Текст книги "От «Я» к «МЫ». Как быть по-настоящему вместе"

Индивидуализм. Прагматичный и романтический

Сила, которая так грубо уродует супружеские отношения Джима и Брит и даже угрожает самому существованию их семьи, – это не что-нибудь, а сама культура индивидуализма. И не просто индивидуализма как такового, а двух его версий, совершенно разных и в некотором смысле противоречащих друг другу. Джим из тех, кого я называю прагматичными индивидуалистами. Его концепция индивидуализма опирается непосредственно на философию эпохи Просвещения, на труды Томаса Гоббса и Джона Локка, у него те же философские корни, что и у Американской революции и последовавшей сразу за ней Французской. Учение о божественном праве королей кануло в лету. Его заменила идея общественного контракта, согласно которой государство должно служить народу, а не наоборот. А под народом эти авторы имеют в виду совокупность неких сущностей, которых в предыдущие эпохи просто не существовало. Сущности эти – отдельные самоопределяющиеся индивиды¹.

Личности.

Имеется ввиду не просто личность, но личность, от рождения имеющая определенные «неотъемлемые права». Жизнь, свобода, стремление к счастью – все эти и другие права прописаны в Американской декларации независимости и во Французской декларации прав человека и гражданина. В прежние времена все эти права отнюдь не давались по умолчанию, как, впрочем, и сама идея индивидуальности.

Согласно одному из первых и величайших обозревателей современной демократии, французскому аристократу Алексису де Токвилю, «Аристократическое устройство представляет собой цепь², связывающую между собой по восходящей крестьянина и короля; демократия разбивает эту цепь и рассыпает ее звенья по отдельности» (пер. В. Олейника и др.).

Как только каждое звено, то есть каждый человек, а точнее, каждый мужчина³, поскольку тогдашние демократии женщин в расчет не принимали, оказывается свободным, как, собственно, он может применить эту свободу? Да, отныне он свободен «стремиться к собственному благу собственным путем». Но какими принципами он должен при этом руководствоваться? Какой моралью?

Эпоха Просвещения смела на своем пути традиционную власть религии и вывела на сцену новых идолов – логику, науку, эмпиризм, а еще – создала индивида как политическую единицу, обособленного прагматичного индивидуалиста.

Вскоре после этого в Германии поднялась вторая волна индивидуализма⁴, захлестнувшая всю Европу. Если большинство мыслителей Просвещения подчеркивали общее и абстрактное, то новое движение – частное и личное. Оно получило название «Веймарский классицизм», а во главе его стоял настоящий титан – Иоганн Вольфганг Гете. Он представил новую разновидность индивидуализма, скорее эмоциональную, нежели рациональную, скорее художественную, нежели научную. Так началась эра романтического индивидуализма⁵. Вот как говорил Гете: «Все живое стремится к цвету⁶, к особенности, спецификации, эффектности и непрозрачности… Все отжившее тяготеет к белому, к абстракции, всеобщности, просветлению и прозрачности» (пер. С. Месяц).

Зародилась эстетика романтизма – словно мятеж эмоционального правого полушария мозга против бездушной, беспощадной логики левого. Например, на фабриках клея во Франции лошадей, предназначенных для забоя⁷, буквально раздирали на части заживо. Крики животного при этом просто не слушали, полагая, что это всего-навсего газы и воздух выходят из разрываемого тела. Ранее Рене Декарт, возможно самый интеллектуальный из всех современных философов, логически доказал, что единственные разумные существа на свете – это люди, поэтому совершенно невероятно, чтобы животные и в самом деле что-то чувствовали.

Индивидуалист эпохи Просвещения думал; индивидуалист эпохи Романтизма чувствовал. Уже в романе Гете «Страдания юного Вертера», написанном в 1774 году, появился новый тип персонажа⁸ – человек, наделенный глубокими переживаниями, чувствительностью⁹. И сейчас прагматичные индивидуалисты вроде Джима по-прежнему верят в свой кодекс индивидуалиста – в то, что они наделены некими неотъемлемыми правами. Но романтические индивидуалисты вроде Брит, напротив, движимы не самим индивидуализмом, а уникальным выражением индивидуальности¹⁰, поисками и манифестацией неповторимого индивидуального «гения». На современном языке это означает стремление обрести свой собственный «голос»¹¹.

* * *

Какое все это имеет отношение к ссорам Джима и Брит о подгузниках?

Слушая их, я думаю, что мужчины из поколения моего отца охотно разыгрывали карту «Ничего не понимаю в младенцах» и это, как правило, сходило им с рук. Но я уже много лет не слышал, чтобы мужчина пытался уклониться от воспитания детей под таким предлогом. Отчасти, рассуждаю я, это, наверное, региональное. Либеральный Массачусетс порождает не так уж много настоящих мужчин – столпов старого доброго патриархата. Но я привык работать с клиентами со всей страны. Джим не формулировал этого прямо, однако, отказываясь помогать измученной партнерше, он отстаивал свои права личности, сопротивлялся посягательствам на свою свободу, стремился, чтобы его оставили в покое, поскольку необходимость удовлетворять потребности семьи виделась ему дополнительной нагрузкой. В мире Джима Брит почему-то заняла место могучей государственной машины, а Джим хотел, чтобы его жизнь была сплошным чаепитием. Но как совместить сплошное чаепитие с семейной жизнью?

Например, с вопросом о крыльце. Дом Джима и Брит в Чарльстоне расположен на высоком холме недалеко от моря, и в сезон ураганов ему крепко достается. У них установлены прочные стальные москитные сетки, но в них уже полно дырок. Брит давно просила Джима этим заняться. Джим, человек рукастый, мог бы сам починить сетки, однако он предпочитает ждать, когда ему доставят высококачественную морскую сталь, чтобы он мог сменить все сетки в один прием. Очевидно, что Джима это ожидание ничуть не раздражает. Комары его тоже не раздражают, как, пожалуй, и то, что его жена покрыта укусами и красными расчесами. Поскольку сетки на крыльце и входной двери не обеспечивают защиты от насекомых, Брит давно просила Джима, чтобы он, пока не починит сетки, входил и выходил только через боковую дверь, далеко от крыльца. Он обещает уважить ее просьбу, но «просто забывает» – раз за разом.

Я решаю, что пора углубиться в детство Джима. У меня есть гипотеза. Если бы я был кинорежиссером, я бы назвал это исследование «Джим что хочет, то и делает».

– Джим, у вас, случайно, нет какой-то теории, объясняющей, почему вы обещаете что-то жене, например снимать обувь при входе в дом или открывать только боковую дверь, а потом раз – и это вылетает у вас из головы? Вы человек умный. Что с вами происходит?

Он пожимает плечами – ему не очень интересно. Равнодушие к моим вопросам в моем кабинете живо показывает то, как Джим ведет себя дома. По описанию Брит – этакое благосклонное отеческое пренебрежение, легкомысленное добродушное теплое безразличие.

В этот момент, если бы рядом не было меня, Брит напустилась бы на него, пытаясь вытянуть ответ. Она еще не понимает, что нельзя заставить человека раскрыться, наезжая на него. Брит – наглядный образчик того, как можно загнать партнера в угол гневными претензиями под видом жалоб. Она стала жертвой третьей проигрышной стратегии – безудержного самовыражения.

– Ты опять это сделал¹². И неделю назад сделал то же самое, чтоб тебе пусто было. И в прошлом году тоже – такое устроил, что страшно вспомнить. Мне обидно. Я больше так не могу. Ты всегда! Ты никогда!

Похоже, что у них обоих мания величия, но у каждого по-своему: у него – пассивная, у нее – более откровенная. Моя жена говорит: «Берегись «славных парней», женатых на «стервах», – они убийцы». Крики, вопли, оскорбления, обвинения и призывы к совести – все это вредит отношениям, но точно так же им вредит и отказ исполнять договоренности и постоянное их нарушение, что, собственно, и делает Джим. Эта закономерность характерна для многих пар, где мужчина пассивно агрессивен, а женщина вспыльчива, как порох.

Надо сказать, лечить самовлюбленность у женщин даже труднее, чем у мужчин. Не всегда, но зачастую женщины доходят до поразительных высот в мастерстве обвинять с позиции жертвы: «Ты первый меня обидел, поэтому¹³ мне ни капельки не совестно, что я в ответ обидела тебя дважды, потому что я, в конце концов, твоя жертва». Самовлюбленные женщины нередко исполняют роль разъяренной жертвы, ангела мщения, обуреваемого праведным гневом. Терапевтам трудно с ними работать, поскольку, если терапевт не будет крайне осторожен, любое противостояние с такой женщиной вполне может превратить его самого в нового агрессора.

Самовлюбленным мужчинам я противостою довольно прямо.

– Вы вербальный абьюзер, – говорю я. – Вы кричите, оскорбляете, обвиняете. Все это формы вербального абьюза. Каково это слышать?

Но с женщиной я обычно веду себя не так прямолинейно. Помните, огорошить клиента правдой может каждый дурак. Однако терапевт, который присоединяется к клиенту и ведет его к правде, имеет больше шансов добиться прогресса и помочь клиенту понять, где он сбился с пути. Чтобы принять от терапевта неприятную правду, клиент должен чувствовать, что тот на его стороне. Это и означает присоединяться¹⁴. А лучшее, что может сделать терапевт, чтобы помочь самовлюбленной женщине почувствовать себя услышанной, – это доказать свою полезность, напустившись на ее партнера.

Я переключаюсь на Джима.

Джим что хочет, то и делает

– В какой обстановке вы росли? – спрашиваю я Джима. – Были ли вы звездой, надеждой всей семьи, маленьким героем?

– Честно говоря, не знаю…

– Или мятежником, – продолжаю я. – Могло быть и так и этак.

– Я никогда не задумывался…

– Вот что главное, Джим: вы всегда делали что хотели, правда?

Он смотрит на меня.

– Дома, – добавляю я. – В детстве.

– Ну… нет, – с запинкой выговаривает он, погрузившись в раздумья. – На самом деле у нас дома все было очень строго. Родители были глубоко верующие.

– Где это было? – спрашиваю я.

– В Чарльстоне! – вмешивается Брит. – Ему досталось семейное дело. Добился в нем поразительных успехов.

– Евангелисты? – спрашиваю я, по-прежнему обращаясь к Джиму. Он снова отвечает недоуменным взглядом. – Заново рожденные?

– Да, и очень строгих правил, – говорит он.

– И предубеждений, – добавляет Брит.

Джим слегка кривится:

– Разумеется, они соответствовали и своему времени, и своему месту, но были все-таки не такие сумасшедшие, как сегодняшние. Не считали, знаете ли, что демократы торгуют детьми.

– Однако родителями они были требовательными?

– Да.

– Кто из них больше, кто меньше?

– Отец скорее держался в стороне. Мать была более прямой.

– Поясните.

– Полагаю, ничего особенного, – холодно произносит он. – Кричала, дралась, бросалась предметами…

– Она вас била?

Он кивает.

– Чем?

Он бесстрастно смотрит на меня секунду-другую, потом словно приходит в себя:

– Чем попало. Ремнем, палкой, ботинком.

Вид у него несколько огорошенный.

– Вы что-то чувствовали?

Он качает головой и приказывает мне утомленно и нетерпеливо:

– Продолжайте, пожалуйста.

– А где был ваш отец? Почему он вас не защищал?

– Где-то. На работе, в церкви, с приятелями. Он был умный и не совался. Иногда мы вместе ходили на охоту, на рыбалку.

– А если он был дома?

– Он просто отключался, – говорит мне Джим. – От всего отключался.

«От всего, в том числе от этого мальчика», – думаю я.

– Он пил?

– Нет, не особенно.

– Принимал наркотики?

– Тоже нет.

Я наклоняюсь к Джиму, и мы некоторое время пристально смотрим друг другу в глаза.

– Он бросил вас под автобус, – говорю я ему. – Предоставил самостоятельно справляться с матерью.

– Ну что вы, гораздо хуже, – соглашается он с натянутой улыбкой.

– Что вы имеете в виду?

– Ой, да ладно вам. – Он кривится. – Вы же терапевт.

Я жду.

– Да, он предоставил мне самостоятельно справляться с ней, но еще он меня научил, понимаете? Научил, как с ней обращаться.

– В каком смысле? – напираю я.

– Обходить по большой дуге, врать, если нужно, никогда не поддаваться внутри и изображать улыбку снаружи.

Он смотрит на меня со смесью снисхождения и отчаяния.

– Вам понятно? – безжалостно добавляет он.

– Те же приемы, которые вы сейчас применяете в семейной жизни.

Он кивает – и начинает рыть окоп:

– Причем в ответ на такие же нелогичные требования…

– Джим, не надо, – говорю я и подкрепляю свои слова жестом – поднимаю ладонь.

Брит слева от меня вся ощетинивается, а когда я его останавливаю, несмело выдыхает.

– Итак, Джим, – говорю я, – я собираюсь задать вам несколько вопросов, ответы на которые, думается, известны нам обоим. Во-первых, как вы реагируете, когда Брит предъявляет к вам претензии?

В углу снова ощетинились.

– Когда говорит вам, что она несчастлива, – поправляюсь я.

– Ну что ж. – Он смотрит вниз. – Сначала я пытаюсь рассуждать логически…

Брит перебивает его:

– Да что ты говоришь?! – издевательски ухмыляется она. – А может быть, ты дуешься, ведешь себя так, будто я плохая жена, раз тебя беспокою, будто я не ценю, какую замечательную жизнь ты обеспечил нам с детьми? Да, обеспечил, да, мы все благодарны тебе. Не в этом суть.

– Я вообще не уверен, что здесь есть какая-то суть, – бормочет Джим и фыркает.

– Вот! – кричит Брит. – Об этом-то я и говорю! Сплошное высокомерие, сарказм и обесценивание! – Внутри у нее копится пар. – Вся эта… вся эта пассивно-агрессивная хрень!

– Ладно, ладно, Брит, – пытаюсь я успокоить ее.

– Нет, не ладно! – Она срывается с цепи. – И вы прекрасно знаете, что на самом деле вообще ничего не ладно!

– Особенно если сутки напролет слушать твои придирки! – вступает Джим.

– Господи боже мой! – Вид у Брит такой, словно ее сейчас удар хватит.

– Знаете, я могу попробовать помочь ей, – говорю я Джиму. – Но для этого вам надо прекратить наступать ей на больные мозоли.

– Наступать?.. Да я ни за что…

– Вы с ней спорите, – объясняю я. – Вместо того чтобы слушать, вы…

– Не уверен, что смогу…

– А теперь вы собираетесь поспорить со мной по поводу споров?

Джим ахает, закашливается, потом расслабляется, смотрит на меня и улыбается.

– Я могу научить вас, как ее обезоружить и при этом остаться тем самым добрым и сострадательным душкой, какой вы, я уверен, на самом деле и есть. Интересует?

– Конечно, – отвечает он с той же вымученной улыбкой.

Но как же я?

Джим и Брит попали в порочный круг, поскольку видят в себе не команду, а отдельных личностей. Джим не слушает Брит, он пассивно-агрессивно отказывается исполнять ее просьбы, поскольку у него, как и у его отца, аллергия на то, что она его контролирует, – да и вообще на контроль, если уж на то пошло. Если бы он сказал это вслух или даже про себя, его девизом могло бы стать: «Не дави на меня». А может быть: «Свобода или смерть». Но трудно жить с человеком, чье кредо можно выбить на номерной табличке. Возможно, Джиму трудно увидеть это под таким углом, но его, как и всех жестких индивидуалистов, в первую очередь заботят собственные права, собственные свободы. Он будет или не будет менять подгузники, если захочет. Он будет входить в дом через ту дверь, через которую захочет, и хоть трава не расти. Он погряз в жестком индивидуализме эпохи Просвещения. Он не любит, когда ему велят носить маску, он терпеть не может, когда государственная машина тратит его деньги, и он не особенно приветствует, когда жена учит его, как себя вести. Для Джима главное – справедливость, а с ним, по его мнению, обращаются несправедливо. Почему Брит не может просто расслабиться и наслаждаться плодами его трудов? И его банковским счетом?

– Вы отдаете себе отчет, что до сих пор спорите? – спрашиваю я его. – Можно, я покажу вам другой способ? – Я откидываюсь в кресле и смотрю на Брит. – Выберите что-нибудь, о чем вы хотите поговорить, что-нибудь, что вам не нравится, какую-нибудь мелочь, – прошу я. – На один укус.

– Денег хочу, – отвечает Брит. – Много.

«Ух ты, получается», – думаю я.

– Я хочу, чтобы у меня были собственные деньги. Хочу открыть арт-студию, – говорит Брит.

К моему удивлению, Джим не начинает ни оправдываться, ни отмахиваться, ни приводить веские доводы. Смотрит на меня и улыбается. Чтобы побить меня на терапевтическом ринге, он говорит:

– Расскажи мне, что для тебя значит «иметь собственные деньги»? Какую пользу принесла бы тебе собственная студия?

«Молодец, Джим! Хорошо, что вы, оказывается, тоже способны выразить любопытство», – думаю я.

– Слушай, – не сдается Брит, – мне приходится обращаться к тебе за каждой ерундой. Ты следишь за моими банковскими картами.

«Нет-нет, это перебор», – думаю я и вмешиваюсь:

– Брит, позвольте мне.

– Конечно, – отвечает она.

– Если можно, я буду немного подсказывать. Так вот, он не предлагал вам рассказать, почему вам плохо, когда у вас нет денег. Он спросил, какую пользу они вам принесут, если будут у вас. Понимаете, что я имею в виду?

Она кивает без особой уверенности.

– Хорошо, – говорю я. – Попробуйте сформулировать конструктивно. Не что он делает плохо, а как все было бы, если бы было хорошо.

Она задумывается ненадолго, потом с улыбкой смотрит на меня:

– Только что заметила, насколько легче рассказывать, что мне не нравится, чем говорить о том, что нравится.

Мы немного смеемся.

– А еще труднее получить просимое и позволить себе его принять, – говорю я ей.

Ведь если Джим – жесткий индивидуалист до мозга костей, Брит как убежденная романтическая индивидуалистка также погрязла в своем болоте, где ей только и нужно, что выразить свое неповторимое Я. Если для Джима ценностью, которая гораздо важнее отношений, становится священная свобода личности, для Брит абсолютная ценность – романтический идеал самовыражения, аутентичности, «верности себе».

Для жестких индивидуалистов вроде Джима главный страх – ограничение личной свободы. Но романтическим индивидуалистам вроде Брит этой простой свободы мало, они чувствуют себя вправе делиться собой, полностью выражать свой потенциал. Для них важен не столько индивидуализм, сколько идея индивидуальности – личный гений, след личности, дух, характер¹⁵. Кошмар жесткого индивидуалиста – когда им помыкают, величайший страх романтического индивидуалиста¹⁶ – навязанный конформизм, боязнь, что его заставят замолчать, задушат, лишат голоса.

Джим как жесткий индивидуалист заявляет свое фундаментальное право – чтобы его оставили в покое, позволили стремиться к собственному благу собственным путем, и, участвуют в этом подгузники или нет, он сам решит. Брит как романтическая индивидуалистка твердо намерена найти себя, а также воспользоваться своим фундаментальным правом сообщать Джиму во всех подробностях, что она чувствует по поводу всего на свете. Оба индивида доблестно отстаивают свои права, не особенно задумываясь о картине в целом. Что подводит нас к непреложному историческому факту: в прежние времена, каким бы ты ни был индивидуалистом, прагматичным или романтическим, возможность воспринимать себя как личность означала, что ты мужчина, белый и богатый. Женщины и дети индивидами не считались. Рабы, бедняки, не белые – никто из них индивидом не считался. Во времена, когда зародилась эта идея, само слово «индивид» было синонимом слова «знатный»¹⁷.

Привилегия забывать

Джим не считает себя представителем привилегированного класса. Он почти без тени сомнения убежден, что правила игры должны быть одинаковыми для всех. Более того, он полагает, что так и есть – в общем и целом. Можно сказать, что многие из тех, кто, как и Джим, являются прагматичными индивидуалистами, наделены привилегией забывать. Как и большинство прагматичных индивидуалистов, он просто не замечает существование тех, на кого правила игры не распространяются. Он видит себя «самодостаточным» и не осознает, насколько зависит от домработницы-латиноамериканки, которая готовит еду его семье, от садовника-афроамериканца, который выращивает его цветы, от трудового мигранта, который подметает его улицу. Джим ценит тех, кто на него работает, он обращается с ними хорошо и даже заботливо. Но он не замечает в них индивидов, личностей. Он не позволяет себе осознавать ни своей зависимости от них, ни повседневного притеснения, с которым они сталкиваются. Когда он спокойно совершает утреннюю пробежку по своему кварталу, не думая, что полиция может задержать или застрелить его, ему и в голову не приходит, что эти физические упражнения – тоже привилегия белого человека.

Как становится очевидно на дальнейших сессиях, Джим считает наше общество меритократией[10]10
  Меритократия – власть достойных – от лат. meritus «достойный» + др. – греч. κράτος «власть, правление» – принцип управления, согласно которому руководящие должности должны занимать наиболее способные люди, независимо от их социального происхождения и финансового достатка. – Прим. научн. ред.


[Закрыть]. Он верит, что можно затащить самого себя за шиворот на вершину лестницы социальной иерархии. Сливки сами поднимаются наверх, и, если ты добился успеха, значит, ты его заслужил. Напротив, если ты не добился успеха, то дело в каком-то твоем внутреннем изъяне – значит, у тебя недостает прилежания, интеллекта или еще каких-то качеств. Такие, как Джим, верят в «Американскую мечту», в миф о человеке, который всего добился сам¹⁸, словно бы все мы изначально находимся в абсолютно равных условиях, словно бы любые предрассудки – расовые, классовые, сексистские – можно и должно преодолеть одной лишь силой воли. И никакого мягкотелого либерализма.

* * *

А вот романтическая индивидуалистка Брит со всей своей эмоциональностью может считаться мягкотелой – в том смысле, что она способна сострадать. Всем, кому тяжко приходится в жизни, всем, кого лишают прав, – о да, она глубоко симпатизирует им, она «чувствует их боль». Однако на уровне нейронных процессов, по замечанию нейробиолога Роберта Сапольски, реакция эмпатии и реакция действия обеспечиваются совершенно разными, независимыми друг от друга нейронными связями¹⁹. Как бы ни отзывались в душе Брит страдания тех, кто лишен привилегий, это, увы, не означает, что она решит что-то предпринять для изменения ситуации. Долгие годы реформаторов вроде Брит общество всячески успокаивало и умиротворяло. Большинство полагало, что мы уверенно идем по пути к социальному равенству и, пусть и далеки пока от идеала, но достаточно продвинуты, чтобы пустить чернокожего в Белый дом, отстаивать права женщин. Потом грянул 2016 год. И не только в Соединенных Штатах, но и во всем мире на первый план вышли национализм, расизм и ксенофобия, носителями которых стали сильные мужчины – разумеется, Трамп, но не в меньшей степени Борис Джонсон, Виктор Орбан, Реджеп Тайип Эрдоган, новые правые в Германии и сторонники превосходства белых в Америке.

Хочется сказать, что политический прагматический индивидуализм Просвещения превратился в движение современных правых, а эмоциональный романтический индивидуализм – современных левых. Но это было бы верно лишь наполовину. Нежелание Джима носить маску в пандемию – пример совпадения его «прав» с идеями политических «правых». Найти соответствие между романтическим индивидуализмом и идеями политических левых не так просто. Частный случай торжества эмоционального индивидуализма можно увидеть в пропаганде ЛГБТ и феминизме. Другая черта, объединяющая романтического индивидуалиста и сторонника политических левых, – их презрение к конформизму и восторженное бунтарство. Однако, по сути, задачи индивидуального самовыражения не всегда совпадают с задачами сообщества. Именно этим эмоциональный индивидуализм отличается от движения политических левых – его интересует не коллектив, а Я.

Ни Джим, ни Брит не связывают полноту своей жизни с общественной деятельностью за пределами привилегированного слоя общества, к которому принадлежат. Ни тот, ни другая не собираются менять свою точку зрения так, чтобы увидеть и принять факт существования отверженных и обездоленных людей.