Текст книги "Непосредственный человек"

– Не говоря уж о терпении, – сказал я.

– Не говоря уж об опыте, выносливости и чувствах, – подхватил Тони. – И о множестве других вещей, которых ты по молодости не разумеешь. Но что касается твоего вопроса: она приняла «это» целиком и очень мило.

Одевшись, мы посушили остатки своих волос под настенными фенами. У Тони волосы черные с отливающей сталью сединой, у меня песочного цвета и легкие, как у младенца. Глядя на нас, никто бы не догадался, о чем мы только что рассуждали.

– По правде говоря, – сказал Тони, убирая расческу в задний карман, – я бы не возражал против небольшого совокупленьица сегодня вечером, после ужина. Только вот слишком много накопилось дел, которые я все откладывал. И наш друг Джейкоб попросил меня возглавить комиссию по собеседованию с кандидатами на вашу кафедру.

Отражение Тони наблюдало в зеркале за моим отражением, многозначительно вздернув бровь. Я изо всех сил постарался разочаровать его, как Грэйси разочаровала меня, не отреагировав на мой фальшивый нос.

– Он спросил, смогу ли я быть объективным, учитывая, что я дружу с тобой.

– И что ты ответил?

– Я сказал, конечно, смогу, я не считаю тебя своим другом. Сказал, что мы никогда не были друзьями.

Я не удержался от усмешки. Представил себе, как Тони заявляет такое Джейкобу Роузу, который прекрасно знает, что это неправда.

– Лучше бы ты отказался, – сказал я. – Неблагодарная работенка.

– Я бы отказался, но прошел слух, что наверху хотят… сношать вас, если ты меня понимаешь.

– С какой стати кому-то нас сношать? – спросил я, чувствуя себя полным дураком от того, что вторю метафоре Тони. – Мы уж так энергично сношаем сами себя, дальше некуда.

Прихватив сумки со снаряжением, мы вышли на улицу, где еще не вполне угас дневной свет. Дни уже стали длиннее. Почти все студенты разошлись по столовым и общежитиям, но на той стороне пруда, в зоне для важных шишек, припарковался фургон с логотипом местной телестудии. Торжественное начало строительства корпуса технических наук, спохватился я.

– Вся эта куча жалоб, исков, – снова заговорил Тони. – У английской кафедры пятнадцать неразобранных жалоб – на тебя, на декана, на ректора. Больше, чем у всех остальных кафедр нашего факультета вместе взятых. Вот и говорят: поскольку вы не способны ужиться друг с другом, нужно вас всех отсношать.

– На мой взгляд, эти жалобы – единственный признак жизни, какой иные люди подают из года в год. Неужто мы бы предпочли, чтобы эти люди впали в спячку?

Тони пожал плечами:

– Надо учитывать рынок. Всех наших старых пердунов можно заменить молодежью и платить вдвое меньше. Рынок перенасыщен молодыми преподавателями.

– У нас постоянные контракты, – напомнил я. – Иначе откуда бы мы черпали отвагу, чтобы сначала засыпать, а затем просыпаться обозленными?

– Набор сокращается, – загадочно обронил он, и будь это кто-то другой, не Тони, я бы заподозрил, что он знает больше, чем говорит. Может быть, наткнулся на старый экземпляр «Хроники высшего образования» в приемной у зубного врача. С другой стороны, Тони довольно проницательно следит за местной университетской политикой, хотя и не участвует в ее интригах. Впервые я всерьез задумался, не вызревает ли и правда нечто новое. Сегодня в полдень Джейкоб Роуз чуть ли не в одной фразе предупредил меня о том, что мы не получим нового завкафедрой, которого нам обещали, – и признался, что сам он ищет другую работу, едет на собеседование. В совокупности это вполне может предвещать крупные перемены. Волна паранойи уже поднималась два года назад, когда главным администратором кампуса стал Дикки Поуп. Его преимущество – вовсе не научные или преподавательские заслуги, а умение добывать гранты и вести бюджет, так что пошли слухи, что его для того и наняли, чтобы он урезал бюджет и проредил наши ряды. Пока он ограничился тем, что забрал в свой бюджет ставки, освободившиеся после ухода нескольких человек на пенсию, – мои коллеги в других университетах склонны считать такие решения вполне стандартными. Обдумывая все это, я ощутил нечто похожее на восторг, сердце забилось еще чаще, чем во время матча с Тони. К тому же после матча я забыл пописать, и теперь мне казалось, что я мог бы добить струю на пятьдесят ярдов, прямо в университетский пруд.

Когда мы подошли к кромке воды, утки и гуси собрались на берегу, громко крякая. Парни из телевизионной команды бросали им попкорн. На штативе красовалась камера с логотипом студии.

Молодая женщина (из одиннадцатичасовых новостей, я узнал ее) что-то говорила в микрофон. Тони и я остановились посмотреть, а с нами еще кучка студентов, возвращавшихся с последней пары.

– Я стою на том месте, где будет возведен новый корпус технических наук ценой в многие миллионы долларов. Здесь, в кампусе университета Птичьего Дерьма… – Молодая женщина повторила незавершенное вступление еще четыре раза, перекладывая микрофон из руки в руку и осматривая подошвы своих ботинок – не вляпались ли в гуано. Очевидно, пока слова не имели значения. Звукооператор следил за кривой на своих приборах.

– Окей? – спросила ведущая, утомившись отрабатывать первую фразу.

– Интересно, не захочется ли ей небольшого совокупленьица ближе к вечеру, – сказал Тони.

Любому другому я бы ответил: «Почему бы тебе не спросить ее саму?» Но меня отвлекла другая драма. Гусь, которого я с утра окрестил Финни, разбушевался. Попкорн закончился, и виновником этого гусь счел того, кто его угощал. Он зашипел сначала на пустой пакет, который парень уронил на землю, а потом и на руку, державшую прежде пакет.

– Я не могу выставить уровень при таком шуме! – возмутился звуковик.

Кто-то решил топнуть на стаю птиц, и некоторые из пернатых, неуклюже прихрамывая, обратились в бегство, но гусь Финни поле боя не покинул и только яростнее шипел и гагакал.

– Кто-нибудь избавит нас от этой утки? – спросила ведущая, ни к кому конкретно не обращаясь.

– Гуся, – поправил ее Тони. – Утки маленькие, черненькие.

– Ненавижу этот кампус, – пожаловалась ведущая оператору. И велела парню, кормившему уток: – Джерри, сбегай купи еще пакет попкорна и уведи этих орущих засранцев куда-нибудь на тот берег озера.

– Пруда, – поправил ее Тони. – Большие водоемы – озера. Маленькие – пруды.

Молодая женщина поднесла к губам микрофон и заговорила в него:

– Мы находимся в кампусе уткосранского университета и беседуем со специалистом по всем нахрен вопросам. Могу я узнать ваше имя, сэр?

Она вытянула руку с микрофоном в нашу сторону, и камера повернулась следом. Я заметил, что лампочка горит, идет запись. Тони, в довершение своей шуточки, спрятался за моей спиной, а когда я повернулся к нему, то столкнулся с Финни (Финни-гусем). Длинная шея змееподобно вытянулась вперед, гусь ущипнул меня за мизинец, как бы желая дать понять, что отлично помнит нашу утреннюю встречу. Я убрал руку в карман пиджака, дабы не подвергаться повторному нападению, но и Финни попытался засунуть клюв в тот же карман – в уверенности, что я скупердяйски прячу там от него провизию. На самом деле в кармане, кроме моей руки, находились лишь очки с фальшивым носом, дар мистера Перти. Финни ухватил их и потащил наружу. Нам пришлось поиграть в перетягивание каната, и еле-еле мне удалось отнять у птицы мою собственность. Лишившись ненужного ему трофея, Финни впал в ярость и принялся трубить, шипеть и с удвоенной силой махать огромными крыльями.

– Ого, это зрелище поинтереснее того, за которым мы приехали, – порадовался оператор.

И тут началось самое странное. Я вдруг тоже обозлился, но восторг, который я почувствовал несколько минут назад, когда Тони намекнул на зловещие замыслы университетского начальства насчет моей кафедры, ничуть не угас, и эти три элемента – гнев, необъяснимый восторг и внезапный прилив правоты – слились воедино, соблазнительно, опасно, и прежде чем я успел подумать, стоит ли это делать, я ухватил трубящего Финни за длинную изящную шею и высоко его поднял. Он оказался гораздо тяжелее, чем я ожидал, как будто песком набит. Обернувшись к камере, я убедился, что лампочка еще горит. Я как со стороны услышал свой на редкость размеренный голос. Оказывается, я уже нацепил очки с носом. Для начала я представился как глава кафедры, который желает остаться анонимным, затем сообщил, что до сих пор, в разгар весны, так и не получил бюджет на следующий год, чтобы нанять младший педагогический состав, необходимый для обучения первокурсников следующего набора. Университет вложил миллионы в новое здание, но не готов гарантировать оплату примерно десятка дополнительных курсов, в которых мы нуждаемся, жалкие три тысячи долларов за курс. Все это я проговорил очень сжато, прекрасно понимая ограничения эфирного времени. Красноречиво, иронично изложил я приоритеты нашей системы образования, смутно сознавая, что толпа вокруг собралась немалая и многие аплодируют. Также краем глаза я заметил прибытие на парковку некоего лимузина.

– Итак, вот мои условия! – проорал я. Проорал вынужденно, чтобы перекрыть трубящего Финни и аплодирующую толпу. – Начиная с понедельника я буду убивать каждый день по утке, пока не получу свой бюджет. Требования не обсуждаются! Деньги на мой стол непомеченными купюрами – к утру понедельника, или вечером понедельника этот малый будет плавать в апельсиновом соусе, набитый кукурузным хлебом!

Для убедительности я крепко встряхнул выпучившего глаза Финни – тот возопил ужаснее прежнего и вновь бессильно захлопал крыльями.

Среди выходящих из лимузина я узнал Дикки Поупа, главного администратора кампуса, и Джека Проктора, сенатора штата, все еще на костылях, – явились освящать строительство нового здания. Богатым воображением ни один из них не отличался, впрочем, и самая буйная фантазия едва ли могла бы подготовить их к этой сцене: средних лет профессор с постоянным контрактом, глава кафедры, в твидовом пиджаке и в очках с фальшивым носом, размахивает живым, насмерть перепуганным гусем.

Толпа и съемочная группа неистово меня приветствовали. Обещанное жертвоприношение здорово всех подогрело, но в мою душу уже прокралось и сочувствие к тем парням в деловых костюмах.

Глава 11

Близится время одиннадцатичасовых новостей, я сижу в рэйлтонском баре под названием «Шпалы», это главный водопой всех местных новостников – и ребят из телестудии, и из газеты «Зеркало Рэйлтона». Удивительно шумное место. Помимо нескольких телеэкранов и громкой музыки, с полдюжины игрушечных поездов, клацая и свистя, носятся по кругу на специально сооруженных полках в двух с половиной метрах от пола.

У меня тут огромная свита. Мы сдвинули вместе столы, чтобы все могли крутиться рядом и никто не уклонился от выпивки. Нам тащат ее целыми кувшинами. По два зараз, один с пивом, один с маргаритами. Я не разобрал, кто их заказывает, вроде бы никто и не расплачивается. Лично я потребляю маргариты, как и Тони, которого я уговорил присоединиться к вечеринке. А меня самого уговорила присоединиться к вечеринке телеведущая, заявившая, что я сделал ее день, ее неделю, ее год. Как раз когда она думала, что помрет от скуки с рубрикой «Наши люди» – о живописных сельчанах со странными хобби вроде вырезания фигурок из мыла. «Записки из страны шестипалых» – так она ее именует.

Звали ее Мисси Блейлок, это я и сам вспомнил в тот момент, когда она представилась. Я почти что смотрю ее по телевизору в последний год, ее сегмент завершает одиннадцатичасовые новости, уже после погоды и спорта, и для нас с Лили ее появление на экране – сигнал, если кто-то из нас еще не спит, выключить телевизор и верхний свет. В тусклом освещении «Шпал» Мисси Блейлок выглядит совсем иначе. Она успела съездить на студию, сдать запись и заскочить переодеться, но предварительно вытянула из нас с Тони обещание дождаться ее. Идея состояла в том, чтобы вместе посмотреть новости на большом экране в баре. «Надеюсь, у вас постоянный контракт», – сказала она мне.

За четыре часа, что мы тут сидим, я много чего успел, не только напиться. Сделал полдюжины звонков и столько же раз наведался в угрюмую уборную. Я позвонил всем трем женщинам, в которых, как убедила меня потребленная за четыре часа текила, я влюблен. Прежде всего – Лили, единственной, как я говорю себе, женщине, в которую я действительно влюблен. Она предупредила, что остановится у отца, и я набрал его номер, один раз из дома, второй раз в баре, из автомата. С тех пор как я в последний раз общался с Анджело, он обзавелся автоответчиком. Я бы спросил, зачем он это сделал, – если бы кто-нибудь поднял трубку. Анджело никогда не выходит из дома, и у него нет ни друзей, ни деловых знакомств. Все его бывшие сослуживцы либо умерли, либо отправились жить на полицейскую пенсию во Флориду. Зачем человеку без друзей, никогда не отлучающемуся из дома, понадобился автоответчик? Но говорит эта машина в безошибочно узнаваемом стиле Анджело: «Вы позвонили Анджело. Может быть, я здесь. Может быть, нет. Хотите что-то мне сообщить? Самое время». Позвонив из дома, я оставил сообщение Лили – попросил перезвонить мне, чтобы я знал, что она благополучно добралась, но затем я уехал в бар, так что неизвестно, звонила ли она. Кажется, есть какой-то способ прослушать сообщения на моем автоответчике отсюда, из «Шпал», но для этого требуется секретный код, который я забыл через полминуты после того, как сам же его составил.

– Возьми трубку, Анджело, если ты дома! – потребовал я во второй раз. – Это Хэнк Деверо.

Голос мой звучал странно, и я подумал, что Анджело может и не признать меня. Из-за текилы голос сделался ниже и брутальнее. Этот голос мог принадлежать мужчине, который больше устроил бы Анджело в роли мужа его единственной дочери. Мне Анджело всегда нравился, хотя я ему и не по вкусу. Я не воспринимаю его нелюбовь как личную обиду. Стараюсь напоминать себе, что столь же бесполезным кажется ему любой мужчина, который не носит оружие. А уж если этот мужчина вооружен недоступными Анджело словами, то он и вовсе ни на что не годен.

Мне бы радоваться, что дома никого нет. Пригрозив на камеру убивать по утке в день, пока не получу бюджет, я сделался героем для своей свиты, но я же знаю, что будь жена здесь, она бы не присоединилась к моим поклонникам. Отсюда вопрос: почему я так стремлюсь рассказать ей эту историю, почему огорчен тем, что ее нет рядом и она не увидит меня в местных новостях? Также недостает мне и Джейкоба Роуза, который тоже будет весьма недоволен тем, что я натворил. Тут-то я спохватился, что он не только оставил меня за главного (ладно, это шутка), но и специально просил ничего не делать (ага, тоже шутка) в его отсутствие. Когда до меня дошло, что те двое, с кем я в первую очередь хотел бы поделиться своей выходкой, одновременно – совпадение? – уехали из города, меня посетила чудовищная и все же почему-то вдохновляющая мысль: а вдруг это не совпадение? Едва эта мысль проникла в мою голову и начала пускать коротенькие, тоненькие корешки в плодородную почву моего давно заржавевшего творческого вдохновения, как меня настигло полнокровное видение этих двоих, моей жены и моего друга, вместе, в номере филадельфийской гостиницы. Картинка и более четкая, и более правдоподобная, чем та, что вчера привиделась мне с участием Лили и Тедди, – возможно, оттого, что Лили издавна дружит с Джейкобом. Она поддерживала Джейкоба в пору его катастрофического романа с Грэйси, во время развода с Джейн, и тогда, когда Грэйси нанесла ему внезапный удар, выйдя замуж за Майка Лоу. В последние десять лет Джейкоб – самый одинокий из моих знакомых (за исключением разве что Майка Лоу), а одиночество, как известно, избавляет порой от щепетильности. Неужели вероятность этого сценария меня вдохновляет потому, что я люблю законченные сюжеты? Но для танго требуются двое, а второй танцор в нарисованном мной сценарии – моя жена, женщина, которую я так хорошо знаю.

Затем я позвонил Мег Квигли, она сразу же сняла трубку.

– Позвони отцу, вели ему включить местные новости, – сказал я и назвал нужный канал. – Кстати, и сама бы посмотрела.

– Где вы?

– Так, в одном заведении.

– Судя по звуку, в «Шпалах», – сказала она. – Игрушечные поезда.

– Откуда славная католическая девочка знает такие места? – спросил я, хотя прекрасно помнил, из какой дыры забирал ее в прошлом году – в тот раз, когда она просила раздеть ее и уложить в кровать.

Мег проигнорировала мой вопрос.

– Почему вы не позвоните ему сами?

– К ночи он ведет себя скверно. Обзывается.

– Кажется, вы пьяны.

– Между прочим, – вспомнил я. – Ты испортила мою промокашку.

– Вот и хорошо, – сказала она.

– Я польщен, Мег, честное слово. Только…

Но она повесила трубку.

Наконец я позвонил Рейчел. Этот звонок я решил сделать кратким. Автомат находился рядом с мужской уборной, дверь то и дело распахивалась и закрывалась – так вспыхивает и угасает желание, – и всякий раз доносилась затхлая вонь засохшей мочи. Ответил мальчишечий голос. В растерянности я попытался припомнить, как зовут сына Рейчел.

– Тебе разве не пора спать? – спросил я. Половина одиннадцатого вообще-то. Джори! Вдруг его имя выплыло.

– Кто это нахер?

Надо предупредить Рейчел, как выражается ее ребенок, подумал я, а потом сообразил: да я же говорю с отцом этого ребенка! Он вернулся? Помирился с Рейчел? Эта мысль вызвала у меня глубокое мелодраматическое чувство утраты, как и утрата Мег Квигли.

– Кэл? – переспросил я. – Хэнк Деверо. Извините за беспокойство. Кафедральные дела, – добавил я, заметая следы.

Молчание. Потом где-то в стороне открылась дверь. Тот же мальчишеский голос, приглушенный расстоянием, но вполне отчетливый, прокричал:

– Эй! К телефону! Твой фан-клуб!

Снова тишина, затянувшаяся. Потом недоверчивый голос Рейчел в трубке:

– Алло?

– Рейчел, – обратился я к жене этого урода. – Свинство, что я звоню так поздно. Передайте мои извинения Кэлу.

– Нет, все в порядке? Я принимала ванну?

На миг меня посетило яркое видение – и тут же было изгнано: открылась дверь в мужскую уборную, и вновь обдало вонью застоявшейся мочи.

– Вот что, – сказал я, – возьмите завтра выходной.

– Завтра?

– Да. Выходной.

– Почему?

– У меня предчувствие: день будет скверный.

– Я не могу себе это позволить?

– Я все устрою, день оплатят, – заверил я. – Посмотрите новости в одиннадцать.

Я объяснил, какой канал.

– Хорошо? – с искренним испугом отозвалась она. По правде говоря, больше я никого не знаю, кто бы все время пребывал в таком страхе, как Рейчел.

– Скажите Кэлу, я прошу прощения за поздний звонок.

– Хорошо?

И тут до меня дошло.

– Вы снова вместе? Не мое дело, разумеется, но…

– Нет?

– Отлично. Тогда скажите, чтобы он шел нахер. Скажите ему, он мне не нравится, очень не нравится.

Исчерпав женщин, в которых я мог быть влюблен, я наведался в туалет. Стоял перед длинным общим писсуаром, в руке вялый член, из которого болезненно капала горячая моча. На досуге я мог обдумать фундаментальную несправедливость жизни. Стоило мне всего лишь теоретически представить возможность измены, самого вопиющего из грехов моего отца, и меня поразил отцовский недуг. На протяжении почти всей своей взрослой жизни я рассматривал его битвы с почечными камнями как проявление кармической справедливости. Идеальный приговор мужчине, который не умеет держать член в штанах, сперму в члене. Однако теперь я понимал, что эта логика, примененная к моим собственным проблемам, подводит меня к выводу, который я вовсе не хочу делать. Неужто склониться перед странным новозаветным речением, будто помыслить грех уже значит совершить его? Неужто я ничем не отличаюсь от моего отца, раз я думаю о том, что он осуществляет на деле? Омерзительная, извращенная философия, без всякой надобности усложняющая наш мир. Против такого сумасбродства и выступал Уильям Оккам, еретик поневоле. Нет. Простота и справедливость запрещают нам смешивать мысль и дело.

И все же мысль не вовсе ничтожна. Я вспомнил, как Рейчел с той же вопросительной интонацией пожелала мне доброй ночи. Разумеется, это может означать всего лишь, что она не знает, как обращаться ко мне в присутствии своего идиота-мужа. Или как обращаться ко мне в столь поздний час, когда оба мы не на работе. Или вообще не знает, как обращаться ко мне. А это уже означает, что она не знает, как обозначить наши отношения. И мне ли ее упрекать?

– Хэнк, – сказал я ей, той Рейчел, что возникла в зеркале над писсуаром, свеженькая после ванны, прикрытая лишь полотенцем, да и оно вот-вот упадет… Но тут вмешался другой голос.

– Нет, это вы – Хэнк, – сказал вставший рядом со мной мужчина. – А я Дэйв. Звуковик, припоминаете?

Его моча ударила в фаянс с такой силой, что у меня от зависти ослабли колени.

– Что у вас? – спросил Дэйв. – Камень не выходит?

Хоть я и спас Мисси от смертной скуки «Наших людей», но теперь ее вниманием полностью завладел Тони Конилья. Обнаружив в баре свежие устрицы, он заказал несколько дюжин, и они прибыли на льду в сопровождении коктейльного соуса и лимона. Мисси выбрала устрицу, пронзила ее рыбной вилочкой и окунула в красный соус, но Тони запретил ей потреблять моллюсков таким способом. Он был непреклонен, словно речь шла о религиозных убеждениях. Настоял на том, чтобы показать Мисси, как это делается, и она вроде согласилась поучиться. Зажав раковину между большим и указательным пальцами, Тони выжал две тщательно отмеренные капли сока из дольки лимона. Проколов моллюска вилочкой, он приподнял его напоказ, как облатку для причастия, и позволил устрице соскользнуть из раковины прямо на его слегка высунутый язык.

– Оооо! – протянула Мисси.

– Море! – произнес Тони, дважды сделав жевательное движение и сглотнув.

– Отлично! – и Мисси потянулась за устрицей.

Нет, этого Тони допустить не мог.

– Не спешите, – угрюмо предупредил он, словно поспешность могла вызвать непредвиденные и опасные осложнения. Он сам подготовил для нее устрицу. Мисси следила за тем, как Тони приправляет моллюска, затем она прикрыла глаза и высунула трепещущий в предвкушении язык. Тони очень медленно опустил на язык устрицу, и Мисси вздрогнула, ощутив ее во рту, скрестила руки на своей щедрой груди, обняла себя. А мне снова приспичило пописать.

– Море! – произнес Тони вместо благословения, когда Мисси проглотила устрицу.

– Оооо! – повторила свой возглас Мисси. – Как хорошо!

Я плюхнул на устрицу примерно столовую ложку соуса – и съел.

– Не обращайте внимания на этого человека, – пресерьезно сказал Тони. – Порой он бывает немного забавен, но в глубине души он не изыскан. Да что там – кретин.

Мисси оглянулась на меня, проверяя, насколько верна эта характеристика. Я потребил еще одну устрицу в той же манере, чтобы не сбивать женщину с толку. На женщине, как мне кажется, было слишком много косметики, хотя, возможно, это обусловлено работой перед камерой. Или же у нее кожа плохая.

Тони приготовил еще одну устрицу и скормил ее Мисси. А Мисси снова обхватила себя руками за плечи.

– Мне нравится ваш друг! – театральным шепотом сообщила она мне.

Тони ухмыльнулся, приподнял одну бровь, как бы говоря мне: это выходит само собой, такое уж действие он оказывает на молодых, грудастых, делающих карьеру женщин.

– Похож на моего отца, – добавила Мисси.

– Ваш отец жив? – спросил я.

Выяснилось, что он умер несколько лет назад.

– Ага. Теперь понимаю, в чем сходство.

Поднялся крик, и я увидел себя на большом экране. Высоко поднимаю Финни за его длинную шею. Несколько мгновений – и я исчез. Это был проморолик, сообразил я. Теперь реклама, и только потом вся история целиком.

– Звук! – заорала Мисси.

Пришлось повозиться, но за минуту, пока прошла реклама, звук включили. Что-то в моем облике показалось мне странным – и не тот факт, что я сжимал в руках шею гуся. Лишь когда камера наехала совсем близко, я спохватился, что давал интервью, напялив очки с накладным носом. Я думал, их карикатурность будет очевидна, однако – по крайней мере, на экране телевизора – это не так. Черная пластиковая оправа очков не казалась безусловно игрушечной, а окрашенный в телесный цвет пластиковый нос выглядел просто огромным носом. Вблизи на большом экране можно разобраться, что нос накладной, но сколько человек, сидя дома перед обычным телевизором, решат, будто я именно так и выгляжу?

К моему удивлению, редактор телестудии почти ничего не вырезал из моей импровизированной речи, и теперь, сидя в «Шпалах», я пожалел, что он не выбросил ее целиком. Впервые закралось подозрение, что пятидесятилетний профессор английской литературы, душащий перепуганного насмерть гуся, вовсе не так уж забавен. Я слушал, как изрекаю угрозу – убивать по утке в день, пока не получу бюджет, – и камера наехала на Финни: его вылезающие из орбит глаза и трепыхающиеся крылья продемонстрировали миру: этот маньяк от своих слов не отступится. Но толпа в «Шпалах» заулюлюкала, зааплодировала, и Мисси заставила меня встать и раскланяться. Она отыскала мой съемный нос с очками и велела надеть, чтобы все могли меня признать.

На экране появились Дикки Поуп, главный администратор кампуса, и Джек Проктор, наш сенатор, у обоих вид недовольный, но их попытки что-то сказать потонули в дружном вое зрителей. Им отвели меньше десяти секунд – переключили на новостную команду в студии, которая захлебывалась хохотом, потом снова реклама, а в баре – ликующие вопли. Похоже, нынче я – герой.

Отпраздновал это дело очередным походом в уборную.

Когда я вернулся, устрицы закончились, а Тони Конилья, потрясая черно-седой гривой, отплясывал с Мисси под весьма энергичный рок-н-ролл с припевом: «Дай мне, дай твою любофф». Похоже, они выкрикивали этот призыв друг другу, хотя едва ли могли расслышать слова сквозь грохот музыки. Я отметил, что Тони на танцполе двигается куда свободнее, чем на корте. По правде говоря, если посмотреть на него сейчас, так и в голову не придет, что ему требуется фора. Скорее, это он мне должен давать очки вперед.

Также я обнаружил, что к буйной компании за нашим столом присоединились Тедди и Джун, что показалось мне странным, пока я не спохватился, что сам же звонил им и велел смотреть новости. Я не помнил, говорил ли им, откуда звоню, но, видимо, да, раз они тут. Они принимали меня как чемпиона, хлопали по спине.

– Я всегда знал: в тебе это есть! – заявил Тедди, и восхищение в его голосе смешалось со страхом. Как большинство университетских, он приходит в восторг от чужого непрофессионального, инфантильного поведения. Давненько он сам не выходил за рамки и теперь отчасти завидовал, отчасти радовался, что на это решился я, а не он. Джун тоже смотрела на меня как-то по-новому, словно в последнее время подозревала, что я вовсе не заслужил свою репутацию человека непредсказуемого, немного даже возмутительного – хотя бы по скромным университетским меркам.

– Это великолепно! – вскрикивала она. – Выражение лица этой утки дорогого стоит.

Но уважение, которое я только что приобрел в глазах Джун, померкло, когда Тони Конилья вернулся с танцпола, ведя красивую молодую женщину. Распря между Тони и Джун уходит корнями в прошлое. Джун даже не потрудилась скрыть презрительную гримасу. Этой осенью студенческий журнал, который она курирует, опубликовал сильную (и неподписанную) статью, обвиняющую нескольких преподавателей (указывались только их кафедры, но не имена) в сексуальном хищничестве. Один преподаватель биологии, говорилось в статье, давно уже рассматривает свои семинары как «источник потенциальных сексуальных партнеров».

– Лицо гуся! – добродушно поправил Тони. Он не удостоил ту статью ответом, ни публичным, ни частным, но его интонация давала понять, что захоти он – с такой же легкостью исправил бы каждую фразу в публикации. Галантным жестом он придвинул Мисси Блейлок стул, как бы намекая, что худший его изъян – избыток очарования. Верхняя губа девушки вспотела, под мышками расплылись влажные пятна.

– Это был гусь! – повторил Тони. – Кто еще, кроме преподавателя английского, пообещает убивать в день по утке, демонстрируя при этом в качестве образца гуся?

– Утка, гусь – нет разницы, – вступилась Мисси.

Тони вскинул руки, сдаваясь.

– Ну нет же никакой! – настаивала Мисси.

– Почему нынче никто не проверяет факты? – вопросил Тони. – Что случилось с точностью? Когда-то ее считали добродетелью. Как и честную игру.

Мисси, видимо, сочла, что эти наблюдения адресованы ей, – что и понятно, поскольку, произнося их, Тони строил ей глазки.

– Я не очень понимаю, в чем заключается честная игра по отношению к гусю, – сказала она.

– В том, чтобы называть его гусем, – как ребенку разъяснил ей Тони.

Тедди счел за благо переменить тему:

– Жаль, что Лили не с нами.

Мы все уставились на него.

– Что не так? – переспросил он всех и в особенности меня, потому что я захихикал.

– В чем тут соль? – удивилась мисс Блейлок.

– Тедди влюблен в жену Хэнка Лили, – жизнерадостно сказал Тони Конилья. – Вот и мечтает, чтобы она оказалась здесь.

Пока он договаривал, вся кровь, какая была в теле Тедди, скопилась у него в физиономии.

– А разве это не его жена? – Мисси ткнула большим пальцем в Джун.

Тони, пожав плечами, согласился, что так оно и есть.

– Но почему-то он предпочитает жену Хэнка.

Мисси подалась вперед, чтобы разглядеть Джун, но, не имея возможности сравнить ее с Лили, так и не пришла ни к какому выводу. Оглядела и всех нас, собравшихся за столом:

– Я чего-то не понимаю?

– Ох, многого, – ответила Джун.

Мисси пренебрегла ее ответом и снова обернулась к Тони.

– То есть это правда чудно как-то, что вы говорите это при ней, – пояснила она, еще раз обозначив Джун тычком большого пальца.

– Это ерунда, – попытался оправдаться Тедди. – Просто шутка! Он просто любит баламутить.

Глаза Мисси сперва сощурились, пока она обдумывала эту версию, потом расширились – она вспомнила.

– Точно! – сказала она. – Это вы все начали там, у озера.

Тони оглянулся на меня, и я предупредил:

– Скажешь «пруд», огребешь по голове кувшином.

Кувшин с маргаритой напомнил Тони, что его стакан пуст. Он налил себе и Мисси, затем подлил остальным. Маргарита закончилась как раз перед тем, как очередь дошла до Джун, но Тони этого якобы не заметил.

Моя угроза вышибить из Тони мозги пробудила некое воспоминание в Тедди, и он с энтузиазмом заявил:

– Жаль, тебя не было вчера с Хэнком и со мной.

И, не заметив, как Джун поменяла свой стакан на его, продолжил излагать в обычном своем стиле про то, как нас спихнул на обочину «камаро» Пола Рурка и как дело чуть не дошло до драки. За сутки, прошедшие с этого инцидента, Тедди привык к своей мелодраматической версии и уже считал ее истиной. Я видел, что он рассчитывает на мою поддержку.