Текст книги "Мировой беспорядок"

Часть I

1. От войны к мировой войне

Заманчиво начать эту книгу с ответов на вопросы о том, что не так в нашем мире, почему это случилось и что с этим делать – ведь очевидно, что тут никак не будет ощущаться дефицит материала для рассмотрения. Но намного лучше (фактически это необходимо) сделать шаг вспять – для того, чтобы, во‐первых, понять, как мы очутились там, где находимся сейчас, и, во‐вторых, выявить то, что действительно является новым, отличным от прежнего.

Пожалуй, логичнее всего начать с концепции мирового порядка. По многим причинам эта концепция, с момента своего возникновения почти четыре столетия назад по настоящее время, занимает центральное место в данной книге. «Порядок» – один из тех терминов, которые используются весьма широко, но, подобно многим другим популярным терминам, трактуется по-разному разными людьми и может затемнять истинный смысл сказанного в той же степени, в какой призван его раскрывать. Слово «порядок» лучше всего применять и толковать нейтрально, описательно, как отражение характера международных отношений в любой конкретный момент времени. Это своего рода параметр состояния мира. Он подразумевает наличие и функционирование механизмов, способствующие поддержанию мира, процветания и свободы, а также отражает события, которые всему этому препятствуют. Если коротко, «порядок» не тождественен «упорядоченности»; напротив, термин «порядок» имплицитно отражает также тот беспорядок, что неизбежно присущ любому состоянию мира. Вполне возможно существование такого мирового порядка, в котором не будет стабильности или который не является желательным.

Сегодня этот термин переживает нечто наподобие возрождения. Среди прочего, «Мировой порядок» – таково название книги Генри Киссинджера [12]12
  Henry A. Kissinger, World Order (New York: Penguin, 2014).


[Закрыть]. Выдающийся государственный деятель второй половины двадцатого века, Киссинджер также считается авторитетным специалистом не только по этому вопросу, но и по многим аспектам дипломатической истории и международных отношений. Поэтому, как и по иным причинам, мы неоднократно будем вспоминать о нем на страницах данной книги. Но начать мне хочется с другого ученого, австралийца Хедли Булла.

Я познакомился с Хедли, когда учился в Оксфорде в середине 1970-х. Мы подружились, и его образ мышления оказал на меня большое влияние. Булл опубликовал в 1977 году самую важную, на мой взгляд, современную книгу о международных отношениях, а именно, «Анархическое общество». Подзаголовок книги чрезвычайно показателен: «Исследование порядка в мировой политике»[13]13
  Hedley Bull, The Anarchical Society: A Study of Order in World Politics (New York: Columbia University Press, 1977).


[Закрыть].

Булл пишет о международных системах и международном обществе. Это важное различие, которым нельзя пренебрегать. Международная система есть то, что просто существует на международном уровне при отсутствии каких-либо политических решений; в такой системе страны и другие сущности, наряду с различными силами, взаимодействуют друг с другом и влияют друг на друга. Тут почти нет ни выбора, ни регулирования, ни принципов, ни правил. Международное общество, во‐первых, отличается от системы и, во‐вторых, представляет собой нечто гораздо большее. Систему от общества отличает то обстоятельство, что общество отражает степень вовлеченности участников общества, в том числе их согласие на ограничения, к которым сознательно стремятся или которых избегают, а также консенсус по способам такого поиска или отказа от него. Общество зиждется на правилах. Эти правила (или ограничения) принимаются всеми членами общества хотя бы по той простой причине, что они определяют наилучший (или наименее плохой) образ действий из комплекса реально доступных и приемлемых вариантов. Такие правила могут быть закреплены в официальных юридических соглашениях – или им будут следовать негласно и неофициально.

В сфере международных отношений понятие «общество» в понимании Булла обладает специфическим значением. Во-первых, ведущими «гражданами» этого общества являются государства; сразу укажу, что здесь и на других страницах данной книги слово «государство» употребляется взаимозаменяемо с выражениями «национальное государство» и «страна». Во-вторых, основополагающий принцип этого общества заключается в том, что государства и правительства, а также лидеры, осуществляющие надзор за ними, вольны, по сути, действовать так, как им хочется, в пределах собственных границ. Не важно, как именно эти люди достигают руководящих должностей – по праву рождения, благодаря революции, выборам или каким-либо иным способом. В-третьих, члены международного общества уважают и признают не только упомянутую свободу действий для других членов (в обмен на признание этими другими своего права действовать так, как им заблагорассудится, в пределах собственных границ), но и существование других членов этого общества. Потому государства стремятся избегать войн между собой. Пожалуй, не будет преувеличением охарактеризовать такое восприятие международных отношений как трансграничную реализацию принципа «живи и дай жить другим».

Но история всегда превосходит масштабами нарратив консенсуса; смею сказать, что она в той же степени может считаться нарративом разногласий и трений. Сочетание успехов и неудач, порядка и беспорядка занимает центральное место в работе Булла. Как следует из названия его книги, история в любой момент времени и в любую эпоху представляет собой результат взаимодействия сил общества и анархии, порядка и беспорядка. Именно баланс между этими силами, между обществом и анархией, определяет доминирующий характер всякой эпохи.

Налицо полезная «фреймовая» концепция для приближения к постижению мира. В любое мгновение она обеспечивает нам «скриншот» реального положения дел. Если мы располагаем достаточным количеством таких «скриншотов» за прошлые дни, месяцы и годы, то перед нами разворачивается «живая картина» мировых трендов.

Прежде чем углубляться в рассуждения, следует определить необходимые условия существования порядка. Здесь я хочу снова обратиться к Генри Киссинджеру и его ранней книге «Восстановленный мировой порядок»[14]14
  Henry A. Kissinger, A World Restored: Metternich, Castlereagh and the Problems of Peace, 1812–1822 (London: Weidenfeld & Nicholson, 1957; New York: Universal Library, 1964). Цит. по изданию Universal Library.


[Закрыть].

Эта книга была опубликована около шестидесяти лет назад, она опиралась на докторскую диссертацию Киссинджера (вероятно, тут любой выпускник или аспирант поневоле призадумается). Изобилующая яркими портретами персонажей, эта чудесная книга мечется, если угодно, между конкретными историческими событиями и крупными панорамами и выводами. Киссинджер пишет о построении нового международного порядка, о мире, который в значительной степени возродился после революций и наполеоновских войн конца восемнадцатого и начала девятнадцатого столетий. Это история международного, то есть европейского, порядка, утвержденного на Венском конгрессе – на представительном собрании 1814–1815 годов, когда министры иностранных дел Великобритании, Франции, Пруссии, России и Австро-Венгрии вместе формировали будущее Европы; этот установленный порядок сохранялся на протяжении большей части девятнадцатого столетия.

Венский конгресс заслуживает внимания как один из первых примеров международных усилий по обеспечению мира и стабильности. Его итогом стало немалое количество территориальных соглашений и обменов территориями наряду с признанием легитимности новых режимов и многим другим. При этом стоит также отметить то, чего на конгрессе не удалось добиться. Пускай конгресс действительно гарантировал мир Европе на несколько десятилетий вперед, однако в конечном счете этот мир был уничтожен революционными движениями в странах – участницах собрания (или по соседству с ними), а изменившийся баланс сил отразил возвышение Пруссии (позже – объединенной Германии) и постепенное угасание и окончательное исчезновение ряда империй. Важно подчеркнуть этот факт, поскольку он напоминает о том, как порядок может погибнуть и превратиться в свою противоположность.

Провести деконструкцию концепции порядка, вычленить из нее наиболее существенные элементы весьма полезно. Одним из важнейших элементов порядка является понятие «легитимности», которую Киссинджер определяет как «международное соглашение о характере эффективных договоренностей и о допустимых целях и методах внешней политики»[15]15
  Ibid., 1.


[Закрыть]. Легитимность, понимаемая таким образом, оказывается опорой порядка, ибо она не просто устанавливает правила международных отношений – чего и как следует добиваться, а также способы фиксации и изменения самих указанных правил, – но и отражает степень признания правил теми, кто обладает реальной властью.

Кроме того, чрезвычайно важным для концепции порядка и для концепции легитимности является фактор, который выглядит, скажем так, гораздо менее интеллектуальным. Позвольте вновь процитировать: «Никакой порядок не может чувствовать себя в безопасности без физических гарантий защиты от агрессии»[16]16
  Ibid., 518.


[Закрыть]. Тем самым Киссинджер, писавший, напомню, шестьдесят лет назад о совершенно ином мире, ясно давал понять, что порядок зависит как от наличия правил и договоренностей, регулирующих международные отношения, так и от баланса сил.

У Булла и Киссинджера много общего. Обоих заботит прежде всего порядок в отношениях между государствами, особенно крупными державами той или иной эпохи. Порядок отражает степень признания теми, кто обладает реальными властными полномочиями, существующих договоренностей или правил ведения международных дел, а также признания дипломатических механизмов внедрения и изменения этих правил. Вдобавок порядок отражает способность ведущих держав решать проблемы других стран, которые не разделяют их точку зрения. Беспорядок же, как объясняют Булл и Киссинджер, показывает стремление тех, кто не удовлетворен существующими договоренностями, изменить эти договоренности, в том числе посредством насилия. Последнее замечание вряд ли вызовет удивление. В конце концов, соперничество великих держав, конкуренция между ними и конфликты великих держав составляют большую часть того, что принято считать мировой историей. Так, безусловно, было в двадцатом столетии, которое ознаменовалось сразу двумя «горячими» мировыми войнами – и третьей войной, которая, по счастью, оставалась преимущественно холодной.

Следовательно, можно трактовать порядок как отражение усилий государств по противодействию применению военной силы для достижения внешнеполитических целей. Отсюда вытекает и восприятие порядка как уважение суверенитета других государств и позволение им (их правительствам и лидерам) делать что угодно в пределах своих границ. Перед нами наиболее распространенная точка зрения на классический образец порядка. Исходная посылка в данном случае такова: главной целью внешней политики любого правительства должно быть воздействие на внешнюю политику других правительств, а не на сами общества, во главе которых стоят эти правительства. Как будет обсуждаться ниже, такое определение порядка не является общим для всех; наоборот, оно слишком широко для тех, кто не признает существующих границ, и недостаточно широко для тех, кто пристально следит за происходящим внутри границ, где бы те ни пролегали.

* * *

Возникновение классического мирового порядка, описанного выше, обычно связывается с подписанием Вестфальского договора 1648 года, положившего конец Тридцатилетней войне – частично религиозной, частично политической внутри национальных границ и местами трансграничной, – что бушевала на большей части Европы на протяжении трех десятилетий. Этот договор стал своего рода прорывом, поскольку ранее беспорядки и конфликты, спровоцированные частым вмешательством в дела соседей, являлись нормой. Вестфальский порядок опирался на баланс сил и подразумевал сосуществование независимых государств, которые не вмешиваются во «внутренние дела» друг друга. [17]17
  Вестфальский договор – два мирных соглашения 1648 г. (Мюнстерское и Оснабрюкское); иногда в состав этого договора исследователи также включают мирное соглашение между Испанией и Соединенными провинциями Нидерландов (тоже 1648 г.).


[Закрыть]

Историк Питер Уилсон, написавший одну из лучших книг о Тридцатилетней войне, выразился так: «Значимость Вестфальского договора определяется не количеством конфликтов, которые этот договор пытался погасить, а способами и идеалами, за которые этот договор ратовал… Отныне суверенные государства формально взаимодействовали на равных в рамках общей и секуляризованной правовой базы, независимо от размеров, могущества и внутреннего устройства»[18]18
  Peter Wilson, The Thirty Years War: Europe’s Tragedy (Cambridge, MA: Harvard University Press, 2011), 755–54.


[Закрыть].

Все это привело к существенным изменениям в функционировании мира. Светские суверенные государства начали преобладать; империи, основанные на религиозной идентичности, утратили былое доминирование. Размеры и степень могущества перестали иметь принципиальное значение, поскольку государства (все они являлись суверенными образованиями) обладали равными правами – хотя бы в теории, если не на практике. Такой подход к порядку может показаться чересчур узким с точки зрения второго десятилетия двадцать первого столетия; во многих отношениях так оно и есть. Но в свое время, в те дни первой половины семнадцатого века, это был огромный прорыв. До тех пор порядок в мире, как правило, навязывался сильнейшим. Война была частым явлением, воевали между собой княжества, государства и империи. Идея мира, в котором отсутствовало бы, выражаясь современным языком, постоянное вмешательство во внутренние дела других, была крупным достижением. Она помогла обеспечить длительный период относительной стабильности в Европе.

Как отмечалось выше, Венский конгресс во втором десятилетии девятнадцатого века был созван для выработки дипломатического урегулирования в постнаполеоновскую эпоху [19]19
  См. Kissinger, A World Restored, as well as Harold Nicolson, The Congress of Vienna: A Study in Allied Unity: 1812–1822 (New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1946).


[Закрыть]. Государственные лидеры тех дней оказались настолько травмированы недавними событиями, что вспомнили о вестфальской модели и в итоге пришли к так называемому европейскому концерту. Как следует из этого определения, данный концерт представлял собой договоренность о том, как будут вестись международные дела в Европе – с учетом образа мышления людей того времени, – о признании существующих границ и об обязательстве не вмешиваться (по большей части) во внутренние конфликты друг друга [20]20
  См. Rene Albrecht-Carrie, ed., The Concert of Europe, 1815–1914 (New York: Harper Collins, 1968); and A. J. P. Taylor, The Struggle for the Mastery of Europe, 1848–1918 (New York: Oxford University Press, 1971).


[Закрыть]. Концерт предусматривал частые дипломатические консультации на высшем уровне между лидерами ведущих держав. По словам одного историка, этот концерт «содержал предельно консервативное понимание миссии. Построенный на уважении к монархам и иерархии, он отдавал приоритет порядку перед равенством и стабильности перед справедливостью»[21]21
  Mark Mazower, Governing the World: The History of an Idea, 1815 to the Present (New York: Penguin, 2015), 5.


[Закрыть]. Едва ли это единственный случай в истории, когда изрядное потрясение – в конкретном случае революция во Франции и страх, который она породила, – изменило коллективное поведение. Именно так и произошло. При всех проблемах девятнадцатого столетия во многом оно сопоставимо с последующим столетием.

Действительно, лишь в конце девятнадцатого и в начале двадцатого столетий мы стали свидетелями полного разрушения европейского концерта, а заодно и вестфальского порядка. (Крымская война середины века между Россией, с одной стороны, и Великобританией с Францией была скорее спором за право контролировать территорию гибнущей Османской империи, а не фундаментальным конфликтом.) В означенный период имели место два драматических события. Во-первых, возникли новые национальные государства (в первую очередь Пруссия, предшественница единой Германии), не желавшие признавать сложившийся территориальный и политический статус-кво. Они отвергали легитимность существующих международных соглашений – и оказались достаточно сильны для того, чтобы приступить к действиям. Баланс сил больше не препятствовал агрессии и не служил помехой. С этим связано второе событие, во многом определившее историю данного периода. Многие из государственных образований, что доминировали в мире на протяжении столетий, клонились к упадку, а в некоторых случаях буквально разваливались на глазах. Упомяну Австро-Венгрию, Россию (которой предстояло вскоре рухнуть в пучину революции) и Османскую империю. Соединенные Штаты Америки сравнительно недавно покончили с собственной гражданской войной и сосредоточились на континентальной экспансии и индустриализации. Европа была далеко, за океаном. Все эти факторы усилились во второй половине девятнадцатого столетия и достигли максимального влияния, когда в начале двадцатого века мир испытал на себе мрачные последствия полного разрушения порядка.

Отчасти эту историческую канву можно объяснить ограниченной способностью порядка к существованию в условиях отсутствия значимой дипломатической активности. Венский конгресс, результатом которого стали постнаполеоновское урегулирование и впоследствии европейский концерт, добился успеха не в последнюю очередь благодаря тому, что в нем принимали участие великие дипломаты, мастера своего дела. По этой причине лорд Каслри, Меттерних и Талейран, соответственно, министры Великобритании, Австро-Венгрии и Франции, по сей день остаются значимыми историческими фигурами.

Оптимист, пожалуй, воспользовался бы случаем указать на силу человеческой воли, на качество дипломатии, сказавшееся на ходе событий. Это неоспоримая, очевидная истина. Одна из причин того, почему «концерт Европы» был сыгран, так сказать, и длился столько, сколько продлился, заключалась в профессиональных качествах ряда людей, стоявших у его истоков. Однако к числу факторов, увеличивающих вероятность того, что мировой порядок выживет, относится следующее условие: порядок вовсе не требует обязательного наличия талантливых государственных деятелей, которых, вероятно, всегда будет недоставать. Следует исходить из того, что ответственные посты зачастую станут занимать лица, обладающие посредственными или откровенно скверными навыками. Применительно к порядку нечто прочное и выносливое предпочтительнее зависимости от дипломатического мастерства. В самом деле, одно из объяснений того, почему мировой порядок рухнул в начале двадцатого столетия, таково: Пруссию, «выкованную» чрезвычайно талантливым Отто фон Бисмарком, возглавили люди, которые унаследовали могучее государство, но не мудрость Бисмарка, с которой тот выстраивал отношения с соседями [22]22
  О Бисмарке см. Jonathan Steinberg, Bismarck: A Life (New York: Oxford University Press, 2011). Также см. Henry A. Kissinger, “The White Revolutionary: Reflections on Bismarck”, Daedalus 97, no. 5 (Summer 1968): 888–924, www.jstor.org/stable/20025844.


[Закрыть].

Разумеется, дипломаты полезны и весьма важны, но, когда страны становятся принципиально сильнее и желают использовать обретенную силу (а другие страны качественно ослабеют и утратят готовность прибегать к силе, которой они обладают), влияние дипломатии окажется ограниченным. Следует учитывать технологические инновации и неравномерность в их освоении, а также демографическую ситуацию, личные качества лидеров, культуру, политику и запас денег в стране. В результате действия всех перечисленных факторов первая половина двадцатого столетия оказалась беспрецедентной по степени беспорядка, а вторая половина века характеризовалась значительным укреплением порядка, пускай чрезвычайно различного по своему происхождению и порой совершенно неожиданного.

* * *

Беспрецедентный беспорядок выразился прежде всего в двух мировых войнах двадцатого столетия, феноменально дорогостоящих во всех отношениях. Но эти две войны принципиально различались между собой – и предлагают принципиально разные уроки для последующих поколений, в том числе для нашего. Порядок, уничтоженный Первой мировой войной, пал скорее по случайному стечению обстоятельств, чем по замыслу. Да, сложилась, если угодно, кустарная индустрия исследований о причинах этой войны; в ряде сочинений львиная доля вины возлагается на имперскую Германию, в других указывается, что военная мобилизация фактически зажила собственной жизнью, а третьи приписывают начало войны дополнительным факторам [23]23
  Из обилия литературы о причинах Первой мировой войны я выделяю следующие работы: Christopher Clark, The Sleepwalkers: How Europe Went to War in 1914 (New York: Harper Collins, 2012); Margaret MacMillan, The War That Ended Peace: The Road to 1914 (New York: Random House, 2015); and Barbara Tuchman, The Guns of August (New York: Random House, 1962).


[Закрыть]. Впрочем, в большинстве книг этого рода признается, что войны вполне можно было избежать, пусть даже авторы не могут договориться о том, почему война все-таки началась. Безусловно, имели место провалы политики сдерживания и провалы дипломатии, сказалось и отсутствие коммуникационных механизмов, но и сто лет спустя вызывает разочарование и негодование тогдашнее преступное легкомыслие. Даже в ретроспективе трудно понять, почему война началась и за что она велась. При этом история преподносит нам несколько важных уроков. [24]24
  Автор несколько лукавит, поскольку причины Первой мировой войны достаточно хорошо изучены; вообще, данная формулировка восходит к мемуарам Д. Ллойд Джорджа «Правда о мирных договорах», на страницах которых этот риторический вопрос («Разве цивилизованные нации не могли договориться между собой?») встречается неоднократно.


[Закрыть]

Один из них заключается в том, что порядок не возникает автоматически и не является самодостаточным, даже если он явно отвечает интересам всех, кто от него выигрывает. История полна примеров того, как отдельные лица и страны действуют вопреки собственным интересам. Первая мировая война очевидно была не в интересах кого-либо, но она все равно случилась. Каждый из главных ее участников потерял гораздо больше, чем получил. Война показала пределы баланса сил: даже при наличии приблизительного баланс сил (в масштабе, что стало ясно по итогам войны, сопоставимого только с ее издержками) одного лишь военного баланса было недостаточно для поддержания мира.

Еще одним уроком стало выявление пределов экономической взаимозависимости. В тот период торговля велась широко и активно развивалась. Более того, сложилась целая школа мысли, утверждавшая, что Европе больше не суждено испытать тяготы крупной войны, поскольку такая война лишена экономического смысла. Никто не станет начинать войну, уверяли эти философы, просто потому, что вокруг слишком много людей и компаний, получающих изрядную прибыль в текущих торговых и инвестиционных условиях. Иными словами, мир благоприятен для большинства стран. Но война все же произошла [25]25
  См. Robert O. Keohane and Joseph S. Nye, Power and Interdependence, 2nd ed. (Glenview, IL: Scott, Foresman, 1989). О доводе конца девятнадцатого столетия (торговля поможет предотвращать войны) см. Richard Cobden, The Political Writings of Richard Cobden, vol. 1 (New York: Cambridge University Press, 2011).


[Закрыть].

Отсюда можно сделать вывод, что ни баланс сил, ни экономическая взаимозависимость не являются гарантией от конфликтов и беспорядков. Хотелось бы добавить и еще одно замечание по поводу Первой мировой войны, причем это замечание связано и с фактом начала войны, и с ее ходом. История также выявила ограниченность влияния той школы мысли, что складывалась на протяжении столетий и получила известность как законы или правила войны (это моральная и правовая основа начала войны и ведения боевых действий).

Политики того времени в значительной степени игнорировали этот свод правил, несмотря на то что в своих основах он восходил к христианскому богословию. Гласные и негласные принципы утверждали, что справедливая война должна соответствовать ряду критериев: нужно воевать за правое дело, располагать высокими шансами на успех, опираться на поддержку законной власти, прибегать к силе только в крайнем случае, причем использовать ее лишь в той степени, какая необходима и соразмерна, а еще вести боевые действия таким образом, чтобы соблюдать и оберегать права мирного населения [26]26
  См. Michael Walzer, Just and Unjust Wars: A Moral Argument with Historical Illustrations, 5rd ed. (New York: Basic Books, 2000).


[Закрыть]. Первая мировая война не соответствовала ни одному из этих принципов. Вдобавок в значительной степени игнорировалась правовая традиция, которая декларировала незаконность войны во всех ситуациях кроме самообороны. Преобладала узкая политическая повестка, отражавшая националистические настроения и опиравшаяся на ошибочные военные прогнозы. Очевидно, что между порядком как концепцией и порядком как реальностью была и есть фундаментальная разница. Международное сообщество оказалось подвержено узости мышления, у него не нашлось механизма обеспечения реализации и соблюдения желаемых норм.

Вторая мировая война принципиально отличалась от Первой по своим причинам. Не удивительно поэтому, что ее уроки сильно отличаются от тех, которые можно извлечь из Первой мировой войны. Германия и Япония в 1930-е годы поставили перед собой цели, которых невозможно было достичь в рамках существовавшего международного порядка. Обе страны стали заложницами внутренних политических систем, которые ликвидировали систему сдержек и противовесов применительно к людям, обладающим политической властью. Обе страны вложили значительные средства в разработку инструментов войны. Обе стремились так или иначе нарушить имевшийся баланс сил. Если Первая мировая война стала в немалой степени результатом случайности и была предотвратима, Вторая мировая война оказалась совершенно иной.

Конечно, существуют и другие объяснения этой войны. Здесь нет ничего нового. Все войны на практике «ведутся» минимум трижды. Во-первых, разворачивается спор о том, стоит ли воевать, а в ретроспективе – спор о причинах войны. Во-вторых, имеется сама война, то есть реальные боевые действия на полях сражений. В-третьих же, начинается дискуссия об уроках войны, причем довольно часто оспаривается мудрость решений, принятых по завершении конфликта.

Все это применимо ко Второй мировой войне. Уже упоминалась господствующая точка зрения, согласно которой Германия и Япония несут основную ответственность за ликвидацию порядка, казавшегося им нелегитимным. Но существуют и другие мнения. Джон Мейнард Кейнс, великий экономист, входивший в состав британской делегации на Парижской мирной конференции, официально завершившей Первую мировую войну, несколько лет спустя написал знаменитую статью о последствиях Версальского договора и провале попыток интегрировать Германию в глобальный порядок [27]27
  John Maynard Keynes, The Economic Consequences of the Peace (New York: Harcourt, Brace & Howe, 1920).


[Закрыть]. Для него и для тех, кто разделял его взгляды, «семена» Второй мировой были посеяны унизительным мирным договором после залпов Первой мировой войны. Даже если допустить, что этот довод слегка преувеличивает значимость обиды немцев, не подлежит сомнению, что национализм в Германии отчасти подпитывался недовольством населения – поскольку Германию обязали выплачивать немалые репарации, лишили ряда территорий и заставили согласиться на жесткие ограничения на деятельность в военной сфере.

Также утверждается, что европейские и американские действия (или их отсутствие) спровоцировали Вторую мировую войну. Здесь можно указать прежде всего на элемент беспечности, за неимением лучшего слова, в нереалистичных упованиях на Лигу Наций; заодно отмечу, что ситуацию усугубил конфликт между Белым домом и Сенатом, из-за которого в итоге Соединенные Штаты Америки отказались присоединиться к новому международному органу и поддержать его деятельность. Америка впала в изоляционизм, а потому надежды на порядок, основанный на концепциях легитимности, больше желательных, а не фактических, не могли оправдаться. Поневоле вспоминается пакт Келлога – Бриана, международный договор, подписанный двумя правительствами в 1928 году и обязывавший страны избегать войны как средства урегулирования споров [28]28
  Иначе – Парижский пакт; получил второе название по именам своих инициаторов – государственного секретаря США Ф. Келлога и министра иностранных дел Франции А. Бриана.


[Закрыть][29]29
  “Treaty Between the United States and Other Powers Providing for the Renunciation of War as an Instrument of National Policy”// August 27, 1928, Avalon Project, Yale University, http://avalon.law.yale.edu/20th_century/kbpact. asp.


[Закрыть]. Совершенно очевидно, что политические шаги той поры не подкреплялись балансом сил. Напротив, со стороны западных демократий наблюдалось неадекватное стремление вооружаться в сочетании с безуспешными попытками практиковать дипломатию умиротворения. Великие европейские демократии были истощены, так и не оправились от Первой мировой войны. Что касается Соединенных Штатов Америки (которые гораздо меньше пострадали в предыдущей войне), они были ослаблены Великой депрессией. Как и в случае с предыдущей мировой войной, торговли и взаимовыгодных экономических связей оказалось недостаточно для того, чтобы удержать правительства от агрессии, способной разрушить эти связи.

Во второй раз на протяжении жизни одного поколения вспыхнула война – вторая великая война двадцатого столетия, превосходящая по территории, масштабам и расходам все предыдущие, будь то в военном, экономическом или человеческом выражении. В отличие от Первой мировой войны, эта война завершилась гораздо более определенно.

* * *

Никто не сомневается в итогах Второй мировой войны. Да, Германия и Япония потерпели безоговорочное поражение, но куда более интересно принципиальное различие в том, как с ними обращались впоследствии победители. Если завершение Первой мировой войны принесло унизительный мир, то завершение Второй обернулось, если угодно, трансформирующим миром. Германию и Японию полностью интегрировали в западные институты, а также, что еще более важно, радикально перестроили. Две разгромленные имперские державы подверглись оккупации – со стороны США, СССР, Великобритании и Франции в случае с Германией и со стороны Соединенных Штатов Америки в случае Японии. Державы-победители стали реформировать побежденных по своему образу и подобию, что привело к возникновению демократии в Японии и в Западной Германии, а Восточная Германия контролировалась СССР. Почти три четверти столетия спустя Германия и Япония воспринимаются как редкие успешные примеры того, что сегодня называется принудительной сменой режима с последующим национальным или государственным строительством.

Очень хочется написать, что такой подход к побежденным стал результатом взвешенной оценки последствий завершения Первой мировой войны, когда Германия в особенности подверглась необоснованно жестокому обращению. Унижение и экономические трудности способствовали формированию радикального популизма и национализма, которые предоставили политические возможности Адольфу Гитлеру и его сторонникам. Справедливости ради отмечу, что в подобных рассуждениях есть крупица истины, поскольку имелось осознанное стремление избежать в будущем, назовем это так, рецидива национализма со стороны любой страны, которая демонстрирует авторитарные тенденции внутри своих границ и воинственность на международной арене. Считалось, что Германия и Япония должны стать полноценно функционирующими демократическими обществами с эффективными системами политических сдержек и противовесов; тогда авторитаризм не вернется. Лишь в этом случае – только при наличии демократического внутреннего порядка – может быть обеспечена внешняя стабильность. В результате произошло некоторое отступление от вестфальской концепции порядка, ибо вместо того, чтобы просто удостовериться, что ни одна побежденная страна не в состоянии впредь обрести военные средства урона другим странам, согласовали такую позицию, из которой следовало, что происходящее в пределах границ конкретной страны имеет значение не только для граждан этой страны, но и для граждан других стран. Победившие союзники полагали, что должны гарантировать, чтобы не случилось Третьей мировой войны после Второй (как Вторая последовала за Первой), а для этого требовалось реформировать бывших противников – Германию и Японию.

Но не стоит делать отсюда слишком поспешные выводы. В отличие от многих современных призывов к распространению демократии, реформы, осуществленные в Германии и Японии после их поражения в войне, диктовались скорее практическими соображениями, а не приверженностью идеалам. Действительно, главная причина, по которой к Германии и Японии отнеслись иначе после Второй мировой войны, заключалась в предчувствии грядущей конфликтной эпохи – эпохи холодной войны. США и тем странам, которые позднее стали известны под общим обозначением «Запад», требовались сильные и декоммунизированные Германия и Япония; только так можно было гарантировать противодействие распространению советской власти и советского влияния в Европе и Азии.

Каким бы ни был баланс мотивов, эксперимент завершился успехом – возможно, потому, что обоим побежденным обществам были свойственны уважение к власти, почитание образования, строгое разделение политической и религиозной сфер и опыт построения как гражданского общества, так и современной экономики с широкой занятостью. Развитие Японии и Германии в последние три четверти столетия нельзя не признать поистине замечательным. Обе страны превратились в стабильные, эффективные демократии с сильным частным сектором; обе стали опорами системы альянсов США, Организации Объединенных Наций и глобальной экономики. Германия (еще в свою бытность Западной Германией) стала, кроме того, одним из учредителей европейского сотрудничества, из которого впоследствии выросли Европейское сообщество и Европейский союз.