Текст книги "Цензоры за работой. Как государство формирует литературу"

Скандал и Просвещение

Если в бумагах цензоров можно услышать эхо Возрождения, заметны ли в них признаки грядущей революции? Ответ будет отрицательным: пристальное изучение цензуры с 1750 по 1763 год избавляет от ощущения, что все, происходившее в последние годы Старого режима, вело к взрыву 1789 года. Оставив в стороне телеологию, приходится признать, что в литературном мире действовало достаточно сил, подрывающих устои. Одной из них было Просвещение. И хотя его приверженцы посылали самые скандальные книги печататься за пределами Франции, иногда они пытались издать их внутри королевства, отправляя цензорам, и в редких случаях цензоры одобряли их. Это могло послужить причиной скандала. Не только у самого цензора начинались проблемы, но, что более важно, государственный аппарат подвергался угрозе со стороны сторонних сил, стремившихся завладеть идеологическим контролем. Речь идет о последующей, послепечатной цензуре. Книги могли вызвать негодование многих инстанций – Парижского университета (особенно факультета теологии в Сорбонне), парламентов (независимых судов, которые могли вмешиваться в дела при беспорядках в городе), Генеральной ассамблеи церкви Франции (она часто запрещала книги во время своих собраний раз в пять лет) и, из числа других духовных авторитетов, в первую очередь французских епископов и Ватикана. Все эти силы претендовали на право осуществлять цензуру, и администрация успешно отбивалась от их посягательств, желая сохранить за собой монополию на власть в мире печати.

Эта монополия была сравнительно новым явлением. В Средние века корона предоставляла право надзора за книготорговлей Парижскому университету, который в первую очередь был озабочен точностью копий, предоставляемых скрипториями. После подъема Реформации Сорбонна продолжала контролировать выход книг, но она не справлялась с потоком протестантских сочинений. Корона попыталась решить проблему в 1535 году, постановив, что, если кто бы то ни было напечатает что бы то ни было такое, его повесят. Это не помогло. За следующие 150 лет государство наращивало собственный репрессивный аппарат, уменьшая полномочия церкви. Муленский эдикт (1566) требовал, чтобы все книги перед изданием снабжались королевской привилегией, а «кодекс Мишо» (1629) устанавливал механизм цензуры через королевских цензоров под властью Канцелярии. К концу XVII века государство укрепило свою власть над издательским делом, и университет перестал играть здесь какую-либо существенную роль, но епископы и парламенты продолжали запрещать книги после их выхода, издавая mandements и arrêtés (епископские послания и парламентские эдикты). Конечно, у этих документов не было особенного эффекта, если только они не выходили в момент кризиса121121
  Исследование всех аспектов производства и контроля за книгами в раннее Новое время см. в: Histoire de l’édition française, ed. Roger Chartier and Henri-Jean Martin, 2 vols. (Paris, 1982–84).


[Закрыть].

Самые серьезные проблемы возникли в связи с изданием трактата «Об уме» Клода Адриана Гельвеция в 1758 году122122
  Среди множества упоминаний об истории с трактатом «О душе», особенно достойны внимания: La Disgrâce d’un premier commis: Tercier et l’affaire de De l’Esprit (1758–1759) // Bibliothèque de l’Ecole des Chartes 113 (1955): 140–70; David W. Smith, Helvétius: A Study in Persecution (Oxford, 1965). Мальзерб выражает свое мнение, подчеркивая попытки парламента вторгнуться на территорию правительства, в Mémoires sur la librairie (рр. 58–74).


[Закрыть]. Ни одна книга не вызвала столько негодования со стороны претендентов на место цензоров: эдикт парижского парламента, резолюцию Генеральной ассамблеи церкви Франции, mandement архиепископа Парижского, похожие возмущенные письма других епископов, осуждение Сорбонны, бреве папы и предписание Королевского совета. В книге «Об уме», безусловно, содержалось достаточно вызывающего – материалистическая метафизика, утилитарная этика, неортодоксальная политическая теория – чтобы вызвать осуждение у любого приверженца традиционных воззрений. Но переполох с ее осуждением свидетельствует о большем, чем праведный гнев. Каждое высказывание против книги было посягательством на авторитет администрации и попыткой присвоить себе его часть. Конечно, скандальные работы выходили и до этого, но они распространялись по подпольным каналам книготорговли. «Об уме» продавалась открыто, с королевской привилегией и апробацией.

Ее цензором был Жан-Пьер Терсье, главный чиновник в Министерстве иностранных дел. Поглощенный дипломатической бурей, которую породила Семилетняя война, Терсье не мог уделить время абстрактной философии и едва ли был способен понять ее. Обычно он проверял книги, связанные с историей и международными отношениями. Чтобы окончательно его запутать, рукопись была предоставлена Терсье в нескольких пачках и не в порядке изложения, что сильно затрудняло возможность проследить за ходом мысли. И его уговаривала поторопиться госпожа Гельвеций, ослепительная красавица, пустившая в ход свои чары на званом обеде и умолявшая закончить до того, как они с мужем должны будут покинуть загородный дом. В конце концов Терсье дал книге полную апробацию, которая была напечатана вместе с королевской привилегией. Атеистический труд со знаками королевского одобрения! Скандал мог быть воспринят как нечто более серьезное, чем бюрократическая ошибка: он означал, что цензура слишком важна, чтобы доверять ее королевским цензорам и что следует предоставить сторонним силам некоторый контроль над тем, что попадает в Управление книготорговли.

Парижский парламент изо всех сил старался обратить ситуацию в свою пользу. Генеральный прокурор парламента требовал от Терсье отозвать апробацию, хотя это находилось в юрисдикции Мальзерба, действовавшего от лица канцлера и короля. Мальзерб ответил на эту угрозу, устроив аннулирование апробации через эдикт Королевского совета. Гельвеций был вынужден уйти в отставку с поста, который занимал при дворе, а Терсье, который, кроме всего прочего, поссорился с мадам де Помпадур, был уволен из Министерства иностранных дел. Но парламент снова нанес удар, вынудив Гельвеция отречься от книги в череде унизительных выступлений, и даже дошел до осуждения целого ряда просвещенческих работ; среди них были «Об уме: естественная религия, стихотворение» (De l’Esprit: La Religion naturelle, poème) Вольтера, «Философские размышления» (Pensées philosophiques) Дидро, «Философия здравого смысла» (La Philosophie du bon sens) Ж.-Б. Буайе, маркиза д’Аржана, «Пирронизм мудреца» (Pyrrhonisme du sage) Луи де Бозобра, «Полуфилософские письма шевалье де *** к графу ***» (Lettres semiphilosophiques du chevalier de *** au comte de ***) Ж.-Б. Паскаля, «Письмо к преподобному отцу Бертье о материализме» (Lettre au R.-P. Berthier sur le matérialisme) Ж.-Б. Куайе и первые семь томов «Энциклопедии». 10 февраля 1759 года все эти книги, за исключением «Энциклопедии», были разорваны и сожжены палачом у подножия главной лестницы парламента. Такое церемониальное аутодафе выглядело как объявление войны Просвещению.

Трудно представить себе более неподходящий момент. Слухи о заговорах и предательстве ходили по Парижу и Версалю с момента полубезумного и нерешительного покушения Робера-Франсуа Дамьена на Людовика XV 5 января 1757 года123123
  Описание общего контекста того времени см.: Dale Van Kley, The Damiens Affair and the Unraveling of the Ancien Régime, 1750–1770 (Princeton, 1984).


[Закрыть]. Дамьен, скорее всего, повредился умом на почве истерии вокруг янсенизма, которая вспыхнула посреди серьезного конфликта между парламентом и короной. В то же время экономика трещала под гнетом Семилетней войны, опустошившей казну и вынудившей короля ввести новые налоги. Сама война превратилась в череду катастроф, увенчавшихся 5 ноября 1757 года поражением при Росбахе, когда Фридрих II обратил в бегство объединенные армии Франции и Австрии. Не сумев сохранить хладнокровие перед лицом неудач, правительство запаниковало. 16 апреля 1757 года Королевский совет издал указ, грозивший смертной казнью любому, кто писал, печатал или продавал сочинения, которые хоть немного возбуждали брожение умов (émouvoir les esprits)124124
  Isambert, Jourdan, and Decrusy, Recueil général des anciennes lois françaises (Paris, 1821–33), vol. 22, pp. 272–74.


[Закрыть].

К этому времени шум, вызванный «Энциклопедией», предоставил противникам просветителей уязвимую мишень. Иезуиты, янсенисты и уйма других оппонентов изобличали нечестивость и ересь, содержащиеся в первых двух томах, так неистово, что Королевский совет осудил их в 1752 году, хотя и не запретил публикацию следующих томов. На практике запрет ни на что не повлиял, только увеличил продажи, резко взлетевшие до 4000 подписок. Это было целое состояние: 1 120 000 ливров с изначальной ценой подписки в 280 ливров (позже она возросла до 980 ливров, что сделало «Энциклопедию» одной из самых дорогих и, возможно, самой прибыльной книгой в истории Франции среди изданных до XIX века)125125
  Я рассказываю об экономической стороне повторных изданий «Энциклопедии» в The Business of Enlightenment, особенно в главах 2 и 7.


[Закрыть]. Мальзерб был особенно внимателен к экономической стороне книжного дела126126
  См., например, его Mémoires sur la librairie (рр. 85–86).


[Закрыть]. Он поощрял использование молчаливого дозволения, чтобы не дать капиталу утечь за границы Франции к зарубежным издателям. Благодаря его протекции «Энциклопедия» продолжала непрерывно издаваться до седьмого тома, вышедшего в ноябре 1757 года. Через восемь месяцев после этого разразился скандал с «Об уме». Гельвеций не писал для «Энциклопедии», но в своих обвинениях в адрес Просвещения генеральный прокурор парламента связал между собой эти две книги как доказательство заговора против церкви и государства. Парламент, хотя и пощадил «Энциклопедию» во время сожжения книг 10 февраля 1757 года, придерживался той же линии, запретив любые продажи «Энциклопедии» и создав комиссию для ее изучения. Мальзерб успешно отразил эту атаку, но для этого ему пришлось взять разбирательство с книгой на себя. 8 марта эдиктом Королевского совета привилегия «Энциклопедии» была отозвана. Четыре месяца спустя государство обязало ее издателей выплатить неустойку в 72 ливра каждому подписчику, а Мальзерб отправил полицию обыскать штаб-квартиру Дидро, чтобы конфисковать все бумаги, связанные с этим гигантским проектом. Защищая свой авторитет, государство склонялось к жесткой последующей цензуре127127
  Мальзерб выразил свой взгляд на кризис вокруг трактата «О душе» и «Энциклопедии» в Mémoires sur la librairie (pp. 57–74).


[Закрыть].

Однако перед полицейским рейдом Мальзерб предупредил Дидро, чтобы тот отправил бумаги в безопасное место. Дидро ответил, что не знает, куда деть такое количество материалов в столь короткий срок. Мальзерб вошел в положение и спрятал большую часть их в собственном городском особняке. С точки зрения внешнего мира «Энциклопедии» пришел конец, но Дидро продолжал втайне составлять ее еще шесть лет вместе с основной группой единомышленников, которые не бросили его. Последние десять томов вышли разом в 1765 году с поддельным штампом Невшателя. К этому времени во Франции воцарился мир, споры о янсенизме улеглись, противостояние короны и парламентов стихло, хотя бы на короткое время, и работы просветителей продолжали выходить, пусть и без привилегии128128
  Самым скандальным случаем после 1759 года стала публикация в 1770‐м вольтерианского трактата «О философии природы» (De la Philosophie de la nature), написанного Ж.-Б.-К. Изоардом, известным как Делиль де Саль. Надеясь получить привилегию, Делиль отправил текст симпатизирующему цензору, аббату Кретьену. Но они поссорились после попытки Делиля без ведома своего приятеля отправить в печать неисправленный вариант рукописи. Делиль умудрился добиться передачи книги другому цензору и смог его одурачить, одновременно создавая следующие тома. В итоге скандал привел к часто цитируемой полемике, в которой Кретьен оправдывает свою роль цензора и порицает тайные интриги Делиля. Книга была осуждена Генеральной ассамблеей духовенства и судом Шатле и сожжена палачом в 1775 году. См.: Pierre Malandain, Delisle de Sales philosophe de la nature (1741–1816) (Oxford, 1982).


[Закрыть].

Книжная полиция

Пережив двойной скандал с трактатом «Об уме» и «Энциклопедией», литература Просвещения смогла достичь читателя в самый опасный период своего существования при Старом режиме. Но этот эпизод, как бы важен он ни был, может показаться столь ярким, что затмит более широкую и долговременную перспективу деятельности цензуры. Из событий 1757–1759 годов не следует делать образчик типичной работы цензоров и не стоит, ссылаясь на них, представлять всю историю цензуры во Франции XVIII века как битву философов-просветителей и их противников. Более правильно было бы воспринимать работу Мальзерба и его подчиненных как часть того, что можно назвать литературной реальностью, то есть повседневным миром писателей, издателей, книготорговцев и влиятельных фигур при дворе и в столице. Этот мир, как видно из «Мемуаров о книготорговле», Mémoires sur la librairie, Мальзерба (1759), был довольно-таки подконтролен. Но, как и любой сановник Старого режима, Мальзерб имел смутное представление о том, что происходило за пределами Парижа и Версаля. Он даже не знал, в скольких городах есть инспектор по книжной торговле (только в двух, кроме Парижа, – в Лионе и Руане) и в скольких есть отделения гильдии, способные обеспечить выполнение королевских распоряжений (в двадцати семи городах были гильдии или профессиональные объединения, чьи члены имели особое право продавать книги, но только в пятнадцати из них были палаты синдиков, chambres syndicales, ответственные за проверку всех книжных поставок). Хотя Мальзерб знал, что в провинциях процветает нелегальная книготорговля, он и представления не имел о ее масштабе.

Преемник Мальзерба, Антуан де Сартин, бывший куда более способным администратором, попытался понять настоящее положение дел, набрав интендантов, чтобы надзирать за всеми книготорговцами в королевстве. В итоге колоссальная перепись, затронувшая 167 городов и законченная в 1764 году, выявила огромную индустрию, которая действовала, оставляя без особого внимания попытки государства ее контролировать. Эта информация послужила почвой для введения в 1777 году новых правил, призванных добиться хоть какого-то порядка, но они, как и все королевские эдикты, привели лишь к частичным результатам. Провинциальные торговцы книгами и в больших городах вроде Лиона, Руана и Марселя, и в маленьких, таких как Аванш, Бур-Сент-Андеоль, Шатоден-ан-Дюнуа, Форж-Лез-О, Ганж, Жуанвилль, Луден, Монтаржи, Негрепелис, Тарб, Валанс, вели дела вне поля зрения Парижа и по большей части вне рамок закона129129
  Во всех этих маленьких городках были книготорговцы, состоявшие в переписке со швейцарским издательством-оптовиком Société typographique de Neuchâtel, но никто из них не внесен в Almanach de la librairie (Paris, 1781), куда теоретически должны были вписывать всех книготорговцев Франции. Обсуждение STN и его обширной переписки см. в моей работе: The Forbidden Best-Sellers of Pre-Revolutionary France и сопроводительном томе The Corpus of Clandestine Literature in France, 1769–1789 (New York, 1995).


[Закрыть]. В 1770‐х более 3000 предпринимателей разного рода торговали книгами, но в полуофициальном «Альманахе книготорговли», Almanach de la librairie, 1781 года указаны только 1004. У большинства не было никакого права. (Чтобы легально продавать книги, нужно было быть членом гильдии или хотя бы купить сертификат, называемый brevet de libraire.) Основную часть их товара составляли книги, изданные за рубежом, купленные напрямую или через посредников, и многие из них были нелегально изданными или запрещенными. У нас недостаточно данных, чтобы определить пропорции, но, каким бы ни было статистическое соотношение законной и незаконной литературы, очевидно несовпадение между книгами, которыми занимались цензоры, и теми, что действительно распространялись по торговым каналам130130
  Информация для этого параграфа взята из прекрасной работы Thierry Rigogne, Between State and Market: Printing and Bookselling in Eighteenth-Century France (Oxford, 2007) и моих исследований бумаг Société typographique de Neuchâtel в публичной библиотеке невшательского университета в Швейцарии.


[Закрыть].

Власти полностью осознавали это несовпадение, несмотря на их неполную осведомленность, потому что книги часто изымались на въезде в Париж и во время проверок поставок, проходящих через провинциальные палаты синдиков. Получив сигнал от информаторов, власти обыскивали книжные лавки, изымали нелегальные труды и допрашивали торговцев. Обысками руководили полицейские инспекторы, назначенные надзирать за книготорговлей. Самый активный из них, Жозеф д’Эмери, тесно сотрудничал с Мальзербом и Сартином и собрал невероятно богатый материал по всем областям издательской индустрии. Все ли эти действия можно отнести к формам последующей цензуры?131131
  Информацию о полицейских операциях можно найти в: The Forbidden Best-Sellers of Pre-Revolutionary France и моей же Edition et sédition: L’ Univers de la littérature clandestine au XVIIIe siècle (Paris, 1991), где содержится большой объем информации, которая не опубликована на английском языке. Полицейскую работу д’Эмери я рассматриваю в главе A Police Inspector Sorts His Files: The Anatomy of the Republic of Letters в: The Great Cat Massacre and Other Episodes in French Cultural History (New York, 1984).


[Закрыть]

Французы XVIII века сочли бы это обычной работой полиции. «Полиция» тогда была широким понятием, охватывающим большую часть задач муниципального управления, включая освещение, гигиену и поставку продуктов132132
  Мнение современников о парижской полиции можно найти в Jean-Baptiste-Charles Le Maire, La Police de Paris en 1770: Mémoire inédit composé par ordre de G. de Sartine sur la demande de Marie-Thérèse d’Autriche, ed. Antoine Gazier (Paris, 1879); Nicolas de La Mare, Traité de police, où l’on trouvera l’histoire de son établissement, les fonctions, et les prérogatives de ses magistrats . . . (Amsterdam, 1729); Jacques Peuchet, Encyclopédie méthodique: Jurisprudence, tome neuvième: Contenant la police et les municipalités (Paris, 1789 и 1791).


[Закрыть]. Парижская полиция была известна своей отточенной, современной и хорошо организованной работой. И в самом деле, полицейская администрация столицы была настолько усовершенствована, что вдохновляла на трактаты о полиции, и это можно считать вкладом в литературу Просвещения. Вольтер считал «общества, обеспеченные полицией», sociétés policées, социальным устройством, достигшим высшей степени развития цивилизации. Ошибочно было бы связывать полицию при монархии Бурбонов с репрессивными органами при тоталитарных режимах. Однако, несмотря на все свои совершенства, литературная полиция Франции XVIII века изъяла немало книг просветителей наряду с многими другими, так никогда и не вошедшими в историю литературы, но бывшими основной мишенью государственного преследования.

Чтобы полноценно осветить все аспекты полицейской работы такого рода, понадобилась бы целая книга. Но ее основы можно увидеть на примере изучения нескольких дел, которые показывают, как инспекторы книжной торговли (inspecteurs de la librairie) осуществляли свою работу. Во время обходов полицейские проверяли известные издательские дома и книжные лавки Латинского квартала, но куда чаще поиски незаконных книг приводили их на чердаки, в задние комнаты, подпольные магазины и на секретные склады, где производили и распространяли «дурные книги» (mauvais livres), как их называли инспекторы. Эти книги были настолько вредны в глазах властей, что не было нужды подвергать их цензуре. Их следовало найти и уничтожить или, в некоторых случаях, замуровать в Бастилии, ведь они существовали полностью вне закона.

Автор в комнатах прислуги

«Инспекция» литературы иногда приводила полицию к известным авторам, но большую часть времени они пытались выследить никому неведомых писак, создававших худшие из «дурных» книг. В одном случае речь идет о необычном авторе и работе полиции по искоренению подпольной книготорговли в особенно опасном месте – Версале133133
  Это описание составлено по подробному делу из архивов Бастилии: Bibliothèque de l’Arsenal, Archives de la Bastille, ms. 11582.


[Закрыть].

В августе 1745 года полицейские обнаружили, что из-под полы стала распространяться особенно возмутительная книга, о любовной жизни короля, слегка замаскированная под сказку под названием «Танастес», Tanastès. Они поймали книгоношу, сообщившего, что берет товар на секретном складе в Версале, который держит книготорговец по имени Дюбюиссон. Дюбюиссона немедленно схватили и увезли в Бастилию на допрос. Он признался, что получил рукопись от некоего Мазлена, лакея гувернантки дофина. Мазлен получил ее от автора, Мари-Мадлен Бонафон, горничной принцессы де Монтобан, которая рассталась с ней в обмен на 200 копий книги, издание которой Дюбюиссон организовал в Руане в магазине вдовы Ферран.

Один отряд полиции выехал в Версаль за Мазленом и мадемуазель Бонафон, другой – в магазин Ферран в Руане. Тем временем инспекторы на улицах продолжали отлавливать книгонош. В итоге они притащили в Бастилию двадцать одного говорливого заключенного, допрос которых позволяет многое понять о подпольной печати. Самое откровенное признание было получено от автора, мадемуазель Бонафон. 29 августа после двух ночей, проведенных в одиночестве в камере, ее привели к Клоду-Анри Фейдо де Марвилю, генерал-лейтенанту полиции.

Генерал-лейтенант считался одним из самых высокопоставленных чиновников Франции, занимая примерно то же положение, что и современный министр внутренних дел. Он не допрашивал заключенных в Бастилии лично, за исключением важных государственных дел. В этом случае Марвиль, очевидно, почуял неладное, потому что горничные не пишут политических романов, да и вообще обычно не пишут. Поэтому он тщательно подготовился к допросу и проводил его на манер игры в кошки-мышки. Марвиль расставлял ловушки, мадемуазель Бонафон пыталась их обойти, а запись разговора запечатлела все их ходы, так как велась в форме диалога: вопрос-ответ, вопрос-ответ, каждая страница подписана мадемуазель Бонафон, чтобы подтвердить, что все изложено точно134134
  Следующие цитаты взяты из записи трех допросов мадемуазель Бонафон: Ibid., folios 55–57, 79–80, and 115–16. Как указано в тексте выше, я соединил части диалога (те, что не были помечены как цитаты), но старался придерживаться оригинала, который, как и все допросы, был написан в прошедшем времени: «Был задан вопрос», «Ответила, что…» и т. д.


[Закрыть].

Марвиль быстро покончил с формальностями: мадемуазель Бонафон поклялась говорить только правду и назвалась уроженкой Версаля двадцати восьми лет, из которых последние пять она служила горничной у принцессы де Монтобан. Потом генерал-лейтенант сразу перешел к делу: писала ли она книги?

Да, сказала мадемуазель Бонафон, «Танастес» и начало еще одной, «Барон де ХХХ», Le Baron de xxx, а еще пьесу, которая никогда не ставилась и находилась у Мине-сына из Comédie française. (Позже она заявила, что закончила черновики двух других пьес, «Дары», Les Dons, и «Полуученый», Le Demi-Savant, и сочинила довольно много стихотворений.) Был задан вопрос, что привило ей вкус к творчеству? Не советовалась ли она с кем-нибудь, сведущим в композиции, чтобы научится излагать мысли в тех книгах, что она хотела написать? Она ответила, что не советовалась ни с кем, и что, поскольку она много читала, это поспособствовало ее желанию писать самой. Более того, ей казалось, что таким образом она сможет заработать немного денег. Никто не учил ее театральным порядкам, но она поняла их сама из пьес. Несколько раз по поводу пьесы «Судьба», Le Destin, она действительно советовалась с Мине, но над другими упомянутыми произведениями работала сама. Она никому не рассказывала о «Танастесе», кроме господина Мазлена, которого попросила найти кого-либо, кто возьмется за издание книги.

Это было невероятно: служанка говорит главе полиции, одному из самых могущественных людей в королевстве, что она написала книгу, потому что хотела ее написать, и сделала это сама без посторонней помощи. Генерал-лейтенант не мог в это поверить. «Писала ли она книгу, основываясь только на своем воображении? – спросил он. – Не давал ли ей кто-то записанного материала, чтобы она обработала его? Кто давал ей [такой материал]?». Она ответила, что ей не давали никаких записей, что сочинила книгу сама и действительно руководствовалась только воображением. Марвиля не устроили эти общие заявления. Он потребовал точной информации о создании и распространении книги. (Здесь я перескажу содержание допроса, строго придерживаясь записи.)

Когда она ее писала?

С декабря по январь и в марте 1745 года.

Какие были договоренности насчет публикации?

Мазлен доставил рукопись Дюбюиссону, который обещал за нее отдать 200 экземпляров книги. Дюбюиссон или кто-то из его сотрудников сделали для издания эпиграф на латыни, предисловие и примечания, которые не были написаны ей самой.

Где ее напечатали?

По словам Мазлена, в Руане.

Что она сделала со своими 200 экземплярами?

Сожгла.

Когда?

После того, как услышала об аресте Дюбюиссона.

В этот момент допрос дошел до опасной точки, потому что защита Бонафон начала сдавать. Хотя она не могла отрицать своего авторства, горничная пыталась выставить «Танастес» безобидным любовным романом, слегка вдохновленным придворными слухами. А Марвиль пытался вынудить Бонафон признать, что она с самого начала знала, что это оскорбительная клевета на короля. То, что она до последней минуты медлила с уничтожением книг, показывало, что горничная хотела нажиться на скандале, который осознанно создавала. Так что, пока Бонафон придерживалась своей версии событий, Марвиль сужал круги, атакуя своими вопросами служанку со слабых сторон.

Разве Мазлен, первый раз прочитав рукопись, не предупредил ее, что это можно использовать для mauvaises applications, или опасных приложений к подлинным событиям?

Да, но она заверила Мазлена, что это всего лишь история, каких множество появляется каждый день, не давая повода для каких-либо applications.

Если Мазлен предупредил ее об опасности, почему она продолжала настаивать на издании книги?

Она признала, что была не права, но она не видела ничего дурного в «приложениях». Она решила не отказываться от публикации только потому, что «очень нуждалась в деньгах».

Разве к истории не было ключа? Не был ли он добавлен в тех экземплярах, которые она получила?

Нет. Она видела ключ три недели назад, рукопись была добавлена к некоторым экземплярам, продававшимся с прилавка Дюбюиссона в Версале, но она не имеет к этому никакого отношения.

Эта реплика обнажила слабость в защите Бонафон, и Марвиль немедленно нанес удар.

Вот как! Значит, задолго до того, как она сожгла свои экземпляры, она все знала о возможных приложениях и тем не менее не отказалась от замысла продать книги. Более того, она бы продала весь запас, если бы Дюбюиссона не арестовали. Она была виновна в создании и распространении «самой непристойной книги в мире»! Не она ли была автором ключа? Или это был Мазлен? Предосторожности, которые они предприняли, чтобы скрыть свои действия, показывают, что оба осознавали их преступность.

Вовсе нет, ответила она. Она прибегла к секретности только потому, что не хотела афишировать свое имя. Только отчаянная нужда в деньгах вынудила ее написать книгу, она не писала ключ и не верила, что Мазелин сделал бы это.

На этом месте Марвиль прекратил допрос. Он узнал достаточно, чтобы доказать причастность мадемуазель Бонафон к созданию крамольной литературы, но подозревал, что есть еще что-то, чего она не хочет говорить. Ведь зачем простолюдинке, особенно женщине из домашних слуг, писать романы? Чтобы узнать подноготную этой истории, Марвилю нужно было допросить других заключенных в Бастилии, а их было предостаточно.

В конце концов генерал-лейтенант и его подручные разобрали двадцать одно дело, отправив в заключение одних, изгнав других и отпустив пару книгонош и посыльных издателя. Они составили полную картину подпольной сети, соединяющей Руан, Версаль и Париж. Но основной проблемой полиции оставалось авторство ключа и самого романа, так что они сосредоточились на мадемуазель Бонафон. Они вызывали ее еще на два допроса и продолжали расставлять ловушки, а она продолжала их обходить. Но полиция добилась большего от ее соучастников. Когда удавалось выудить компрометирующую информацию из одного подозреваемого, ее сопоставляли со словами другого, не говоря ему об этих новых сведениях, чтобы поймать его на лжи. Тогда ему рассказывали о показаниях подельника, пытаясь добиться признания. Кроме того, полиция пробовала докопаться до истины с помощью техники, известной как очная ставка. Они вызвали мадемуазель Бонафон и Мазлена из отдельных камер и зачитали их показания, стараясь вызвать взаимные обвинения. Когда это не сработало, привели Дюбюиссона и повторили процедуру. Версия издателя насчет ключа откровенно противоречила остальным, но никто не сдавался. Так что расследование не двигалось с места в течение нескольких дней, пока наконец следователи не заставили расколоться Майяра, консьержа маркиза де При. Он признался, что работал на потайном складе в городском особняке маркиза в Париже. Оттуда он снабжал парижских книгонош, а сам получал товар из Версаля: сорок пять экземпляров от Мазлена и двадцать пять от мадемуазель Бонафон, которая должна была получить по три турских ливра за каждую проданную книгу. (Ливр, наиболее ходовая валюта, в 1750 году был примерно равен дневному заработку неквалифицированного работника.) В посылке, пришедшей от Бонафон, был ключ, написанный ее рукой.

Признание Майяра дало генерал-лейтенанту нужную информацию для третьего допроса мадемуазель Бонафон. Он сначала не открывал своих карт, задавая привычные вопросы о ключе и получая в ответ привычное отрицание. Потом сделал выпад:

Знает ли мадемуазель Бонафон некоего Майяра, консьержа маркиза де При?

Она видела его однажды в Версале вместе с мадам де При.

Писала ли она когда-нибудь Майяру или отправляла ему экземпляры «Танастеса»?

Нет.

Ложь. Ему было уже известно, что мадемуазель Бонафон отправила двадцать пять экземпляров книги Майяру и участвовала в поставке еще сорока пяти, рассчитывая получить по три ливра с каждой продажи.

В этот момент пала главная опора защиты мадемуазель Бонафон, и ей ничего не оставалось, кроме как признаться, продолжая затемнять, насколько это было возможно, обстоятельства дела.

Да, признала она, это правда: она пыталась извлечь выгоду из продажи книг, которые оставались в ее распоряжении. Она вверила их слуге принца де Константена, который мог без затруднений провезти их через таможню в карете принца.

Был ли в посылке ключ?

Да, она не могла этого отрицать. Майяру нужен был ключ, чтобы продавать книги. Так что ей пришлось написать его своей рукой и отдать Мазлену для отправки Майяру, но с условием, что он будет служить только для пользования Майяра, а не распространяться вместе с книгами.

Тогда Марвиль показал бумагу, исписанную от руки. Это ключ?

Да, призналась она. Это был именно тот экземпляр, который она послала Майяру, написанный ее рукой. Единственное, что она могла сказать в свою защиту, так это то, что не получила от книг никакой прибыли.

Отбросив это оправдание, Марвиль начал вещать:

Я поставил ей на вид, что с начала заключения она взяла привычку признавать одну часть фактов, свидетельствующих против нее, и отрицать другую.

Она была виновна в создании и распространении литературы самого возмутительного и опасного рода. Она пыталась обогатиться, клевеща на короля. И может не сомневаться, что останется в тюрьме до тех пор, пока корона не соблаговолит помиловать ее.

На самом деле мадемуазель Бонафон провела в Бастилии четырнадцать с половиной месяцев. Ее здоровье было настолько подорвано, что, согласно докладу управляющего Бастилией, она могла умереть, если власти не переведут ее в более здоровую обстановку. Так что мадемуазель Бонафон отправили в монастырь сестер-бернардинок в Мулене, где она провела следующие двенадцать лет без права принимать посетителей и получать письма.

Почему я выбрал именно это дело из сотен, находящихся в архивах Бастилии? Современному читателю (это чистое предположение, скорее всего, я – единственный, кто читал этот текст за последние 250 лет) «Танастес» покажется просто скучным. Но для читателей XVIII века, вооруженных ключом, это была сенсация – первое сочинение о сексуальной жизни Людовика XV и придворных интригах, с нею связанных. Конечно, слухи в Версале держали двор в курсе романов короля, с их неловкого начала с тремя дочерями маркиза де Неля (особенно всеми ненавидимой графини де Шатору, сопровождавшей Людовика на фронт в Мец во время войны за австрийское наследство) до назначения мадам де Помпадур maîtresse en titre, официальной фавориткой, но в «Танастесе» все это было предано печати. С помощью ключа, в котором говорилось, что Танастес – это Людовик XV, Оромаль – кардинал де Флёри, Амариель – епископ Суассона и так далее, любой читатель мог понять хитросплетения власти и секса в сердце французской монархии. Так воспринимала книгу полиция. В докладе правительству о проделанной работе было написано:

Эта книга представляет собой аллегорическую сказку, из которой легко вывести оскорбительные приложения к особе короля, королевы, мадам де Шатору, герцога де Ришелье, кардинала де Флёри и других придворных мужей и дам. В ней рассказывается об обстоятельствах болезни короля в Меце в 1744 году, отставке мадам де Шатору, возвращении ей милости короля и восстановлении ее прежнего положения, о ее болезни, смерти и новом выборе короля – мадам де Помпадур135135
  Ibid., fol. 20. Я ознакомился с копией книги в библиотеке Арсенала: Tanastès: Conte allégorique par Mlle de xxx (The Hague, 1745), 8 B. L. 19489, куда был включен рукописный ключ с именами лиц, скрывающихся за сказочными героями.


[Закрыть].

Это было литературное оскорбление величества.

Что еще примечательнее, учитывая старания государства контролировать мир печати, вся схема осуществлялась из комнат прислуги. Автор, ее посредник (Мазлен), перевозчик (слуга принца де Константена) и распространитель (Майяр) – все в разных должностях служили аристократам. Дюбюиссон был одним из многих издателей, которые вели дела в Версале, держа запрещенные книги на потайных складах и продавая их из-под прилавка или распространяя из-под полы (sous le manteau, как обычно говорили). Дворец был местом, где сходились пути литературного подполья. И некоторыми из тайных агентов были женщины. Генерал-лейтенант полиции с трудом мог поверить, что горничная написала скандальный роман с ключом, но у мадемуазель Бонафон набралась целая подборка трудов – стихотворений и пьес, помимо «Танастеса». Более того, эта книга была напечатана при лавке, которой владела женщина, вдова Ферран из Руана. Как и большинство вдов в книжной торговле, она взяла в свои руки предприятие мужа после его смерти. Литературная полиция обнаружила немало странных и неожиданных персонажей, чтобы сказать, что литература в широком понимании, включающем все стадии создания и распространения книг, проникала в обществе при Старом режиме куда глубже, чем это показывают труды, сосредоточенные на великих людях и великих произведениях.