Текст книги "Где от весны не ждут чудес…"

И я зажил самостоятельно. Никакого общества, никакого общения. Утром, в обед и вечером в столовую строем. В чайхане кипяточек. В ленинской комнате телевизор. На запретку Боря меня не гнал. Работал я в числе прочих то на расчистке снега на территории, то выгребал хлам из пустующих жилых корпусов. Готовили место для новых отрядов. Лоб мой почти зажил. Только бинтик, заклеенный пластырем.

В конце января вечером я стоял у окна в спальном помещении, и таращился в окно. По ту сторону его было снежное светопреставление. Ужин был позади, и все торчали в ленинской у телека. Я же зашёл зачем-то в спальное. Свет здесь был погашен, и я, глянув в окно, засмотрелся на неистовствующую пургу. Рискуя быть замеченным СПП, присел на стоящую у окна кровать, и погрузился в созерцание. За окном в темноте снежная стена металась в разные стороны. Иногда она врезалась в стекло, но окна были прочными. Шум непогоды был едва слышен в помещении. В батареях струилась горячая вода, где-то работал телевизор. На миг сделалось так тепло и уютно. Почти по-домашнему. Завтра мне исполнится 22 года… Я не сразу дотямил, что меня зовут. Кто-то крикнул мою фамилию: раз, другой. Лишь на третий я, включившись, подпрыгнул на месте. Спешно покинув спальное, прошмыгнул в ленинскую комнату. Там СПП-шник из оперчасти меня искал. Сказав, что был в туалете, я нахлобучил на себя шапку и бушлат, и мы вышли в воющий снежный хаос.

В кабинете оперчасти находились старший лейтенант Сейтахметов, капитан из санчасти – тот, что перевязывал меня в ШИЗО, и майор ДПНК (дежурный помощник начальника колонии). Сейтахметов с капитаном играли в нарды, а майор рылся в каких-то бумагах. Я вошёл, и внимание всё перешло на меня. Хотя Сейтахметов продолжал кидать кости. “Гизатуллин, хочу сообщить тебе радостную новость. К тебе приехали родные. Но на «свиданку» ты не пойдёшь» – с ехидством сообщил Сейтахметов, передвигая фишки на доске – «Тебе не положено.» « Да-а-а…» – как бы с сожалением протянул капитан-врач – «Ехали родители чёрти откуда, а не увидитесь.»

« Свободен!» – Сейтахметов махнул рукой, отпуская меня. Я, как примороженный, развернулся кругом, и пошёл на выход. На улице снег нещадно хлестал по лицу, но я не замечал. Я думал о том, что совсем рядом находится мама. Возможно она стоит сейчас у дверей за забором, и просит о свидании с сыном. А ей не разрешают. Её не пускают. Кто конкретно приехал, мне не сообщили, но почему-то сразу о матери подумалось. И защемило нестерпимо сердце. Именно сейчас, когда мама была так близко, я отчётливо ощутил, КАК я соскучился по ней, и по дому. Но мать я не увижу. Лучше бы мне не знать, что она приехала. Такой нежданный и жестокий сюрприз.

В отряде я, не раздеваясь, снежным комом бухнулся на стул в ленинской комнате. В горле стоял ком. Обида, нежность, ненависть, отчаяние – всё смешалось во мне. Давило на мозги, и хотелось выть. Но через какое-то время меня вновь позвали. Капитан-врач вытянул меня на лестничный пролёт между отрядами. «Слушай, Гизатуллин! Если тебе предоставят свидание, ты же не станешь рассказывать матери про это?» – капитан глазами указал на мой лоб с пластырем. Надежда увидеть мать воспряла во мне. “Конечно не скажу, гражданин капитан!! Буду молчать, как рыба! А если спросит, что ЭТО? Ну так совру чего-нибудь. Врать я умею”. Капитан скептически покачал головой, улыбнулся, и сказал, чтобы я зашёл во второй отряд в каптёрку за кастрюлей. В комнате для свиданий нет кастрюли. «И не забудь, Гизатуллин, что ЭТО Я помог тебе со свиданием!» – дружески хлопнув меня по плечу, пошёл вниз по лестнице. «Конечно не забуду, гражданин капитан! Товарищ добрый врач!» – но тот уже дверью хлопнул.

С кастрюлей наперевес я не шёл, я бежал. «Свиданщик» Вася, что сопровождал меня, за мной не поспевал. Всё во мне пело, и пурга, казалось, тоже пела. Никогда не забуду то чувство. Полное и безоговорочное счастье. Никаких подъёмов! Никаких поверок! Никакой сомнительной «работы»! Никакого режима и ленинской комнаты! Целых двое суток! Вася мне сообщил уже, что приехали отец, мама и сестрёнка. И я летел вне себя от радости.

Помещение для свиданий представляло из себя недлинный коридор. Четыре комнаты и кухня располагались по левую его сторону. По правую же была глухая стена. Начинался коридор железной решёткой-дверью, а заканчивался душевой кабиной и туалетом. С замиранием в сердце я подошёл к синей двери с цифрою «1». На секунду задержался, и открыл её. В комнате были мама, отец, сестрёнка и… Соня. Моё сердце сначала остановилось, но сделав резкий скачёк, оно затем чуть не выпрыгнуло из груди! А потом мне вдруг стало стыдно, и я смутился. Я стоял в дверях в синей затёртой робе и кирзовых сапогах. Я был тощим, бледным и лысым. Мой лоб украшал тампон из бинта, накрест заклеенный пластырем. А Соня была так красива! Уставшая, без косметики, она была восхитительна. Неловкий момент длился недолго, потому что сестрёнка повисла на моей шее, и мы все дружно начали обниматься, и целоваться. Накрыли стол. От вида домашних яств и их запаха, я чуть в обморок не свалился. А мама в принесённой мною кастрюле ещё и голубцы задумала приготовить. Я остановил её порыв. Всего итак хватало. Мы сидели впятером за столом в крошечной комнатке, ужинали, и говорили-говорили… Точнее, говорили мама и Соня, а отец иногда что-нибудь добавлял. Сестрёнка, уплетая всё, что на столе, радостно на всех поглядывала. А я в основном отмалчивался. Так, короткими фразами отстреливался. Мама мне рассказала, как они сюда добирались. Как шли сквозь пургу по степи, как боялись заблудиться, замёрзнуть, и быть съеденными волками. Добрались до лагеря, а свидания не дают. «Ваш сын и брат нарушает режим, и отказывается работать. Свидание не положено!» Тогда Соня устроила на входе грандиозный скандал. “ А вы то ему кто будете?!» – спрашивают. «Жена!» – отвечает Соня. Пробилась лично к «хозяину», то есть начальнику колонии, заплатила ему двести долларов, и свидание разрешили. «Вот такая наша Сонечка! Пробивная!» – с гордостью заключила мама, и погладила Соню по голове. Та улыбнулась, и пожала плечами. Мол ничего особенного, мелочи.

Много всего мне рассказывали. Про жизнь в городе, про успехи сестрёнки в школе, про родственников, про всех моих знакомых и незнакомых. Я с радостью впитывал в себя всю эту информацию, и домашние угощения. Уже была глубокая ночь, когда мы все решили отдохнуть. И тут меня ждал ещё один приятный сюрприз. Оказалось, что «добрый хозяин» предоставил нам две комнаты для свидания. А я сидел за столом, и тайком думал, где бы мне уединиться с Сонечкой, и как мы впятером уляжемся на двух сеточных койках. И вот, родители и сестра уже спали, а моё счастье продолжалось наедине с Соней в отдельной комнате. И прерывалось оно моими довольно частыми походами к унитазу. Мой желудок отвык принимать жирную пищу, и тупо остановился. В результате безудержная диарея и отрыжка тухлыми яйцами. Мы о чём-то конечно говорили, но я не помню. «Любишь?» – спросила она. «Да!» – отвечал я. Когда силы уже под утро окончательно нас оставили, мы крепко обнявшись, провалились в небытие.

Утром мы проснулись поздно. Никто нас не тревожил. Сквозь щель под дверью в нашу комнату проникал аромат тушеных голубцов; мама таки их сделала. Хотя мне очень хотелось скорее увидеть родителей, я не спешил. И мы с Соней ещё задержались ненадолго. Потом был ещё один счастливый день в кругу родных мне людей. Наполненный разговорами, музыкой из привезённого Соней магнитофона, любовью и вкусной едой. Был день моего рождения, и меня поздравляли. Отец всё таки вытянул меня на разговор, и я рассказал ему историю происхождения моей болячки на лбу. Я рассказал, как лежал в ШИЗО, и как ко мне приходили всякие посетители. Рассказал и про «правильного» режимника, пообещавшего мне найти достойную работу. И надо же такому случится, именно этот режимник – старший лейтенант Жунусов пришёл в качестве проверяющего в свиданочный корпус. Отец тут же его в кухню, и на разговор. Благо в комнатах кроме нас никого не было. Батя ему красиво преподнёс про меня. Сказал, что меня бесполезно заставлять что либо делать, если я этого не хочу. Ну железный же аргумент… Жунусов тоже в свою очередь разоткровенничался. Сказал, что бывший преподаватель в школе, и что ему не нравится то, что в лагере происходит. Обещал помочь. И всё это без капли водки.

Ночью я сжимал в объятиях Соню, и с тоскою думал, что завтра мне предстоит вернуться в отряд. Я смотрел на фонарь за окном, и на снежинки, кружащие в его свете. Так и уснул. Что-то приснилось мне, и я встрепенулся. «Где мы?» – спросил не совсем соображая. «В поезде» – сквозь сон ответила Соня.

В двенадцать часов следующего дня я прощался с моими родными. Это было невыносимо тяжело. Как когда-то в детстве родители в первый раз свезли меня в пионерский лагерь. Мне было шесть лет, и было очень грустно без родителей. И когда по выходным они навещали меня – это было самым большим счастьем, а когда уезжали – самой большой бедой. Тогда было море слёз. Вот и сейчас мне хотелось расплакаться. Но мне было не шесть лет, и был я не в пионерском лагере. А потому пришлось молча глотать непроходимый сквозь горло ком, и держаться мужественно. Соня пообещала приехать ко мне весной, и расписаться. «Согласен быть моим мужем?» – спросила. Я конечно был согласен.

Продукты, что привезли родители и Соня, мне помогали нести в отряд ещё двое. Это были тяжёлые клетчатые баулы, набитые всякой всячиной. Конечно на шмоне в ДПНК пришлось поделиться. Половину принесённого в отряд «изъял» Боря. Частью я поделился с Самиром и Динаром. На оставшееся какое-то время жил. Зато теперь в чайхане я мог заваривать чай.

XV

В конце февраля я решил переселиться в третий отряд. Вернее, мне стало очень этого хотеться. В первом отряде дышалось всё тяжелее. Боря, после моего возвращения с памятного свидания как-то озлобился на меня. То что «изъял» многое из принесённого мной – ещё ничего. Он стал придираться по мелочам. Плохо заправленная кровать, неправильно пришитая бирка на робе, не поздоровался, не снял шапку при встрече, неправильно обратился… Я всерьёз ждал какой-нибудь пакости от него. Тем более, что Сейтахметов стал частым гостем в нашем отряде; они с Борей товарищевали. Но никаких провокаций со стороны этих «друзей» пока не было. Помимо всего прочего Боря решил, видимо, наш отряд сделать образцово-показательным. Запрещалось носить «вольные» головные уборы, вещи и обувь. Всё это он постепенно изымал из оборота. В столовую и на плац – чётким строем по пять человек в шеренге. При этом маршировать, высоко поднимая бёдра и синхронно в ногу. Руки строго за спиной. Стали разучивать строевую песню. В третьем же отряде был рай. Отрядником там был молодой летёха, и Старик его быстро «подмял» под себя. Грамотный по всей видимости был этот Старик. Во всяком случае никакого режима в третьем отряде не было. И мне очень хотелось туда, подальше от Бори. Утомительно жить на пороховой бочке. Напряжно. И я обратился за помощью к Жунусову, который стал моим негласным союзником после всё того же свидания. Он не сразу согласился помочь, приводя кучу доводов в пользу невозможности моей затеи. Но я очень просил. И Жунусов всё же перевёл меня в третий отряд.

Поднявшись на третий этаж, я оказался в аналогичном нашему помещении-казарме. Но в отличии от «нашей» тишины здесь было шумно. Мало кто сидел в ленинской комнате. Основная масса находилась в спальном помещении. Валялись на кроватях, сидели на подоконниках и тумбочках, читали книги, брынчали на гитаре. Чайхана была открыта в неурочный час. Дневальный указал на кабинет отрядника. Я постучал в дверь, и вошёл. В комнате стол, несколько стульев вдоль стен, шкаф. Два окна, шторы из красного бархата. За столом совсем молодой парень с лейтенантскими погонами. На краю стола сидит рослый с оттопыренными ушами тип в чёрной робе. Нога на ногу, руки крестом на колене. В пальцах чётки. Ещё трое в таких же чёрных робах на стульях. Я представился как положено: ф.и.о., статья, срок. Сказал, что переведён в этот отряд из первого. Летёха заулыбался. Сказал «Ну, здорово!» Встал, пожал мне руку. Выглянул в дверь, и крикнул завхоза. Когда тот вошёл, велел найти мне свободную койку. «Топай, располагайся» – с улыбкой сказал мне, и собирался было сесть назад за стол, но тут включился ушастый, молча наблюдавший за мной, сидя на краю стола. Клацнув чётками, он встал, потянулся.

– "Баха, оставь нас на пару минут с фраерком" – лениво протянул он отряднику. Тот беспрекословно развернулся, и вышел.

– "Ну чё, братишка, давай знакомиться" – так же лениво, но уже ко мне – "я – Старик. А ты кто?" Опаньки. А интонация мне знакома. Да и голос я вспомнил. Уж не тот ли это блатной басок, что я слышал в ШИЗО? Новый этап, свист дубинок, скулёж…

– "Меня Рамиль зовут" – ответил я.

– "А что же ты, Рамилька, с отряда убежал? Защемили тебя что-ли? Ломанушкой то быть западло!" На последнем слове Старик резко хлопнул себя по ляжкам. Всё это время он ходил вокруг меня с презрительной гримассой, и вытягивая шею. Будто принюхивался. На его резкий "манёвр" сидящие на стульях глухо гоготнули. Я не дёрнулся. Только глазами хлопнул от внезапности. Мне подумалось, что я попал на какой-то плохой спектакль.

– "Не щемил меня никто" – ответил я – " отрядник жизни не даёт, а мне проблемы не нужны".

– "Проблемы ему не нужно" – кривляясь, передразнил меня Старик, и "зрители" на стульях опять гоготнули

– "Наслышаны о тебе. За своё страдать готов. А за общее, кто страдать будет?" – проговорил он мне как бы с укором прямо в лицо. Я наверное здесь должен был почувствовать себя провинившимся пехотинцем, которого журит генерал. Я промолчал, опустив глаза. Ощущение дурацкого спектакля не покидало.

– "Все вы бежите где поспокойней, да послаще. А «ход» в отрядах кто устанавливать будет?!"– уже кричал он в воодушевлении. Я не знал, кто будет устанавливать «ход», и потому опять промолчал. Далее мне было позволено жить пока, но дышать через раз.

Я вышел из кабинета. За дверью меня ожидал завхоз и отрядник Баха. Последний тут же зашёл в кабинет, а я в сопровождении завхоза пошёл располагаться на новом месте. Завхоз Мишаня оказался дружелюбным, свойским парнем. Положил меня на второй ярус в ряду, что возле окон, показал мою тумбочку, и просил обращаться к нему, если что-то мне понадобится. Внизу подо мной, на нижнем ярусе лежал крепкий очкастый парнишка по имени Стас. Со Стасом мы как-то нашли общий язык. Можно сказать, что сдружились даже.

Прошло пару недель. Житуха в отряде была зашибись. Зашибись – значит хорошо. А хорошо – это когда тебя никто не трогает. Вот и зашибись. Наш начальник отряда Бахыт (что в переводе с казахского означает «счастье»), а коротко Баха появлялся очень редко. Когда приходил, сразу же терялся в своем кабинете. Туда тут же нырял и Старик. О чём они там тёрли – оставалось загадкой. Всеми организационными вопросами в отряде, а именно отправкой на работы, занимался завхоз Мишаня. Как-то утром я и ещё несколько «мужичков» с нашего отряда находились в соседнем нежилом корпусе. Освобождали помещения первого этажа от мусора. Внезапно раздалась сирена. Такая же, как при воздушной тревоге в военном кино. Мы сначала не обратили внимания, и продолжили заниматься своим делом. Но серена выла непереставая. Тут наш бригадир позвал всех к окну. С противоположной стороны мы увидели, как в наш подъезд и в соседний, где находились четвёртый и пятый отряды, вбегают солдаты в касках. С железными щитами и дубинками. Очень много. Пока одни бегут в отряды, другие выстраиваются вдоль тротуара до самого плаца, образуя живой коридор. Сначала подумалось, что это какие-то военные учения. Но вот с отрядов стали выбегать заключённые, а из окон лететь тряпьё. Подгоняемые пинками, и ударами дубинок и щитов, зэки выскакивали из локальной зоны, и попадали в живой коридор солдат. Каждому из заключённых следовало бежать сквозь этот коридор как можно быстрее. Тогда доставалось меньше ударов. Если же кто-то спотыкался и падал, начиналось месилово. В ход шло всё, что имелось у солдата. Кто терял сознание, спешно оттаскивали за солдатский строй, и «эстафета» продолжалась. Всех гнали на плац. Всё происходило очень быстро. Крики, ругательства, звуки ударов, грохот железа… Мы все присели у окна, и в ступоре наблюдали за происходящим. Меня трясло мелкой дрожью. Что происходит, и как поступить, мы не знали. Бригадир в панике предложил вернуться в отряд. Я нутром чувствовал, что нужно так сделать, нужно выйти. Но выйти, и пройти сквозь строй добровольно никто не решался. Мы сидели и ждали. Наконец всё стихло. Всё переместилось на плац, и теперь были слышны лишь отдалённые крики. А мы сидели, и всё решали, как поступить. Что ни говори, но нам следовало быть со всеми. Страшно было подумать, что с нами сделают за отсутствие в строю. В окно просунулась голова Бахи-отрядника. « Бл..ть, вы ох…ели совсем?! Вас же все ищут!» На Бахином лице было страдальческое выражение, а в голосе мешались облегчение и сочувствие. В сопровождении Бахи мы прибежали на плац. Кругом суматоха, солдаты. Какой-то отряд бегал, какой-то стоял, какой-то сидел. Во всю шла перекличка. Наш отряд сидел на корточках, руки за голову, глаза в землю. Баха впихнул нас в середину, велев смотреть в землю. Он, видимо, пытался сделать наше появление незамеченным. Уставившись в землю, я с облегчением выдохнул; мне показалось, что пронесло. Но тут я услышал приближающиеся, суетливые крики: « Нашли да?!…», «… а этот здесь?!…», «… где он, сука?!!!…» Я кожей чувствовал, что реплики адресованы мне. Не видел, что происходит вокруг, но почувствовал, как сидевших рядом растолкали. Кто-то схватил меня за шиворот, и выдернул из строя. Начали лубцевать дубинками. Скрутившись калачом на земле, я закрывал голову руками. Ватный бушлат гасил удары, и было практически не больно. Но кто-то просёк это. С меня сорвали бушлат вместе со свитером, и теперь я брыкался под ударами на мёрзлой земле, как уж на сковородке. Обезумев от боли, с диким криком я цеплялся за щиты, пытаясь встать. И тут я увидел искажённое злобой лицо Бори…

Меня приволокли в ДПНК, и экзекуция продолжилась. Обвиняли в том, что я спрятался, и что собирался чуть ли не сбежать. Но я уже понимал, что здесь замешано личное. Других ведь, кто был со мной не прессовали. Боря и Сейтахметов… Нельзя так просто сделать всё по-своему, и после жить себе спокойненько. Не мне, и не здесь.

Снова ШИЗО. Пятнадцать суток. На каждой пересменке порция «дубазина». Но меня ни к чему не принуждали. Просто били. Теперь я узнал, что погром, устроенный администрацией в лагере назывался «инвентаризацией», проверкой наличия имеющегося инвентаря. Я был по мнению некоторых инвентарём с дефектами. И меня исправляли.

Как-то вечером открылась дверь, и дубак закинул мне в камеру шапку, ватник, ватные штаны, и спрессованный в целлофане «толкан». Одежда была кстати, потому что как сорвали с меня верх на плацу, так я и был в майке. Холодно! «Толкан» – это изобретение местных кулинаров. Крошки от сухарей мешают с сахаром, и прессуют в какую-нибудь форму. Получается лагерный торт. А если туда добавить орехов, изюма и сгущенки – получается вообще улётно-вкусно. Но такое может позволить себе далеко не каждый, а мой «тортик» был со всеми этими ингредиентами. И вот я сидел, и гадал от кого пришла такая забота. Было тепло и вкусно.

XVI

Было по-весеннему тепло и солнечно, когда я, шлёпая по талому снегу, возвращался в отряд из ШИЗО. Щебетали воробьи, в воздухе витала надежда на что-то хорошее, а в душе была радость. Скоро приедет моя Сонечка! В отряде меня встретил Нурлан. Это младший брат Старика. Высокий и коренастый, он обнял меня, как родного, и стал расспрашивать как я, и что я. Я знал конечно его, но мы никогда не общались. Он был один из трёх, что сидели у отрядника, когда Старик «отчитывал» меня. Такое внимание польстило мне, и меня порадовало. Тем более, что это Нурик снабдил меня одеждой и едой, когда я был в ШИЗО. Через какое-то время меня удостоили чести быть в кругу Старика. Нурик его убедил.

Наша «семейка» целыми днями валялась на кроватях, и нифига не делала. Нас было пятеро: Старик, Нурик, Коля-Рябой, Ибрагим и я. У Старика была сильная поддержка с воли. Братва за забором кого надо встретила, кого нужно припугнула, и Старик жил в зоне, как хотел. Через отрядника нашего он держал связь со своими вольными друзьями, давал ему денег. Баха проносил в отряд всё, что Старику хотелось: анашу, водку и «ширево». Но такая вольготная жизнь была только в третьем отряде. А в лагере на тот момент их было уже восемь. И в каждом царила диктатура администрации. «Козлы» и завхозы всё сильнее лютовали. Численность СПП увеличилась в разы. В лагере появились вышки СПП, а локалки теперь закрывались на ключ, и у каждой стоял СПП-шник. Задачей Старика было наладить в зоне «пацанский ход». Для этого, как он сам говорил, он и пришёл сюда. Нужно было поставить в каждом отряде смотрящих, организовать общак, наладить «грев» ШИЗО и санчасти, которые в зонах считались «святыми местами». Нужно было как-то сплотить «блатную кость», и начать давать отпор «козлам». Чем и занимался Старик. Все двери в лагере были для него открыты, и он свободно ходил по отрядам. Зона наша хоть и была сплошь «писаной», но ещё не успела стать «красной». В каждом отряде было несколько достойных парней, не лишённых «понятий». С ними Старик общался. Они и становились «при делах». Что касается меня, который ещё недавно хотел быть «мужиком» и не хотел блатовать… Я втянулся. Мне нравилось жить вопреки правилам. Мне нравилось быть избранным. Мне нравился этот «пир во время чумы». Я ни за чем «не смотрел», ни за кем не «подсматривал». Я просто был рядом со Стариком и Нуриком. Я просто плыл по течению.

Как-то в лагерь нагрянула какая-то комиссия. Отрядник Баха быстренько определил нас «на работу», и целую неделю мы ошивались в промзоне; жрали, спали, играли в настольные игры. Соорудили себе тренажёрный зал.

В зоне постепенно всё налаживалось. В каждом отряде работал общак. Это когда со свиданий и передач каждый отдаёт часть на общее. Головной общак находился в четвёртом отряде. И уже отсюда «подогревались» «святые места». Тут и там стали бить «козлов». Общаковских средств едва хватало, чтобы отмазывать «своих» пацанов от «раскрутки». Самира отмазать не получилось. Он подрезал одного особо ретивого СПП-шника. Ему добавили пять лет к имеющемуся сроку, и отправили на строгий режим.

В нашем чудо-лагере появилась новая масть – «чёрный завхоз». Это когда самый главный «козёл» в отряде не вредит блатным, но всячески им способствует. Не стучит на них администрации, а иногда и «страдает» за «идею» в ШИЗО. Здесь на арене снова появились мои подельники-завхозы Амбал и Раджа.

Ко мне приехала Соня и мама. Была церемония бракосочетания. Прямо в свиданочной комнате. Присутствовали Нурик, отрядник Баха, режимник Жунусов, завхоз Мишаня. Заходил поесть чёрной икры Сейтахметов, и все ДПНК за трое суток. Столько длилась моя брачная свиданка.

Я побил двух СПП-шников. За это мне дали пятнадцать суток ШИЗО. Перед этим Боря, который к тому времени стал режимником, настучал мне по голове резиновой дубиной. У меня случилось очередное сотрясение, и большую половину «срока» я провалялся на нарах. Да, к тому времени в ШИЗО заштукатурили стены, и поставили нары.

Нам надоело находиться в лагере, утром и вечером ходить на плац, и присутствовать в столовой. Старик договорился с начальником санчасти – тем самым капитаном-врачём – и мы всей семейкой переехали «на больничку», в белые палаты. Никаких проверок теперь и подъёмов. Жизнь как в санатории.

Нурик, ставший мне братом, освободился. Я долго смотрел ему вслед из окна санчасти. Провёл взглядом до самого КПП, где он скрылся за дверью. Сейчас он пройдёт шмон, подпишет какую-нибудь бумажку, и… выйдет с той стороны забора. Интересно, а воздух НА ТОЙ СТОРОНЕ такой же, как здесь? Я завидовал Нурику белой завистью. Пытался представить каково это – проснуться здесь, а ложиться спать уже где-то там, на ВОЛЕ. Я в колонии год. А вместе с СИЗО – уже третий год в заключении.

Моя Сонечка – просто ангел, посланный мне во спасение. Приезжает на свидания каждые два месяца. Привозит горы деликатесов. Дарит мне любовь, и повышает мою самооценку. В лагере мне все пацаны завидуют. Соня говорит, что пора подумать про освобождение. Она готова заплатить деньги начальнику санчасти, чтобы меня актировали по состоянию здоровья. Но начальник санчасти – всё тот же старый, добрый капитан – боится. Слишком тяжёлая у меня статья. Он предлагает отправить меня на 35-ю зону. В Сангород. Там люди в погонах более ушлые. Деньги любят, и ничего не боятся. Там мне поставят любой диагноз, и спишут за милую душу. Я поделился со Стариком. Он поддержал эту инициативу. 35-я зона совсем рядом с городом. А там Нурик, который поможет. Да и Соне будет где в незнакомом городе остановиться. Было решено ехать. Старик тоже захотел прокатиться. «Повидать старых друзей». Кстати постоянно забываю обозначить, что Старик совсем не старый. Он старше меня на четыре года, и почему у него такая кликуха не рассказывал.

С диагнозом «острый пиелонефрит» мы отправились этапом на 35-ю зону, на территории которой располагалась республиканская соматическая лечебница для заключённых, называемая последними «Сангород». Режима там, как такового конечно не было. Спим, едим, гуляем. Типа принимаем таблетки, типа сдаём анализы. Пришёл на свиданку ко мне мой братский друг Нурик. Я просил его помочь Соне в деле, и разместить её по-приезду. Он дал согласие. Соня как всегда привезла на свидание гору всяких продуктов. Рассказала, что Нурик поселил её у себя, и какой хороший у меня друг. Возит её везде, ищет нужных людей, которым нужно заплатить, чтобы меня освободили. Денег привезла три тысячи долларов. Через три недели пришла ко мне снова. Рассказала, что у Нурика человека найти не получается. А буквально через два дня после этого Соня опять пришла. На час. Заплатила 300 долларов, чтобы побыть со мною один час, и сказать, что очень соскучилась. Мне показалось это странным, но денег её я не считал. И всегда был рад ей.

Соня пропала. Она просто перестала ко мне приходить, и писать «малявы». Загадочным образом отморозился и мой дружеский брат Нурик. Я ничего не понимал, и сходил с ума. Старик говорил, что Нурик с ним тоже не общается. Пробыв в Сангороде почти полгода я и Старик вернулись обратно в нашу 113-ю колонию. Почему 113? Это для меня всегда было загадкой. Учреждение ОВ 156/18, а зона 113. Учреждение ОВ 156/11, а зона 35. ЕР 111/15, а зона зовётся 71-ой. Неизвестно кем придуманная нумерология.

XVII

Мы вернулись будто домой. Было такое придурковатое ощущение. Лагерь внешне изменился. Появились тротуарчики, бордюрчики, клумбочки. Было везде чисто и гладко. Ещё в Сангороде мы узнали, что зона наша стала «чёрной». В лагерь «по-чёрному» зашёл авторитет из Алматы Батыр. Два месяца его «ломали» в ШИЗО. Никто не знал, каким образом ему удалось выйти в зону без подписи режимной бумаги, и почему его не отправили назад туда, откуда прибыл. Говорили, с воли помогли. Как бы там ни было, Батыр переломил систему, и теперь в лагерь пачками заходили без подписей. «Черноты» развелось… Каждый третий здесь теперь «мурчал». Даже бывший некогда шнырём в ШИЗО пацанёнок семнадцати лет от роду – и тот был при каких-то «делах». СПП не было видно. Все локалки были открыты, и все друг к другу ходили в гости. В отрядах стояли цветные телевизоры с видеомагнитофонами. В «углах» висели дорогие ковры. Была построена мечеть и тренажёрный зал. В ШИЗО теперь некоторые залетали специально, чтоб отдохнуть, и набрать жирок; в «святом месте» можно было обжираться вкусной едой, и курить анашу. Была теперь строгая иерархия: чёрные не работают, а работают «мужики». Завхозов в отрядах не видно, и не слышно. Но так называемые «чёрные завхозы» (только в нашем лагере была такая шуточная масть) были уважаемы и доселе полезны. Амбал кстати теперь был завхозом не одного только отряда, но всея зоны. Это как положенец, но только с другого боку.

Положенец здесь тоже был. Игорь Куренев (Курень). Срок 15 лет. Пять лет отсидел на «крытке», а крытый режим (или как его ещё называют “полосатый”) – это как высшее тюремное образование. Там обитель корифеев преступного мира, и кладезь воровской мудрости. Игорь располагался в туберкулёзном отряде, и к нему мы со Стариком сходили первым делом, как только приехали. Он и вправду был грамотным. С Батыром лично я не общался. Старик вроде напрашивался на аудиенцию, но безуспешно. То был монарх, который не часто снисходил до «черни». Всем в лагере негласно заправлял Батыр. Но сам при этом оставался в тени.

По возвращении из Сангорода Старик и я попали во второй отряд. Нашего Бахи в третьем отряде уже не было (его уволили), и мы пошли туда, куда было распределено в карантине. Джамбул был смотрящим за санчастью, а Кора смотрящим 2-го отряда. Они и встретили нас. Позже Старик подтянул в отряд Колю-рябого. Ибрагима Старик тоже звал, но тот за время нашего отсутствия стал философом, и смотрел на всё потухшим, грустным взглядом. И вот наша новая семейка жила себе-поживала, и горя не знала. Было много весёлого и смешного. Но где-то в неосознанной, а может и самой сознательной глубине моего существа меня угнетало чувство какой-то неправильности. Неправды что ли. Будто я живу чужой жизнью, и делаю вид, что мне это нравится. Много показного и ненастоящего было в нашем так называемом «чёрном» существовании. Но больше всего мне отравляло бытие отсутствие Сони, и вестей от неё.

Вот и Старик освободился. Я сидел в ШИЗО. За что-то угодил туда опять. Когда он проходил мимо решётки моей камеры, крикнул мне: «Не ссы, братишка!» Я пошевелил сквозь решётку пальцами в знак прощания. Не успели мои пятнадцать суток окончится, освободился и Коля-рябой. Я вернулся в опустевший отряд. Было чертовски грустно и одиноко. Джамбул честно пытался меня развеселить. Мы выпили водки, и он сделал барский жест – подогнал мне для удовольствия своего эксклюзивного «петуха», которого пользовал единолично. «Бублик» и вправду был эксклюзивен. У него статья была «Бандитизм». Такая же, как у меня. А по 63-й в колонии находилось всего десять человек. На две с половиной тысячи заключённых. Эксклюзив. Но я сказал, что люблю только мою Соню, и пошёл спать. Проснулся опять в ШИЗО. Отсутствовал на вечерней поверке.