Текст книги "Остров"

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Парсел одним взглядом охватил открывшуюся перед ним картину: петля, свисавшая с толстого сука пандануса, у подножия пандануса Мэсон, связанный по рукам и ногам; матросы, стоящие полукругом, а позади этой группы яркое, деловито похрустывающее пламя и клубы дыма над берегом.

Еще издали Парсел заметил, что веревка не закреплена, а просто перекинута через сук. Маклеод, стоя рядом с Мэсоном, держал в руке свободный конец веревки. Слева от пленника, как утес, возвышался великан Хант, и петля болталась на уровне его лица.

Убедившись, что Мэсон жив, Парсел замедлил шаг. Он задохнулся от бега и, прижав руку к бешено бившемуся сердцу, подошел ближе. Он глядел на Мэсона расширенными от ужаса глазами, но Мэсон не глядел ни на кого. Капитан стоял чуть ли не навытяжку, лицо его застыло как маска, взгляд был устремлен куда – то вдаль. Маленькие разноцветные пичужки, ободренные этой каменной неподвижностью, порхали вокруг него, как вокруг статуи. Когда Парсел подошел ближе, одна из птичек опустилась на плечо пленника и стала задорно вертеться во все стороны. Мэсон даже головы не повернул, даже не шелохнулся.

– Маклеод! – крикнул, задыхаясь, Парсел.

– Не бойтесь, Парсел, – отозвался Маклеод. – Я не собираюсь голосовать без вас и без Бэкера. Все произойдет по правилам. Каждый получит слово. И у Мэсона будет время защищаться.

– Но не думаете же вы всерьез… – крикнул Парсел.

– Именно всерьез и думаю, – отозвался Маклеод. – Если бы Мэсону не помешали выстрелить, то сейчас морские блохи уже лакомились бы моими потрохами.

– Но ведь он все – таки не выстрелил.

– Н – да, – протянул Маклеод. – Просто не успел. Уайт оказался проворнее.

– Нет, нет, – вдруг вмешался Джонс. – Отлично успел бы,

Прошло больше двух секунд, прежде чем Уайт к нему подскочил.

– И все эти две секунды он в меня целился, – возразил Маклеод.

Молодое, открытое лицо Джонса даже сморщилось от усилий, так он старался припомнить все подробности недавней сцены.

– Нет, – проговорил он, – не так все это было. А было вот как: он будто раздумывал, стрелять ему или нет. Вот какой у Мэсона был вид.

Джонс взглянул на капитана, как бы призывая его в свидетели. Но Мэсон даже головы в его сторону не повернул. Презрительно стиснув губы, устремив неподвижный взгляд вперед, он, казалось, даже не слышит споров, будто речь идет не о его жизни. Было совершенно очевидно, что он решил молчать и игнорировать своих судей. «Мэсон храбрец, – с раздражением подумал Парсел. – Настоящий храбрец и настоящий дурак».

– Вы же видите, – настойчиво продолжал Парсел, – если бы даже Уайт не помешал…

– Это только Джонс так говорит, – яростно прошипел Смэдж. – А я вот наоборот говорю. Говорю, что он собирался выстрелить.

Парсел не нашелся что ответить. «Смэдж жаждет смерти Мэсона», – вдруг подумал он. Его охватило такое отвращение к Смэджу, так тягостно стало его присутствие, что он даже не смог заставить себя поднять на него глаза.

– Парсел, – сказал Маклеод. – вы должны меня понять.

И Парсел подумал: «Так и есть – он будет направлять прения».

– Послушайте меня, – с трудом проговорил Парсел, – не будем начинать нашей жизни на острове с убийства. А ведь это прямое убийство!

Ему хотелось, чтобы эти слова прозвучали энергично, убедительно, но он с отчаянием услышал свой вялый, тусклый, невыразительный голос. Его охватило глубокое волнение, настолько глубокое, что заразить им других не удавалось.

– Это убийство! – повторил он. – Мэсон, конечно, виновен в том, что целился в вас, но ведь он не владел собой. А вы, если вы его повесите…

Он замолк. Оглядел матросов. Слова его не произвели ни малейшего впечатления. Значит, конец. Уайт, Смэдж, Маклеод проголосуют за. Хант молча уставился на петлю, болтавшуюся перед его носом, его широкое тупое лицо ничего не выражало, но, бесспорно, голосовать он будет вместе с Маклеодом. Джонсон, уныло склонив свой длинный нос, задумчиво растирал ладонью алые прыщи, проступившие сквозь седую щетину. Ни разу он не взглянул в сторону Парсела.

– Это же убийство! – крикнул Парсел.

Но все было напрасно. Словно он взывал к скале. Маклеод посмотрел на него. Из всех матросов лишь он один внимательно слушал Парсела. И ждал. Не торопился брать слово, как бы желая подчеркнуть, что противной стороне дана полная возможность высказать свои доводы. Его серые, глубоко сидевшие глаза поблескивали на безбровом лице, тонкие губы были плотно сжаты, острый крючковатый нос свисал над тяжелым подбородком.

Кожа лица была натянута прямо на кости без полагающейся человеку прослойки жира, и, когда он двигал челюстями, во впадинах под скулами ходили мускулы.

– Парсел, – проговорил он не без достоинства, – вы сказали, что не следует начинать нашу жизнь на острове с убийства. И правильно сказали, по – моему! Правильно потому, что, начиная новую жизнь на острове, мы обязаны примерно карать тех гадов, что хватаются за ружья. А иначе что получится? Да иначе, все здесь на острове друг друга перебьют! Это же яснее ясного! Надерзил тебе сосед, стреляй в него: бах, бах! Приглянется тебе его участок – бах, бах! Понравится тебе его индианочка – бах, бах! Что же получится? Тот, кто первый стрельнет, тот и царь! Это же анархия! Резня! Парсел, – продолжал он, – я вот что скажу вам: Мэсон хотел меня пристрелить, и я на него не сержусь. Из – за своей посудины старик совсем взбесился. Но следует соблюдать правила, необходим пример! – заключил он. – Особенно поначалу, Парсел. Вот тут – то вы и неправы! Если парень угрожает застрелить товарища или даже только прицелится в него, я считаю, что такого следует вздернуть. И немедленно! Иначе не будет на острове порядка. Все до последнего пропадем.

Парсел с изумлением взглянул на Маклеода. Сомнения быть не могло: он говорил вполне искренне. Этот бунтовщик был воплощенным уважением к закону. Этот убийца хотел оградить жизнь своих сограждан. И мыслил он, как законник.

Вдруг послышался голос Бэкера:

– А когда Кори стрелял в Меоро, его же не повесили.

– Верно, – подтвердил Парсел. – У нас имеется прецедент.

Нельзя быть такими пристрастными, это несправедливо.

Маклеод был слишком законником, чтобы пропустить мимо ушей слово «прецедент», но тут же спохватился.

– Так то были черные, – презрительно бросил он. – Пускай черные устраиваются как знают. Нас это не касается. – И продолжал среди всеобщего молчания: – Мэсон, что вы имеете сказать в свою защиту?

Мэсон не ответил… Маклеод повторил свой вопрос и стал терпеливо ждать ответа. Парсел отвел глаза. Пот струйкой стекал у него по спине между лопаток. Неизбежное свершится. И остановить ход событий так же невозможно, как удержать сорвавшуюся с гор лавину. Сейчас Маклеод скажет: «Предлагаю повесить Мэсона за покушение на убийство». Джонс, Бэкер и Парсел проголосуют против. Остальные – за. Парсел оперся о ствол пандануса. Он ощущал во всем теле слабость, он словно забыл, где находится. Глаза его перебегали с пальмовых деревьев на окружавших его людей, и ему казалось, – что все это он видит впервые. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь листву, ложились на землю яркими, веселыми пятнами, а блестящие разноцветные птички бесстрашно порхали вокруг матросов и Мэсона, Одна из них села на веревочную петлю, к ней присоединилась еще парочка, и петля тихо закачалась над головами матросов.

– Предлагаю… – начал Маклеод.

Но тут Хант издал нечленораздельное ворчание. Это было так неожиданно, что Маклеод запнулся, и все взоры устремились к великану.

– Было это на «Ласточке», – выпалил Хант, не отрывая маленьких бесцветных глазок от петли. – Как сейчас помню. Три года назад. Может, и четыре.

Все молчали, а так как Хант тоже не произнес больше ни слова, Смэдж повернул к нему свою крысиную мордочку.

– Что ты такое вспомнил?

– Парня звали Дэкер, – ответил Хант.

Он снова умолк, словно удивившись собственному красноречию, уставился на Смэджа, сморщил лицо, поросшее рыжей шерстью, и сказал:

– Зачем вы эту пакость туда закинули?

– Какую пакость?

Хант, не отвечая, поднял руку и тронул петлю. Пестрые птички вспорхнули и улетели.

– Это для Мэсона, – пояснил Смэдж. – Он хотел убить Маклеода. Сейчас его приговорят.

– Приговорят, – как эхо повторил Хант.

Его бесцветные глаза затуманились, и он невнятно пробормотал:

– Парня звали Дэкер, он ударил офицера. Ему надели вот эту пакость на шею и затянули.

Все ждали продолжения, но Хант снова впал в немоту, устремив вдаль свои бесцветные глазки. Казалось, он где – то далеко отсюда.

Тут заговорил Маклеод:

– Предлагаю повесить Мэсона за покушение на убийство.

Старик Джонсон вдруг поднял голову и проговорил громко и решительно:

– Я воздерживаюсь.

Он приготовил эту фразу заранее с самого начала прений и нетерпеливо ждал, когда наконец представится случай ее произнести. И произнеся, он торжествующе оглядел матросов, потом прищурился и с удовлетворенным видом уставился на шишку на кончике своего носа. «Еще не все пропало», – подумал Парсел с внезапной надеждой.

– Ты что, спятил? – угрожающе прошипел Смэдж. Джонсон гордо выпрямился, в нем, очевидно, заговорила отвага трусов.

– Я в своем праве. Маклеод сам сказал.

– Если уж говорить о праве, – холодно произнес Парсел, глядя на Смэджа, – вы не имеете права запугивать голосующих и тем самым влиять на исход выборов.

– Заткнись, Смэдж! – скомандовал Маклеод.

Он обернулся и поверх головы Мэсона посмотрел на Ханта.

Хант в свою очередь вперил в него сердитый взгляд, что – то бормоча невнятно и глухо.

Профиль Ханта был лишен четких очертаний, будто вся его расплющенная физиономия долго служила наковальней. В юности он был боксером, и в течение многих лет эту жалкую глупую башку молотили на ринге кулачищами. Возможно, поэтому – то он и отупел, раздражался по пустякам, и в его бесцветных глазках застыло выражение затравленного зверя.

– Чего это ты на меня уставился? – спросил Маклеод.

Хант что – то проворчал, и Маклеод пожал плечами.

– Продолжим, – сказал он. – Смэдж?

– За, – крикнул Смэдж.

– Уайт?

– За.

– Я тоже за, – сказал Маклеод

– Джонс?

– Против.

– Бэкер?

– Против.

– Хант?

Хант снова прорычал что – то невнятное, свирепо глядя Маклеода, и вдруг проговорил медленно и вполне разборчиво:

– Убери эту пакость.

Воцарилось молчание.

– Это же для Мэсона, – пояснил Смэдж. – Он чуть было не убил Маклеода.

– Говорят тебе, убери эту пакость! – повторил Хант, по-медвежьи покачивая головой вправо и влево. – Не желаю ее видеть.

Маклеод и Смэдж переглянулись. Парсел выпрямился, сердце его билось как бешеное, но голос прозвучал спокойно и язвительно:

– Прежде чем кто – нибудь снова попытается повлиять на результаты голосования, я хотел бы заметить, что Хант, очевидно, не склонен одобрить приговор.

Никто не проронил ни слова. Матросы пристально глядели на Ханта, ожидая, что он скажет. Но Хант яростно и нечленораздельно бормотал что

– то, лишь отдаленно напоминавшее человеческую речь. Потом поднял глаза кверху, туда, где болталась петля, и медленно опустил их вниз, к свободному концу веревки, зажатому в кулаке Маклеода.

– Хант, – проговорил Маклеод, спокойно выдерживая его взгляд, – надо голосовать. Ты за или ты против?

Хант издал рычание и вдруг, с быстротой молнии вытянув руку, схватил кулак Маклеода и разжал его с такой легкостью, словно перед ним был ребенок, не желавший отдавать игрушку.

Свободный конец веревки выскользнул из пальцев Маклеода и повис в воздухе. Хант схватил петлю и потянул ее к себе. Веревка поползла вниз сначала медленно, потом все быстрее, быстрее, соскользнула на землю и, свернувшись спиралью, неподвижно улеглась под деревом. Хант наступил на нее ногой с торжествующим прерывистым рычанием, точно собака, задушившая ужа.

Никто не произнес ни слова. Парсел рассматривал веревку, лежавшую у его ног, это наглядное свидетельство человеческой изобретательности. Веревка была конопляная, прочная, закапанная смолой, побелевшая от солнца, истертая на сгибах от долгого употребления. Сейчас, лежа на земле, с петлей, скрытой в ее спиральных извивах, она казалась какой – то совсем безжизненной, безвредной, жалкой.

– Я предлагаю считать, – проговорил Парсел, стараясь подавить невольную дрожь в голосе, – что Хант проголосовал против.

Бледный, как мертвец, Маклеод, плотно сжав губы, растирал ладонью правую руку, стараясь унять боль в пальцах. Если Хант голосует вместе с Парселом, а Джонсон воздерживается, это значит: четыре голоса против, три за – он проиграл.

Почувствовав на себе взгляды матросов, Маклеод выпрямился и вдруг сделал нечто совершенно неожиданное: улыбнулся.

Плотно стиснутые губы разжались, но щеки, вместо того чтобы округлиться, как у всех улыбающихся людей, запали еще глубже, и лицо его еще больше, чем когда – либо, стало походить на череп.

Спокойно и язвительно он оглядел одного за другим своих товарищей.

– Уважаемые, – проговорил он, медленно скандируя слова, – я не согласен с тем, будто Хант проголосовал. Нет, уважаемые, я не согласен считать, что он голосовал, раз он не голосовал, как положено христианину, которому господь бог дал язык, чтобы говорить…

Столь душеспасительная речь в устах Маклеода удивила присутствующих и дала самому оратору желаемую передышку. Никому не пришло в голову ни возразить, ни прервать его.

– Однако, – продолжал Маклеод, – будем справедливы.

Если не считать Ханта и Джонсона, который воздержался, значит, три голоса за и три против. Стало быть, большинства не получается: ни за, ни против. Теперь я вас спрошу: что же нам делать?

Вопрос этот был явно риторическим, потому что Маклеод, не дав времени никому ответить, продолжал:

– А вот что! Я снимаю свое предложение.

И он обвел взглядом матросов, как бы призывая их в свидетели своего великодушия. «Да он прирожденный политик! – подумал Парсел. – Он проиграл, а старается представить дело так, будто победил».

– Ладно, постреляли вхолостую и будет, – продолжал Маклеод. – Мэсон свободен. Но что же это такое делается? – спросил он с пафосом.

– Не сегодня – завтра Мэсон возьмется за старое и выпустит-таки мне мозги. Конечно, есть парни, – добавил он, скользнув взглядом по фигуре Ханта, – которым мозги вроде ни к чему: при их размерах да весе они могут и без мозгов на земле устоять. А мне, мне мозги нужны, чтобы держать кости в повиновении, а то, чего доброго, они без надзора рассыплются и взлетишь еще на воздух при первом же норд-осте, как бумажный змей… Я требую другого голосования, уважаемые, и немедленно. Если какой – нибудь сукин сын посмеет угрожать товарищу ружьем или обнажит против него нож, требую, чтобы его судили и повесили в течение двадцати четырех часов.

Все молчали, потом Бэкер недоверчиво проговорил:

– При условии, что данное голосование на Мэсона не распространяется?

– Да.

– Я против, – заявил Парсел. – Никто не имеет права убить своего брата.

– Аминь, – подхватил Смэдж.

Смэдж так бесцеремонно выказывал свою ненависть к Парселу, что матросам стало неловко. Один лишь Парсел, казалось, ничего не заметил.

– Ставлю свое предложение на голосование, – проговорил Маклеод.

Джонсон воздержался. Хант вообще не произнес ни слова.

Парсел голосовал против, остальные – за.

– Предложение принято, – с удовлетворенным видом произнес Маклеод.

– Уайт, развяжи Мэсона.

Уайт повиновался, и все взоры обратились к Мэсону. Когда его освободили от пут, он пошевелил затекшими руками, поправил галстук, сбившийся на сторону во время борьбы, и, не произнеся ни слова, не оглянувшись на присутствовавших, круто повернулся и зашагал домой.

Матросы смотрели ему вслед. – А старик не сдрейфил, – вполголоса произнес Джонсон. – Каким молодцом держался под петлей!

– Да нет, – презрительно фыркнул Маклеод, – какая тут храбрость! Просто дрессировка. Этих гадов офицеров в их сволочных училищах знаешь как цукают. Им, уважаемые, с утра до вечера долбят: держись да пыжься. И если даже у тебя мамаша пьяница, все равно держись да пыжься. Вот они и пыжатся, под петлей и то форсят…

– Ну, не скажи, – протянул Джонсон.

С тех пор как старик воздержался при голосовании, он не на шутку осмелел. Маклеод не удостоил его ответом. Он отвернулся и смотрел на языки пламени, подымавшиеся над берегом.

– Пойду – ка посмотрю на огонь, – с увлечением проговорил он. – Такой огонек не каждый день увидишь. И не каждый день простому матросу удаются собственной рукой поджечь такое судно, как «Блоссом».

Все расхохотались, и Маклеод вторил матросам, громко смеясь над своей шуткой. Его остроносое лицо вдруг приняло детски веселое выражение. Матросы фыркали, говорили все разом, награждали друг друга тычками. Парсел глядел, как они скатываются вниз по крутой тропинке, громко смеясь и шутливо толкая друг друга. Сцена с Мэсоном была уже забыта. Они показались Парселу школьниками, которым не терпится после нудного урока поскорее вырваться на волю. «У них даже злости нет», – подумал Парсел.

Он сделал несколько шагов. В поселок возвращаться не хотелось. Им овладела страшная усталость. Он присел у подножия пандануса, на котором чуть не вздернули Мэсона, и обхватил руками согнутые колени. Неумолимое сцепление событий ошеломило его. Только потому, что в восемь часов утра на горизонте показался фрегат, через несколько часов Мэсон, связанный по рукам и ногам, стоял под панданусом, а над головой у него болталась веревочная петля. И только потому, что Хант три года назад видел, как повесили его приятеля, и ему не понравилось это зрелище, Мэсон избежал смерти. Своей жизнью он обязан ничтожной случайности: воспоминанию, которое дремало до времени в извилинах неповоротливого мозга Ханта.

Позади послышался легкий шорох. Не успел Парсел обернуться, как две прохладные ладони легли ему на глаза и женская грудь коснулась его спины.

– Ивоа, – сказал он, пытаясь оторвать руки от глаз. Но он не узнавал этих рук. Они были меньше, чем руки Ивоа. Наконец ему удалось отвести упрямые пальцы от своих глаз. И тут над самым его ухом раздался звонкий смех. Это смеялась Итиа. Опустившись на колени за его спиной и прижимаясь к его плечу, она глядела на Парсела весело и лукаво. Парсел улыбнулся ей, отпустил ее руки и отстранился.

– Айэ! Айэ! – крикнула Итиа, с наигранным страхом схватив его за плечо. – Ты меня чуть не опрокинул, Адамо!

– Сиди спокойно! – сказал Парсел.

Итиа скорчила гримаску, опустила глаза, потом подняла их, повела плечами и бедрами, сморщила вздернутый носик и лишь потом уселась спокойно. Парсел, улыбаясь, следил за игрой ее личика. Среди таитянок, величественных и статных, невысокая, тоненькая, вся какая – то округлая, Итиа пленяла именно своим детским очарованием. Парсел улыбнулся ей.

– Ты откуда, Итиа?

Он взглянул на нее. Подметив его взгляд, Итиа важно выпрямилась и снова скорчила гримаску. Откуда она пришла – это тайна. Можно ли открыть ее Парселу, она сама еще не знает… Веселые искорки так и плясали в ее черных глазах. Какое у нее кругленькое, смеющееся личико! Все черты ее лица тянулись кверху: брови, глаза, кончик носика, уголки губ.

– Из поселка, – призналась она наконец.

– Из поселка? Зачем ты говоришь то, чего нет. Я сидел лицом к тропинке. И увидел бы, как ты идешь.

– Правда, правда, – протянула Итиа, надув губы, словно собираясь заплакать. – Зачем ты меня огорчаешь, Адамо! Говоришь, что я врунья!

И она звонко расхохоталась, как будто эта игра в обиду и слезы была сама по себе необыкновенно забавной.

– Шла я по тропинке, – начала она, – но когда увидела под деревом перитани, взяла и свернула вбок. Я знала, что перитани не велят к ним приближаться. Я проскользнула за стволами в рощицу. А оттуда, – она плавно развела руками и круто повернулась вполоборота, чтобы резче обрисовалась грудь, – сделала круг и пришла сюда. Я все видела! – сообщила Итиа с веселым задором, который, конечно, не имел никакого отношения к тому, что ей удалось увидеть.

– А что ты видела?

– Все.

– Ну, раз ты все видела, возвращайся в поселок. Тебе будет что порассказать. Итиа скорчила гримаску, оперлась плечом о плечо Парсела и, повернув головку, посмотрела на него сквозь опущенные ресницы.

– Что с тобой?

Она улыбнулась. Просто невозможно было глядеть на ее круглое личико, на весело поблескивавшие глаза и не улыбнуться в ответ. Парсел наблюдал за ней с нежностью. Итиа соткана из наивности и хитрости, но и хитрость ее наивна.

Несколько секунд прошло в молчании, потом Итиа вежливо попросила кротким, ласковым голоском:

– Поцелуй меня, пожалуйста. Адамо!

Почти все таитянки переняли обычай перитани целоваться в губы. Но не придавали этим поцелуям любовного значения. Нередко они целовались друг с другом просто так, для шутки, до того это казалось им забавным.

Парсел нагнулся и хотел было коснуться ее губ, как вдруг заметил взгляд, устремленный на него из – под ресниц. Он поднялся с земли.

– Возвращайся в поселок, Итиа.

Итиа тоже поднялась и стояла, потупив голову с видом нашалившего ребенка, но когда Парсел шагнул к щи, желая ее утешить, она вдруг бросилась к нему, сцепила кисти рук у него за спиной и судорожно к нему приникла.

Итиа все сильнее прижималась к нему грудью, и, так как голова ее касалась его подбородка, он невольно вдыхал пряный запах ее волос, смешанный с ароматом цветов ибиска.

Стараясь отстранить Итию от себя, Парсел схватил ее за плечи, но она оказалась сильнее, чем он думал, она льнула к нему каждой частицей своего тела, словно хотела стать с ним одним существом.

– Оставь меня, Итиа!

– Нет, – шепнула она, касаясь губами его шеи. – Нет, нет, не отпущу! Я тебя крепко держу! Он рассмеялся.

– Разве это хорошие манеры, Итиа?

– Верно, – произнесла она глухим голосом. – У меня нехорошие манеры. Все об этом говорят.

Парсел снова расхохотался, потом закинул обе руки за спину, взял ее запястья и развел в стороны. Ему с трудом удалось разжать ей пальцы. Он развел кисти Итии, потом отодвинул се от себя и стоял, держа на расстоянии, не отпуская ее рук. Он знал, что, если ее выпустит, она снова попытается его обнять.

– И тебе не стыдно, Итиа? – проговорил он.

– Стыдно!

Приподняв левое плечо, она уткнулась в него лицом и искоса, уголком черного глаза поглядела на Парсела дерзко, как белка. «Надо бы вести себя с ней построже, – подумал Парсел. – Но она такая забавная, что невольно обезоруживает. Не лги, – тут же одернул он себя. – Дело не только в том, что она забавная». Он поглядел на два цветка ибиска, украшавшие ее волосы, и нахмурился.

– Слушай, Итиа, – начал он. – И запомни, пожалуйста, что я тебе скажу. Я – танэ Ивоа.

– Ну и что же? – сказала Итиа. – Я не ревнивая.

Парсел рассмеялся.

– Почему ты смеешься? – удивилась Итиа, хитро прищурившись.

– Видишь ли, дело обстоит отнюдь не так. Это Ивоа может ревновать.

– Ты так думаешь? – спросила Итиа… – Когда женщина влюблена, она ревнует мужчину, если даже мужчина не ее танэ… Вот я, например, ничуть не ревную к Ивоа, но мне противно, когда Омаата тебя целует и прижимает твою голову к своей толстой груди.

– Ну Ладно, хватит, – сказал Парсел. – Я буду очень сердиться, если ты не будешь слушаться меня. Немедленно возвращайся в поселок.

Однако рук ее он не выпускал. Пусть сначала даст клятву, что оставит его в покое.

– Хорошо, я уйду, только объясни мне одну вещь, – согласилась Итиа.

– Что тебе объяснить?

– Почему ты не хочешь быть моим танэ?

Парсел рассердился.

– Я танэ только одной женщины.

– А почему не двух? – спросила Итиа, упершись подбородком в свое левое плечо и наивно глядя на Парсела.

– Потому что это плохо.

– Потому что плохо? – удивленно протянула Итиа. – А чем же плохо? Разве тебе это не доставит удовольствия? Парсел отвел глаза. «Доставит, – вдруг подумал он. – В том – то и дело, что доставит. К несчастью, это так».

– На моей родине иметь двух жен нельзя. Это табу.

– Ты говоришь не то, что есть! – возразила Итиа. – Все перитани с большой пироги берут себе в Таити двух жен. Иногда и трех. А иногда даже четырех…

– Они нарушают табу, – терпеливо объяснил Парсел.

– А ты, ты соблюдаешь табу?

Парсел утвердительно кивнул головой.

– А почему? Почему только ты один?

По губам его пробежала слабая улыбка.

– Потому что я…

Он хотел сказать: «Потому что я более совестливый», но не сумел перевести эту фразу на таитянский язык. Слова «совесть» не существует в таитянском языке.

– Потому, что я чту табу, – произнес он, подумав,

Оба замолчали, но вдруг Итиа торжествующе заявила:

– Это табу на твоем большом острове. А здесь это не табу.

Как же он не предусмотрел такого возражения? Ведь для таитян табу связано с определенным местом.

Вслух он произнес:

– Для перитани дело обстоит иначе. – И добавил: – Где бы он ни был, его табу следует за ним…

Он умолк, сам удивившись, что сумел дать такое точное определение самому себе и своим соотечественникам.

Помолчав немного, он сказал:

– Ну вот, я теперь тебе все объяснил. А ты дала обещание. Возвращайся в поселок.

– Ты сердишься? – спросила Итиа.

– Нет.

– Правда, не сердишься?

– Нет.

– Тогда поцелуй меня.

Пора положить этому конец. Не может же он торчать здесь до вечера и держать ее за руки. Он нагнулся. Губы Итиа были теплые, нежные, и поцелуй продлился на секунду дольше, чем он хотел.

– Смотри, ты обещала, – повторил он, выпрямившись. – Иди.

Итиа глядела на него во все глаза. Она уже забыла свое ужимки.

– Хорошо, Адамо, – кротко пробормотала она, и чувствовалось, что она хочет угодить ему своим повиновением. – Иду. Хорошо, Адамо! Хорошо!

Он выпустил ее руки и смотрел, как она удаляется по тропинке, крошечная фигурка среди вековых стволов. Затем улыбнулся, пожал плечами: она ребенок. Но тут же подумал: «Не пытайся себя обманывать. Нет, она не ребенок».

Парсел ждал укоров совести, но, к великому его удивлению, совесть не роптала. Он тряхнул головой и бодро зашагал к поселку. Но через несколько метров вдруг невольно замедлил шаги. Его осенило: оказывается, в этих широтах понятие греха теряет свой смысл. Он не без удовольствия стал обдумывать эту новую для него мысль. И внезапно поднял голову. Но ведь это же чисто таитянская идея! Это значит, что английские табу теряют свою силу на этом острове, и ничего больше. Именно это и сказала Итиа. «Значит, – тревожно подумал он, – я вынужден признать, что религия не универсальна… Этот край разнеживает, моя религиозная философия сдает». Он опять остановился в смущении. Да, но если она капитулирует под воздействием здешнего климата, значит права Итиа.

Он подумал было, что все соображения эти подсказаны ему сатаной, но тут же отогнал еретическую мысль. Видеть во всех деяниях руку сатаны – значит становиться на точку зрения папистов… Если верить им, то дьявол в нашей повседневной жизни важнее, нежели бог. Он снова тряхнул головой. Нет, нет, слишком уж легкое решение. Достаточно человеку чего – то недопонять, и он тут же ссылается на сатану, нагоняя на себя страх, пусть даже минутный, и вообще перестает думать. Надо прояснить для себя все эти вопросы. Поразмыслить над ними. Он знал, что не может быть счастлив, живя в разладе с самим собой.

Вблизи послышался шум шагов, голоса. Он поднял голову. Навстречу ему по тропинке спешили таитяне и женщины. Они прошли мимо, только чуть – чуть замедлив шаг.

– А ты не идешь с нами, Адамо? – спросил кто-то. Таитяне видели, как Мэсон возвратился домой. Значит, все обошлось благополучно. А сейчас они шли посмотреть, как горит «Блоссом». Шли, как на праздник. Смеющиеся глаза были жадно устремлены на высокие алые языки пламени.

Группу таитян замыкала Ивоа, а рядом шла, прильнув к ее плечу и ласкаясь к ней, Итиа… «Это уж слишком!» – в сердцах подумал Парсел.

Ивоа остановилась.

– Ты не пойдешь с нами, Адамо?

– Нет, я иду домой.

После короткой паузы Ивоа предложила:

– Я могу вернуться с тобой, если хочешь.

Парсел догадался, какую огромную жертву она готова принести ради него, и поспешил ответить:

– Нет, нет. Иди посмотри на пожар.

– А тебе больно смотреть, как горит большая пирога? – допытывалась она.

– Немножко больно. Иди, иди, Ивоа.

Итиа просунула руку под локоть Ивоа и прислонилась головкой к ее плечу. Обе женщины образовали прелестную группу, не хватало лишь художника, чтобы запечатлеть их на полотне. «Просто неслыханно, – полусердито, полувесело подумал Парсел, – Итиа уже ведет себя как моя вторая жена».

– Ну, до свидания! – проговорил он.

Расставшись с таитянами, он свернул с Клиф Лейн на Ист-авеню. Кругом стояла тишина. «В поселке ни живой души, кроме Масона, – подумал Парсел. – И кроме меня. Капитан судна, которое сейчас объято пламенем, и я, его помощник. А когда подумаешь, сколько усилий и трудов потребовалось, чтобы построить такой корабль… И вот, в течение двух – трех часов… Старик, должно быть, совсем исстрадался в своем углу».

Он решительно направился к домику Мэсона. После инцидента с высадкой отношения их стали довольно прохладными. Парсел впервые решился нанести капитану визит.

Свой палисадник Масон обнес перилами с полуюта, и Парсел, взявшись за калитку, почувствовал под рукой что – то родное. Его пальцы сразу узнали дубовое кольцо с заднего бака. Кольцо смастерили наспех перед самым отплытием из Лондона и не успели ни отполировать, ни покрыть лаком, просто подержали его некоторое время в льняном масле, так что все шероховатости дерева остались.

Сделав несколько шагов, Парсел был поражен крохотными размерами садика. Мэсон не использовал и десятой доли отведенного ему участка.

Парсел легонько стукнул в дверь, подождал, постучал снова. Никто не отозвался, и он крикнул:

– Капитан, это я, Парсел.

Ответа не последовало. Лишь спустя несколько секунд из-за двери послышался голос Мэсона:

– Вы один?

– Да, капитан. Снова наступила тишина, потом снова раздался голос Мэсона:

– Сейчас открою. Отойдите на два шага.

– Что, что?

– Отойдите на два шага.

В голосе Мэсона послышалась угроза, и Парсел повиновался. Он подождал еще немного, решил было, что Мэсон вообще ему не отопрет, но как раз в эту минуту дверь медленно повернулась на петлях и на пороге показался Мэсон – в правой руке он держал ружье, наставив дуло на посетителя.

– Подымите руки, мистер Парсел.

Парсел покраснел, сунул руки в карманы и сухо проговорил:

– Если вы мне не доверяете, нам не о чем говорить. Мэсон молча уставился на него.

– Прошу прошения, мистер Парсел, – произнес он мягче, но ружья не опустил. – Я думал, что эти бандиты передумали и решили прикрыться вами, чтобы заставить меня отпереть дверь.

– Я никому не разрешаю мной прикрываться, – холодно возразил Парсел. – А впрочем, не бойтесь, что они передумают. Матросы проголосовали и никогда в жизни не нарушат принятого решения.

– Проголосовали! – язвительно хихикнул Мэсон. – Входите, мистер Парсел, и соблаговолите закрыть за собой дверь.