Текст книги "Где от весны не ждут чудес…"

Больше меня занимал банкир. Интеллигентный, высокий и статный мужик лет сорока. Жена ему раз в неделю приносила книги. Много. Ещё она приносила ему разнообразные деликатесы. Очень много. Ещё у него был дорогущий, божественно-нереально-благоухающий одеколон. А у меня с детства слабость на шикарный парфюм.

Я капитально подсел на чтение. Кроме того, по пятницам здесь была «библиотека». Нам приносили список имеющейся литературы, и мы набирали себе книжек на неделю. Таким образом, начал я с детективов банкира, а потом переключился на французскую классику. Перечитал имеющихся в наличии Дюма, Бальзака, Стендаля, Гюго. Особый восторг у меня вызывал Морис Дрюон. Я зачитывался его романами, и перечитал всю серию «Проклятые короли». Было непередаваемо, захватывающе валяться на кровати в накрахмаленной сорочке, пахнущей изысканным ароматом. С куском буженины в одной руке, и с книжкой в другой, и как-бы участвовать во всех дворцовых интригах и тайнах. Я полностью погружался в события романа. Я растворялся в них. А по ночам мне снились коварные красавицы и тамплиеры. Утром, а по желанию и вечером, нас выводили на часовую прогулку. На дворе зима. Снега навалило. Скоро Новый Год. Грустно и тоскливо. В новогоднюю ночь я открыл окно. Послушал радостные вопли празднующего народа, и канонаду фейерверков. Закрыл окно, выпил чаю, и лёг спать.

Я так и не понял, с какой целью меня наградили пребыванием в этой «гостинице». Здесь у меня состоялась очная ставка с Женей. Я в очередной раз с удивлением отметил, как меняется его внешность и поведение в зависимости от обстоятельств. Здесь, в окружении оперов, он вёл себя нагло и развязно. Развалившись на стуле, и чавкая жвачкой, он, глядя мне в глаза, заявил, что я и есть тот татарин, который избивал Колю, и поил «дуриками» корейца. Так же в этих стенах была проведена судебно-психиатрическая экспертиза (СПЭК) на предмет моей вменяемости. Я, было, попытался изобразить тихое помешательство, но не прокатило. Больше никаких событий здесь не произошло, и с изолятором КНБ связаны только приятные воспоминания.

Через два месяца меня вернули в СИ-1. И вот я сижу на корточках в «предбаннике». Дожидаюсь шмона. Шум, гам. Забытые специфические запахи. Прощай тишина и покой. И одеколончик тоже прощай. Здесь такое под запретом. Я вернулся в свою «родную хату» №35. На «майдане» уже другие. И эти другие какие-то агрессивные. Поселился я на нижнем ярусе у «окна» весь расстроенный, и даже обеспокоенный. Чего ждать от этих новых? Вечером я услышал знакомый голос, назвавший моё имя. Я вылез со шконки, и подошёл к двери. В открытой «кормушке» увидел Дикаря. Это была взаимно радостная встреча. Ночью «дубак» вывел меня из хаты, и отвёл в «трюм». К Дикарю в гости. Мы обнялись. Да, это была не общая камера. Ковры, кондиционер, холодильник. Сокамерник Дикаря спит. Мы уселись за накрытый стол, и начался разговор. Точнее, это был монолог Дикаря, потому что мне не много было чего рассказывать. К тому же Дикарь и без того обо мне всё знал. Рассказ его был печален. После того, как тогда в августе освободили Женю, началась активная работа по моему освобождению. Наняли адвоката, встречались с высокопоставленными ментами, водили их по саунам. Но те запросили слишком большую сумму за мою свободу. Денег таких ни у Дикаря, ни у Марата не было. Время шло. У Дикаря в Алматы было больше возможностей, нежели у приезжего Марата, и последний обвинил Дикаря в бездействии. Они поссорились. Перед тем, как разъехаться, Дикарь поклялся Марату вытащить меня. Но что-то там у него не получалось. А однажды к нему в квартиру ворвались «маски-шоу», и Дикаря арестовали. Как позже выяснил Дикарь, всему виной был Женя, его родной младший брат. Оказалось, когда нас в августе прессовали в ментовке, Жэка сломался, и стал работать с операми. Вот почему его так легко удалось тогда «сдёрнуть». С того момента менты знали о каждом шаге Дикаря, и вся его группа была в оперативной разработке. Видимо у них очень руки чесались «закрыть» Дикаря, а может просто терпения не хватило ждать чего-то серьёзного. Но как только в ментуре узнали, что Дикарь прикупил пару новых «стволов», к нему тут же нагрянули. Сначала предъявили статью за незаконное хранение оружия. Ну а потом понеслось. Жэка рассказал про все дела группы. Про роль каждого из участников. Менты взялись за Раджу, Ивана и других, которых арестовали вслед за Дикарём. Как опера добывают показания ни для кого не секрет, и уже вскоре все подельнички наперегонки стали топить один другого, выгораживая себя. У Дикаря была очная ставка с Жэкой, на которой тот подтвердил всё, что написал на бумаге: «Дикарь – мой брат. Дикарь – лидер банды, и организатор всех преступлений». Таким образом Женя идёт по пресловутой «президентской статье», и будет освобождён из зала суда.

Дикаря с момента его ареста содержали в изоляторе КНБ. Услышав об этом, у меня поднялись брови от изумления.

– Не удивляйся – усмехнулся Дикарь – меня увезли, а тебя привезли. Кстати, и Женю туда вместе с тобою доставили. Но даже если б мы были там в одно и то же время, мы бы не смогли пообщаться. Мы бы даже не узнали.

И вправду, изоляция там была полнейшая. Я вспомнил про толстые ковры на продоле. Там даже не слышно было шагов. Из одной камеры выводили, только когда другая была закрыта. Встреча с кем-либо на продоле, или прогулке исключена. Кричать в окно, или стучать в стену запрещено.

– Я там чуть не свихнулся – усмехнулся Дикарь – Всё "наседку" мне подсадить пытались. А ты там ничего лишнего не сболтнул?!

– Да я ж не особо общительный – улыбнулся я, и вспомнил "упыря". Возникла пауза.

– Почему ты? – спросил вдруг Дикарь. И вопрос этот был не ко мне. В пространство. Дикарь был подавлен, и пустым взглядом смотрел куда-то в стену.

– Почему из всех, кого я давно знал, и был уверен в каждом именно ты – чужой и незнакомый всё выдержал, и не предал. Их что как-то иначе били что-ли?

Со своими парнями Дикарь действительно через многое прошёл. Алматы – казахский город. И чтобы в здешних криминальных кругах завоевать авторитет и право голоса русскому, приходилось биться на смерть, и не единожды ходить под пулями. В городе, где всё поделено, Дикарь не сразу нашёл свою нишу. Но всё же нашёл. Появились у него и покровители. Он тесно сотрудничал с известной и очень влиятельной в городе федерацией карате, и лично дружил с её президентом, авторитетнейшим человеком по имени Аян. Дикарь бывший кик-боксёр. Действовал он дерзко, никого не боясь, и ни с чем не считаясь. Надо было бить – бил, стрелять – стрелял. Многие из тех, кто был рядом погибли. Но те, кто остался были преданы ему. Они были проверены, и он им доверял. И вот…

В моей хате на майдане сидел Бекен. На воле он и Дикарь были злейшими врагами. Теперь я понимал причину недружелюбной встречи меня «майданщиками». Но смотрящим за тюрьмой был авторитет, с которым дружили и Бекен, и Дикарь. Им обоим было велено оставить разборки до лучших времён, и в тюрьме сосуществовать в мире. Дикарь предупредил меня не конфликтовать с Бекеном. Дикарь опасался, что через меня тот попытается спровоцировать его на конфликт. Объяснил также, что к себе в «трюм» забрать меня не может – сам здесь сидит без денег, и лишь потому, что за него с воли просили. Ну а попроситься самому мне перевестись в другую хату не канает. Это не «по понятиям».

– Так что держись, братишка. Прорвёмся. – сказал он мне. С тем я и вернулся обратно в камеру.

А жизнь в хате «три-пять» действительно изменилась. Новое «руководство» в лице Бекена и его бойцов ввело жёсткие правила в камере: нельзя было громко разговаривать, нельзя было просто ходить взад-вперёд по проходу между шконками, нельзя было стираться и ещё ряд других «нельзя». За малейшую провинность простых сидельцев били. А провинность могла заключаться, например, в невытертой воде возле умывальника. Или в пропущенной «бомбёжке»; не услышал сидящий у «кормушки», как кто-то вызывал нашу хату.

Однажды Бекен надумал нечто вроде субботника. Ходил и руководил всеми. Вся хата шуршала; все что-то тёрли, что-то делали, суетились. А я лежал на шконаре, и ничего не делал.

– А тя чё уборка не касается?!! – Бекен толкнул меня в ногу. Я сел на шконке.

– А что нужно делать? – ответил ему тем же тоном. И тут же ко мне подлетел один из его бойцов: «Ты чё нах! Чё то хочешь что ли?!». Я встал. Но Бекен жестом руки остановил своего преданного пса. Посмотрел на меня с ухмылкой, и сказал, чтобы я не борзел. Я сказал, что не буду, и лёг обратно на шконку. Больше у нас «стычек» не было.

Кого-то били, кого-то унижали, действовали явно «не по понятиям». Мне было по-фигу. Мне не мешали жить, и я не возникал. Я был наблюдателем, и мораль меня не терзала. Видимо Дикарь зря опасался коварства со стороны Бекена, потому что тот так же не хотел столкновения. Дикарь регулярно вытягивал меня к себе «в гости». Помогал одеждой и продуктами. Надо было видеть, какие искры пролетали, когда он мимоходом встречался с Бекеном. Молчаливая ненависть. Сильно видать они чего-то на воле не поделили.

Незаметно прошла зима, и началась весна. Однажды мне сообщили, что через неделю состоится суд. Была середина апреля.

IX

В конце апреля 1996 года состоялся спектакль под названием «СУД». Почему так, станет ясно позднее. А пока же я пребывал в праздничном настроении, и радостном предвкушении. Был исполнен радужных мечт и надежд. На что надеялся? – ясен пень на освобождение. Я ж ни в чём не признался. Показаний, порочащих мою законопослушность, не давал. Бумажек лишних не писал, и не подписывал. Из девяти эпизодов, фигурирующих в деле, я сознался в соучастии лишь в одном. Это когда Женю отмазывали. По остальным вина не доказана. Потерпевшие? Ну было однажды проведено опознание с участием корейца. Да, он опознал меня, как одного из участников налёта на его квартиру. Так ведь следак при проведении данного мероприятия допустил кучу ляпов и нарушений; с меня тогда «забыли» снять наручники, нарядили в какой-то мятый зелёный пинджачёк и штиблеты без шнурков. Кореец явно «не узнавал» меня, но следак его снова и снова просил «внимательнее вглядеться в гражданина в зелёном пинджачке». А в четырёх статистов не просил вглядываться. Всё это мой адвокат легко оспорит пред судьёй, и «опознание» перестанет считаться доказательством. Ах, да…У меня ж появился адвокат. Мои бедные родители влезли в большие долги, чтобы заплатить этому пи…ору. С другими потерпевшими была проведена «воспитательная беседа». Коля с семьёй переехал в другую страну. Кстати, кореец после опознания также куда-то переехал. Бабушке «божий одуванчик» дали денег. Водителю-турку, охраннику торгового дома, и его владельцу тоже чего-то дали. У Дикаря на воле оставались друзья, и он судя по всему, расчитывал на меня в будущем. Так что в суде не должно было возникнуть никаких проблем. А посему основания надеяться на счастливый исход у меня были.

То апрельское утро было тёплым и солнечным. Меня и моих подельников загрузили в автозак, и повезли в суд. Дикаря и Раджу я знал, теперь же познакомился ещё с двумя; Вова по кличке Амбал, и Фарик по кличке Марик. Первый – высокий и здоровый, второй – болезненный и дрыщеватый. Глядя на Фарика, невозможно было представить его разбойником и вымогателем. Как такой «боец» рядом с Дикарём оказался? С Мариком и Амбалом меня единило общее дело. Совместных эпизодов у нас не было.

В начале пути были разговоры. Вова пытался реабилитироваться перед Дикарём за написанную явку с повинной. Это по всей видимости было не впервые, потому что Дикарь категорическим жестом пресёк словесный поток Амбала, и напомнил ему, что он должен сказать в суде. Потом было молчание. Каждый думал о своём. Я смотрел в потолок. Там был небольшой открытый люк, и сквозь него было видно, как по-ходу движения мелькают густые зелёные ветви деревьев, тролейбусные провода, подвешенные на растяжках дорожные знаки и светофоры. Попутно наш автозак заехал на «малолетку». К нам добавился улыбающийся Ивашка, и тишина прекратилась. Амбал расспрашивал Ивана за малолетку, и тот рассказывал. А мы все слушали. Даже смех какой-то был; забавно Ивашка рассказывал. Так продолжалось, пока наш автозак не заехал в изолятор КНБ. Конвоир открыл дверь, и через решётку мы все увидели Жэку. Его посадили в соседний пустой отсек. Я подумал, что это какая-то ошибка. Разве могут стукач, и те на кого он стучит, перемещаться в одном транспорте? Все опешили. Когда автозак вновь тронулся, Дикаря прорвало. Он начал изрыгать из себя такие угрозы в адрес Жени, что даже мне стало не по-себе. Тут ещё и Амбал, вторя Дикарю подключился. Жэка сквозь стену изредка визгливо огрызался. Конвойным надоел шум, и они велели всем заткнуться.

Автозак прибыл на место. Конвойный открыл дверь, и нас по одному стали высаживать. Первое, что я увидел, когда спрыгнул с автозака – коридор из конвоиров, тянущийся от транспортного средства, до входа в здание суда. На входе толпа народу. При других обстоятельствах можно было бы вообразить прибытие на кинофестиваль. Выходишь ты из лимузина, а по сторонам секьюрити. По ковровой красной дорожке, под прицелом фотообъективов продвигаешься ко входу, где тебя ожидает восторженная толпа поклонников. М-да… В толпе я увидел отца и мать. Мои бедные родители. Два месяца они не знали где я, и что со мной. Я просто уехал. Сказал тогда матери, что на недельку, и пропал. Сложно представить мне, что они пережили, находясь в неведении столько времени. Ведь все больницы и морги были проверены уже через три недели. И местная наша милиция меня оформила, как без вести пропавшего. Странно, что менты наши не узнали где я. Странно и то, что Марат не позаботился о том, чтобы сообщить родителям обо мне. Хотя, что же тут странного, если я сам не позаботился. При желании я мог бы написать из СИЗО письмо. А я как-то не подумал об этом. А моя мама не переставала все эти два месяца обо мне думать. Ходила по спортзалам, спрашивала каждого, кто по её мнению мог знать меня, и однажды кто-то, узнав от кого-то через третьи лица, сообщил ей, что я нахожусь в алматинском СИЗО. И тогда они с отцом поехали в Алматы. Помню, как однажды дубак открыл дверь камеры, и сообщил, что ко мне пришли на свидание. Он не сказал, кто именно пришёл. И следуя сырыми подвальными продолами, я терялся в догадках, кто бы это мог быть. И вот каморка, пластиковое стекло и телефонная трубка. А по ту сторону стекла мои родители. Плачут оба. А я же на блатной волне. Я ж майданщик. Рожа у меня капитально тогда раздобрела, и пузо почти на нос налазило. Снисходительно так успокаиваю их. Говорю, что всё у меня здесь ништяк: и кормят хорошо, и уважают. Сообщаю, конечно, что скоро отпустят. За два месяца бессонных ночей даже не извинился. Скот. В хату приволок два мешка всяческой еды; гуляй братва. Только мешки эти были из домашних наволочек. Из тех, на которых спал, и которые ещё хранят домашний запах. Извлёк из них штаны, и туфли. Те, в которых на выпускном гулял, да рассвет встречал. И ТАКОЙ КОМ в горле застрял… Сижу на майдане, и хочу разреветься. Но нельзя. Не по понятиям. Я ж на блатной волне. В предыдущих главах, я упустил этот момент. Подозреваю, что сознательно. Потому что больно и стыдно перед родителями по сей день.

Нас завели в здание городского суда, а точнее в его подвал, и поместили в одну из камер-стаканов. Подобие «обезъянника» в ментовке. На наше повторное удивление, с нами поместили и Жэку. Стена нас больше не разделяла, и без лишних предисловий Дикарь принялся вбивать брата в бетонный пол. Вова Амбал было кинулся Дикарю «на помощь», но тот грубо оттолкнул «друга», и продолжил вершить правое дело самостоятельно. Женя обоссался. Скулил, как проститутка, и просил прощения у Дикаря. Но того это только бесило. На шум прибежали конвойные, и Женю эвакуировали в соседний, пустой «стакан». Тот продолжал скулить и будучи уже в безопасности. Он божился Дикарю, что скажет судье о том, что его вынудили на дознании оговорить брата.

Нас привели в зал. Закрыли, как диких зверей в вольере. На всеобщее обозрение. «Встать! Суд идёт!» И начался процесс. Сначала огласили статьи по нашему делу. Незаконное хранение огнестрельного оружия, незаконное лишение свободы граждан, вымогательство, разбой, грабёж. Весь наборчик объединялся одной статьёй за номером 63 УК РК «Бандитизм». Всего девять эпизодов. «Моих» в этом деле только три. И нужно было доказать, что я не являюсь участником остальных. Это казалось элементарным.

Но всё всегда только кажется.

На перерыве нас спустили обратно в «стакан». Родные передали своим чадам «обед». Я получил пакет от родителей, и… ещё один пакет. В бумажке, что сунул мне на подпись конвоир была указана некая София Исмаилова. Я подумал, что это ошибка. Но имя-фамилия получателя были моими. Почесав затылок, показал бумажку Дикарю. Тот удивлённо пожал плечами: «Ты чего, Соньку не знаешь что ли?» А я и не знал. Откуда мне было знать-то? Дикарь рассказал, что Соня – это сестра Даши. Даша – девушка Дикаря. Соня и Даша – дочери авторитетного вора, убитого когда-то. Соня и Даша – это те, кто отвечает за перепродажу того, что отнято у барыг. Я вспомнил грузовую машину, отъезжающую от дома корейца… Первый день на том и закончился. Перерыв вылился в перенесение слушания на два дня.

В следующее слушание читалось полностью наше дело. Нудно и долго. На перерыве мне опять пришёл пакет от Софьи. И ещё записка: «Хочу с тобою встретиться». Такая неожиданная интрига. Я просил Дикаря показать мне Софью в зале. Но тот изображал «психическое расстройство», и посему помочь мне вызвался Амбал. Когда нас подняли в зал, он на мой вопросительный взгляд указал глазами на весьма привлекательную девушку, сидящую рядом с моими родителями. А как я сразу не заметил?! Эта осанка! Эта поза! Этот посыл во взгляде. Ведь она смотрела на меня, не отрываясь. А я не замечал. Изображал из себя сурового преступника. Соня…

В одно из слушаний, в перерыве, меня и Дикаря вывели из «стакана», и закрыли в другой. А чуть позже туда завели двух девушек. Одна была Даша, а вторая – Соня. Дикарь с Дарьей обнимались-лобызались, а мы с Соней сидели, и смотрели друг на друга. Я, не искушённый в отношениях полов, сидел, и тупо молчал. Соня смотрела на меня с обожанием. А я смущался, и ещё больше молчал. Потом было отдельное помещение, и познание того, что прежде в моих немногочисленных отношениях с женщинами мне было неведомо. Соня стала моим ангелом. Приносила еду. Приносила себя. Приютила моих родителей. Много ли надо двадцатилетнему пацану, чтобы влюбиться? Кстати, та девушка, что стояла с Маратом возле ГОВД, и смотрела на меня с обожанием, когда меня вели с допроса – была она. По её словам, именно тогда она в меня влюбилась. Я шёл по улице с голым торсом. Такой избитый, но непокорный. Конечно же мне это льстило. Я вдруг понял, что быть в «отрицаловке» – это круто. И пользовался своей «крутизной».

Начались допросы свидетелей. Главным свидетелем, конечно же, был Женя. Его больше не возили с нами в автозаке, и не закрывали в «стакан». Он постоянно находился в окружении оперов. В зале суда он сидел в первом ряду, и вёл себя нагло. Ничего он не изменил в своих показаниях. Рассказал всё ярко и красочно, на каждого указал пальчиком. Дикарь в ходе каждого заседания никак не реагировал на происходящее. Он надеялся «соскочить» через психушку, и изображал какое-то своё молчаливое помешательство. Когда заговорил Жэка, Дикарь откуда-то извлёк лезвие, и молча начал резать себе вены на запястьях. Поскольку происходило всё у всех на виду – все это и увидели. В зале сначала послышался женский визг. Потом поднялась невообразимая суматоха. Крики, грохот стульев. Ситуация разрасталась, как снежный ком. Все повскакивали со своих мест. Кто-то проклинал Женю, кто-то падал в обморок. Один из конвойных судорожно пытался открыть нашу клетку, но у него не получалось; дрожали руки, а сзади напирала толпа обезумевших родственников и друзей. Другие конвойные пытались оттеснить людей от клетки, а Дикарь молча и сосредоточенно продолжал кромсать себе вены. Сначала на одной руке, потом на другой. Его белые штаны были залиты кровью, а под скамьёй образовалась её внушительная лужа. Женю с белым, как мел лицом опера оттеснили к судейскому столу, по которому судья тщетно грохотал деревянным молотком. Никто из нас, находящихся в клетке, не пытался помешать Дикарю. Все мы знали, что это часть задуманного им плана. А потому мы просто повскакивали со скамьи, и пытались сквозь общий шум докричаться до своих близких. Успокоить их. Такой реакции мы не ожидали. Я пытался жестами объяснить матери, чтобы она оставалась на месте. Показывал Соне, чтобы та держала её. Бесполезно. Мамка моя зачем-то ринулась в самую гущу, пытаясь пробиться к клетке. И вот я вижу, как один из конвоиров упирается ей пятернёй в лицо, и пытается оттолкнуть. Меня клинит. Я сквозь прутья дотягиваюсь до мента, хватаю его за погон, и тяну на себя. Он оборачивается, лицо искажено паникой. Я тяну его, он выкручивается. Погон вместе с куском ткани отрывается. Конвойный по инерции падает в толпу, я с погоном в руке – в угол клетки. Он орёт. Я ору. Все орут. Конвойных становится больше, чем родственников. Клетку, наконец, открывают. Дикарь уже в отключке, и его подхватывают сразу несколько, и пробиваясь сквозь толпу спешно уносят. Нам заламывают руки, клацают наручниками, и волокут упирающихся прочь из зала. В результате этого инцидента судебный процесс был отложен на две недели. За оторванный погон мне ничего не было. Тот конвоир не стал раскачивать это дело. Дикарь отлёживался в сан.части, а я почти каждый день перекрикивался с Соней. Она приходила ко мне на «маяк», и наше громкое «воркование», думаю, осточертело всей тюрьме.

Через две недели заседания продолжились. Перед судом предстала свидетель Лена. Девушка Жэки. И тут мы все смеялись. Хотя смешного мало было. Ленка пришла на суд то ли под наркотиком, то ли бухая, то ли больная. Её шатало, взгляд был отсутствующим. Несколько раз она переспрашивала судью о формулировках, на заданные вопросы отвечала невпопад и с опозданием, смотрела куда-то в потолок. То она, казалось, вот-вот упадёт. То вдруг она начинала беспричинно хихикать. Было непонятно; то ли ей очень хорошо, то ли очень плохо. Когда её расспрашивали относительно меня, заявила, что я в Алматы не в первый раз. Что приезжал сюда часто, и каждый раз, как приезжал, останавливался у них с Женей. Что с Дикарём я знаком давно, и очень дружу. «Проспись иди, курица» – посоветовал ей из клетки Амбал, и в зале засмеялись. Ленка сорвалась с места, и выбежала из зала.

Бабушка «божий одуванчик» очень порадовала, когда клялась и божилась, что ошиблась тогда в торговом доме. Оказывается, видела она не меня, а какого-то огромного горилло-подобного громилу. Очень смешно она изображала «того громилу». Всех повеселила. «А ентот не-е!! Ентот худоват. Не он, точно» – подытожила она своё выступление. Водитель же извиняющимся тоном сообщил судье, что никого из нас раньше не видел. Остальные потерпевшие по моим эпизодам в суд не явились. Тот день закончился чудесно. Когда нас сажали в автозак, у всех – и у конвойных, и у родственников – было хорошее настроение. Все улыбались. Нас с Дикарём зачем-то поместили в отдельный от остальных отсек. «Сюрприз!» – улыбнулся мне Дикарь, и через пару минут к нам в автозак конвоиры подсадили Дашу и Соню. И мы поехали. Наши подруги были очень весёлыми, а конвоиры парнями были добрыми. Они не могли отказать нашим девушкам в их просьбе. И ещё им очень нравились зелёные бумажки. Поэтому автозак ненадолго остановился, а один из конвоиров метнулся кабанчиком за пивом.

*****

Однажды нас везли на очередное заседание. Автозак остановился. Одному из конвойных захотелось что-то прикупить себе в ларьке. Наш малолетний Ивашка под это дело, вдруг стал проситься в туалет. Мол придавило, сил терпеть нет, и всё такое. Конвой у нас был постоянный. И мы вроде как даже «сдружились», если можно применить данное слово. Сложились у нас «доверительные» отношения, и конвоиры ни в чём нам не отказывали. В разумных пределах естественно, и естественно же за деньги. Поэтому Ивашкина просьба старшему конвоя не показалась странной, не углядели в этом подвоха и мы. А Ивашка, оказавшись на улице, взял, да и сиганул в кусты. Но силёнки подвели, и его догнали. Когда его закинули обратно в автозак, он очень сильно перед всеми нами извинялся. Я сначала не понял за что. Ну попытался пацан удрать, ну не получилось. Зато попытался. Красавчик, чего там. Только с того дня отношение конвоя к нам изменилось. Теперь нас привозили, и увозили в наручниках. Свиданий с родными и любимыми ни за какие деньги не разрешали. Даже передачи на обед стали шмонать. И пропускали только разрешённые по списку продукты. Такую Ивашка совершил западлянку. Получил потом от Дикаря.

С остановками и продолжениями судебный процесс длился уже второй месяц. Каждый из нас давал показания по всем эпизодам дела. Раджа, Амбал, Марик и Иван отказывались от первоначальных своих признательных показаний. Заявляли, что они были из них выбиты на следствии. Дикарь тупо молчал. Я гнул историю про то, как помог загрузить незнакомым машину. Женя всех топил. Адвокат мой, сука, отмалчивался. Однажды я спросил его, какого хрена он делает в суде. «Для антуража что ли ты здесь сидишь, урод?!» Оскорбился, мудило. Моё опознание с корейцем перед прокурором никак не оспорил. Даже не прокомментировал!! Зато однажды заявил судье, что на момент совершения всех эпизодов, кроме разумеется торгового дома, я вообще находился в своём родном городе. Сдавал сессию. Неожиданно! У меня, получается, появилось алиби. Но не адвоката в том была заслуга. Родители подсуетились. Преподаватели моего родного колледжа все за меня очень переживали, и сделали официальную справку, что в «нужных» числах я сдавал экзамены. Суд отложили ещё на пару недель, проверить данную информацию чтоб. А пока столичные опера рыли в моём городе, здесь в Алматы родственники подельников и мои по очереди наведывались «на приём» к судье. Вообще, все родственники наши как-то сблизились. Беда, говорят, сближает людей. Ходили друг к другу в гости, делились новостями, полезной информацией, расценками. Судья, ведущий процесс, имел фамилию Мамбетов. Судья Мамбетов хорошо ориентировался в расценках. А ещё он был любителем сладкого. На встречу с господином Мамбетовым пошла Соня. Она настояла перед моими, убедив их, что обо всём договорится сама. Судья ей огласил неподъёмную сумму за то, чтобы дать мне минимальный срок. Потом прямым текстом заявил, что заработать скидку Соня может прямо здесь, в кабинете. Диалога вобщем не получилось.

Слушание возобновилось, и было оглашено, что я действительно на момент совершения преступных действий по восьми эпизодам, сдавал экзамены. Более того, опера проверили железнодорожный вокзал и аэропорт. Выяснилось, что я в данных числах не выезжал(!) не вылетал из родного города. Хвала всеобщему бардаку! Таким образом моё алиби подтвердилось. Я ликовал. На мне фактически осталось лишь соучастие в одном эпизоде. Без умысла и по незнанию. За такое меня, с учётом «первого раза» и всех моих похвальных грамот-характеристик, должны были отпустить из зала суда. Либо с условным сроком, либо с отсиженным. На тот момент я уже одиннадцать месяцев парился в СИЗО. Но я учился быть реалистом, и понимал, что Мамбетов меня не отпустит. Соня же ему ничего не дала. Поэтому я, мои родители и моя любимая расчитывали на закон. А по закону если вина не доказана, но судья сомневается в невиновности подсудимого, он может дать ему лишь минимальный срок. Три года. Из которых год уже отсижен. А что такое два года? Пшик, и ты на воле.

Процесс вступил в финальную стадию. Прокурор стал запрашивать для нас срокА. Для меня было запрошено семь лет усиленного режима. В день оглашения приговора на суд меня провожала вся хата. Все мне желали «Ак жол», что в переводе с казахского означало «светлого пути». Даже суровый Бекен пожелал мне удачи. Как бы там ни было, а из хаты «три-пять» я уходил навсегда. Теперь либо воля, либо «осужденка». Я надел красивую белоснежную футболку, надушенную одеколоном Фаренгейт (подарок Софии), и вышел, как сказал один поэт,«навстречу судьбе». Перед тем, как суд удалился на совещание, каждому из нас было предложено сказать своё последнее слово. Дикарь промолчал. Ивашка попытался разжалобить судью, и выдавил из себя слезу. Сказали Раджа, Амбал и Марик. Сказал и я. Так, ничего особенного не произнёс. Не виноват. Не повторится. Отпустите. После небольшого перерыва – «Встать! Суд идёт!» А потом «Именем Республики Казахстан…». Жэку освободили из зала суда. Дикарь получил десять лет усиленного режима, из запрошенных прокурором пятнадцати строгого. Раджа – пять лет усиленного, вместо запрошенных восьми строгого. Ивашка – три общего режима, из пяти запрошенных. Амбал и Марик – по четыре года усиленного, из семи запрошенных. Рамиль Гизатуллин, то есть я, был признан виновным в совершении трёх эпизодов разбойного нападения, и приговорён к шести годам колонии усиленного режима. Это вместо семи запрошенных. У меня отвисла челюсть. Мать в слёзы. В зале шум. Смотрю на своих подельников – они как будто довольны своими сроками. Даже Дикарь улыбается. Ко мне подошёл адвокат: «Будешь писать кассационную жалобу?» Мой ответ: «Иди на х…!»

Нас спустили в стакан. Дикарь был в возбуждении. Он был доволен.

«Кто напишет «касачку», придушу!» – обратился он к подельникам. Но никто и не собирался что-либо писать. Всех всё устраивало. Всех. Кроме меня. Я сказал, что буду писать. Дикарь не ожидал, что я стану перечить. Пребывая в СИЗО, мы очень сблизились. Он рассчитывал в дальнейшем видеть меня рядом, а потому посвящал в свои планы. Так когда-то проговаривался вариант, что если нас осудят, то мы уйдём в одну зону. Там стараниями друзей Дикаря, и благодаря его связям, нам будут созданы все условия для комфортного проживания. А через год-два мы уйдём на волю «по актировке». И теперь он смотрел на меня с разочарованием. «Как же наш разговор, Рама? Если ты напишешь «касачку», все мы будем сидеть в СИЗО, и ждать на неё ответа. В зону уйти никто не сможет!» – Дикарь начинал заводиться – «А если сделают пересуд, то и мне, и всем им» – он ткнул в каждого пальцем – «вернут запрошенные срока!» Я не знал, что ответить, но начинал понимать, чем руководствовался обиженный вниманием судья Мамбетов, когда выносил такой беспредельный приговор.