Текст книги "Где от весны не ждут чудес…"

Автозак вёз меня обратно в СИЗО. Я был подавлен. Начинался новый этап моей жизни. Самый страшный.

X

По прибытии в СИЗО нас развели по новым камерам. Дикаря, понятное дело, вернули в трюм, а нас – пехотинцев распихали по камерам для осужденных. Расстались с Дикарём мы прохладно. Он нажимал на то, чтобы я сотню раз подумал, прежде чем писать кассационную. Я обещал подумать. В действительности же я всё решил ещё в суде, в «стакане», после приговора. Как долго всем придётся ждать ответа? Влепят ли остальным их реальные срока? Как ко мне потом будут относиться? – мне было по-барабану. Я ненавидел судью Мамбетова. За то, что он посмел облизываться на Соню. За его надменную ухмылку во время моего «последнего слова». За его уверенность, что я не посмею оспорить его «решение», ибо не стану вредить своим подельникам. Здесь он конечно правильно рассчитал. Деньги за срока подельников проплачены ему. В случае пересуда будет назначен новый судья. Со мною, возможно, и поступят тогда по закону. Но и остальных натянут по закону. Остальные не позволят мне писать жалобу. Да и родственники отговорят. Всё просто. Одно маленькое обстоятельство не учёл он лишь; я всегда поступаю так, как мне хочется. Иногда вопреки здравому смыслу и тем более обстоятельствам. И теперь мне очень хотелось стереть улыбку с жирной рожи судьи. Уничтожить его, хотя и не физически. Пусть лишится своего «хлебного места», и я буду вполне удовлетворён.

Я стал искать того, кто поможет мне написать грамотную кассационную жалобу. Искать долго не пришлось, потому что юристов в «осужденках» было полно, и один лежал на соседней шконке. Прежде чем доверить незнакомому столь ответственное задание, я поинтересовался у людей знающих. Отзывы о «моём» кандидате были самыми впечатляющими; чувак реально был крут, и к нему обращались за помощью даже из других камер. Обратился и я. Заплатил ему пачкой сигарет, и куском сала (да, в казахской тюрьме очень любят сало), и мы принялись за дело. Писали «телегу» в Верховный суд на имя Генпрокурора. Парень наизусть знал весь уголовно-процессуальный кодекс, а я же в свою очередь всегда на пятёрки писал сочинения в школе. В результате нашей кооперации получился подробнейший, с указанием всех нарушенных статей документ. Разгромный документик. Лови Мамбетов гранату. Я отправил, и стал ждать. Ждать пришлось долго. Не передать словами, как осточертело находиться в душной, перенаселённой камере. Честно говоря, хотелось уже уехать хоть куда-нибудь, лишь бы отсюда. Надежда на то, что дело пересмотрят, и меня отпустят была. Но очень слабенькой. С Дикарём мы не общались. Он узнал, что я написал «касачку», и прервал со мною связь. Лучиком в этом бесконечном ожидании была Соня. Она регулярно засылала мне «передачи», находила способы передавать мне маленькие письма-малявы, держала меня в курсе происходящего снаружи. Несколько раз устраивала личные свидания. Каким образом она это делала, и за какие деньги я не знал. Спросил конечно однажды, но она как-то ловко ушла от ответа. А мне это и неважно было. Она была со мной, и это было главным. Никто ко мне больше не приходил.

С момента отправки моей кассации прошло уже больше двух месяцев, а никаких извещений я всё ещё не получал. Дикарь давно отправился на зону. За деньги всё решается. Я не понимал, как такое возможно. Ведь приговор вроде бы ещё не в силе, и нас в любой день могли вызвать в суд. В том, что будет пересмотр дела, я не сомневался. Но непонимание происходящего не помешало мне порадоваться за Дикаря. Он ушёл в Заречный. Туда, куда и планировал. В посёлке с таким симпатичным названием, находилась «разводная» зона. Жил он там, как король в отдельных апартаментах, и чувствовал себя превосходно. Об этом мне сообщила Соня в один из визитов. Сказала, что он не злится на меня, и ждёт там. Сообщила так же, что через неделю меня этапируют в Заречный, и ответ на кассацию я буду ждать там. «Ты пойми, мы теряем время! Твоей жалобе вряд ли дадут ход, а на зоне есть свои люди. Заплатим врачам, и они «нарисуют» тебе туберкулёз последней стадии. Через полгода тебя спишут по актировке, и ты будешь дома. Со мной». – так сказала мне моя София. Какие у меня могли быть сомнения? Я воспрял духом, и с радостью стал ждать этапа. Через два дня после визита Софии меня неожиданно вызвали на допрос. Нарисовался мой адвокат с неизвестным толстым господином в кепке. Я не собирался с ними любезничать, и крикнул конвойному, чтобы тот вернул меня обратно в камеру. Но адвокат просил меня не спешить, и выслушать важную информацию. Приобняв меня за плечо, и отведя в угол просторной комнаты для допросов, он доверительным тоном, почти шёпотом поведал мне о том, что моя кассационная жалоба всё ещё находится в городском суде у Мамбетова. Что Мамбетов очень боится отправлять её “наверх”, и просит о компромиссе.

– "Вот этот гражданин" – адвокат указал на господина в кепке – "представитель Мамбетова." Господин, находящийся за столом в противоположном углу комнаты, при этом смущённо кашлянул.

– "И о каком же компромиссе может вестись речь?!"– я намеренно громко произнёс это насмешливым тоном. Чтобы кепка услышал. – "На волю меня что ли Мамбетыч отпустит?!" Тот заёрзал на стуле.

– "Ну, не так конечно. Можем отправить тебя в любую зону, в какую только пожелаешь. Там можем создать тебе комфортные условия. Можем денег тебе заплатить. В разумных пределах только." Перед предложением о деньгах кепка сделал небольшую паузу, и выложил его как победный козырь. Сказал, и уставился на меня, значительно откинувшись на спинку стула. Я, видимо, должен был оценить, какую исключительную честь мне оказывают данной пропозицией. Поинтересовался, что должен совершить взамен. Ответ был прост: отозвать «касачку». Ай, да Мамбетов! Припекло задницу то! Обосрался! Ну и замечательно. Знай наших. Насладившись слегка моментом, я великодушно сообщил, что никаких сделок с Мамбетовым заключать не собираюсь, что деньги свои он может засунуть себе в известное место, и туда же может припихнуть и мою кассационную жалобу. Мне ведь она больше не нужна. Я ж на этап в Заречный на днях ухожу.

В назначенный день моей фамилии в списках этапируемых не оказалось. «Ну что ж» – подумал я – «такое иногда случается. Наверное.» Но и через неделю меня не назвали. И через две. Я нервничал. Смутно догадывался, что пожалуй погорячился, сообщив «кепке» о скором этапе. Да и вообще в разговоре с ним я во многом погорячился. Но я гнал от себя эти мысли, списывая всё на бюрократические заморочки. Соня же сказала, что всё решено – значит так и есть. Значит паника неуместна. Нужно просто подождать. Увидеть бы Сонечку, кстати. Мне бы сейчас не помешала её поддержка. Куда же она пропала? Недели проходили одна за другой, а я всё сидел, и не знал, что мне думать. София пропала; ни писем, ни передач. И вот, наконец, моё имя прозвучало. Этап был куда-то под Семипалатинск. Что за зона там, никто не знал. Известно было лишь, что это новый, только недавно открывшийся лагерь. Перед погрузкой в автозаки, повстречался со своими подельниками; Амбал и Раджа направлялись туда же, что и я. Ну что ж, подумалось мне, уже не так грустно будет. Какие-никакие, а свои. Ещё я увидел оперов. Из тех, что «охраняли» Жэку в суде. Один из них весело помахал мне рукой на прощание.

XI

« Заболели почки, задавило грудь.

Золотые вы мои денёчки – мне вас больше не вернуть…»

– из каторжанской песни.

Было утро, когда нас стали сгружать с поезда, и тут же подле спец-вагона усаживать на корточки. Руки за голову. Глаза в землю. Куда не глянь – снежная степь да вьюга. Какие-то строения ещё станционные. Но оглядеться-то особо не дают; головой завертел – прикладом промеж лопаток. «Смотреть в землю!!!». Солдаты цепью, овчарки. Одна совсем близко от меня. Впечатление, будто она клацает зубами прямо возле моего уха. Мне даже кажется, что я чувствую вонь из её пасти. А может и не кажется. Глохну по-маленьку от истошного лая. Сука! Мы ждали автозак. Он, видать, где-то в дороге забуксовал. Конвой нервничал. Ноябрь месяц вроде осенний, но здесь, в последних его числах уже настоящая зима; мороз, сугробы и метель. Одет я был слегка не по погоде, а потому очень вскоре начал чувствовать, как отмерзают мои всевозможные конечности. Я превращаюсь в странную ледяную статую, сидящую на корточках с руками за головой, а порывистый ветер в спину пытается статую эту свалить лицом в снег. Даже не знаю, смогу ли теперь встать, распрямиться, опустить руки. Всё заледенело. Нереальные ощущения… Но сомнения мои по-поводу подвижности замёрзших суставов исчезли с пинком солдата; подали авто, извольте поторопиться.

Не долгий переезд, и нас высадили из автозаков. Завели в небольшое двух-этажное здание, и закрыли по камерам. Нас – это весь наш этап, всего около двадцати человек. Мои подельнички где-то потерялись. Не встречал я их ни в вагонзаке, ни в автозаке. Сижу, жду, что будет дальше. Находясь в СИЗО, я был наслышан о всех возможных сценариях развития событий. Основных два: красный и чёрный. Когда приходит этап в красную зону, то его, как правило встречает бригада «козлов» с дубинками. Для неосведомлённых: «козёл», или «вязаный» – это заключённый с красной повязкой на рукаве. Это тот, кто служит администрации лагеря. В красных зонах все носят повязку, и все являются членами СПП (совет поддержания порядка). Но делятся они на тех, кто добровольно надел эту повязку, и на тех, кого заставили. Кого заставили – это бывшие блатные и из братвы. Они то и встречают этапы, а точнее ломают их с особым усердием, заставляя подписывать бумагу о вступлении в ряды СПП. Они не могут допустить, чтобы кто-то выдержал то, чего они не смогли, а потому стараются изо всех сил. Легенды ходили о жестокости таких молодчиков.

В чёрной же зоне, где «пацанский» ход, этапы просто закрывали на пару дней в карантин, а после выпускали в зону. Но лагерь, куда я попал, был сформирован не более двух месяцев назад, и никто за него ничего не знал ни в СИЗО, ни на этапе.

Стали выводить по одному. Через какое-то время послышались звуки побоев, и вопли. Тех, кого выводили, назад не возвращали. «Ну вот и началось!» – подумалось мне. Внутри похолодело, и сердце бешено застучало. Только бы мне хватило сил через всё пройти, и всё выдержать! Я не собирался блатовать в зоне, но и «козлом» я тоже быть не собирался. Вытерев о штаны вспотевшие ладони, я шагнул на выход, когда назвали мою фамилию. В кабинете за столом сидел пожилой мужик с майорскими погонами, а вдоль стены на стульях располагались офицерики лейтенантских чинов. В количестве трёх. Майор велел сесть за стол напротив него, придвинул мне бумагу, ручку, и сказал расписаться. Я поинтересовался, что за бумага. "Почитай!" – был ответ. Я прочитал. «Обязуюсь соблюдать правила режима и внутреннего распорядка учреждения, беспрекословно подчиняться администрации.» Это что-то новое. Про такую бумажку я в СИЗО не слышал. Но на всякий случай решил отказаться её подписывать. Со стульев встали три лейтенанта, и начали меня мутузить ногами и дубинками. Когда остановились, чтобы отдышаться, майор спросил меня, почему я отказываюсь поставить подпись. Я ответил, что не хочу быть членом СПП, что у меня это не получится, и что больше от меня пользы будет, если я буду просто «мужиком». "Так тебя никто не заставляет вступать в СПП!" – усмехнулся майор – "Это лишь свидетельство того, что ты согласен соблюдать установленный режим." Я собрал мозги в кучу, и решил не выпендриваться далее. Мне показалось глупым расставаться со здоровьем ради отказа соблюдать режим. К тому же «козлом» меня по всей видимости никто не собирался делать. Я расписался. "А в СПП ты служить будешь" – убирая бумагу, презрительно процедил мне майор – "и не просто с повязкой ходить будешь, а говно выносить за всеми. Это я тебе обещаю, мразь!"

Ошарашенного меня вывели из кабинета, и закрыли в камеру с другими, прошедшими процедуру подписания режимного документа. Я понял, как лоханулся, и как стрёмно выглядело моё недолгое «упорство». Не согласен – слегка попинали – и вот уже согласен. "М-да, Рамилька… Теперь ты на особом счету у майора. И с живого с тебя теперь не слезут. Дешёвка!"– корил я себя. Потому что если подписывать, то сразу. Без дешёвого спектакля с отрицаловом. А если уж отрицать, то до конца. К вечеру нас распределили по отрядам, которых в лагере на тот момент было всего три. Я попал в первый отряд. Раджа и Амбал во второй.

Учреждение ОВ 156/18 располагалось на месте расформированной ракетной дивизии в посёлке Жангиз-тобе, под Семипалатинском. Огромный военный городок, в котором некогда самоотверженно служили Великой Родине поколения советских людей, теперь превратился в затерянный в бескрайней казахской степи, огороженный забором и колючей проволокой, занесённый снегом город-призрак. Пустые трёхэтажные жилые корпуса с частично выбитыми стёклами, полуразрушенные Дом-культуры и спорткомплекс, сгоревшая библиотека, масса других сооружений, брошенная техника. И только легендарная «Катюша»-полуторка на постаменте у огромного плаца, да лозунги о славе Советской Отчизны вдоль него свидетельствовали о былом величии целей и идей.

XII

Первый отряд находился на первом этаже трёхэтажного корпуса. Начальником отряда, а проще «отрядником», был лейтенант Боря Каиржанов. Выстроив нас вновьприбывших, он познакомился с каждым в отдельности: Ф.И.О., статья, срок. Проникновенным голосом поведал всем, что можно делать в его отряде, а чего нельзя. Основное требование – безоговорочное подчинение администрации и ему. «И давайте обойдёмся без костоправства» – поморщившись подытожил Боря.

Бывшая солдатская казарма была разделена на две части: спальную и всю остальную. Вся остальная – это "ленинская комната", каптёрка, чайхана, гардероб, туалет. С семи утра до десяти вечера надлежало находиться в пределах этой части. В ленинской комнате можно было смотреть телевизор, общаться, играть в настольные игры, читать. В определённые часы открывалась "чайхана", и там можно было приготовить себе чай, или что-то из еды, если было из чего готовить. Спальная часть – два ряда двухъярусных коек с одной стороны, и два ряда с другой. Посередине помещения широкий продол для построений. Ряды, что у стен интереснее. Там между кроватями стоят тумбочки. Правый угол ближайший ко входу занимают "опущенные". Нахождение в спальной части в указанное время запрещено. Можно пройти к прикроватной тумбочке, и взять понадобившуюся вещь. Но сидение, а тем более лежание на кроватях запрещено – нарушение режима. Наказание – штрафной изолятор.

Мне достался второй ярус. В ряду, что ближе к продолу. Без тумбочки. Каптёрщик соорудил мне на кровать бирку с моим именем и статьёй. Остаток моего первого дня пребывания в зоне я провёл в ленинской комнате. Воткнувшись в телевизор, пытался привыкнуть к мысли, что здесь мне придётся прожить несколько лет. Ни с кем особо не общался. Вечером нас строем повели в столовую. Ужин оказался даже очень ничего; перловка с мясом, полбулки чёрного хлеба и подслащенный чай. Перед отбоем вечерняя поверка на плацу. Все три отряда. Увидел Амбала и Раджу.

После отбоя долго не мог уснуть. За окном выла метель, а в помещении было жарко. Огромные батареи вдоль стен топили исправно. Я лежал на чистом казённом белье, а на мне были чистые казённые солдатские кальсоны и рубашка. Нас всех так одели; в солдатское, со штампиками. Вспоминал события прошедшего дня. Засыпая, с удивлением подумал, что мне хорошо. Тепло и уютно.

В шесть утра дневальный проорал:"Подъём!!!". Мы оделись, и вышли на улицу. Темнота, холодина, буран. Построение на плацу. Утренняя перекличка. После – завтрак, заправка кроватей, ленинская комната. Да, один момент: ленинская комната – если ты не занят на общественных работах. А работы хватает. Зона занесена снегом, и разгребать его нужно каждый день, по несколько раз на день, ибо снегопад не прекращается.

Мне нравится разгребать снег в нашей локальной зоне. Это пространство перед входом в отряд, огороженное решёткой и колючей проволокой. В "локалке" можно гулять. Но я нахожусь здесь уже третий день, а гулять никто не ходит. И мне нравится по утрам в тишине и одиночестве сгребать снег большой лопатой. Я сам вызвался, и очень надеялся сохранить за собою эту привилегию, потому что каждое утро собирали бригады по расчистке запретной зоны. Вообще-то повсеместно на "запретке" работали "опущенные", а здесь администрация гнала туда всех подряд. Я не знал, как мне быть, если в один прекрасный день на запретку погонят и меня. Я вообще до конца ещё не мог решить для себя, жить ли здесь "по понятиям", или просто жить. "Жить по понятиям" – тема довольно скользкая, ибо так называемые "понятия" – они как кнут. Их куда хотят, туда и гнут. Это я уяснил ещё в СИЗО. А просто жить в здешних местах, и сохранить при этом достоинство и самоуважение крайне сложно. И я грёб лопатой, наслаждаясь уединением, и едва уловимым шорохом падающих снежных хлопьев. Я надеялся, что момент с "запреткой" меня обойдёт стороной. Наивный.

Одним утром после завтрака Боря построил на продоле отряд, и выбрал сегодняшнюю бригаду для расчистки запретной зоны. Прозвучало и моё имя. Но прежде, чем я что-либо возразил, Боря скомандовал, что бригадиром компании назначаюсь я. После протянул мне красную повязку, и велел поместить её на рукав. Вот и настал момент маленькой истины. Если сомнения по-поводу идти-не идти на запретку были, то по-поводу повязки их не было. И дело было не в «понятиях», а в моих личных пониманиях. Нацепить «лохматину» – означало стать полицаем, лупить себе подобных, и отчитываться перед администрацией. Означало стать стукачом. А я мог быть кем угодно, только не доносчиком. И я отказался надеть повязку. Сказал, что не хочу быть бригадиром. Боря пожал плечами, и отправил куда-то дневального. Через десять минут в отряд явился старший лейтенант Сейтахметов. Бригада отправилась на работу, а я в сопровождении старлея в опер.часть.

– "Ну, Гизатуллин! Да ты в отказ решил идти!"– не глядя на меня, радостно воскликнул Сейтахметов, когда мы зашли в его кабинет. Скинув с себя шапку и бушлат, энергично потёр замёрзшие на морозе руки, и шмыгнул носом. Прошёл к столу, взял папку с личным делом. Усевшись на край стола, раскрыл её, и с заинтересованным видом начал изучать. При этом помахивал ногой, и периодически хлюпал соплями. Простудился, видимо. Я стоял у дверей. – "Статья 63. Ага. Крутой значит, типа." – заключил Сейтахметов. Захлопнув папку, и небрежно шлёпнув ею по столу, встал. "Чё бандит, да?! Чё крутой?!"– с этими словами он пошёл на меня. Сначала бил кулаками. Как-то нелепо это у него выходило. Раскраснелся. Кителёк скинул. Схватился за дубинку. Ею-то сподручней да основательнее работать. Худощавый, симпатичный такой паренёк. Девочкам наверняка очень нравился. Какой-то наигранной и неестественной смотрелась маска свирепости на его миловидном с усиками лице. Но он очень хотел по-настоящему рассвирепеть, и напугать меня. И ему это в принципе удалось. В какой-то момент мне стало страшно. Не от гримас, что корчил этот клоун, а от мысли, что здесь я полностью во власти таких вот придурков. Которые по ту сторону забора являются милыми скромными мальчиками. Застенчивыми и стеснительными. А здесь превращаются в… В СИЗО у меня была хотя бы призрачная надежда на освобождение. Эта надежда питала иллюзию собственной значимости, и придавала уверенности. Ведь были Марат, Дикарь, Соня. Там я был кому-то нужен, и за меня был бы спрос. Здесь же я был одиноким и бесправным, лишённым какой-либо надежды существом. И захочет вот сейчас этот Сейтахметов забить меня до конца, что ему помешает? Панические мысли метались в моей голове.

Вечером закрывая меня в камере ШИЗО (штрафной изолятор), Сейтахметов поклялся, что уже следующим утром я буду унитазы чистить. "Повязку тебе носить западло?! Будешь говно носить!" В камере находились ещё трое. Испуганные и забитые. С нового этапа. Да, этапы сюда шли очень часто. Ночью, когда сокамерники уснули, я встал. Мысль об обещанном завтрашнем утре сводила меня с ума. Я не видел выхода из создавшегося положения. "Вскрыть себе вены? Но где взять "мойку"(лезвие)? Может разбудить сокамерников?" Мысль лихорадочно работала. "Если завтра меня «опустят», то жизнь закончится. Не, ну в принципе не закончится. Ну поскребёшь ты унитаз, ну и что? Подумаешь… Подумаешь?!! Жить с опущенными, с «дырявыми» и с петухами??!! А Соне ты такой нужен будешь??!! Соня-Соня… Где ж ты теперь?" За размышлениями не заметил, как хожу из угла в угол. Дубак, глянув в глазок, велел прекратить хождение, но я не отреагировал, а шагу прибавил. "Эй!" – крикнул дубак, и открыл кормушку – "ты чё не понял?!"

"Да пошёл ты!" – я вдруг неожиданно для самого себя разбежался, и вмазался лбом в кирпичный угол, что над батареей. Угол раскрошился, но я почему-то не отключился. Услышал лязг засова и крики. Увидел, как открывается дверь, и вскакивают сокамерники. Спешно отпрыгнул назад, и разогнавшись посильнее, ударился в тот же угол. Теперь я достиг желаемого эффекта. Мои ноги подкосились, и я упал на пол. На глаза потекло горячее и липкое. Потрогать ещё успел.

XIII

В начале 90-х исправительно-трудовые колонии (ИТК) в нашем государстве перестали быть трудовыми, и из абревиатуры пропала буква «Т». Официального производства как такового в зонах больше не было, и заработную плату зэкам не начисляли. Так что теперь на свободу выходили просто с чистой совестью. И с пустым карманом. Букивка «Т» исчезла, но «производство» всё же было. Подпольное. И его направление определялось талантами зэков, и предприимчивостью администрации. Прибыль, понятное дело, доставалась «хозяину», ну а «мужику» сигареты и чай. Бизнес. Но даже при таком раскладе попасть на любое «производство», и иметь стабильную неоплачиваемую работу в зоне было большой удачей. К «мужику» не цепляется администрация. «Мужик» застрахован от случайной, сомнительной, или «грязной» работы, потому что не болтается в жилой зоне, а находится в промышленной. Ну и срок идёт быстрее, когда занят чем-то. В нашей новоиспечённой ИК пока что вообще ничего не было. Было много снега, и очевидная установка «партии» – смешать всех с грязью. Чтоб никаких «блатных». Все подписывают «режимку», все работают на «запретке». Никаких каст, никаких «понятий». Хочешь хорошо жить – работай на администрацию. Хочешь «мужиковать» – работай там, где велят. Я хотел работать. Но работа должна была быть мужской.

После того, как я расшиб себе лоб, мне дали пятнадцать суток ШИЗО за отказ от работы. Толстый капитан-врач заштопал мне рану, и оставил в камере. В моём нынешнем состоянии были свои плюсы. Мне не нужно было утром и вечером выходить из камеры, и получать положенную порцию «дубазина». Побои дубинкой были обязательной частью программы при утренней и вечерней смене конвоя. Но мне было позволено лежать на полу, ибо стоять я не мог. Перед глазами тогда сразу всё плыло. Да и врач распорядился. И дважды в день я лежал, и слушал, как сокамерники проходят процедуру пересменки. Но близкие звуки и шум доносились до меня как бы издалека, будто из-за стены. Виделось всё сквозь туман. Ничего не хотелось: ни пить, ни есть, ни в туалет. Было состояние отрешённости и покоя.

Через пять дней я уже мог стоять на ногах, и передвигался по стеночке. Башка всё равно кружилась, и подташнивало. Но дубаки на пересменках меня всё же не трогали. Выводили вместе со всеми, но не били. Это меня, скажем так, радовало. Толстый капитан из санчасти навещал меня через день. Менял повязку. Каждый раз он разными способами говорил мне одно и то же: какая хитрая я шельма, что врезался в кирпичный угол, а не в железный, что у двери камеры. Ну да. Я схитрил, к чему врать. Жить-то, как не крути, хотелось. Ему про то конечно не сказал. С восстановлением способности к передвижению появился и интерес к моей персоне. Сейтахметов меня не навещал. Зато приходил майор, которому я подписывал режимную бумагу по прибытии, и пообещавший, что я буду в СПП. Он оказался заместителем начальника колонии по режимно-оперативной работе. Коротко – зам по РОР. А в лагере это второй человек после «хозяина». Ему было очень интересно узнать, буду ли биться башкой о стену каждый раз, как нужно будет одеть повязку. Многообещающая формулировка… Я ответил утвердительно. Я просил позволить мне быть просто «мужиком», и работать. «Так работа сейчас только на запретке» – усмехнулся майор, и видя моё молчание, подытожил: «Будешь ты классным козлом!» Короче,от обещания своего не отказался он. Приходили и другие; опера, режимники. Кто-то угрожал, кто-то просто поговорить приходил. Один режимник мне посочувствовал даже, и пообещал, что найдёт мне «мужицкую» работу.

Моих сокамерников выпустили в зону, и теперь я «жил» один, чему был несказанно рад. Мне нравилось сидеть у батареи, и слушать, как за стеной воет непогода. Штрафной изолятор наш представлял из себя двухэтажное здание. То самое, куда меня привели с этапом по прибытии. На втором этаже располагались какие-то кабинеты, а снизу камеры. Не понятно что здесь было раньше, но первый этаж был похож на недавно и наспех построенный. Моя камера была небольшого размера. Деревянный пол. В углу фляга – «туалет». Под потолком оконце с решёткой и дребезжащим стеклом. Под ним батарея. Это вся обстановка. Стены камеры были из красного кирпича и без штукатурки. В некоторых местах «строители» недоложили раствора между кирпичами, и из отверстий этих сильно дуло. Несмотря на раскалённую батарею здесь было очень холодно. Особенно холод ощущался по ночам. Рядом с батареей было тепло, но прижиматься к ней было невозможно. Нужно было сидеть, или лежать на расстоянии. Но во сне себя не контролируешь, и потому частенько я просыпался от боли. Все руки и ноги мои были покрыты ожогами. Шрамы от них на мне и сейчас.

Очень часто я становился невольным слушателем чужих историй и боли. Слышимость здесь была хорошая. Однажды в одну из камер привели кого-то, попытавшегося совершить побег. В новой зоне пока не всё было отлажено. В частности не было здесь круглосуточных патрулей и внутренних вышек СПП. Все три отряда находились в одном подъезде, и выходы из них не закрывались. Не закрывалась у «подъезда» и «локалка». Каждую ночь был буран, и дубаки на улицу не высовывались. Вот и отважился кто-то попытать счастья. В одном месте «запретку» вместе с забором замело настолько, что через него можно было без труда перелезть. Но только тот, кто отважился бежать, не знал, что за первым забором находится ещё один. Вот и заметил солдат на вышке чувака, сидящего на гребне внутреннего забора, и размышляющего, что делать дальше. О подробностях этих я узнал из разговоров конвоиров. Все оставшиеся дни, что я находился в ШИЗО, парня этого нещадно убивали. Помимо двух ежедневных пересменок, его избивали и днём.

Как-то в изоляторе очутились два СПП-шника. Они каким-то образом умудрились поймать, и убить служебную овчарку. Ко всему прочему, они пытались её приготовить на костре. Оголодали «козлята» видимо. Здесь их не просто били, но ещё заставляли на каждой пересменке становиться на четвереньки. Гавкать, и выть. Всё это происходило под весёлый хохот, свист и улюлюканье конвоиров.

Естественно, доводилось слышать мне, как приходили новые этапы. Однажды ночью прибыл по всей вероятности некий авторитет. Слишком уж развязно назвал он свою фамилию и имя. Голоса офицера, задававшего ему вопросы, не было слышно. Зато чётко слышались дерзкие ответы. Мне даже стало интересно. Я подполз к двери, и стал прислушиваться. На предложение подписать режимную бумагу, авторитет ответил неким безмолвным действием. Может даже скомкал лист бумаги, и бросил офицеру в лицо. Данный вывод я сделал по характерному бумажному шороху. Далее послышался грохот отодвинутого стула, и матюки офицера. Потом в том помещении началось движение, будто несколько человек зашли в комнату. Через пару секунд я услышал уверенный и тягучий бас авторитета, с характерными блатными интонациями. Авторитет поведал, что если «валки па-азорныя» его тронут, то «валков» сих братва на кусочки порвёт. Далее послышались до боли знакомые звуки дубинки, врезающейся в плоть, причём дубинок было несколько. Минуты две продолжалась интенсивная экзекуция. А потом я услышал скулёж. Я даже не сразу признал в этом, умоляющем прекратить голосе бас авторитета.

А однажды я проснулся от того, что наверху, прямо над моей камерой было очень шумно. Топали ногами, громко разговаривали, двигали стульями, и звенели посудой. Голосов было не разобрать, только бу-бу-бу. Но разговаривали двое. И эти двое явно выпивали, и явно же о чём-то спорили. Я свернулся калачём возле батареи, и закрыл глаза, надеясь уснуть. Но наверху началась потасовка, а чей-то предсмертный рёв заставил меня подскочить. Наверху кого-то убили. Предсмертный крик невозможно спутать ни с каким другим звуком. Потом всё стихло. А утром началась суматоха. Камеры не открывали, и никого не выводили, но за дверьми происходило что-то нервное. Как я позже узнал от одного разговорчивого дубака, в кабинете наверху замполит зарезал зама по РОР. Причина – не поделили бабло, уплаченное за освобождение кого-то из заключённых. Вспомнив майора, пообещавшего сделать меня «классным козлом», я порадовался. Да простят меня высшие силы.

Через несколько дней мои пятнадцать суток окончились. Меня сводили в душ, выдали новую робу, и вернули в отряд.

XIV

Боря встретил меня без радости. Ничего не сказал, усмехнулся только. Мне его улыбка со скрытым недобрым смыслом не понравилась. Хотя на счёт «смыслов» может и показалось. Мнительный я стал, и везде мне мерещилось плохое. Ну а если дело касалось Бори Каиржанова, то и подавно. Я пока ещё не понял, что это был за человек. С виду он был спокойным, понимающим и даже сочувствующим типом. Но мне стало казаться, что именно с сочувствующим видом Боря может ломать кости. Как покажет время, я не ошибся. «Костоправить» Боря любил.

В отряде народа прибавилось. Да и в зоне теперь было пять отрядов. И это всего за пятнадцать суток. Меня встретили два угрюмых незнакомца. Ну как встретили… Пожали руку, и дали «Доширак». Одного молодого, тощего и длинного звали Динар. Второго такого же по комплекции, но пожилого и бледного – Самир. Местные блатные. Хотя таковых здесь пока не было. Все были «писанные», все гребли снег. Но эти были из тех, кто надеялся наладить в зоне «чёрный ход». Пока что «подпольщики». Самир прибыл в зону одним из первых. Вскрыл себе вены. Глубоко вскрыл, по настоящему. Месяц валялся в ШИЗО, в зону не выпускали без подписи. Раны загноились, и администрация решила отправить его назад в следственный изолятор. Сообразив, что на этапе может кони двинуть, Самир подписал бумагу, и его перевели в сан.часть. А потом в первый отряд. Динар же пришёл позже меня, когда я был в изоляторе. Самир сторонился меня, и обо всех новостях и о Самире в частности мне поведал Динар. Узнал я, что мои подельники Раджа и Амбал теперь завхозы. Раджа в пятом отряде, Амбал в четвёртом. Так же узнал, что в зону прибыл авторитет из Семипалатинска по кличке Старик. Он в третьем отряде, и назначен «смотрящим» за зоной. Кем «назначен», я так и не понял. Мне было это не интересно. Зато я очень был заинтересован в обществе «достойных» людей. Забитая, сломленная, испуганная толпа, что меня окружала, пробудила во мне жесточайшее чувство одиночества. Это было мне крайне не свойственно, потому что одному мне было комфортно всегда. А теперь мне хотелось общения. И я потянулся к Самиру с Динаром. К людям, проявившим ко мне уважительный интерес. Но каждый раз, когда я подходил к Самиру, и пытался с ним заговорить, тот «морозился», или просто отходил в сторону. Но я продолжал лезть к нему якобы с вопросами, и он мне прямым текстом не без раздражения сказал, чтобы я держался от него подальше. «Ты совсем тупой что ли?» – прошипел он мне, опасливо озираясь по сторонам – « За мной наблюдают. И за тобой тоже. Нельзя нам разговаривать. Если решат, что что-то замышляем, начнут опять пресовать!» И он отошёл. Я на всякий случай тоже глянул по-сторонам. Хоть и огорчительно было, но под пресс не хотелось.