Текст книги "Где от весны не ждут чудес…"

Мне осточертело участвовать в балагане под названием «чёрный движ». Надоело наблюдать, как под видом сборов в общак «мужиков» вынуждают делиться последним, и надоело участвовать в этом. К кому-то впервые за два года мать приехала на свидание. Но он должен уделить внимание на общак, то есть нашей блатной семейке, и отдать часть продуктов из того, что ему привезли. Мы же забыли, когда последний раз баланду употребляли, и общак теперь – это наше брюхо, которое привыкло вкусно питаться. Я вышел из состава «семейки» Джамбула, и стал жить в одиночестве в своём углу. Наблюдал со стороны за происходящим, и ни во что не вмешивался.

Внезапно в один из дней приехала Соня. Я не видел её почти восемь месяцев. Не передать словами, как я обрадовался. Но мои радостные порывы пришлось сдерживать, потому что вместе с Соней приехал… Марат. Мама писала мне, что в какой-то момент Марат появился. Стал помогать им продуктами и один раз даже деньгами. Притащил родителям видеоплэйер. Тот, что я «взял» в квартире корейца. Я был рад нашей такой долгожданной встрече, но она получилась сдержанной. У меня не было никаких претензий. Тогда ещё в начале, в СИЗО обида кипела во мне. Я представлял, как увижу Мару, как буду задавать вопросы. Сейчас же мне ничего спрашивать не хотелось. Всё случилось так, как случилось, и ничего не изменить. К тому же сейчас мне не хотелось общаться с Маратом. Я хотел остаться наедине с Соней. Ведь мне о стольком хотелось её расспросить, а времени у нас было всего сутки. А Марат будто не хотел этого понимать, и не оставлял нас наедине. Вот и вышла наша встреча сдержанной. Я сдерживался, чтоб не нагрубить. Когда же Марат заявил, что останется с нами на ночь, тут уже вмешалась Соня. По-моему он был очень оскорблён, когда попрощавшись со мной, буркнул Соне, что будет ждать её в машине. Ну да, у них были дела и до меня. Ничего странного, что они приехали вместе. Так я погасил мелькнувшую было мысль. Соня мне ничего так толком и не рассказала про своё внезапное исчезновение. Сказала лишь, что решила тогда со мной расстаться. А вот не выдержала, и приехала. Мне не нужно было никаких объяснений. Достаточно было того, что сейчас она снова в моих объятиях. Верная мне, как всегда. Я хотел быть с ней всегда. Я любил её. Говорил ей всякие пылкие, и как мне казалось серьёзные глупости. Она чесала меня за ухом, и обещала «забрать отсюда». Утром она уехала. А я печальный и воодушевлённый вернулся в отряд.

В лагере поменялось руководство. Пришёл новый «хозяин». Было создано ПКТ (помещение камерного типа). Когда-то в былые времена такое помещение называли бараком усиленного режима (сокращённо БУР). По сути – это тот же штрафной изолятор. Только не на пятнадцать суток, а на три или шесть месяцев. Тюрьма в тюрьме. Сокращение ПКТ арестантсткой публике не импонировало. Повсеместно такое явление по-старинке продолжали называть БУРом. Вот и в нашей зоне появление БУРа восприняли со скрытой горделивостью. Ведь столько суровой каторжанской романтики было в этих трёх буквах. В стольких блатных песнях они были воспеты. Как символ непокорной жиганской души. «Теперь у нас настоящий лагерь» – думали некоторые – «Нужно будет смотрящего поставить.» Никто тогда даже не подозревал, что эти три буквы станут началом большой трагедии.

XVIII

Сначала из нашего лагеря вывезли всех смотрящих. В один прекрасный день Джамбула и Кору вызвали в оперчасть. Они не вернулись в отряд. На вечерней поверке выяснилось, что нет ни Батыра, ни Куреня, ни многих других наиболее авторитетных. Каждого из них также вызвали, и с концами. Испарились. Шестнадцать отрядов остались без лидеров. Все, кому было дело, пребывали в недоумении. Постепенно стали закручиваться гайки: локалки между отрядами были как прежде закрыты, и появились СПП-шники. Те, кто пытался побить члена данной парт.организации, так же бесследно исчезали. Связь с ШИЗО через шнырей сохранялась, и мы знали, что там никого нет.

Появились какие-то новые офицеры. В глазах металл, немногословные, злые как черти. Через дней пять после исчезновения смотрящих по отрядам стали катать видеокассету. В отряд приходила «делегация» новых представителей власти в разночинных погонах, всех собирали в ленинской комнате, и крутили «кино». С экрана телевизора смотрел Курень, положенец нашего лагеря. В мятой, бесцветной робе. На голове «чикитайка». На рукаве красная повязка. Глаза затравленные. Стоит где-то на локалке. Открывает её офицеру и невидимому оператору. Отвечает на вопросы надтреснутым голосом. Рассказывает, что когда сидел на «крытке», ему привили неправильные «ценности», и сейчас он встал на путь исправления. Джамбул говорил нечто подобное. С повязкой на рукаве и со шваброй в руках – он был дневальным, и наводил порядок в общественном сортире. Показали и других знакомых. Батыр смотрел в землю. Его руки были за спиной. На рукаве повязка. На голос за кадром он не реагировал, и всё что сказал на камеру – своё имя. В увиденное невозможно было поверить. Что должны были сделать с человеком-акулой, прошедшим ад крытой тюрьмы, чтобы он, зная, что ему не простят, произносил такие смертельные для себя слова?! А здоровяк Джамбул? Какие «методы убеждения» заставили его говорить и действовать подобным образом? Про Батыра никто не поверил. Было понятно, что руки за спиной у него в наручниках, и стоял он шатаясь – после побоев. «Делегация» же после показа «фильма» поясняла, что каждый, кто посмеет нарушить режим, поднять руку на члена СПП, или не выполнить распоряжение администрации, будет отправлен вслед за «смотрящими» на 30-ку.

Тридцатка… Зона номер 30. Под Усть-Каменогорском. Совсем недалеко от нас. Страшная зона. Красная как сама кровь. Рассказы про неё были сродни страшилкам на ночь: холодили нутро, и содрогали мыслью «не дай бог…». Для любого арестанта, в любом казахстанском лагере слово «тридцатка» было синонимом легендарному «Белому лебедю». Рассказывали, что выжить там в «отрицаловке» было невозможно. Там таких просто убивали. В прямом смысле слова. Ходила легенда, что одного молодого «вора» подвесили за руки на столбе. К ногам привязали гирю. Когда отряды шли в столовую, каждому был выдан камень, и каждому надлежало его бросить. И кидали все. Кто в цель, кто мимо – не важно. Все кидали. Потому что каждый за каждым наблюдал. Поголовно все там члены СПП. За малейшую провинность пятнадцать суток пыток в ШИЗО. Чтобы выслужиться перед администрацией, совершают самые немыслимые подлости. Никаких «семеек», никаких друзей. Сборище пауков в банке. Кто-то верил этим рассказам, а кто-то усмехался скептически. И вот теперь появился реальный шанс у каждого узнать правду-неправду собственной шкурой.

Когда кассету показывали в восьмом отряде, там случилась потасовка. Молодой осужденный по имени Айдар, из приближённых Батыра, швырнул кружкой в телевизор. Его и ещё двоих закрыли во вновь созданный БУР. Представители исполнительной власти – будь то лейтенант-дознаватель в ГОВД столицы, или майор-начальник колонии в Семипалатинской степи – не особо изобретательны в методах воздействия. Если не удаётся сломить физически, ломают морально. «Опустить» в местах лишения свободы – это значит сделать из личности бесправное одноклеточное, обречённое на постоянное унижение и жалкое существование. «Опустить» можно разными способами, но самый распространённый и излюбленный ментами – извращенческий способ. Айдару вставили в задницу дубину. Сфотографировали на полароид, и раскидали фотографии по отрядам.

На следующий день в локалки со всех отрядов повыходили десятки «стремящихся», и одновременно начали вскрывать себе вены, и резать животы. Кем была спланирована эта «акция», догадаться было не сложно; среди участников было лишь несколько «чёрных». Из большого числа тех, что остались по отрядам. Основную же массу представляли те, кто стремился стать «чёрным», и «следовал воровским идеям». Тяжело вскрывшихся насчиталось около восьмидесяти человек. Из них пятнадцать – которые при смерти, и с кишками по полу. Когда вскрываешь живот, очень важно не повредить прозрачную плеву, иначе кишки начинают вываливаться. Некоторые не подрассчитали. Подавляющее большинство участников просто «почикались». Поцарапали, или порезали кожу. Потому что взять «мойку», глубоко всадить её, и медленно разрезать свою собственную плоть способен не каждый. А эти умники наверное думали, что ТАК будет тоже считаться. Засчиталось. Только не блатными, а администрацией.

Солдаты вперемежку с администрацией лагеря налетели, как саранча. Тяжёлых утащили сразу. Позднее стало известно, что не в санчасть, а в ДПНК. Там они, лёжа на полу, ожидали автозаки. И пока ожидание длилось, «новые» офицеры развлекались, засовывая дубинки во вскрытые брюшные полости, и наступая на разрезы на руках, и шеях. По прибытии машин, СПП позакидывали полутрупы внутрь, и кортеж автозаков отправился на «тридцатку». Но это позже. Сейчас же хватали всех окровавленных. Били, и утаскивали. Те, кто просёк ситуацию, спешили скрыться в отрядах, смыть кровь, и переодеться. Всех, кого успели схватить, поместили в БУР.

Вечером на поверке отряды выстроили по пятёркам. После выполнения команды «Шаг вперёд!», каждый из пяти должен был поднять робу до подбородка, оголяя живот. Закатить левый рукав, потом правый. Тех, у кого обнаруживались малейшие царапины, тут же забирали из строя. В отрядах посрывали все ковры и цветные одеяла, поразбивали ажурные, резные тумбочки. Всем выдали одинаковые серые робы. Всех без исключений стали гонять работать на запретную зону. И когда я там работал, дубаки, знавшие меня по ШИЗО, злорадно язвили. Спрашивали почему я не бьюсь головой о стену, плевали в мою сторону. Членов СПП одели в чёрное. Завхоз нашего отряда велел мне освободить угловой нижний ярус. Теперь «угловыми» в отрядах надлежало быть завхозам и председателям различных советов. Так закончилось «чёрное», и началось «красное».

Побывав на запретке, и выслушав нелицеприятную правду, я поклялся себе больше туда не ходить. Чем бы это для меня не закончилось. И когда в следующий раз формировалась бригада, отряднику так и заявил. Он сначала собирался меня поколотить, но потом махнул рукой, и сказал, что я сам за себя в ответе. Я думал, что он сообщит новым властям об отказе от работы. Но отрядник почему-то не сообщил. И теперь когда весь отряд гнали на запретку, я оставался в бараке. И вот я стал замечать, что так называемые «чёрные», оставшиеся в нашем отряде, стали хитрить. Когда объявлялась «мобилизация» на запретку, кто-то из них прятался в туалете. Кто-то на лестничной площадке между отрядами гасился. И всё это ради того, чтобы сохранить свой ничтожный статус кво. Я психанул, и высказался по-поводу их мышиных движений. Не понравилось им. Стали мурчать. Тогда я набил лицо одному, второму. Собрали «сходняк»!! Придурки! Они ещё не поняли, что продолжают играться там, где игра давно окончена. Но нет… Реальный сходняк. Пришли из первого и третьего отрядов, расположенных в одном подъезде с моим отрядом. Остатки черни. В нагляк лежу на кровати неподалёку. Слушаю, как они гр-гр-гр насчёт меня. О-о, кто-то руки мне предложил сломать. «Не дамся», – думаю – «и пошло оно всё к такой-то матери!» Но оправдали. Учли мои былые заслуги. Я ж типа был одним из первых, кто «страдал за общее»…

Ко мне пришёл шнырь из режимного отдела. От самогО моего бывшего начальника первого отряда, а ныне старшего офицера по режиму, капитана Бори Каиржанова. Боря передал мне спасибо за «урок», преподанный блатным, и просил разобраться ещё с теми-то и с теми-то. За это обещал мне устроить «зелёный свет» по зоне, и вольготную жизнь. Ну и ещё приглашал зайти на чай к нему как-нибудь. Нормальный такой ход. Чтоб не огорчать доброго Борю отказом, я обещал подумать.

*****

Был июнь. Было жарко. Я стоял у открытого окна в ленинской комнате, и смотрел на дерево. Пахло зноем. Периодически лёгкий ветерок разбавлял этот летний запах гнилостной вонью; в местном морге сломался холодильник. В комнате никого не было; я хотел побыть один, и поэтому закрылся. Деревянный ствол был совсем близко. Рукой можно дотянуться. Я смотрел на дерево, и думал о словах Стаса. Это тот очкарик, что спал подо мной, когда я только пришёл в третий отряд. Тогда мы почти подружились. А сейчас он был председателем СПП колонии. Генерал СПП можно сказать. Идейным оказался Стас козлёнком. Ненавидел Старика, меня, и всех нам подобных. По «старой дружбе» он поделился со мной, что скоро зону будут «подписывать» по-новому, и это будет поголовное вступление в СПП. Мне нужно будет определиться: оставаться здесь, или ехать следом за «своими друзьями» на тридцатку. По его словам я давно состоял в чёрном списке, и подлежал отправке в этот пансионат. Но спасло меня то, что подрался тогда с этими… с «чёрными». Боря вступился за меня. Вот и они уж там. А я один всё здесь. «На работу ж не ходишь? – значит блатуешь. А здесь таких больше нету» – развёл в стороны руки Стас. Затем удовлетворённо поправил на носу очки в тонкой оправе.

По дереву ползла букашка. Она не знала, что живёт в неволе. Земля ведь на которой дерево, на котором букашка – в зоне, а это значит… А ничего это не значит. «Это значит, что быть Рамильке козлом» – подумал я с безразличием, созерцая насекомое. И сказал ему: «Мме-е-е-е!» Потом подумал: «А почему бы и нет? Отрядник меня давно в завхозы тянет. Боря, так вообще место Стаса предлагает. По убеждению товарища капитана-Бори, самый лучший и ревностный козёл получается из бывшего блатного. Вот у Стаса морда вытянется, когда он увидит меня в своём кресле… Устрою себе житуху королевскую. Буду справедливым козлиной. С козлами жить – по козьи блеять… От Сони опять ни слуху-ни духу…» Не хотелось мне на «тридцатку», и я был готов пойти на сделку с совестью.

XIX

Чтобы быть подальше от жилой зоны и подчинённых Стаса, я устроился на интересную работу – колотить гробы. Кто-то помог мне с этим, теперь и не вспомню. Я чувствовал себя обречённым. Но пойти, и сказать Боре, что готов напялить на рукав самую красивую повязку, всё как-то не решался. И вот подвернулась эта работа. С утра до вечера я проводил время в другом конце лагеря, который гордо назывался «промышленной зоной». Но никакой промышленности здесь не было. Была куча ангаров с брошенной военной техникой: ракетные тягачи, гусеничные вездеходы, «УРАЛы». Была кузня. И были плотники, мастерившие гробы. Я был одним из таких плотников. Два метра в длину, 60 см в ширину – местный стандарт. Материал – доски из разрушенного Дома культуры, окрашенные белой и коричневой краской. На производимый нами продукт был очень большой спрос. Делать нужно было быстро. Нормы не было, но я всё равно работал, не покладая рук. Если заметят, что бездельничаешь – уволят. У меня не всегда получалось соблюсти размер каждой доски, и потому мои «изделия» не отличались изяществом. Но вколачивая кривые гвозди в разнокалиберные доски, я думал, что тому, кого положат в «мой» ящик будет абсолютно всё равно.

Впервые я увидел местную смерть ещё будучи в первом отряде, когда вернулся из ШИЗО. Утром мы проснулись, а один осужденный – нет. Он полусидел в своей койке, спина на подушке, и смотрел сквозь нас остекленевшими глазами. С синим лицом, и вывалившимся изо рта чёрным языком. Ещё вчера вечером в столовой он просил у «баландёра» хлебную пайку из корки. А теперь сидел с безразличным посиневшим видом. Помню возникло тогда в душе противоречивое чувство: жалость и зависть одновременно. Ведь теперь он освободится… Позже я узнал, что умер он от плеврита. Скопилась жидкость в лёгких, и он задохнулся. Это была распространённая причина смертности, но самой основной являлся туберкулёз. В нашем лагере трёхэтажный корпус был отведён под «тубиков». В нём находилось три отряда, и отделение для тяжелобольных. Всё лечение сводилось к приёму красных таблеток под названием «Тубозит». Те к кому приезжали родные, и привозили лекарства, имели шансы. Те, кому ничего не привозили, просто ждали развития болезни. Барсучий и собачий жир считались панацеей при профилактике и лечении смертельной болячки. Эти «деликатесы» были на вес золота. Чтобы избавить себя от хлопот с бесполезным лечением, содержанием и последующими похоронами, администрация списывала по акту (или актировала) безнадёжных, и они освобождались, чтобы умереть на воле. В третьем отряде у нас был осужденный по кличке Адвокат. Его так прозвали, потому что он был юристом по образованию. Мастерски писал местным нуждающимся всякие правовые бумажки и жалобы. Был весёлым, и никому не отказывал в помощи. Вернувшись из Сангорода, я проходил как-то мимо санчасти. Кто-то окликнул меня, и я с трудом узнал в обращавшемся того самого Адвоката. Шевелящийся труп, скелет обтянутый желтоватой кожей – он был рад встретить меня, и поделиться радостной новостью: завтра утром его освобождают. Заплетающимся языком он говорил, что завтра увидит двух своих дочек. Он говорил мне, а глаза были потухшими. Он утверждал, а в интонации звучал вопрос. Конечно он всё знал. Но не верил. Не хотел верить. Утром он умер.

Подобные смерти я наблюдал неоднократно. И теперь, сооружая очередной неаккуратный сундук, я думал о справедливости поговорки, гласящей, что всё, что ни делается – к лучшему. Точнее о её НЕ справедливости. Неправильная это поговорка. По крайней мере для здешних широт. Вот, к примеру, жил был молодой парень в селе. Украл он мешок картошки. Денег, чтобы дать следователю, или судье у него не было. И поэтому, он не получил условный срок, а получил три года. В нашем лагере он подхватил туберкулёз, и через пару месяцев умер. Было ли это к лучшему? Сомневаюсь. Каждый сам выбирает свой путь. А сделанный выбор уже приносит те, или иные плоды. И глупо думать, что какой бы выбор ты ни сделал – всё к лучшему.

Мне тоже нужно было сделать выбор, но я медлил. Что дороже: честь, самоуважение, или жажда жизни? Ещё два с половиной года назад, валяясь в ШИЗО с разбитой башкой, я точно мог ответить на этот вопрос. Сейчас же, сколачивая безобразные ящики, я представлял каково это – лечь в один из них. Вот так просто конец всему. Никаких мыслей, никаких мечт, никаких желаний. Сдох, потому что не захотел носить повязку, и писать доносы. С другой стороны – возможность дальнейшего существования с постоянным сознанием того, что ты гавно. Не станет ли это в конце-концов причиной бесславной кончины в петле, и расположением всё в том же перекошенном ящике из разноцветных досок?

Соня избавила меня от простого, но такого сложного выбора. Она выполнила своё обещание «забрать меня отсюда». Совершенно неожиданно, и очень своевременно мне сообщили, что я перевожусь в зону под Алматы, и отправили по этапу. Не передать словами, что я чувствовал, когда покидал колонию. Когда шёл в последний раз мимо плаца, мимо «Катюши» на постаменте. Мимо ШИЗО, и свиданочного корпуса. Я покидал горячо ненавидимое место, ставшее вдруг родным. Радость и грусть мешались во мне. Так не бывает, думалось мне. Но так было. Я был счастлив, что страшная действительность пребывания в лагере 113 через несколько минут станет для меня историей.

ЭПИЛОГ

Станция Жангиз-тобе осталась позади, и поезд уносил меня всё дальше на юг. В ячейке вагонзака было душно, но необычайно комфортно. Я ехал один. Окно на проходе было приоткрыто, и сквозь него виднелось синее небо, и зелёные луга. Закрыв глаза, я вспоминал каждый свой день, проведённый в ИК-113. После того, как в колонии произошло массовое членовредительство, родственники пострадавших попытались поднять шумиху. Но особого резонанса из этого дела не получилось. Была статья в газете «Караван», где в общих и размытых чертах сообщалось о происшествии. По телевидению был комментарий специального прокурора, назначенного для проведения проверки по факту превышения администрацией служебных полномочий. В комментарии говорилось, что никаких нарушений в ходе проверки выявлено не было. И что администрация исполняет свою работу надлежащим образом, и в рамках существующего законодательства. Про спонтанные и незаконные этапы на «тридцатку» не сообщалось ни слова. Я вспоминал, как этот самый спец.прокурор в подпитом состоянии присутствовал однажды на плацу, на поверке. Тогда он кричал, что нас нужно резать, как бешеных собак, и что никому пощады не будет.

Я ехал в Алматы, в центральный следственный изолятор СИ-1. Туда, где всё начиналось. Оттуда мне надлежало быть этапированным в посёлок Заречный, в зону номер 103. Мне предстоял ещё почти год заключения в этом лагере, но это уже был санаторий. Там я жил в отдельном домике-«будане», не ходил на поверки, и не маршировал строем. Там я ходил в сауну, готовил мясо на костре, и занимался спортом. Там мне абсолютно всё сходило с рук. Ведь рядом были Соня и освободившийся уже Дикарь. В том лагере мне предстояло через многое пройти, но всё это было уже на фоне расслабленности и ожидания освобождения. Здесь не было драматизма и безысходности. В дальнейшем с большим трудом, угрозами и шантажём мне удалось вырваться на колонию-поселение. Я жил уже в городе, и раз в месяц приезжал на отметку. По моей статье надлежало отбыть «от звонка, до звонка», но я вышел на волю раньше срока. С Соней мы по освобождению расстались. Дикарь пустился в бега.

«… Такси зелёный огонёк,

А за окном зелёный лес.

Таксист – весёлый паренёк,

И тоже что-то не сберёг

Там далеко от этих мест,

Где от весны не ждут чудес…» – это песня Шуфутинского из купе конвоя. Она периодически заглушалась грохотом колёс, вместе с ветром врывающимся сквозь приоткрытое окно на проходе. Слова эти врезались в мою память, и иногда ночью я просыпаюсь от того, что будто где-то играет знакомый мотив. И ещё до сих пор мне часто снится ночь, пурга, и фонарь за окном свиданочной комнаты.