было исключено из утвержденного текста. Конечно, Умар никогда не объяснял, как стало возможным, что стих, подобный этому, «случайно» исчез из божественного откровения. Но, впрочем, он и не должен был объяснять. Достаточно того, что он ссылался на авторитет Пророка.

Нет никаких сомнений в том, что Коран, как и все священные писания, был в значительной степени подвергнут влиянию культурных норм общества, в котором он появился, общества, где, как мы уже видели, женщину не считали равноправным членом племени. В результате в Коране мы находим множество стихов, которые наряду с еврейскими и христианскими писаниями ясно отражают подчиненное положение женщин в обществе древнего мира, где закреплено мужское доминирование. Но именно такое видение стало отправной точкой для нападок на протяжении последнего столетия со стороны разрастающегося мусульманского феминистского движения. Его представительницы доказывали, что религиозное послание Корана – послание о революционном социальном равенстве – должно быть отделено от культурных предрассудков общества Аравии VII в. И впервые в истории они инкорпорируют свои взгляды в мир толкований Корана, где доминируют мужчины.

Во всем исламском мире группы современных исследовательниц восстанавливают текст Корана с точки зрения, которой очень не хватает в исламоведении. Начиная с представления о том, что не моральные постулаты Корана, а социальные условия Аравии VII в. и безудержное женоненавистничество многих мужчин – толкователей Корана – привели к закреплению исторически сложившегося низшего статуса женщины в мусульманском обществе, исследовательницы стремятся освободить Коран от ограничений, заданных традиционными гендерными рамками. Мусульманские феминистки во всем мире работают в направлении достижения более гендерно-нейтрального толкования Корана и более сбалансированного применения исламского права. Первый перевод Корана на английский язык, выполненный женщиной – Лалех Бахтияр, был недавно опубликован и высоко оценен критиками в США и Европе, в то время как новая череда женщин-имамов, совершающих богослужения, в настоящее время руководит мусульманскими общинами в различных частях света от Торонто до Шанхая. Вместе с тем наблюдается постепенный численный рост женщин на посту глав государств и лидеров политических партий в странах с преобладающим мусульманским населением: Маме Мадиор Бойе в Сенегале, Тансу Чиллер в Турции, Качуша Яшари в Косово, Мегавати Сукарнопутри в Индонезии, Нурул Изза Анвар в Малайзии, Беназир Бхутто в Пакистане (была трагически убита террористом-смертником в 2007 г.), Халеда Зиа и Шейх Хасина в Бангладеш. За последние несколько лет исламский мир произвел больше президентов и премьер-министров из числа женщин, чем Европа и Северная Америка, вместе взятые.

Конечно, существует много государств с преобладающим мусульманским населением, где женщины по-прежнему не имеют равных с мужчинами юридических прав; то же самое можно сказать и о большинстве развивающихся стран во всех частях света – мусульманских и немусульманских. И без сомнения, незавидное положение женщин в таких государствах, как Иран, Афганистан, Судан и Сомали, ужасающе и требует срочного внимания. Тем не менее использование опыта жизни женщин в этих странах для широкого обобщения представлений об отношении к женщинам в исламе будет грубым упрощением. К сожалению, именно это и происходит во всем западном мире, где образ мусульманки, как несомненно угнетаемой и деградирующей из-за положений ислама, не только настойчиво сохраняется, но и выражается почти исключительно в единственном символе – хиджабе. В сущности, порой кажется, что для многих в Европе и Северной Америке вся жизнь мусульманских женщин определяется куском ткани, в отношении которого она вольна или не вольна выбирать – покрывать ли ей им голову.

Бесспорно, это не новое явление. Несмотря на тот факт, что покрытие головы – это обычай, который существует в бесчисленном количестве культур на протяжении тысяч лет как среди мужчин, так и среди женщин, в глазах многих на Западе вуаль долгое время рассматривалась как наиболее выдающаяся эмблема «инаковости» ислама. Европейцы, в частности, были одержимы вуалью еще с момента эротических путешествий писателей-ориенталистов, таких как Густав Флобер и сэр Ричард Бертон, которые создали фетиш из образа мусульманской женщины как восточной femme fatale[11]11
  Роковая женщина (фр.).


[Закрыть]. Этот образ получил новую жизнь в работах европейских колониалистов, таких как Альфред, лорд Кромер, британский генеральный консул в Египте, для которого хиджаб был символом «деградации женщин» и окончательным доказательством того, что «ислам как социальная система потерпел абсолютное поражение». Примечательно, что джентльмен, представляющий колониальную страну, был при этом основателем Мужской лиги противостояния женскому движению суфражисток в Англии. Кромер не интересовался тяжелым положением мусульманских женщин как таковым; хиджаб для него был иконой «отсталости ислама» и наиболее заметным оправданием «цивилизаторской миссии» Европы на Ближнем Востоке.

В современном мире хиджаб стал символом не только овеществления мусульманской женщины, но также широкой пропасти в ценностях и нравах, которая, как настаивают многие, разделяет ислам и Запад. Отсюда недавно вступившие в силу законы, запрещающие мусульманкам ношение отдельных видов хиджаба во Франции и других странах Европы. Сторонники таких запретов утверждают, что хиджаб – это оскорбление принципов Просвещения, на которых основана Европа. Они заявляют, что хиджаб по определению является проклятием концепции освобождения женщины. Как сказал французский президент Николя Саркози, подписывая соответствующий закон: «В нашей стране мы не можем считаться с тем, чтобы женщины были заключенными за завесой, чтобы они были отрезаны от всех проявлений общественной жизни, лишены идентичности». Конечно, в центре его утверждения – абсолютно женоненавистническое убеждение в том, что ни одна мусульманка добровольно не выберет ношение хиджаба, что ее заставляют его носить (муж, или отец, или социальные ограничения, установленные ее религией), что фактически мусульманки не способны сами решать, что они должны носить, а что – нет, поэтому именно государство должно решить за них.

Это не значит, как полагают столь многие либеральные мусульманские реформаторы, что хиджаб в действительности – символ расширения прав мусульманских женщин. Это аргумент, ставший известным благодаря выдающемуся иранскому политическому философу Али Шариати (1933–1977) и его знаменитой книге «Фатима – дочь Пророка». Для Шариати и других людей, разделяющих его точку зрения, хиджаб – это не символ угнетения женщин, а скорее знак усиленного противодействия западному женскому образу. Но, какой бы привлекательной эта идея ни была, она по-прежнему трагически грешит недостатком, связанным с тем, что Шариати описывает нечто, о чем не имеет никакого представления.

Правда заключается в том, что традиционный образ закрытой чадрой мусульманской женщины как защищенной и послушной сексуальной собственности своего мужа настолько же обманчивый и глупый, как и постмодернистское изображение вуали как эмблемы расширения прав и женской свободы от культурной гегемонии Запада. Вуаль может быть и тем и другим или ничем из этого, но решение зависит исключительно от самих мусульманок. Каким бы ни был выбор в отношении одежды, это выбор самой женщины, и только ее. Ни мужчина, ни государство не определяют правильную «женскость» в исламе. Те, кто относится к мусульманке не как к личности, а как к символу исламского целомудрия или светского либерализма, повинны в том же грехе – в овеществлении женщины.

Это, по сути, служит основой так называемого мусульманского женского движения, которое зиждется на идее о том, что именно общество, где доминируют мужчины, а не ислам, несет ответственность за подавление женщин в столь многих государствах с преобладающим мусульманским населением. По этой причине мусульманские феминистки по всему миру выступают за возвращение к тем основам общества, которые Мухаммад изначально завещал своим последователям. Несмотря на различия в культуре, национальности и убеждениях, они считают, что тот урок, который был получен от Пророка, те беспрецедентные права и привилегии, которыми он наделил женщин, доказывают, что ислам прежде всего – религия равенства. Медина в представлении феминисток – это общество, в котором Мухаммад назначал женщин наподобие Умм Варака духовными руководителями уммы; где самому Пророку публично делали замечания его жены; где женщины молились и сражались наравне с мужчинами; где женщины, как Аиша и Умм Салама, действовали не только как религиозные, но и как политические – а в некоторых случаях и как военные – лидеры; и где призыв к молитве, раздававшийся с крыши дома Мухаммада, собирал мужчин и женщин вместе, без разделения, и они благословлялись как представители единой общины.

Этот революционный эксперимент по построению социального равенства был настолько успешным, что в период с 622 по 624 г. число членов уммы очень быстро возросло как за счет вступления новых ансаров в Медину, так и за счет наплыва эмигрантов, желающих присоединиться к тому, что происходит в городе Пророка. Хотя, по правде говоря, это по-прежнему еще был Ятриб. Он не мог должным образом называться Мединой до тех пор, пока Мухаммад не переключил внимание от своих эгалитарных реформ вновь к святому городу Мекка и могущественному племени, которое распространяло власть на всю Аравию.

4. Усердие на пути Аллаха

Значение джихада

Посланнику Бога в Ятрибе снится сон. Он стоит на широком лугу. Рядом пасется скот. Пророк держит в руке обнаженный меч, сверкающий на солнце. На лезвии клинка сделан дол. Приближается война. Но на мирном лугу, среди пасущихся животных, при теплом свете царит спокойствие. И кажется, это хорошее предзнаменование. Пророк, осмотрев себя с головы до ног, видит, что облачен в неуязвимую кольчугу. Не о чем волноваться. В его руке меч. Он смотрит прямо на необъятный горизонт, высокий и уверенный, ожидая начала боя.

Когда Мухаммад просыпается, он сразу понимает значение этого сна: курайшиты близко. Однако то, что они в настоящий момент направляются в сторону Ятриба с хорошо вооруженным трехтысячным войском и двумястами единицами кавалерии, чтобы положить конец деятельности Мухаммада и его движению раз и навсегда, он знать не может. Согласно обычаю, за солдатами следует небольшая группа женщин, украшенных драгоценностями и облаченных в свои лучшие туники. Эту группу ведет сильная и загадочная женщина по имени Хинд, это жена Абу Суфьяна, нового шейха курайшитов. Годом ранее, в 624 г., когда курайшиты в первый раз столкнулись с Мухаммадом и его последователями при Бадре, брат и отец Хинд были убиты дядей Мухаммада по имени Хамза. Сейчас, проделывая трудный и долгий путь через всю пустыню, крепко ухватив подол своей развевающейся белой туники руками, она служит живым напоминанием того, что именно сподвигло курайшитов наконец довести борьбу за контроль над Аравией до порога дома Мухаммада.

«Утолите мою жажду мести! – кричит она мужчинам, марширующим перед ней. – И утолите свою!»

В это же время Ятриб полнится слухами о надвигающемся нападении. Еврейские кланы, которые не хотят быть вовлеченными в эту борьбу между Мухаммадом и Меккой, выстраивают фортификационные сооружения, в то время как умма начинает неистово собирать оружие и провизию, какие только можно найти, готовясь к осаде. На рассвете звучит призыв к молитве в мечети для всей общины, где Мухаммад сдержанно подтверждает слухи.

Это правда, что курайшиты надвигаются на Ятриб, объявляет он; но вместо того, чтобы выйти и сойтись с ними в битве, он предлагает остаться на месте и ждать, когда враги сами придут к ним. Он убежден, что кольчуга, в которую он был облачен во сне, обозначает неуязвимые оборонительные укрепления Ятриба. Если курайшиты действительно достаточно глупы, чтобы атаковать этот оазис, заявляет он, тогда мужчины будут сражаться с ними на улицах и в переулках, в то время как женщины и дети будут бросать в них камни с верхушек пальмовых деревьев.

Последователи Мухаммада скептически отнеслись к его плану. Они хорошо помнили урок, который они преподали курайшитам при Бадре. Значительно уступая в численности, небольшая группа Мухаммада нанесла тяжелые потери могущественной армии Мекки, заставив ее отступить в полном унижении. Конечно, они вновь уничтожат их в битве.

«О, Посланник Бога, – провозгласили они, – веди нас прямиком к нашим врагам, иначе они подумают, что мы слишком трусливы и слабы, чтобы встретиться с ними лицом к лицу».

Этот ответ смутил Мухаммада, который считал, что его сон был посланием Бога. И чем больше убеждали его выйти навстречу врагу, тем больше он колеблется. Даже его самые доверенные советники разделились во мнении, как поступить. Наконец, изведенный спорами, понимая, что решение должно быть принято, Мухаммад встает и приказывает принести ему кольчугу. Они встретятся с курайшитами в открытой пустыне.

Всего с несколькими сотнями мужчин и горсткой женщин, включая Аишу и Умм Саламу, которые почти всегда сопровождали его в битвах, Мухаммад выдвигается к открытой местности, расположенной в нескольких милях к северо-западу от Ятриба, у подножия горы Ухуд, где, как он слышал, курайшиты разбили лагерь, планируя нападение. У горы Ухуд он пробирается вниз к ущелью и разбивает свой лагерь на противоположной по руслу реки стороне недалеко от армии Мекки. Отсюда он может различить палатки курайшитов. Мухаммад оценивает их превосходство в численности и количестве оружия. Его сердце замирает, когда он видит сотни лошадей и верблюдов, пасущихся на близлежащем пастбище. Его люди привели только две лошади; верблюдов же у них нет совсем.

Мухаммад приказывает своим последователям разбить лагерь и ждать рассвета. Утром, когда небо начинает розоветь, он вскакивает на коня и осматривает свои войска в последний раз. Среди мужчин он видит детей, вооруженных мечами. Встав на цыпочки, они стараются влиться в строй. Он сердито выводит их из рядов и отправляет домой к их семьям, хотя некоторым удается укрыться от его пристального ока и вернуться на поле боя. Затем Мухаммад размещает лучников на вершине горы рядом со своим флангом, приказывая им «крепко держаться на месте, чтобы не быть атакованными с этого направления». Остальным мужчинам он выкрикивает свои последние наставления: «Никому не вступать в бой, пока я не дам такую команду!» Затем, словно чувствуя, что он не прислушался к предзнаменованию своего сна, Мухаммад надевает вторую кольчугу и приказывает армии атаковать.

Почти в тот же момент курайшиты вступают в бой. Лучники Мухаммада выпускают град стрел на поле боя, защищая свои скудные войска и заставляя армию Мекки отступать с их позиций. Но по мере того, как курайшиты отходят, лучники – в прямое нарушение приказа Мухаммада не покидать своих мест – сбегают с горы, чтобы забрать добычу, оставленную отступающей армией. За небольшое время курайшиты перегруппировываются, и с незащищенным флангом Пророк и его воины быстро оказываются в окружении. Битва превращается в массовую резню.

Огромная армия Мекки быстро расправляется с войском Мухаммада. Поле боя усеяно телами погибших. Курайшиты все ближе и ближе, и несколько людей Мухаммада образуют плотный круг вокруг него, чтобы оградить Пророка от наступающей армии и дождя стрел, льющегося со всех сторон. Одно за другим изрешеченные стрелами тела мужчин падают к ногам Мухаммада, пока в живых не остается последний воин. Но вот сражен и он.

Оставшись один, Мухаммад встает на колени рядом со своими мертвыми воинами и продолжает вслепую пускать стрелы по курайшитам до тех пор, пока лук не ломается в его руках. Он беззащитен и серьезно ранен: его челюсть сломана, зубы выбиты, губа рассечена, лоб изранен и покрыт кровью. На мгновение Пророк замирает, пытаясь собраться с последними силами и атаковать противника, и вдруг один из его людей – здоровенный воин по имени Абу Дуджана – выбегает на поле боя, хватает Мухаммада и тащит его в ущелье, куда стянулись выжившие.

Внезапное исчезновение Пророка с поля сражения порождает слухи о том, что он убит, и, по иронии, это именно та отсрочка, которая нужна людям Мухаммада. Узнав о его смерти, курайшиты прекращают нападение – битва закончена. Остатки армии Мухаммада, окровавленные и униженные, тихо отступают к Ятрибу, а Абу Суфьян поднимается на вершину горы и, победоносно подняв свой изогнутый меч к небу, кричит: «Превозносим Тебя, Хубал! Превозносим!»

Позже, когда при Ухуде воцаряется спокойствие, Хинд и остальные женщины курайшитов бродят по полю битвы, нанося увечья телам мертвых: обычная практика в доисламской Аравии. Женщины отрезают носы и уши павшим воинам Мухаммада, чтобы сделать из них браслеты и ожерелья. Но у Хинд более важная цель. Она отделяется от остальных, чтобы найти тело дяди Мухаммада, Хамзы, – человека, убившего ее отца и брата при Бадре. Наконец отыскав его тело, она опускается на колени рядом с ним, вскрывает ему живот, извлекает оттуда голыми руками печень и впивается в нее зубами, тем самым завершая месть в отношении Посланника Бога.

* * *

Ислам так часто изображался даже современными учеными как «воинственная религия, последователи которой – воины-фанатики, занимающиеся распространением своей веры и своего закона силой оружия», цитируя историка Бернарда Льюиса, что образ мусульманских полчищ, словно рой саранчи исступленно бросающихся в битву, стал одним из самых прочных стереотипов в западном мире. «Ислам никогда в действительности не был религией спасения, – писал выдающийся социолог Макс Вебер. – Ислам – это религия воинов». Это религия, которую Сэмюэль Хантингтон назвал погруженной «в кровавые границы».

Этот глубоко укоренившийся стереотип об исламе как о религии воинов берет свое начало в папской пропаганде эпохи крестовых походов, когда мусульмане изображались как солдаты Антихриста, богохульно оккупировавшие святые земли (и, что более важно, территории, по которым пролегал шелковый путь в Китай). В Средние века, в то время как мусульманские философы, ученые и математики сохраняли знание о прошлом и определяли развитие науки будущего, воинственная и раздробленная Священная Римская империя, пытаясь оградить себя от натиска турок, которые душили ее со всех сторон, назвала ислам «религией меча», будто в ту эпоху были другие средства территориальной экспансии, кроме войны. А европейские колонизаторы XVIII и XIX вв., систематически изымая природные ресурсы Ближнего Востока и Северной Африки, непреднамеренно создали бешеный политический и религиозный резонанс, который и породил то, что теперь принято называть исламским фундаментализмом. Образ страшного мусульманского воина, «одетого в длинный халат и размахивающего ятаганом, готового убить любого неверного, который встанет у него на пути», стал широко популярным литературным клише. И продолжает им быть.

В настоящее время традиционный образ мусульманской орды так или иначе был заменен новым образом исламского террориста, опоясанного взрывчаткой, готового на смерть во имя Аллаха и стремящегося забрать с собой как можно больше невинных людей. Остается неизменным представление о том, что ислам – это религия, последователи которой втянуты в вечную священную войну, или джихад, со времен Мухаммада и по сей день.

Однако доктрина джихада, как и многие доктрины в исламе, не была полностью развита в идеологическом плане даже многие годы спустя после смерти Мухаммада, до тех пор пока мусульманские завоеватели не столкнулись с другими культурами и практиками народов Ближнего Востока. Следует помнить, что ислам зародился в эпоху существования огромных империй и глобальных завоеваний, в то время когда Византия и Сасанидское государство – теократические державы – находились в состоянии непрекращающейся религиозной войны за территориальную экспансию. Армии мусульман, которые распространились по всему Аравийскому полуострову, попросту присоединились к существующим распрям; они их не изобрели и не определили, хотя и быстро стали в них доминировать. Несмотря на общепринятое представление на Западе, мусульманские завоеватели не принуждали народы переходить в ислам; в действительности они это даже не поощряли. Дело в том, что финансовые и социальные преимущества арабских мусульман в VIII и IX вв. были таковы, что ислам быстро стал религией для элиты, в которую человек неарабского происхождения мог перейти, только пройдя все этапы сложного процесса, в первую очередь включавшего в себя обязательство приобретать товары только у арабов.

Эта эпоха характеризовалась также единением религии и государства. За исключением отдельных примеров (и мужчин и женщин), ни еврей, ни христианин, ни зороастриец, ни мусульманин того времени не определяли свою религиозную принадлежность через собственный конфессиональный опыт. Наоборот. Религия была этничностью, культурой и социальной идентичностью; она определяла политические, экономические и этические взгляды. Религия в большей степени, чем что-либо другое, была гражданством. Таким образом, Священная Римская империя имела свою официально санкционированную и юридически утвержденную версию христианства, равно как и империя Сасанидов – версию зороастризма. На Индийском субконтиненте вайшнавистские королевства (последователи Вишну и его воплощений) соперничали с шиваистскими королевствами (последователями Шивы) за осуществление контроля над территориями, в то время как в Китае буддистские и даосские правители сражались за политическое господство. В каждом из этих регионов, но особенно на Ближнем Востоке, где религия напрямую утверждалась государством, территориальная экспансия приравнивалась к религиозному прозелитизму. Словом, каждая религия была «религией меча».

Когда мусульманские завоеватели приступили к изучению механизмов ведения войны в исламе, в их распоряжении были блестяще разработанные и на высшем уровне утвержденные идеалы религиозной войны в том виде, в каком они были определены и воплощены на практике в Сасанидской и Византийской империях. Фактически термин «священная война» появляется не в связи с исламом. Он возник в эпоху христианских крестоносцев, которые первыми стали использовать это понятие для придания законного основания тому, что в действительности было борьбой за территории и торговые пути. Термин «священная война» не использовался мусульманскими завоевателями, и ни в коем случае его нельзя считать подходящим определением для слова «джихад». В арабском языке множество слов, которые можно перевести как «война», и «джихад» к ним не относится.

Слово джихад буквально обозначает борьбу, стремление или большое усилие. В своей первоначальной религиозной коннотации (иногда называемой «большой джихад») под этим словом понимается усердие души по преодолению греховных препятствий, которые удерживают человека от Бога. Именно поэтому за словом «джихад» почти всегда в Коране следует фраза «на пути Аллаха». Однако поскольку ислам эту внутреннюю борьбу за святость и подчинение считает неотделимой от внешней борьбы за благо человечества, «джихад» чаще ассоциируется со своим вторичным значением (так называемый «меньший джихад»): то есть это любое усилие – военное или какое-либо другое – против угнетения и тирании. И в то время как такое определение джихада порой служит инструментом манипуляций борцов и экстремистов для придания религиозного обоснования тому, что стоит на социальной и политической повестке дня, оно не отражает в должной степени того, как понимал этот термин Мухаммад.

Война, согласно Корану, может быть справедливой или несправедливой, но никогда «священной». В действительности джихад лучше всего трактовать как первозданную «теорию справедливой войны» – теорию, возникшую из необходимости и получившую свое развитие в разгар кровавой и зачастую хаотичной войны, которая разразилась в 624 г. между малочисленными, но растущими силами общины Мухаммада и всемогущими и вездесущими курайшитами.

Что странно, казалось, курайшиты поначалу совершенно не волновались об успехе общины Мухаммада в Ятрибе. Определенно они знали, что происходило. Курайшиты сохраняли свои лидирующие позиции в Аравии, поддерживая работу сети шпионов на всей территории полуострова; ничто, угрожавшее их авторитету или их прибыли, не могло остаться незамеченным. И хотя они, возможно, были обеспокоены ростом числа последователей Пророка, до тех пор, пока деятельность его общины территориально ограничивалась Ятрибом, Мекка была рада позабыть о Мухаммаде. Но Мухаммад не желал забывать о Мекке.

Возможно, величайшее преобразование, произошедшее в Ятрибе, было связано не с традиционной племенной системой, а с самим Пророком. По мере того как менялась природа откровения от общих утверждений о добре и силе Бога к конкретным правовым и гражданским правилам для построения и поддержания справедливого и равноправного общества, менялось и пророческое сознание Мухаммада. Его послание отныне предназначалось не только для «матери городов [Мекки] и тех, кто кругом ее» (6:92). Огромный успех уммы в Ятрибе убедил Мухаммада в том, что Бог призвал его не только для того, чтобы предупредить его племя и ближайшую родню (26:214). Он отныне осознавал свою роль как «милость для миров» (21:107) и Посланника «всему человечеству» (12:104, 81:27).

Конечно, вне зависимости от того, насколько популярной и успешной стала его община, она никогда не могла надеяться на расширение за пределы границ Ятриба, если бы религиозный, экономический и социальный центр Аравии продолжал выступать против. В конце концов Мухаммаду пришлось бы ему противостоять и попытаться перетянуть курайшитов на свою сторону. Но для начала он должен был привлечь их внимание.

Узнав в Мекке, что единственный действенный путь противостояния курайшитам лежит через их кошелек, Мухаммад принял необычайно смелое решение объявить Ятриб священным городом (харам). Такое объявление, закрепленное в Мединской конституции, означало, что Ятриб отныне мог стать местом паломничества и законным центром торговли (две эти ипостаси были почти неразделимы в древней Аравии). Это было не только финансовым решением. Провозгласив Ятриб священным, Мухаммад намеренно бросал вызов религиозной и культурной гегемонии Мекки на полуострове. И чтобы удостовериться, что курайшиты получили его послание, он отправил своих последователей в пустыню для участия в вековой арабской традиции караванных рейдов.

В доисламской Аравии караванные рейды были законным средством малых кланов урвать часть богатства более крупных кланов. Это никоим образом не считалось воровством, и до тех пор, пока не произошло никакого насилия и не пролилась кровь, не было необходимости в возмездии. Нападающие внезапно набрасывались на караван – обычно с тыла – и забирали все, что могли унести в руках, прежде чем их опознают. Такие периодически совершаемые рейды определенно доставляли неприятности лидерам караванов, но в целом считались частью того комплекса естественных опасностей, которые поджидали путников, везущих большое количество товаров, на их пути через обширную и незащищенную пустыню.

Хотя поначалу такие рейды совершались от случая к случаю и приносили небольшую добычу, они обеспечивали умму остро необходимым и эффективно подрывали торговые потоки, идущие в Мекку и из нее. Незадолго до этого лидеры караванов, входящих в священный город, начали жаловаться курайшитам, что они более не чувствуют себя в безопасности, путешествуя по региону. Некоторые из них даже предпочли отправиться в Ятриб, чтобы получить защиту Мухаммада и его людей. Объемы торговли в Мекке стали сокращаться, прибыль была утрачена, и Мухаммад наконец привлек то внимание, к которому он стремился.

В 624 г., за год до сокрушительного поражения при Ухуде, Мухаммад получил новость о том, что огромный караван направляется в Мекку из Палестины, и размер его был слишком заманчивым, чтобы упустить такую возможность. Собрав группу из трехсот добровольцев (в основном эмигрантов), он приказал совершить набег. Но как только его группа вышла за пределы Бадра, она внезапно столкнулась с тысячью воинов курайшитов. Произошла утечка информации о планах Мухаммада, и теперь курайшиты были готовы преподать небольшой группе повстанцев урок, который те не смогут забыть.

На протяжении нескольких дней две армии изучали друг друга с противоположных сторон обширной долины. Курайшиты, облаченные в белые туники, восседали на богато украшенных лошадях и высоких мускулистых верблюдах; члены уммы, одетые в лохмотья, были готовы к рейду, а не к войне. По правде говоря, ни одна из сторон не желала битвы. Курайшиты, вероятно, допускали, что их превосходство в численности приведет к незамедлительной капитуляции или по меньшей мере к покаянию противника. А Мухаммад, который должен был знать, что сражение с курайшитами не только окончится его смертью, но и положит конец существованию всей уммы, тревожно ожидал указаний от Бога.

«О Аллах, – продолжал он молиться, – если эти люди погибнут, тебе более не будут поклоняться».

Но было еще кое-что, что удерживало Мухаммада от наступления при Бадре, помимо угрозы уничтожения. Он отдавал себе отчет в том, что его послание не могло распространиться за пределы Аравии без капитуляции курайшитов, и знал, что эта капитуляция могла произойти только в условиях военного столкновения. Но вместе с тем Мухаммад понимал и то, что как откровение навсегда преобразовало социально-экономический ландшафт доисламской Аравии, так оно должно и изменить методы и нравы войны.