Текст книги "Спортивный журналист"

Ричард Форд
Спортивный журналист

Кристине

Copyright © 1986 by Richard Ford

© Сергей Ильин, перевод, 2014

© «Фантом Пресс», оформление, издание, 2014

1

Меня зовут Фрэнк Баскомб. Я спортивный журналист.

Последние четырнадцать лет я прожил здесь, в Хаддаме, штат Нью-Джерси, в доме 19 по Хоувинг-роуд – большом тюдоровском особняке, приобретенном, когда кинопродюсер купил за немалые деньги права на сборник моих рассказов и, казалось бы, обеспечил моей жене, мне и троим нашим детям – двое тогда еще не родились – хорошую жизнь.

Что, собственно, такое хорошая жизнь – та, на которую я рассчитывал, – теперь точно сказать не могу, хотя вся жизнь еще не прожита, только тот ее кусок, что прошел до нынешнего дня. Я, например, больше не женат на Экс. Ребенок, на глазах которого все начиналось, умер, хотя у нас есть, как я уже говорил, двое других детей, живых, чудесных.

После того как мы переехали сюда из Нью-Йорка, я дописал до середины небольшой роман, но затем засунул его в ящик комода, где он с тех пор и лежит, – извлекать его оттуда я не собираюсь, разве что со мной случится нечто такое, чего я сейчас и вообразить не могу.

Двенадцать лет назад, мне тогда было двадцать шесть и по жизни я шел, можно сказать, вслепую, издатель глянцевого нью-йоркского спортивного журнала, вы все его знаете, предложил мне постоянную работу: ему понравилась статья, которую я написал на досуге. К моему и всех прочих удивлению, я махнул рукой на роман и предложение принял.

С тех пор у меня ничего, кроме нынешней работы, не было, если не считать отпусков и трех месяцев после смерти сына, когда я надумал начать новую жизнь и устроился преподавателем в небольшой частный колледж на западе Массачусетса. В конечном счете мне там не понравилось, я ждал и дождаться не мог возможности уволиться, вернуться сюда, в Нью-Джерси, и писать статьи о спорте.

Жизнь моя в те двенадцать лет плохой отнюдь не была, она и сейчас не плоха. И хотя чем старше я становлюсь, тем больше поводов для страха у меня появляется, тем яснее я понимаю, что дурное может случиться – и случается, – но меня тревожит либо не дает спать по ночам совсем-совсем немногое. Я все еще верю в существование страстной или романтической любви. И не изменился я так уж сильно, если изменился вообще. Я мог не развестись. Мой сын, Ральф Баскомб, мог не умереть. Но это практически и все, что со мной случилось дурного.

Почему же, можете вы спросить, человек отказывается от многообещающей писательской карьеры – а мои рассказы заслужили одобрение некоторых рецензентов – и подается в спортивные журналисты?

Хороший вопрос. Пока позвольте мне сказать только одно: если работа спортивного журналиста и учит вас чему-либо, – а в этом утверждении много правды и целая куча вранья – так это тому, что, коль вы стремитесь прожить хотя бы отчасти достойную жизнь, вас рано или поздно, но непременно настигнут ужасные, жгучие терзания. И вам придется как-то отвертеться от них, иначе жизнь ваша будет загублена.

Я считаю, что проделал и то и другое. Столкнулся с поводом для терзаний. Избежал гибели. И все еще способен рассказать об этом.

* * *

Я перелезаю через металлическую ограду кладбища, которое раскинулось прямо за моим домом. Пять часов утра, 20 апреля, Страстная пятница. Все дома вокруг темны, я жду мою экс-жену. Сегодня день рождения нашего сына Ральфа. Ему исполнилось бы тринадцать, он начал бы обращаться в мужчину. Мы с Экс встречаемся здесь последние два года – с утра пораньше, до начала дня, – чтобы засвидетельствовать ему наше уважение. А до того просто приходили сюда вдвоем, как муж и жена.

От травы поднимается призрачный туман, я слышу, как надо мной, низко, хлопают крыльями гуси. В ворота с урчанием въезжает полицейская машина, останавливается, гасит огни и берет меня под наблюдение. Я вижу, как в ней коротко вспыхивает спичка, вижу лицо глядящего на приборную доску полицейского.

С дальнего края «новой части» кладбища меня разглядывает маленький олень. Я жду. Желтоватые глаза его начинают переливаться в темноте, это он уходит в старую часть, где и деревья повыше, и похоронены трое из тех, кто подписал Декларацию независимости, – их памятники видны от могилы моего сына.

Ближайшие мои соседи, Деффейсы, играют в теннис, переговариваясь благовоспитанно приглушенными утренними голосами. «Прости». «Спасибо». «Сорок, любовь моя». Чпок. Чпок. Чпок. «Твоя взяла, дорогой». «Да, спасибо». Чпок, чпок. Я слышу, как они отрывисто дышат носами, слышу шарканье их ног. Обоим уже за восемьдесят, в сне они больше почти не нуждаются, вот и встают до рассвета. Оборудовали корт мягкими бариевыми светильниками, которые не заливают сиянием мой двор, не будят меня. И мы остались если не близкими друзьями, то добрыми соседями. Общего у меня с ними теперь не много, на коктейли они, да и все прочие, приглашают меня не часто. Жители города по-прежнему дружелюбны со мной, но сухи, а я считаю их хорошими людьми, консервативными, порядочными.

Иметь в соседях разведенного мужчину – дело, как я волей-неволей усвоил, непростое. В таком человеке таится хаос – общественный договор ставится под сомнение непонятностью его отношения к сексу. Как правило, люди считают себя обязанными принять чью-либо сторону, а встать на сторону жены всегда легче, что мои знакомые и соседи по большей части и сделали. И хотя мы переговариваемся иногда через подъездные дорожки, и заборы, и поверх крыш наших машин, когда паркуем их у продуктовых магазинов, обмениваемся соображениями насчет состояния наших потолков и водостоков или вероятия ранней зимы, а иногда даже рассуждаем, уклончиво, впрочем, что хорошо бы как-нибудь встретиться, поговорить, я их почти не вижу и не переживаю по этому поводу.

Нынешняя Страстная пятница – день для меня необычайный и помимо прочих его особенностей. Когда я проснулся в темноте сегодняшнего утра, сердце мое стучало, как тамтам, и я подумал, что начинаются перемены, что настоянная на ожиданиях дремотность, прицепившаяся ко мне некоторое время назад, отлетела от меня в прохладный воздух сумрачного рассвета.

Сегодня я отправляюсь в Детройт, чтобы приступить к работе над биографическим очерком о знаменитом некогда футболисте, который живет в Уоллед-Лейке, штат Мичиган. Несчастье, случившееся с ним во время катания на водных лыжах, приковало его к инвалидной коляске, однако для товарищей по команде он стал образцом для подражания, продемонстрировав решительность и отвагу: вернулся в колледж, получил степень по информатике, женился на своей чернокожей психоаналитичке и, наконец, был избран в почетные капелланы своей прежней команды. «Внести свою лепту» – таким будет главный мотив моей статьи. Рассказывать подобные истории мне нравится, поэтому писаться статья будет легко.

Впрочем, мои радостные предвкушения объясняются еще и тем, что я прихватываю с собой новую подругу, Викки Арсено. В Нью-Джерси она перебралась из Далласа недавно, однако я уже совершенно уверен, что люблю Викки (хоть и помалкиваю об этом, боясь ее напугать). Два месяца назад я точил в гараже нож газонокосилки и распорол большой палец, и медсестра Арсено зашила его в отделении неотложной помощи нашей «Докторской больницы» – тогда-то все и началось. Она закончила курсы при Бэйлорском университете в Уэйко, а сюда переехала после того, как распался ее брак. Родители Викки живут в Барнегэт-Пайнсе, совсем недалеко отсюда, у океана, и мне предстоит стать на их пасхальном обеде экспонатом номер один – свидетельством того, что дочь успешно переселилась на Северо-Восток, нашла надежного, доброго мужчину, а все дурное, включая кобеля-мужа Эверетта, оставила позади. Ее отец Уэйд работает сборщиком дорожной пошлины на девятом съезде с Джерсийской платной магистрали; ожидать, что ему понравится разница в возрасте между мной и Викки, не приходится. Ей тридцать. Мне тридцать восемь. А ему лишь немного за пятьдесят. Однако я надеюсь завоевать его доверие и жажду этого, насколько оно возможно в моих обстоятельствах. Викки – милая, озорная маленькая брюнетка, изящно широкоскулая, с сильным техасским акцентом; восторги свои она описывает с прямотой, от которой мужчина вроде меня изнывает ночами от желания.

Не следует думать, что, избавившись от брачных уз, вы получаете свободу бодро путаться с женщинами и вести какую-то экзотическую жизнь – свободу, которая прежде вам и не снилась. Ничего подобного. Наслаждаться ею подолгу никому не по силам. Хаддамский «клуб разведенных мужей», в который я вступил, доказал мне хотя бы это – о женщинах мы, когда собираемся вместе, почти не говорим, нам хватает чисто мужской компании. Свобода, обретенная мной – да и большинством из нас – после развода, сводится к воздержанию и верности куда более строгим, чем прежде, другое дело, что мне и верным быть некому, и от соитий воздерживаться не с кем. Долгое пустое время – вот все, что у меня есть. Впрочем, каждому стоит провести некий период жизни в одиночестве. Не в какое-то лето детства, не в пустой спальне какой-нибудь дерьмовой школы, нет. Повзрослейте-ка – для начала. А после поживите в одиночестве. Это будет хорошо и правильно. Вы можете кончить тем, что узнаете, наподобие самых лучших спортсменов, пределы своих возможностей, а это вещь стоящая. (Баскетболист, выполняющий свой фирменный бросок в прыжке, весь обращается в олицетворение простого желания – уложить мяч в корзину.) В любом случае, совершить храбрый поступок непросто, да никто от него простоты и не ожидает. Делай свое дело по возможности хорошо и продолжай ждать лучшего, не зная даже того, как оно выглядит. И в награду небеса пошлют тебе небольшой подарок навроде Викки Арсено.

Я вот уж несколько месяцев никуда не ездил, и потому журнал нашел для меня кучу дел в Нью-Йорке. Скотина Алан, адвокат Экс, заявил в суде, что причиной наших бед были мои разъезды – особенно после смерти Ральфа. И хотя утверждение это верным не было – мы с Экс сами придумали его для обоснования развода, – мне и вправду всегда нравились неотделимые от моей работы поездки. Викки за всю ее жизнь видела только два ландшафта: плоские, безликие, мрачные прерии вокруг Далласа и нью-джерсийский, странный, словно бы не от мира сего. Но скоро я покажу ей Средний Запад, где во влажном воздухе грузно витает вечная неизменность, где мне довелось учиться в колледже.

Да, действительно, жизнь спортивного журналиста выглядит именно так, как вы себе представляете: самолеты, аэропорт прибытия, аэропорт отбытия, отель в деловом центре города – вселение-выселение, часы ожидания в коридорах и раздевалках, арендованные автомобили, перепалки с отельными коридорными. Ночные выпивки в незнакомых барах, пробуждения перед рассветом – совсем как сегодня, – попытки воссоздать полную картину чего-то. Однако есть у этой жизни и крепкая основа, без которой я, наверное, не прожил бы – во всяком случае, счастливо. Ты очень скоро понимаешь, что не существует ничего, способного поссорить тебя с самим собой. А в любом из хорошо известных тебе и неизвестных вовсе городов, во всех этих Милуоки, Сент-Луисах, Сиэтлах, Детройтах, даже в твоем Нью-Джерси может случиться нечто многообещающее, неожиданное. Женщина, с которой я сошелся в колледже, где недолгое время преподавал, сказала однажды, что я страдаю от чрезмерного обилия возможностей выбора, что меня никогда не подгоняла жестокая необходимость. Она заблуждалась, это не более чем иллюзия. Все, что нам требуется, – это как раз обилие возможностей выбора. И, оказываясь посреди кирпичных вывертов американских городов, я именно его и ощущаю. Избыток возможностей. Я ничего о них не знаю, однако они, вполне вероятно, таятся где-то здесь, поджидая меня. Да ладно, пусть и не поджидая. Тебя волнует прелесть новизны. И особенно радует замечательно продуманное освещение какого-нибудь ресторана. Таксист, у которого есть что рассказать о своей жизни. Небрежно напевный голос незнакомой женщины – ты не знаешь ее, но волен слушать в баре, в котором никогда не был, в час, обычно заполненный одиночеством. Вот что поджидает тебя. И что может быть лучше? Загадочнее? Достойнее предвкушений? Да ничто. Решительно ничто.

Светильники на теннисном корте Деффейсов гаснут. Терпеливый, беззаботный, по-прежнему приглушенный голос Делии Деффейс принимается уверять мужа, Каспара, пока они идут в отглаженных белых костюмах к дому, что играл он превосходно.

Небо стало молочно-белым и, хоть сейчас весна и Пасха уже на носу, в утре ощущается нечто до странности зимнее, кажется, что высокая дымка замалевала звезды. И луны тоже не видно.

Полицейский наконец насмотрелся на меня и неторопливо выехал из ворот кладбища на безмолвную улицу. Я слышу, как на тротуар плюхается газета. Издали долетает шум электрички, идущей в Нью-Йорк, вскрик, с которым она останавливается у нашего вокзала, – звук всегда утешительный.

Коричневый «сайтейшн» Экс останавливается перед мигающим красным светофором на углу улицы Конституции, напротив новой библиотеки, потом медленно ползет с включенным дальним светом по Сливовой вдоль кладбищенской ограды. Олень исчез. Я иду к воротам, чтобы встретить ее.

Экс – исповедующая старомодные взгляды женщина из Бирмингема, с крепкими мичиганскими корнями; я познакомился с ней в Анн-Арборе. Ее отец, Генри, был лучшим в его поколении либералом в духе «Елейного» Уильямса; он и сейчас владеет фабрикой, которая штампует резиновые уплотнения для огромного агрегата, который штампует крылья автомобилей, правда, теперь Генри республиканец и богат, как фараон. Мать, Ирма, живет в Миссии Вьехо, с отцом она разведена, но все еще регулярно посылает мне письма и верит, что мы с Экс в конце концов воссоединимся, – мне это представляется таким же возможным, как и все на свете.

Экс могла бы, если б захотела, вернуться в Мичиган, купить кооперативную квартиру или дом в стиле «ранчо», а то и поселиться в поместье своего отца. Мы обсуждали эти возможности во время развода, и я ничего против них не имел. Однако она слишком горда и независима, чтобы вернуться домой. К тому же для Экс очень важна идея семьи, она хочет, чтобы Пол и Кларисса жили поближе к отцу, мне же приятно думать, что она сумела приладиться к ее новой жизни. Есть люди, которым не удается по-настоящему повзрослеть, пока их не оглоушит хорошая, полноценная утрата, – в определенном смысле наши жизни нагоняют нас и захлестывают, словно волна, с головой, так все и идет.

После развода она купила дом в менее дорогом, но понемногу меняющемся к лучшему районе Хаддама – тамошние жители называют его «Президентским», – и городской совет Крэнбери-Хиллс нанял ее тренировать команду гольфистов. В колледже она была одним из капитанов «Росомах» и даже участвовала под конец учебы в смешанных соревнованиях любителей и профессионалов, теперь же ее «короткая игра» усовершенствовалась еще пуще, и пару последних лет Экс даже занимала призовые места. Думаю, она всю жизнь отчаянно жаждала попробовать что-нибудь в этом роде, и развод дал ей такую возможность.

На что походила наша жизнь? Теперь почти и не помню. Хотя саму жизнь помню, вернее, то время, какое она длилась. И это любовные воспоминания.

Полагаю, поэт назвал бы ее «непритязательной». Экс вела хозяйство, рожала детей, читала книги, играла в гольф, обзаводилась подругами, а я писал о спорте – ездил туда и сюда, собирая материал, потом возвращался домой, чтобы сочинять статьи, и целыми днями слонялся в старой одежде по дому, а время от времени отправлялся поездом в Нью-Йорк и возвращался обратно. Экс вроде относилась к моей спортивной журналистике более чем одобрительно. Считала, что это хорошее дело, во всяком случае, говорила, что так считает, и казалась счастливой. Поначалу она думала, что вышла замуж за молодого Шервуда Андерсона, которого, глядишь, еще и экранизируют, но то, что я не пошел этим путем, ее не огорчало – и уж определенно не огорчало меня. Я был счастлив как птичка. Мы ездили путешествовать с тремя нашими детьми. На Кейп-Код (который Ральф называл Кайф-Кодом), в Сирспорт, штат Мэн, на поля сражений Гражданской войны под Энтитемом и у реки Булл-Ран. Оплачивали счета, ходили по магазинам и в кино, жарили на лужайке у дома мясо, посещали школьные собрания и преувеличивали достоинства друг дружки на милый, пусть и осмотрительный манер взрослых людей. Я смотрел в окно, любовался из двора нашего дома закатами и утешался мыслью о том, что чего-то достиг; чистил водостоки, следил за состоянием гонтовой крыши, навешивал на зиму вторые рамы, регулярно удобрял почву, рассчитывал стоимость моих акций, заинтересованным тоном беседовал с соседями – обычная жизнь, какую ведем все мы, восторгаться особенно нечем.

Правда, под конец нашего супружества я стал увязать в странной дремотности. Бывало, просыпался утром, открывал глаза, видел лежавшую рядом, мерно дыша, Экс и не узнавал ее! Не понимал даже, в каком я сейчас городе, сколько мне лет и какую веду жизнь – так глубоко погружался я в эту дремотность. Лежал и старался, как только мог, растянуть мое неведение, сильнее проникнуться удовольствием полета, лишенного какого-либо направления, положения в пространстве, ощущением, которое, пока оно длилось, нравилось мне все больше, а между тем десятка два возможностей по части кто, где и что отпадали одна за другой. А потом вдруг резко садился, охваченный чувством – чего? Утраты, решили бы, наверное, вы, хотя чего именно, я тоже не ведал. Мой сын умер, однако я не сказал бы, что в этом и состояла причина, я не сказал бы даже, что нечто, вещь или явление, могут составлять единственную причину чего бы то ни было другого. Теперь я знаю: человек может провести в грезах всю свою в иных отношениях приятную жизнь и не пробудиться ни разу – именно это со мной почти и случилось. Думаю, к нынешнему времени я выздоровел и почти избавился от той дремотности, – конечно, мы, я и Экс, печалимся, что брак наш распался, но это печаль без уныния. Примерно такое же чувство испытываешь на встрече выпускников твоей школы, внезапно услышав старую песню, которую ты часто проигрывал поздно ночью, наедине с собой.

* * *

Экс разболтанной походкой приближается ко мне в агатовом сумраке кладбища, сонная, в парусиновых туфлях на платформе, мешковатых вельветовых брюках и подаренном мной годы назад плаще. Стрижется она теперь коротко, мне этот новый стиль нравится. Женщина Экс высокая, крупная – красивая шатенка, которой никак не дашь ее тридцати семи. Когда мы пятнадцать лет назад во второй раз встретились с ней в Нью-Йорке на скучнейшей автограф-сессии, она работала манекенщицей в магазине готового платья на Пятой авеню и даже теперь может временами расправить плечи и пройтись широким шагом, гибкая, с немного развернутыми ступнями, хотя на поле для гольфа, приняв стойку над мячом, она способна врезать по нему так, что он улетит на милю. В некоторых отношениях Экс стала настоящей спортсменкой, а я таких знаю совсем немного. Нечего и говорить, что я испытываю, глядя на нее, величайшее восхищение, люблю ее во всех смыслах этого слова, кроме самого точного. Иногда я замечаю, как она идет или едет по улице, – неожиданно, она об этом не знает, – и гадаю: чего она хочет от жизни теперь? Как я мог любить ее и отпустить?

– Все еще зябко, – говорит она вполголоса, но твердо, когда подходит ближе; руки Экс глубоко засунуты в карманы плаща.

Я люблю этот голос. Можно сказать, его-то я первым делом и полюбил: резкие гласные уроженцев Среднего Запада, сжатый, словно отполированный ледниками синтаксис. Голос, которому известен минимум достаточного, – на этот минимум он и опирается. Я вообще всегда больше любил слушать женщин, чем мужчин.

На самом-то деле я часто задаюсь вопросом: а мой голос, как звучит он? Производит ли впечатление убедительного, правдивого? Или это голос якобы искреннего, пропитанного фальшью бывшего мужа, от которого только и жди неприятностей? У меня есть по-настоящему мой голос – искренний, неопределенно провинциальный, более-менее похожий на голос продавца подержанных автомобилей: лишенный прикрас, всегда готовый сообщить вам, строго придерживаясь фактов, некую простую истину. Я осваивал его, когда учился в колледже. «Ладно, хорошо, на эти дела можно смотреть и так», – громко произносил я. «Согласен, согласен». «Но взгляни вот сюда». Он не в меньшей мере, чем что-либо еще, стал основой моего голоса спортивного журналиста, хоть практиковаться я и перестал.

Экс прислоняется к изогнутому каменному надгробию человека по имени Крейг – на безопасном расстоянии от меня, – поджимает губы. До этой минуты я холода не замечал. Но после ее слов почувствовал, как он пробирает меня до костей, и пожалел, что не надел свитер.

Эти предрассветные встречи придумал я, в теории они представляются самым подходящим для таких людей, как я и Экс, способом разделить нашу еще уцелевшую близость. На деле приятного в них не больше, чем в повешении, и вполне вероятно, что со следующего года мы от них откажемся, – впрочем, мы думали так и в прошлом году. Дело просто-напросто в том, что я не умею скорбеть – и Экс не умеет. Нет у нас потребных для этого слов и черт характера, а потому мы проводим наши встречи, просто разговаривая о том о сем, что не всегда разумно.

– Пол упомянул о нашем вчерашнем рандеву? – спрашиваю я.

Моему сыну Полу десять лет. Прошлым вечером я неожиданно увидел мальчика на темной улице перед его домом – мать была внутри, ничего об этом не знала, а я притаился снаружи. Мы поговорили о Ральфе, о том, где он сейчас и как можно попробовать с ним связаться, – в итоге, уезжая от дома, я почувствовал себя лучше. В принципе, мы с Экс договорились, что я не буду тайком подбираться к дому, но тут была другая история.

– Он сказал мне, что папа сидел в темной машине, наблюдая за домом, как полицейский. – И Экс смотрит на меня с любопытством.

– День вчера был какой-то странный. Но закончился совсем неплохо.

Хотя «странный» – это очень слабо сказано.

– Мог бы зайти. Тебе всегда рады.

Я победительно улыбаюсь:

– В следующий раз. Непременно.

(Иногда мы совершаем странные поступки и объясняем их случайностью, совпадениями, мне и на этот раз хотелось, чтобы она поверила в совпадение.)

– Я даже гадать принялась, может, что-то не так, – говорит Экс.

– Нет. Я его очень люблю.

– Ну и хорошо, – соглашается Экс и вздыхает.

Я говорил сейчас голосом, который мне нравится, моим настоящим голосом.

Экс достает из кармана пакет для сэндвичей, а из пакета сваренное вкрутую яйцо и начинает чистить его, бросая скорлупу в пакет. Сказать нам друг дружке, в сущности, нечего. Не реже двух раз в неделю мы разговариваем по телефону, все больше о детях, которые приходят ко мне после школы, пока Экс занята на тренировке. Временами я натыкаюсь на нее в очереди к кассе продуктового магазина или усаживаюсь за соседний столик в кафе «Август» и мы перекидываемся несколькими словами поверх спинок кресел. Стараемся оставаться современной распавшейся семьей. А здесь встречаемся лишь в память о прежней, утраченной нами жизни.

И все-таки это хорошее время для разговора. В прошлом году, к примеру, Экс сказала, что, если бы ей пришлось еще раз прожить жизнь, она, наверное, не спешила бы выходить замуж, а попробовала пробиться в турнир ЛПГА.[1]1
  Женская ассоциация профессиональных гольфисток (Ladies Professional Golf Association). – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть] В 1966-м, сказала она, отец предлагал ей денежную поддержку, – я от нее об этом раньше не слышал. Насчет того, вышла бы она за меня в свое время или нет, ничего сказано не было. Зато было – о том, как ей хотелось, чтобы я закончил роман, она полагает, что тогда многое переменилось бы к лучшему, – меня это удивило. (Позже она взяла эти слова назад.) А еще она заявила, без какого-либо осуждения, что считает меня нелюдимым, и я удивился снова. Сказала, что я обзавелся за годы моей жизни горсткой не нужных мне друзей (это неверно) и мало к чему относился серьезно, разве что к ней. Ну и к нашим детям. К спортивной журналистике и к моей потребности вести жизнь рядового гражданина. И это, по ее мнению, сделало меня уязвимым – в том, что касается неожиданностей. А все потому, считает она, что я плоховато знал своих родителей, учился в военной школе и вырос на Юге, где полным-полно иуд, тех, кому есть что скрывать, да и просто людей ненадежных, – я соглашаюсь с ней, хоть ни одного такого ни разу не встретил. Это, говорит Экс, результат исхода Гражданской войны. Гораздо лучше вырасти, вот как она, в местах, не имеющих легко различимого характера, там, где нет ничего неоднозначного, способного запутать тебя или все усложнить, и единственное, о чем всерьез думают люди, – это погода.

– Скажи, как по-твоему, ты часто смеешься в последнее время?

Она заканчивает чистить яйцо и опускает пакет в глубокий карман плаща. Про Викки ей известно, со времени нашего развода у меня были одна-две женщины, о которых дети наверняка ей докладывали. Но Экс навряд ли думает, что они коренным образом изменили положение, в котором я оказался. И возможно, она права. Так или иначе, я рад этому вроде бы задушевному, откровенному, без утаек, разговору, вести такие мне удается не часто, поскольку самая хорошая для них обстановка – семейный дом.

– Конечно, – отвечаю я. – Насколько я могу судить, у меня все в порядке, если ты это имеешь в виду.

– Да, наверное, – говорит Экс, глядя на сваренное вкрутую яйцо так, точно оно задало ей простую, но занимательную задачку. – Мне и в самом деле не тревожно за тебя.

Она поднимает на меня оценивающий взгляд. Возможно, мой вчерашний разговор с Полом заставил ее заподозрить, что я совсем сбился с панталыку, а то и запил.

– Я смотрю Джонни.[2]2
  Джонни Карсон (1925–2005) – американский телережиссер и ведущий, его шоу «Сегодня вечером» выходило в эфир 30 лет подряд (1962–1992).


[Закрыть] Он умеет насмешить, – сообщаю я. – И по-моему, чем старше становлюсь я, тем смешнее – он. Но спасибо, что спросила.

Я начинаю чувствовать себя полным дураком. И улыбаюсь ей.

Экс, точно мышка, откусывает от яйца крошечный кусочек.

– Извини, что лезу в твою жизнь.

– Ничего страшного.

Она шумно вздыхает и начинает негромко рассказывать:

– Я проснулась сегодня в темноте и вдруг представила себе смеющегося Ральфа. Даже расплакалась, если честно. А потом подумала: человек должен стремиться прожить свою жизнь до конца. Ральф прожил ее всю за девять лет, и я помню его смеющимся. И мне захотелось увериться, что ты тоже помнишь его таким. Тебе еще предстоит прожить намного больше, чем прожил он.

– У меня день рождения через две недели.

– Как по-твоему, ты женишься еще? – с чрезмерной чопорностью осведомляется Экс, снова подняв на меня взгляд.

На миг я ощущаю в плотном утреннем воздухе запах плавательного бассейна. Он где-то рядом. Прохладный букет хлорированной воды, который напоминает и о приближении лета, и о других памятных мне лучших летних месяцах. Вот она, примета пригорода, которую я люблю, – время от времени плывущий мимо носа дразнящий запашок плавательного бассейна, или барбекю, или сжигаемой опавшей листвы.

– Пожалуй, не знаю, – отвечаю я.

Хотя, если честно, я был бы рад сказать: «Невозможно, ни в коем случае, только не я». Но сказанное мной ближе к истине. И с той же быстротой ласковый летний запах уходит, а запах земли и бесстрастных надгробий занимает свое законное место. В подрагивающей серости рассвета за оградой кладбища зажигается на третьем этаже моего дома окно. Проснулся Бособоло, мой жилец-африканец. Начинается его день, я вижу, как мимо окна проскальзывает его темный силуэт. А повернувшись, вижу по другую сторону кладбища желтый свет в окнах домика смотрителя кладбища и рядом с ним зеленый экскаватор «Джон Дир», тот, что копает могилы. Колокола церкви Святого Льва Великого принимаются сзывать прихожан на первую службу Страстной пятницы. «Сегодня умер Христос. Сегодня умер Христос» (хотя на самом деле они, по-моему, вызванивают «Stabat Mater Dolorosa»).

– А я, наверное, опять выйду замуж, – буднично сообщает Экс.

Это за кого же?

– За кого?

Нет, пожалуйста, только не за навек прописавшегося в девятнадцатой лунке члена гольф-клуба,[3]3
  Лунок на площадке для гольфа восемнадцать, девятнадцатой принято в шутку называть клубный бар.


[Закрыть] господина с пухлым бумажником и в зеленой спортивной куртке, одного из тех, кто каждый уик-энд отвозит ее в «Дом семьи Трапп», заезжая попутно на Поконос, где он и она посещают представления комиков «Борщевого пояса» и предаются любви на водяных кроватях. Без всяких на то оснований надеюсь, что не за такого. Я же все о них знаю. Дети рассказывают. Каждый из них водит «олдсмобиль» и носит украшенные кожаными кисточками штиблеты. И готов признать, существует сколько угодно достойных причин поддерживать отношения с ними. Пусть тратят свои деньги и с приятностью проводят отпущенное им время. Вполне приличные люди, уверен. Но выходить за них не стоит.

– Ну, может быть, за продавца программного обеспечения, – отвечает Экс. – За риелтора. За кого-нибудь, кого я смогу обыгрывать в гольф и гнуть в бараний рог.

Она улыбается мне деланной, с опущенными уголками губ улыбкой несчастной женщины, поводит зазябшими плечами. И неожиданно начинает плакать, все еще улыбаясь, кивая мне так, словно оба мы знали: все именно этим и кончится, оба ждали ее слез и, в известном смысле, виноват в них я, с чем я, в известном смысле, согласен.

В последний раз я видел Экс плачущей в ту ночь, когда к нам залезли воры: она обходила дом, пытаясь понять, что украдено, и нашла несколько писем, которые я получил от женщины из Блэндинга, того, что в Канзасе. Не знаю, зачем я их хранил. В сущности, они ничего для меня не значили. Женщину ту я видел всего лишь однажды, и не один месяц назад. Но я пребывал тогда в самых глубинах моей дремотности и нуждался – или думал, что нуждаюсь, – в чем-то, что позволяло мне помышлять о завершении прежней жизни, хоть и не собирался снова встретиться с той женщиной, да, собственно, и письма ее намеревался выбросить. Грабители оставили в нашем доме поляроидные снимки опустошенного ими интерьера, разложенные так, чтобы мы увидели их, когда вернемся из «Плейхауза», где смотрели «Тридцать девять ступеней», и надпись «Мы разбогатели», нанесенную краской из баллончика на стене нашей столовой. Ральф был уже два года как мертв. Дети гостили у деда в клубе «Гора гурона», а я только что вернулся после преподавания в Беркширском колледже и слонялся по дому, более-менее отупелый, но, впрочем, пребывавший в прекрасном настроении. Экс обнаружила письма в ящике моего рабочего стола, когда искала носок с серебряными долларами, который оставила мне мать, и прочитала их, сидя на полу, а после вручила мне, явившемуся со списком исчезнувших фотоаппаратов, радиоприемников и рыболовных снастей. Она спросила, есть ли мне что сказать, я промолчал, она ушла в спальню и принялась, орудуя молотком-гвоздодером и ломиком, разносить на куски сундук, в котором когда-то хранилось ее приданое. Разнесла, оттащила к камину и подожгла, а я между тем стоял во дворе, мечтательно взирая на Кассиопею и Близнецов и чувствуя себя неуязвимым – и по причине дремотности, и потому, что едва ли не все в моей жизни представлялось мне до жути забавным. Могло показаться, что я «ушел в себя». Однако на деле я пребывал во многих световых годах от чего бы то ни было.