Текст книги "Где от весны не ждут чудес…"

Я поприветствовал честной народ. Навстречу мне вышел невысокий, похожий на обезъянку крепыш в тюбетейке. Пригласил меня в дальний угол, что в аккурат под «окном». Этот угол в три слоя был уложен матрасами, и застелен красивыми покрывалами. Здесь за дастарханом, в обнимку с подушками, восседали ещё пять разнокалиберных парней. Камерная элита. Я присел на край матраса, и меня стали расспрашивать: кто, с кем и за что? Понятное дело, в детали никто не вдавался. Здесь не принято лезть в чужое дело, ибо все здесь «невиновны», и находятся «по ошибке». Но в общих чертах я рассказал о себе. После этого мне налили чай в пиалу, и предложили придвинуться к безногому столику. А на нём…! Лепёшки, печенье, сгущёнка, варёная конина, курага и прочие вкусности. Я давно не ел нормальной пищи, и всё это с радостью бы запихал в себя, но… Я угостился печенькой. Мне рассказали правила по которым живут в «хате три-пять». Не «стучать» ментам, не крысятничать еду, не…– третье правило на литературном языке означало – не быть пассивным гомосексуалистом. Всё просто. Я занял верхнюю свободную шконку, что рядом с «баркасом»(так назывался общий стол в камере), и потянулись дни.

Тюрьма наша состояла из трёх этажей, и имела форму буквы «Н». Первый этаж левого крыла назывался «Транзит». Здесь находилась разномастная публика, временно застрявшая между пунктами А и Б, и ожидающая этапа. Второй этаж, где теперь жил я, назывался «Первоход». Здесь сидели те, кто не имел ещё срока, и не топтал зону. Многие здесь находились не в первый раз. Те, кому удалось однажды освободиться из зала суда, уйти из под следствия, «развести», «соскочить» за деньги. Вобщем на «первоходе» можно было сидеть хоть десять раз, если ты не побывал в зоне. Рецедивистов, имевших за плечами одну и более ходок в зону, называли «ходоками», и у них был свой отдельный продол. На третьем этаже располагалась «Санчасть». Первый этаж правого крыла назывался «Тубпродол». Здесь находились больные туберкулёзом и сифилисом. Здесь же находились «петухи», и «опущенные». Второй этаж назывался «Женпродол», и его населяли женщины. Ну а на третьем этаже правого крыла обитали те самые ходоки, и этаж так и назывался. Небольшие продолы, соединяющие левое и правое крылья, звались «Нижний трюм», и «Верхний трюм». Здесь располагались, как бы это теперь назвали, VIP камеры. Камеры эти на четыре-шесть душ, были оборудованы всей бытовой техникой. Сидели здесь авторитеты, коммерсанты и прочие, у которых была куча денег. В подвалах находились карцеры, и особый небольшой продол под названием «Бункер». Здесь располагались несколько одиночных камер смертников. Тех, кто был приговорён к высшей мере наказания. Наша тюрьма была исполнительной, и здесь приговоры приводились в исполнение. На крыше были прогулочные дворики.

Следственный изолятор СИ-1 был, что называется «движняковой» тюрьмой. По факту здесь не было режима, и за деньги можно было практически всё: сходить в душ, сходить в гости к другу, сходить в гости в «женпродол», приобрести водку, анашу, наркотики и любую еду. Передать что угодно, и куда угодно. «Дубаки» – так здесь называли надзирателей, охотно шли на контакт. «Кормушки» в дверях камер были открыты круглыми сутками, и через них передавались письма (малявы), сигареты и всякое по мелочи. Через открытую «кормушку» можно было просто докричаться (добомбиться) до любой камеры на продоле. «Дубак» конечно же реагировал, и что-то там лаял, но это было больше для формы. На него никто не обращал внимания.

Наша «хата» была маяковой. То есть из нашей камеры можно было передать весточку на волю. Происходило это следующим образом: напротив нашего окна, за забором были то ли гаражи, то ли сараи. И на их крышу то и дело забирались родственники, друзья и подруги арестантов. Они кричали номер нашей камеры, или соседней. Сидящий «на маяке» внутри камеры отвечал. Посетитель говорил, к кому он пришёл. Если это был счастливчик из нашей хаты, или из соседних камер по нашей стороне – можно было покричать-пообщаться. Если же вызывали кого-то из отдалённых камер, или с камер на противоположной стороне нашего продола, то через открытую кормушку нашей хаты посылалась «бомбёжка» в нужную камеру. Мы кричали, называли имя, сообщали, что к нему пришли на маяк. Он писал «маляву», и передавал её в нашу хату. Если у него были деньги, он мог договориться с «дубаком», прийти к нам «в гости», и пообщаться со своими близкими лично. Но чаще отправляли малявы. У нас они упаковывались в бумажный «патрон» с утяжелением на конце, и «отстреливались» на волю. Операция производилась посредством длинной трубки-плевалки. Как индейцы в джунглях через бамбуковые трубки «плюются» отравленными дротиками, так и из нашей хаты стрелялись малявами. Если дело происходило ночью, то на конец «патрона» дополнительно крепилась вата. Перед выстрелом она зажигалась, потом тушилась и тлела. При полёте она тлела сильнее, напоминая трассирующий снаряд, и указывала место приземления. Такая операция могла производиться только из нашей камеры. Окно в каждой камере представляло из себя толстенную решётку с внутренней стороны, и железные пластины-жалюзи с внешней. Изнутри «жалюзи» были дополнительно защищены плотной металлической сеткой. Дотянуться до сетки рукой из камеры невозможно. Расстояние до неё от решётки – более метра. Через такое «окно» улицы не увидишь. Но в нашей камере в этой сетке была большая дыра, и одна пластина каким-то чудесным образом была отломана. Через эту щель было видно посетителей «маяка», через неё отстреливались малявы, через неё можно было наблюдать волю. И если из соседних камер по нашей стороне «общались» в слепую, то из нашего окна можно было видеть собеседника. Наша хата была привилегированной.

Каждое утро начиналось с того, что всё пряталось. Белая ткань со шконок, занавески, одеяла с пола, шатёр с унитаза. Выкручивались лишние лампочки. Затем открывалась дверь, и всех нас выводили на продол. Стоя лицом к стене, мы ждали, пока дубаки простучат решётки, и сделают поверхностный шмон. Поверхностный – это значит чисто визуальный, на предмет «чего-нибудь лишнего». Порядок есть порядок. Затем мы заходили внутрь, и начинался очередной день. Досуг составляли нарды, шахматы, карты и телевизор. Ещё можно было сидеть «на маяке», и смотреть через просвет в «жалюзи» на деревья, и проезжающие машины. На дома. На людей. О чём они думают? Куда спешат? Какие такие заботы их занимают? Здесь взаперти любые мирские заботы казались ничтожными и несущественными. Раньше бывало, как заморочишься чем-нибудь, или что-то там не получается. Настроение падает, жизнь становится не мила. Ходишь такой несчастный-несчастный. Смешно. Самая большая ценность после самой жизни как-то и не ценится при этом вовсе. Упускается из виду, не берётся в расчёт, принимается как данность.

Бесценная, как воздух необходимая СВОБОДА. В полной мере осознать значение и её жизненную необходимость возможно лишь, потеряв её. Только лишь утратив возможность делать то, что хочешь, и идти куда хочешь, начинаешь понимать какое это счастье – распоряжаться собой. У тебя может не клеиться с работой, с учёбой, с подругой. Но ты волен поступать по своему усмотрению. Можешь найти другую работу, забить на учёбу, и поменять мадаму. Можешь вообще на всё забить, и тупо напиться. А по-утру сесть на велосипед, и рвануть куда-нибудь всё равно куда. Ты можешь быть, а можешь не быть. Потому что СВОБОДА – разнообразие вариантов и выходов. Здесь же только один выход. Да и тот работает в основном на вход. Единственное, что тебе остаётся здесь – это свобода мысли. Можешь думать о чём угодно, и сколько угодно. Времени здесь в избытке. Этого у тебя никто не отнимет. Только от переизбытка неудержимых мыслей можно свихнуться. Что с некоторыми вобщем-то и происходит. Я же, чтобы не сойти с ума, начал писать стихи. Думаю, сильные стишки то были. Жаль тетрадка не сохранилась. Процитировал бы обязательно сейчас.

По началу мне приходилось драться. Я ведь рассказал на майдане (не смейтесь, но угол, уложенный матрасами в казахской тюрьме именно так и назывался), что спортсмен. И меня тут же решили проверить. Потому что за слова здесь надо отвечать. Позвали двухметрового Вову. Сказали, что он чемпион по кик-боксингу, и что сидит здесь за то, что проломил ногою голову кому-то. «Согласишься с ним схлестнуться?» – обезьянко-подобный крепыш в тюбетейке испытующе смотрел на меня. Вова тоже смотрел на меня, как телёнок. Хлопал ресницами. Реальный такой громила. Думаю, если он меня ногою пнёт, обязательно у меня что-нибудь сломается. Я согласился. Нам тут же освободили место в центральном проходе. Все позапрыгивали на шконари в предвкушении зрелища. Майданщики озвучили правила: по голове не бить, работать только по корпусу. С первых же секунд стало ясно, что Вова никакой не кик-боксёр. И даже драться толком не умеет. Помолотил я ему жир на пузе – на том и разощлись. В дальнейшем, если в хату заходил некто, позиционирующий себя в качестве бойца, мне предлагалось его протестировать. И я тестировал.

Были и соответствующие этому месту приколы. Сидеть же ужасно скучно, вот и придумывала камерная элита разнообразные «конкурсы». В основном прикалывались над вновь-прибывшими, или умом недалёкими. Например, заходит в камеру новичок. Его, как водится, майданщики расспрашивают, чтобы сделать выводы о достойности. Закидывают пару нейтральных шуток. Смотрят – ведётся, или нет. Потом рассказывают, что настоящий арестант обязательно должен иметь блатное погоняло (кличку). Предлагается залезть «на маяк», и прокричать в решётку следующее: «Тюрьмушка-тюрьмушка! Дай мне кликушку! Но не простую, а козырнУю!». «Честный бродяга», чтящий «воровские понятия», лезет к решётке, и орёт данное стихотворение. В ответ из пространства ему может прилететь всё, что угодно. «Бродяга» же не задумывается, что кликуха может стать вторым именем, и потом влиять на судьбу. Ладно, если прилетает «олень», или «обсос». А если «бублик»…? Одному дала тюрьмушка такое «имя». Бедолага потом, чуть к «обиженным» на продол не уехал. Благо, что наша «элита» оказалось не совсем коварной. Мне данный тест тоже предлагался. Я сказал, что «законы» уважаю, но предпочитаю называться по имени. Меня всё же пытались впоследствии называть «гладиатором», но кликуха так и «не прилипла» ко мне. Потому что я предпочитаю называться по имени.

Меня зовут Рамиль Гизатуллин. Мне 20 лет. Я нахожусь в центральном следственном изоляторе города Алматы, и очень надеюсь, что это ненадолго. Но надежда моя уже не занимает всего меня. В условиях абсолютного незнания о происходящем снаружи, она как-бы отошла на второй план, затаилась внутри в виде ноющей болячки. Я просто не знаю на кого, и на что надеяться. Надеюсь на чудо. Прошёл уже месяц, как я «поселился» в «хате три-пять». За это время я не получил ни одной весточки с воли, ни одной «передачи». Ко мне не приходили ни адвокат, ни следователь. Меня не вызывали на допросы. Полнейший штиль. И я незаметно для себя, перестал ждать каких-либо вестей. Втянулся, скажем так, в однообразный внутренний быт. По-началу «семейничал» с «кик-боксёром» Вовой, и ещё двумя. Здесь не живут в одиночку. Живут группами, называемыми «семейками». Смешно мне было, и так и подмывало спросить кого-нибудь: почему «семейка»? Ведь в семье есть мама и папа, муж и жена. Но внешне я был серьёзен, и не задавал лишних вопросов. Раз суровое мужское сотоварищество зовётся «семейкой» – значит так тому и быть.

В «семейке» всё делилось поровну. Если кому-то заходила продуктовая передача – был праздник. Семейка не обязана была делиться продуктами с другими. Но на «общак» должна была уделять «внимание». Общак у нас был на «майдане», и уходил он по большому счёту в пузо «майданщикам». Часть в виде чая и сигарет всё же куда-то там ими передавалась. Но съедобное «внимание» распределялось внутрь. Итак, когда кому-то из семейников заходила «дачка», стелилась клеёнка – на шконках, на «баркасе», если был не занят, или прямо на полу – и начинался пир. Когда передач в семейке не случалось, питались баландой и хлебом.

По вечерам нас выводили на часовую прогулку. Здесь можно было подышать свежим воздухом, размяться, попрыгать, поотжиматься. Отжимался я и в камере, но форму удержать всё равно не получалось. Ввиду малоподвижного образа существования я обзавёлся нехилым пузом и щеками. Дачки-дачками, но баланда здесь тоже была калорийной. По пятницам у нас был «банный день». В общем душе можно было и помыться, и простирнуть бельё по мелочи. Вещи в обязательном порядке в этот день сдавались на прожарку, и пока совершалось омовение – шмотки обрабатывались высокими температурами на предмет уничтожения вшей. Но данную мерзость истребить было невозможно. В камере стираться не совсем удобно. Делать это позволительно, но посменно. Общая камера вмещает пятьдесят жителей. Она проветривается несколько минут по утрам, когда шмон, и час, когда прогулка. Здесь очень душно и влажно. Если развесить мокрое бельё всех желающих постираться – дышать будет сложно. Поэтому изредка выпадает возможность залить свои вещи в тазу кипятком. Но это убивает только вшей, находящихся в твоей одежде. После того, как полежал на шконке, начинаешь чесаться опять. Матрасы пропитаны грязью и потом, и кишат вшами. Матрасы никогда не стираются.

Некоторые здесь морально слабые перестают следить за собой; не моются, не стираются. Их тела от расчёсанных укусов клопов и вшей покрываются язвами. Такая публика называется «чушками», и живут они либо на шконках вблизи отхожего места, либо под шконками. А под шконками у нас кишело огроменными чёрными тараканами. Я таких прежде никогда не видел.

Через месяц моего здешнего пребывания, «братва» – так называли себя «майданщики», пригласила меня в свои ряды, или «подтянула в семейку». Теперь мне не нужно было спрашивать разрешение на стирку. И помыться я мог, когда мне захочется. Производилась данная процедура над «пятаком»(унитаз). «Балашки» (шестёрки) грели тебе железный бидон воды, и поливали тебя из литровой кружки. После мыли и вытирали пол. Омовение в камере было привилегией «элиты», ибо разводить лишнюю сырость было нельзя. Но нам можно. Жить теперь стало интереснее, веселее. Ведь когда вкусно питаешься – оно всегда весело. К тому же можно было покурить травки. Будучи на воле, я пробовал как-то раз «пыхнуть». Мне, помню, стало ТАК ФИГОВО!! Хотелось пить воды из лужи, и было при этом очень страшно. Здесь же я распробовал это дело. Было весело, кайфово и беззаботно. Что там ждёт тебя впереди – какая разница? Ведь сегодня тебя ждёт веселье и вкусная еда. Надо только придумать развлекательную программу. Фантазия у меня по-накурке не особо работала. Всё, на что меня хватало, это заставить кого-то изобразить какое-нибудь животное. Не заставить (неправильное слово), а попросить. Ещё мне нравилось мультики смотреть. А вот Тангар у нас – это тот маленький обезьянко-подобный крепыш, что встретил меня – был просто генератором новых идей. Он был всегда серьёзен, и никогда не смеялся. Даже по-накурке. И вот это последнее обстоятельство нас ужасно веселило. «Пыхнув» ручника, Тангар становился филосовски молчалив, чем уже вызывал припадки хохота. А если уж что-то говорил… С нами случалась истерика. «С нами» – это я про нашу элитно-майданскую семейку: Рахим, Коба, Мурза и я. И вот Тангар молчал-молчал, а потом звал какого-нибудь босяка недалёкого, и начиналось…

Однажды Тангар зазвал к нам в угол туповатого мужичка, который с самого своего появления в хате всем кричал, что он блатной и «за воровскую идею». Тангар с серьёзным видом предложил ему «сходить в магазин», прикупить водки, еды, и заодно зайти к «серьёзным людям», и передать им письмо и деньги. Мужичок было засомневался. Как это? Выйти из камеры, из тюрьмы, и так вот запросто сходить в магазин? А как потом обратно вернуться? « Ты ни за чё не переживай, братуха!” – приобняв того за плечо, доверительно бубнил Тангар – “Всё решим. Договоримся с дубаками, дадим им денег. Утром уйдёшь, а вечером вернёшься. Целый день у тебя на воле будет. Успеешь наши дела порешать, можешь и свои поделать. Домой, например, зайти. Или к подруге в гости.» В глазах мужичка загорелись огоньки. Тангар был очень убедителен, и лошок уже подпрыгивал от нетерпения «выполнить поручение братвы». Нас же буквально рвало от смеха, но ржать было нельзя, чтоб мужичок не засомневался. Поэтому мы засунули головы под подушки, и тихо рыдали. А Тангар, тем временем, диктовал ему адрес и условия: «Главное, не перепутай очерёдность «шпулек». Они будут не подписаны. Ту, что потоньше, загоняешь первой. Это деньги тебе на магазин, и на подругу. Но это после того, как сделаешь дело, и зайдёшь по указанному адресу. Адрес запомнил?» Мужичок торопливо кивал башкой. «Остальные две шпульки” – продолжал инструктаж Тангар – “письма и деньги, которые ты передашь «людям». О чём письма тебе не надо знать.» А мужичок и не хотел ничего знать про письма. Перспектива выйти на волю уже завтра, и с полной задницей денег, радостной гримасой искажала его лицо. Он видимо уже представлял, как присвоит себе всё «бабло», и уж конечно же ни в какую тюрьму назад не вернётся. Я же с Рахимом и Кобой под подушками теряли сознание; из глаз текли слёзы, животы болели, и очень хотелось ссать.

Тангар, «договорившись» с мужичком, наконец отпустил его. Красные и потные мы повылазили из-под подушек. Тангар же принялся сооружать «шпульки»; нарвал газету полосками, скрутил их в тугие рулончики, и запаял в целлофан. Получилось три внушительных контейнера, по пять сантиметров длинною каждый. Тот, «что потоньше» – толщиною с мизинец. «Шпулькануться» – значит спрятать в заднем проходе контейнер (шпульку). Деньги и наркоту через «шмон» возможно было пронести только этим способом. Были конечно и другие способы, но этот был самым надёжным. Хотя и здесь всё зависело от личного везения, и дотошности «шмонщика». Один скажет присесть десять раз – и одевайся. Другой же заставляет приседать по тридцать раз, и через каждый десяток заглядывает в «очко». Для таких дотошных чужая задница – основной источник дохода. В прямом смысле слова. Деньги же, говорят, не воняют.

И вот Тангар в «условиях повышенной секретности» передаёт шпульки мужичку. Напоминает про очерёдность. Я со-товарищи опять под подушками. Дело было вечером. Следующим утром к Тангару подходит «заряженный» мужичок, и интересуется, что да как. Тангар объясняет, что ночью не было «нужного» дубака, и говорит, что надо подождать. К вечеру обеспокоенный мужичок вновь подбегает к Тангару. Видимо у него там внутри начинается какой-то дискомфорт. А мы уже опять накуренные. Тангар серьёзен, а мы под подушками. На утро извиняющийся мужичок приносит шпульки Тангару. Тангар же великодушно дарит эти «деньги» мужичку.

*****

По утрам после шмона нам зачитывалась разнарядка. Назывались те, кто сегодня поедет на следствие, и на суды. Однажды назвали моё имя. Надежда вновь затеплилась во мне. Вместе с другими меня загрузили в автозак, и мы поехали. Выехав за ворота СИЗО, автозак остановился. Меня высадили, и передали каким-то крепким парням в штатском. Был ноябрь, и раннее морозное утро. Как же я отвык от всего! От деревьев и улиц, от машин и мигающих светофоров. От витрин магазинов, от редких прохожих. От дуновения прохладного ветерка, и шороха опавшей листвы. Я отвык от волюшки вольной, и будто впервые наблюдал окружающий мир. Этот мир был прекрасен, а его воздух необыкновенно пьянящим. В прогулочном дворике воздух был другим.

Парни заковали меня в наручники, посадили в легковушку, и повезли. Были они вполне дружелюбны, но ничего не говорили, и ни о чём не спрашивали. Я терялся в догадках кто бы это мог быть, но тоже молчал. Смотрел в окно на проносящиеся мимо дома и перекрёстки. В салоне играла магнитола. Пел Шуфутинский. Пел мою любимую песню: «… я помню давно, учили меня отец мой и мать. Лечить, так лечить. Любить, так любить. Гулять, так гулять. Стрелять, так стрелять, но утки уже летят высоко…» Мне почему-то стало казаться, что это люди Дикаря и Марата. Что это «свои пацаны». А раз так, то везут меня освобождать! Вот только наручники на запястьях смущали. Но это, видимо, была необходимая формальность. Радость горячей волной разлилась в душе. Я посмотрел на сидящего рядом с улыбкой. Он улыбнулся в ответ.

Меня привезли в ГУБОП. Главное Управление по Борьбе с Организованной Преступностью. Это я прочитал на вывеске у входа в большое здание, когда меня туда заводили. Я оказался в просторном кабинете, и представившийся моим новым следователем гражданин, начал рассказывать мне историю моих «подвигов» в мельчайших подробностях. Он знал абсолютно всё; про Марата, про Дикаря, про наш приезд с Арманом, про квартиру Коли и корейца, про торговый дом, про Раджу и Ивашку – ВСЁ!!! Меня словно кирпичом по голове огрели. Я как зачарованный смотрел на следователя, и не знал что сказать. А он и не спрашивал меня пока ни о чём. Сидя за столом, и склонившись над толстой папкой с делом, он продолжал сообщать мне убийственные новости. Он сообщил, что Дикарь, Раджа, Ивашка, Жэка и ещё два неизвестных мне персонажа арестованы две недели назад. Что все, кроме Дикаря написали «явки с повинной». Что моя роль во всей этой истории не самая последняя. Что статья моя теперь не 76 ч.2 п.2 УК РК «разбой», а 63 «бандитизм». Чтобы закрепить произведённый эффект, он вставил видеокассету в плэер, и я увидел Дикаря, Раджу и Ивашку. Первый с избитым лицом молча и неохотно выполнял команды голоса за кадром, повернуться в профиль и анфас. Последние двое называли имена, фамилии и года рождения. « Ну как тебе информация, Рамильчик? Понравилась?» – выключив видео, с довольным видом поинтересовался следователь. Я сказал, что не знаю этих людей. На это следователь со скептической улыбкой согласно покачал головой. «Ты можешь продолжать отпираться, дорогой, и писать заявления на наших сотрудников,” – хмыкнув, поведал следак – “но от твоих показаний теперь ничего не зависит. В любом случае ты будешь сидеть. И сидеть будешь долго. Это я тебе обещаю!» Удовлетворённо потерев руки, он захлопнул папку с делом, и улыбнулся мне. «Но ты можешь и не сидеть вовсе» – сказал дружелюбно. «Про статью президентскую слышал?» Я отрицательно мотнул головой. Он рассказал мне, что за сотрудничество и помощь следствию есть возможность избежать наказания. «Подумай!» – напоследок напутствовал он меня.

Я снова в ИВС. Полная камера народу. Накурено. Я примостился где-то. Как переварить услышанное? Как осознать неизбежное? Как расстаться с надеждой? Все эти «каки» взрывали мне мозг. Я находился в прострации, и не знал, что мне теперь делать. Марат в бегах – это понятно. На его помощь теперь можно не рассчитывать. Армана не взяли, значит удалось ему тогда сбежать. Ему хватило сил. А мне нет. Почему я тогда не побежал с ним? Сломался. Сдался… Я сокрушённо помотал башкой. Но каким образом вся эта компания оказалась здесь? На чём их «повязали»? Были только вопросы. А ответов не было. И пока я кумекал что да как – меня вызвали на допрос.

В пустой камере, тут же в ИВС – стол и пара стульев. Естественно, вкрученных в бетонный пол. За столом дознаватель. «Давай рассказывай.» – уткнувшись в папку, и не глядя на меня, лениво буркнул он. Весь такой невозмутимый и уверенный. “Про что рассказывать? – да про Марата. Где его найти, как он тебя с Дикарём познакомил. Короче… Валяй про всё. Подробненько, и с самого начала. Ах, ты не знаешь такого?!” Невозмутимость меняется на бешенство. Психологический приёмчик. Я уже вроде знаком с методами дознания, но от резкого перепада настроения «дознавалы» у меня затряслись поджилки.

Ложка. Простая алюминиевая столовая ложка. Ей он меня бил по голове. Она ведь лёгкая, и первые удары были практически не ощутимы. Я даже внутри посмеялся над придурком, избравшим такой странный и безболезненный метод. Но удар за ударом, и моя голова покрылась шишками, к которым просто прикоснуться больно. А он продолжал лупить меня по этим шишкам. И закрыться невозможно: руки прикованы к стулу. Ощущение такое, будто десяток иголок вонзается тебе прямо в мозг. Очень необычное ощущеньице. И крайне болезненное. Я ору. Я никого не знаю. Я не я. И вообще, требую адвоката.

Я в камере. Голова не соображает. Ко мне кто-то подходит, о чём то спрашивает. Пробыл я в ИВС целых три недели. Подобные допросы периодически повторялись, и как я не свихнулся – диву даюсь. Откровенно бить меня «дознавалы», вероятно, опасались – ведь моё «заявление» где-то там ещё плавало. Но вот методы, которые не оставляют видимых повреждений на мне практиковались.

В начале декабря я вернулся обратно в СИЗО. На «майдане» меня встретили, как родного. Статья у меня теперь была очень сильно уважаемая. Однажды к нам в хату зашёл в «гости» рослый мужик. Сакен его звали. Он пришёл в гости ко мне. Но я его не знал. Как оказалось, мы общались с ним в ИВС. Но я тогда был в полубредовом состоянии, и ничего не запомнил. А Сакен меня запомнил. И мне это очень польстило. Сакен сидел по обвинению в вымогательстве. Сидел в «трюме», и его возможности в нашей тюрьме были практически безграничны. Я рассказал Сакену про подельников, назвал их имена, и просил найти их. Ведь по всей вероятности они тоже парятся теперь здесь же. Раджа и Ивашка меня мало интересовали. Я хотел видеть Жэку. Ведь мы сдружились, и он мог рассказать, как так случилось, что всех их приняли. И ещё мне хотелось узнать правда ли, что Жэка написал явку с повинной. Честно говоря, я в это не верил. Я был уверен, что следователь врёт.

Сакен нашёл Женю. Оказывается, тот уже долгое время обитал в «Транзите». Странное дело. А почему же он не попытался ни разу связаться со мной? Получается, пока я сидел здесь в неведении, и на что-то там надеялся, Жэка был рядом. Но мне не сообщил. Очень странно.

Я пришёл к Сакену в «трюм». Через десять минут привели Жэку. Я было дёрнулся пожать ему руку, но тот забился в угол камеры, и умолял его не трогать. Я смотрел на него, и не узнавал. Тот ли это дерзкий и нахальный парень, что гнул пальцы, и рассказывал о своей крутизне? С ним ли я попал в ГОВД? Его ли я когда-то приглашал к себе в гости, и рассчитывал на дружбу? Сейчас здесь находилось трясущееся перепуганное существо, внешне похожее на Жэку. Сакен брезгливо поморщился, а я велел рассказывать, что произошло. Ничего вразумительного тот не поведал. Из-за чего их всех взяли, он не знал. Просто однажды пришли в дом, и арестовали. Когда я спросил про его явку с повинной, он натуральным образом разнылся. Сказал, что его сильно били, и он не выдержал. «Как же так, сучёнок?!» – не выдержал Сакен – «Дикарь же брат тебе родной! А ты его…?! Ах ты шакал!!!» Сакен вскочил со шконки, а Ислам – двухметровая горилла, и верный «нукер» Сакена – схватил Жэку за горло, и как цыплёнка приподнял над полом. « Рама! Ра-а-ма-а-а!!” – захрипел тот – “Прости-и-и! Я всё исправлю-у-у!» Ислам поставил его на пол. Сакен, матерясь, уселся обратно на шконку. Он предложил сломать сучёнку все кости, и макнуть головой в «пятак». И пусть себе живёт потом с «обиженными». Я же, непонятно почему, пожалел Жэку. Нет, это было не сострадание к слабому человеку. Мне было не понять, как можно предать родного брата. И всё, что я испытывал сейчас к Жэке – лишь чувство брезгливости. Не стал я его уничтожать по причине, что был не вправе этого делать. Это дело Дикаря. К тому же Жэка и вправду мог что-то исправить. Он мог хотя бы отказаться от своих показаний, и признаться следователю, что всех оговорил под давлением. Жэка, размазывая сопли по роже, клялся, что так и поступит. Я заверил его, что в противном случае снова увижусь с ним здесь, и что этой встрече он не обрадуется. Жэка поклялся всё сделать, и Ислам отвёл его обратно в «транзит».

На следующее утро ко мне в СИЗО пришёл следователь. «Оказываешь психологическое давление на подследственных?!» – спросил. А ещё через день меня перевезли в следственный изолятор КНБ (Комитет Национальной Безопасности). Когда я вошёл внутрь изолятора, я подумал, что меня привезли в какую-то гостиницу. Стены блестят свежей краской, на полу везде красивые ковры. Тишина. Вот эта тишина меня впечатлила больше всего. После шумной, и никогда не спящей тюрьмы, отсутствие каких-либо звуков давило на уши. Но мне тишина нравилась. Всегда. Я просто забыл, какая она. И вот я здесь.

Сначала меня закрыли в комнату (язык не поворачивается назвать это помещение камерой), где никого кроме я не было. Размер комнаты примерно 3х4. Стены выкрашены в светло-голубой цвет. На полу линолеум. Железная кровать. Свёрнутый на ней новенький матрас с чистой подушкой. На краю кровати свежее бельё, сложенное стопкой. Стол, стул. Не вкрученные в пол. На стене полка и радиоприёмник. В углу пластмассовое ведро. Большое окно. Реальное окно со стеклом. Решётка конечно на нём. Но это окно можно открывать, и закрывать самостоятельно. Правда, через окно ничего не видно: на расстоянии тридцати сантиметров напротив него – железный щит. Но всё же небо поверх щита, и асфальт снизу видно. Выключатель!! В тюрьме свет никогда не тушили, и приходилось привыкать спать со светом. А здесь! Не веря своим глазам, я подошёл к нему, и щёлкнул. Зажёгся свет. Ещё щелчок – и свет погас. Ещё – и включился. Ещё… Наигравшись с выключателем, я сел на кровать. Откинулся спиной на стену, и уставился в открытое окно, на небо. Вечерело. Как же мне хорошо сейчас было! Никого. Только сейчас я понял, как сильно устал от шума, и постоянного постороннего присутствия. Я вслушался в звуки на улице. Где-то выбивали ковёр. Щебетали воробьи. Вдруг в окно впорхнул, и уселся на решётку один. Смешной такой, весь взъерошенный. Посидел, повертелся, на меня глянул, и улетел. Мне так грустно стало. Я конечно ему позавидовал. Дверь открылась, и миловидная женщина (!)-конвоир отвела меня в душ. После душа мне принесли ужин: тарелку гречневой каши, хлеб с маслом и кружку сладкого чая. Я влюбился в эту «гостиницу», и готов был сидеть здесь до окончания следствия. Но настроение моё испортилось, когда после ужина меня перевели в другую такую же комнату, но с двумя постояльцами. А я раскатал губу пожить в одиночестве.

Со мною в «комнате» жили банкир и наркоман. Банкир со статьёю «Хищение в особо крупных размерах», а наркоман… Непонятно почему он тут находился, и по какой статье. Мутный типок. С мутными же как у дохлой рыбы глазами, с синими тонкими губами на обтянутом потемневшей кожей черепе. Тощий, как мертвец, и весь в татуировках. Невысокий такой. Судя по рисункам на его костлявой спине, четыре «ходки» имел упырёк. Именно так я его про себя и назвал: упырь. Очень похож. С расспросами он особо не лез, но и о себе ничего не рассказывал. А мне и не интересно было знать про дохлого что-либо.