Текст книги "Империй. Люструм. Диктатор"

– Бессмертные боги, ну и зрелище! – вполголоса пробормотал Цицерон, когда они прошествовали мимо, обдав нас густым запахом крокусового масла и шафрановой мази. – Они похожи скорее на женщин, чем на мужей!

Один отделился от остальных и начал карабкаться по ступенькам вверх, к претору. На полпути юноша остановился и повернулся лицом к толпе. Внешне он, да простится мне столь безвкусное определение, был настоящим «сладким мальчиком» с длинными светлыми кудрями, влажными красными губами и бронзовой от загара кожей. Этакий юный Аполлон. Но когда он заговорил, голос его оказался на редкость твердым и мужественным. Портил его речь лишь нарочитый плебейский акцент, выражавшийся в том, как он произносил свое семейное имя: «Клодий» вместо «Клавдий». Такова была одна из его прихотей, продиктованных модой.

– Я, Публий Клодий Пульхр, сын консула Аппия Клодия Пульхра, внук консулов по прямой линии в последних восьми поколениях, пришел сегодня утром, чтобы обвинить перед этим судом Сергия Катилину в преступлениях, совершенных им в Африке.

Как только послышалось имя Катилины, в толпе раздались ропот и свист. Стоявший рядом с нами звероподобный детина выкрикнул:

– Поберегла бы ты свою задницу, девочка!

Однако Клодий оставался совершенно невозмутимым.

– Пусть предки мои и боги благословят меня в этом начинании и способствуют благополучному завершению дела.

Он легко взбежал к Орбию и передал ему иск в виде свитка, свернутого в трубочку, обвязанного красной лентой и скрепленного печатью. Сторонники бешено рукоплескали ему, в том числе Целий, которого остановил лишь суровый взгляд Цицерона.

– Беги и найди моего брата, – велел ему Цицерон. – Поставь его в известность о случившемся и скажи, что мне с ним нужно немедленно встретиться.

– Это поручение для раба, – обиженно надулся Целий, явно боявшийся унижения перед лицом своих приятелей. – Разве Тирон не может разыскать его?

– Делай, что приказано, – оборвал его Цицерон, – а заодно разыщи и Фруги. И поблагодари меня за то, что я не рассказал твоему отцу, с кем ты якшаешься.

Эти слова быстро остудили Целия, и он без всякого промедления исчез с форума, направившись к храму Цереры, где в этот утренний час обычно собирались плебейские эдилы.

– Избаловал я его, – устало произнес Цицерон, когда мы уже шли обратно, поднимаясь в гору к своему дому. – И знаешь почему? Потому что он наделен обаянием – проклятым даром, худшим из всех, которые могут достаться человеку. А я не нахожу в себе сил, чтобы перестать потакать обаятельным людям.

В наказание, а также из-за того, что больше не мог ему доверять полностью, Цицерон не позволил Целию присутствовать в тот день на совещании относительно выборов. Вместо этого он отослал его писать отчет. Подождав, пока юноша не скроется с глаз, Цицерон описал Квинту и Фруги утренние события. Квинт не придал им особого значения, однако Цицерон был полностью убежден в том, что теперь ему неизбежно придется вступить в борьбу с Катилиной за консульскую должность.

– Я изучил расписание слушаний в суде по вымогательствам – ты знаешь, что это такое. Нет никакой надежды на то, что дело Катилины будет рассмотрено до июля. Это лишает его возможности выдвигаться в консулы в этом году. Таким образом, он неотвратимо вторгается в мой год. – Цицерон неожиданно стукнул кулаком по столу и выругался, что бывало с ним крайне редко. – Именно такой исход я предсказал год назад – Тирон тому свидетель.

На что Квинт заметил:

– Но может быть, Катилина будет признан виновным и отправлен в ссылку?

– При таком-то обвинителе, от которого разит благовониями? И о котором каждому римскому рабу известно, что он был любовником собственной сестры? Нет-нет… Ты был прав, Тирон. Мне самому следовало взяться за Катилину, когда подвернулась возможность. Легче победить его в суде, чем на процедуре вытягивания жребия.

– Может, еще не поздно это сделать? – предположил я. – Может, ты уговоришь Клодия уступить права обвинителя тебе?

– Нет, он ни за что не согласится, – ответил Цицерон. – Только посмотри на него, такого высокомерного, – образцовый представитель рода Клавдиев. У него появилась возможность добиться славы, и он ее ни за что не упустит. Принеси лучше список возможных соискателей, Тирон. Нам нужно подыскать надежного соконсула, и чем быстрее, тем лучше.

В те времена соискатели консульской должности обычно выдвигались парами: выигрывал тот, кто заключал союз с достойным мужем, – это позволяло привлечь больше избирателей. Цицерону, чтобы усилиться, требовался носитель громкого имени, пользующийся расположением аристократии. Взамен он мог предложить свою популярность среди педариев и простонародья, а также поддержку своих надежных сторонников. Цицерон полагал, что все это будет нетрудно устроить в нужное время. Но теперь, когда он начал зачитывать имена из списка, я понял причину его внезапного беспокойства. Союз с Паликаном не имел никакой ценности. Корнифиций мог заранее попрощаться с надеждами на избрание. У Гибриды просто недоставало мозгов. Оставались Гальба и Галл. Однако Гальба был настолько аристократичен, что ни в коем случае не связался бы с Цицероном, а Галл, несмотря на все цицероновские увещевания, твердо заявил, что вовсе не намерен избираться в консулы.

– Можете ли поверить? – посетовал Цицерон, в то время как мы склонились над его столом, изучая список возможных соискателей. – Я предлагаю человеку лучшую должность на свете, и ему надо всего-то побыть рядом со мной день-другой в знак поддержки. А он в ответ заявляет, что хочет целиком посвятить себя правоведению! – Он взял стилус и вычеркнул Галла, а затем вписал в конце перечня имя Катилины. Задумчиво побарабанив заостренной палочкой рядом с этим именем, Цицерон подчеркнул и обвел его, вслед за чем пристально посмотрел на каждого из нас. – Конечно, есть еще один, тот, о котором мы не упоминали.

– Кто же? – спросил Квинт.

– Катилина.

– Ты шутишь, Марк!

– Я настроен вполне серьезно, – ответил Цицерон. – Давайте подумаем вместе. Представьте, что я не стану обвинять его, а вместо этого предложу ему защиту. Если я смогу добиться его оправдания, он будет обязан поддержать меня на выборах. Если же его признают виновным и отправят в ссылку, то ему конец. Для меня приемлем любой исход.

– Неужто ты станешь защищать Катилину?

Квинт привык к тому, что брат его постоянно совершает неожиданные шаги, и удивить его чем-либо было трудно, но в ту минуту он едва не лишился дара речи от удивления.

– Я стал бы защищать и самое черное исчадие царства Аида, если бы тому потребовался защитник. Так действуют наши законы. – Нахмурившись, Цицерон раздраженно встряхнул головой. – Обо всем этом мы говорили с беднягой Луцием незадолго до того, как он умер. Да будет тебе, брат! Довольно этих осуждающих взглядов. Ты же сам писал в своем наставлении: «Я новый человек. Я домогаюсь консульства. И это – Рим». Все эти три вещи говорят сами за себя. Я новый человек, а значит, могу рассчитывать только на собственные силы, да еще на вас, моих немногочисленных друзей, – и ни на кого больше. Я домогаюсь консульской должности – иными словами, бессмертия. А за такую награду стоит побороться. И это – Рим. Рим! Не какая-то отвлеченность в философском трактате, а город славы, стоящий на реке помоев. Да, я стану защищать Катилину, если необходимо, а потом при первой же возможности порву с ним. И он поступил бы со мной точно так же. Таков мир, в котором нам суждено жить. – Цицерон уселся поудобнее и поднял руки. – Рим!

Цицерон не стал предпринимать ничего сразу же, предпочтя выждать и удостовериться, что делу против Катилины действительно будет дан ход. Многие считали, что Клодий просто пускает пыль в глаза или пытается отвлечь всеобщее внимание от позорного развода своей сестры. Однако жернова закона хоть и медленно, но мелют, и к началу лета разбирательство прошло все положенные стадии – подача претору просьбы о назначении его обвинителем, предварительная речь обвинителя, уточнение обвинений. Были подобраны судьи. Слушания должны были начаться в последнюю неделю июля. Теперь Катилина уж точно не успел бы отделаться от уголовного преследования до консульских выборов. Прием заявок от соискателей уже завершился.

Тогда-то Цицерон и решил намекнуть Катилине, что мог бы стать его защитником. Он немало раздумывал над тем, как довести свое предложение до сведения Катилины, ведь отказ стал бы для него унижением. Кроме того, он хотел, чтобы в случае расспросов в сенате можно было все отрицать. И ему удалось придумать решение – как всегда, изящное. Он вызвал в комнату для занятий Целия, взял с него клятву хранить тайну и объявил, что собирается выступить в защиту Катилины. Ему якобы хочется знать, что думает по этому поводу Целий («Но помни, никому ни слова!»). Родилась сплетня, именно такая, которые обожал Целий. Естественно, он не вытерпел и поделился новостью со своими приятелями, в том числе с Марком Антонием, который был не только племянником Гибриды, но и приемным сыном близкого друга Катилины – Лентула Суры.

Насколько помнится, через полтора дня на пороге дома Цицерона появился гонец с письмом от Катилины, приглашавшего навестить его. Еще Катилина просил прийти после захода солнца, чтобы сохранить все в тайне.

– Вот и клюнула рыбка, – заключил Цицерон, показывая мне письмо.

Он отправил к Катилине раба, велев передать на словах, что придет тем же вечером.

Теренция должна была вот-вот разрешиться от бремени и находила римскую июльскую жару невыносимой, со стонами ворочаясь на своем ложе – кушетке в душном триклинии. По одну сторону от нее стояла Туллия, читавшая что-то вслух своим писклявым голоском, по другую – служанка с опахалом. Нрав Теренции можно было назвать по меньшей мере горячим, но в те дни он был подобен вулкану. Спустилась ночь, в доме зажгли свечи. Увидев, что Цицерон собирается уходить, жена тут же потребовала сказать, куда он направляется. Ответ Цицерона был неопределенным. Его супруга ударилась в слезы, утверждая, что он завел на стороне сожительницу и теперь спешит к ней, – иначе зачем уважаемому мужу покидать свой дом в столь поздний час? Ничего не поделаешь: Цицерон неохотно сознался, что идет к Катилине. Конечно же, это ничуть не успокоило Теренцию, даже напротив – подлило масла в огонь ее гнева. Как ему пришло в голову проводить время с этим чудовищем, совратившим деву-весталку? Цицерон весьма едко заметил, что Фабия всегда была «больше весталкой, чем девой». Теренция попыталась встать с ложа, но не сумела, и вслед нам полился поток брани. Впрочем, Цицерона это лишь позабавило.

Вечер был похож на тот, когда мы наведались к Помпею накануне эдильских выборов. Стояла такая же удушающая жара, и луна светила каким-то лихорадочным светом. Такой же легкий ветерок доносил гнилостный запах с захоронений за Эсквилинскими воротами и распространял его над городом, словно невидимую морось. Мы спустились на форум, где рабы зажигали уличные фонари, прошли мимо молчаливых темных храмов и начали подниматься на Палатинский холм, где стоял дом Катилины. Я, как обычно, нес сумку с записями, а Цицерон шел сцепив руки сзади и задумчиво наклонив голову. Тогда Палатин не был застроен так сильно, как сейчас, и дома стояли на значительном расстоянии друг от друга. Неподалеку шумел ручей, пахло жимолостью и шиповником.

– Вот где надо жить, Тирон, – поведал мне Цицерон, остановившись у ступенек. – Вот куда мы переберемся, когда мне не придется больше сражаться на выборах и станет безразлично, что подумают люди. Только представь себе: дом и сад, где приятно предаваться чтению, а детям нравится играть. – Он поглядел в сторону Эсквилинского холма. – До чего же всем станет легче, когда это дитя появится на свет. Словно ожидание грозы…

Найти дом Катилины было нетрудно: он располагался поблизости от храма Селены, который всю ночь напролет освещался факелами, зажигаемыми в честь лунной богини. На улице нас дожидался раб, который провел нас прямиком в прихожую, где Цицерона приветствовала женщина неземной красоты. Это была Аврелия Орестилла, жена Катилины, чью дочь он, судя по слухам, соблазнил, прежде чем взяться за матушку. Говорили также, что именно из-за этой женщины он убил собственного сына от первого брака (парень грозился, что скорее прикончит Аврелию, чем назовет своей новой матерью куртизанку с дурной славой). Цицерон знал о ней все, а потому прервал поток ее сладкоречивых приветствий сухим кивком.

– Госпожа, – напомнил он, – я пришел увидеться с твоим мужем, а не с тобой.

При этих словах она закусила губу и тут же умолкла. Дом был одним из самых старых в Риме. Половицы громко заскрипели под ногами, когда мы двинулись следом за рабом во внутренние покои, где пахло старыми пыльными занавесками и фимиамом. Запомнилась любопытная подробность: стены были почти голыми, причем, судя по всему, стали такими не так давно. На них виднелись нечеткие четырехугольные пятна там, где ранее висели картины. А на полу остались пыльные круги от статуй. Все убранство атриума составляли гипсовые маски предков Катилины, порыжевшие от дыма, который курился под ними на протяжении жизни нескольких поколений. Там же стоял и сам Катилина. На близком расстоянии первым делом поражал его гигантский рост – Сергий был по меньшей мере на голову выше Цицерона. Второй неожиданностью было присутствие Клодия, стоявшего за его спиной. Это, должно быть, сильно и очень неприятно удивило Цицерона, но, будучи опытнейшим законником, он никак не проявил своих чувств. Цицерон обменялся быстрым рукопожатием с Катилиной, затем с Клодием, вежливо отказался от вина, и все трое без задержки перешли к делу.

Вспоминая былое, я до сих пор поражаюсь сходству между Катилиной и Клодием. В первый и последний раз я видел их вдвоем, и они вполне могли сойти за отца и сына. У обоих был протяжный говор, оба стояли в одинаковой небрежно-расслабленной позе, словно им принадлежал весь мир. Полагаю, именно эта черта называется «породой». Потребовались четыре столетия браков между самыми блестящими семействами Рима, чтобы произвести на свет этих двух негодяев – чистокровных, словно аравийские жеребцы, но столь же несдержанных, безумных и опасных.

– Вот как я вижу это, – начал Катилина. – Юный Клодий произнесет великолепную обвинительную речь, и каждый скажет, что он – новый Цицерон. Даже мне придется признать, что так и есть. Но потом ты, Цицерон, произнесешь речь от имени защиты, еще более блестящую, и никто не удивится тому, что я буду оправдан. Иными словами, мы устроим великолепное представление, и каждый из нас укрепит свое положение. Я буду объявлен невиновным перед народом Рима. Клодия признают отважным и честным мужем. А для тебя это будет очередной громкий триумф в суде, ведь ты успешно защитишь того, кто на голову выше твоих обычных клиентов.

– А если судьи решат иначе?

– Не беспокойся, – хлопнул себя по карману Катилина. – О судьях я уже позаботился.

– До чего же дорого обходится нам правосудие, – улыбнулся Клодий. – Бедному Катилине пришлось распродать всю свою наследственную собственность, чтобы быть уверенным в торжестве справедливости. В самом деле, просто возмутительно. И как только выворачиваются простые люди?

– Мне нужно просмотреть судебные записи, – проговорил Цицерон. – Сколько времени остается до начала слушаний?

– Три дня, – ответил Катилина и сделал знак рабу, стоявшему у дверей. – Тебе хватит, чтобы подготовиться?

– Если судей уже удалось убедить, вся моя речь уместится в нескольких словах: «Пред вами Катилина. Отпустите его с миром».

– Нет-нет, мне нужно все, на что только способен Цицерон, – запротестовал Катилина. – Я хочу, чтобы речь звучала так: «Сей б-б-благородный муж… В коем течет к-к-кровь столетий… Узрев слезы ж-ж-жены и д-д-друзей…» – Он воздел руку к небу и с силой потрясал ею, грубо подражая заиканию Цицерона, обычно почти незаметному. Клодий со смехом внимал ему. Оба были слегка навеселе. – Я хочу, чтобы были упомянуты «африканские д-д-дикари, осквернившие сей древний суд…». Я хочу, чтобы перед нами предстали призраки Карфагена и Трои, Дидоны и Энея…[34]34
   Эней – в античной мифологии один из главных защитников Трои во время Троянской войны, легендарный родоначальник римского народа. Царица Дидона, мифическая основательница Карфагена, дала приют Энею во время его странствий и покончила жизнь самоубийством, не вынеся разлуки с ним.


[Закрыть]

– Все это ты получишь, – холодно прервал его Цицерон. – Работа будет сделана на совесть.

Вернулся раб с судебными записями, и я принялся торопливо складывать свитки в свою сумку, чувствуя, что обстановка в доме ухудшается по мере того, как вино все больше дурманит головы. Поэтому мне хотелось как можно скорее увести Цицерона оттуда.

– Нам понадобится встретиться и поговорить о свидетельствах в твою пользу, – продолжил он тем же ледяным голосом. – Лучше завтра, если это тебя устраивает.

– Конечно же устраивает. Все равно мне больше нечем заняться. Этим летом я рассчитывал включиться в борьбу за консульство. Но, как ты знаешь, этот юный пакостник начал ставить мне палки в колеса.

И тут Катилина проявил ловкость, поразительную для такого гиганта: резко подавшись вперед, он схватил Клодия правой рукой за шею и согнул вдвое. Бедный Клодий, который, кстати, вовсе не был слабаком, издал приглушенный крик и вялыми пальцами попытался оторвать от себя руку приятеля. Но сила Катилины была просто ужасающей, и, мне кажется, следующим быстрым движением он сломал бы Клодию шею, если бы не спокойный и тихий голос Цицерона:

– Как твой защитник, я должен предупредить тебя, Катилина, что убивать своего обвинителя в высшей степени неблагоразумно.

Услышав это предупреждение, Катилина обернулся и насупил брови, словно на секунду забыв, кто такой Цицерон. А затем расхохотался. Он взъерошил Клодию светлые кудри и выпустил его голову из железного захвата. Тот отшатнулся назад, кашляя и потирая шею и щеку. Юноша бросил на Катилину быстрый взгляд, исполненный неподдельной ненависти, но затем тоже засмеялся и горделиво выпрямился. Они обнялись, и Катилина крикнул, требуя еще вина, а мы оставили их пировать вдвоем.

– Ну и парочка! – воскликнул Цицерон, когда мы проходили мимо храма Луны, держа путь домой. – Не слишком удивлюсь, если к утру они убьют друг друга.

Ко времени нашего возвращения у Теренции начались схватки. Ошибки быть не могло. Еще когда мы шли по улице, до нас донеслись крики. Цицерон остановился как вкопанный посередине атриума, бледный от волнения и тревоги. Ведь когда рождалась Туллия, его не было дома, а к тому, что происходило теперь, он был совершенно не готов. Во всяком случае, в его любимых философских сочинениях на этот счет ничего не говорилось.

– О боги, ее будто пытают. Теренция!

Он засеменил к лестнице, которая вела в ее комнату, но на пути у него встала одна из повитух.

Для нас началось неимоверно долгое ожидание в триклинии. Цицерон попросил меня побыть с ним, но поначалу не мог заняться ничем полезным из-за переживаний. Какое-то время он лежал, вытянувшись на той самой кушетке, которую занимала Теренция, когда мы уходили из дома. Потом, услышав очередной вопль, вскочил на ноги и принялся ходить из угла в угол. Воздух был жарким и спертым, огни светильников – неподвижными. Их копоть походила на черные нити, свисавшие с потолка. Я занялся тем, что начал вытряхивать из сумки судебные документы, принесенные из дома Катилины, и разделять их по предметам: обвинения, показания, списки улик. Наконец, чтобы отвлечься от беспокойных мыслей, Цицерон, не вставая с кушетки, протянул руку и стал перебирать свитки, а затем читать их под лампой, поставленной мной. Он беспрестанно кривился и морщился, но невозможно было сказать, в чем состояла причина: в душераздирающих воплях, доносившихся сверху, или в ужасающих обвинениях, выдвигаемых против Катилины. Тут перечислялись вопиющие случаи жестокости и насилия. Подобные донесения шли из всех городов Африки – Утики и Тины, Тапса и Телепты. Проведя за чтением час или два, Цицерон с отвращением отбросил свитки в сторону и попросил меня принести чистый папирус, чтобы продиктовать несколько писем, прежде всего Аттику. Он откинулся на кушетку и закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться. То письмо лежит сейчас передо мной:

«От тебя уже давно никаких писем. В предыдущем письме я подробно написал тебе о своем положении. В ближайшее время думаю защищать своего соперника Катилину. Судьи у нас такие, каких мы хотели, – весьма угодные обвиненному. Надеюсь, что в случае оправдания он будет относиться ко мне более дружественно в деле соискания. Если же случится иначе, перенесу это спокойно».

– Вот уж действительно, – усмехнулся Цицерон и прикрыл глаза.

«Мне нужно, чтобы ты возвратился спешно, ибо все твердо убеждены в том, что твои знатные друзья будут противниками моего избрания».

Тут я отложил палочку для письма, поскольку вместо очередного вопля до нас сверху донесся иной звук – захлебывающийся писк младенца. Цицерон вскочил с кушетки и бросился наверх, в комнату Теренции. Чуть погодя он появился вновь и молча взял у меня письмо, чтобы написать в самом его начале:

«Знай, что у меня прибавление: сынок; Теренция здорова»[35]35
   Перев. В. Горенштейна.


[Закрыть].

До чего же преображает дом появление на свет здоровенького новорожденного! Хотя это редко признают, полагаю, что в подобном случае люди испытывают двойную благодать. Невысказанные страхи, которые всегда сопутствуют рождению человека, – боязнь агонии, смерти, уродства – уходят, и вместо них приходит чудо явления новой жизни. Облегчение и радость тесно сплетаются вместе.

Естественно, мне не дозволялось подняться наверх, чтобы проведать Теренцию, но несколько часов спустя Цицерон сам принес сына вниз, с гордостью показав его прислуге и клиентам. Откровенно говоря, нам удалось увидеть немного – лишь злое красное личико и жиденький локон черных волос. Младенца завернули в те же пеленки, в которые укутывали Цицерона свыше сорока лет назад. Со времен своего младенчества сенатор сберег также серебряную погремушку, которой бряцал ныне над крохотным личиком. Он нежно пронес сына по атриуму и показал на то место, где, как ему мечталось, должна была когда-нибудь появиться первая консульская маска.

– И тогда, – прошептал он, – ты станешь Марком Туллием Цицероном, сыном консула Марка Туллия Цицерона. Как это тебе нравится? Неплохо звучит, а? И никто не будет дразнить тебя «новым человеком». Вот, Тирон, познакомься с новым родом государственных мужей.

Он вручил мне маленький сверточек, и я принял его, дрожа от волнения, как все бездетные люди, когда им дают подержать младенца. Мне стало гораздо легче, когда нянька забрала у меня мальчика.

Меж тем Цицерон мечтательно смотрел на стену атриума. Любопытно, что́ он видел: может быть, на него, как отражение в зеркале, глядела собственная посмертная маска? Я осведомился у него о здоровье Теренции, и он рассеянно ответил:

– О, с ней все в порядке. Полна сил. Ты же знаешь ее. Во всяком случае достаточна сильна, чтобы снова пилить меня за союз с Катилиной. – Цицерон с трудом оторвал взгляд от пустой стены. – А теперь, – вздохнул он, – полагаю, нам имеет смысл поторопиться на встречу с этим негодяем.

Придя в дом Катилины, мы застали хозяина в превосходном расположении духа. На сей раз он был само очарование. Позже Цицерон составил список «изумительных качеств» сего мужа, и я не могу удержаться, чтобы не привести эту запись, ибо лучше не скажешь:

«Он умел привлекать к себе многих людей дружеским отношением, осыпать их услугами, делиться с любым человеком своим имуществом, в беде помогать всем своим сторонникам деньгами, влиянием ценой собственных лишений, а если нужно – даже преступлением и дерзкой отвагой; он умел изменять свой природный характер и владеть собой при любых обстоятельствах, был гибок и изворотлив, умел с суровыми людьми держать себя строго, с веселыми приветливо, со старцами с достоинством, с молодежью ласково; среди преступников он был дерзок, среди развратников расточителен…»[36]36
   Перев. В. Горенштейна.


[Закрыть]

Таков был Катилина, ожидавший нас в тот день. Он уже прослышал о рождении у Цицерона сына и с жаром схватил руку своего защитника, поздравляя его. А затем вручил ему красивую шкатулку, обтянутую сафьяном, и попросил открыть ее. Внутри оказался серебряный детский амулет, привезенный Катилиной из Утики.

– Туземная побрякушка, чтобы отгонять нездоровье и злых духов, – пояснил он. – Это для твоего мальчишки. Отдай ему с моим благословением.

– Что ж, – произнес Цицерон, – очень мило с твоей стороны.

Вещица эта, украшенная затейливым узором, была не просто побрякушкой. Когда Цицерон поднес амулет ближе к свету, я узрел невиданных диких зверей, преследующих друг друга и соединенных узором в виде сплетенных змей. Задумчиво подбросив амулет на ладони, Цицерон положил его обратно в коробочку и отдал Катилине:

– Боюсь, я не могу принять твой подарок.

– Почему? – удивленно улыбнулся Катилина. – Потому что ты мой защитник, а защитникам не положено платить? Ну и честность! Но это всего лишь безделушка для маленького ребенка!

– Видишь ли, – произнес Цицерон, набрав в грудь побольше воздуха, – я пришел сообщить тебе, что не буду твоим защитником.

А я в этот миг уже выкладывал свитки на столик, стоявший между ними. Копошась с записями, я поглядывал то на одного, то на другого, но теперь втянул голову в плечи. Молчание явно затягивалось. Наконец раздался тихий голос Катилины:

– Почему же?

– Скажу прямо: твоя вина очевидна.

Снова воцарилось молчание. Но когда Катилина заговорил, голос его был по-прежнему спокоен:

– Фонтей был признан виновным в вымогательствах среди галлов. Однако же ты не отказался защищать его в суде.

– Да. Но есть разные степени вины. Фонтей был нечестным, но безобидным. Ты тоже нечестен, но совсем не таков, как Фонтей.

– Это суду решать.

– В обычных обстоятельствах я согласился бы с тобой. Однако ты заранее купил решение суда, а я в такой комедии участвовать не желаю. Ты лишил меня возможности увериться в том, что я поступаю в соответствии с правилами чести. А если я не могу убедить самого себя, то не могу убедить и других – жену, брата, а главное, пожалуй, собственного сына, когда он подрастет и сможет понять все это.

Тут я набрался храбрости и взглянул на Катилину. Он был совершенно неподвижен, руки свободно висели вдоль туловища. Так замирает хищник, внезапно столкнувшийся нос к носу с соперником: внимательный, готовый к битве. Катилина заговорил легко и беззаботно, но эта легкость показалась мне наигранной:

– Ты понимаешь, что мне это безразлично. Но безразлично ли тебе? Не имеет значения, кто будет моим защитником. Это ровным счетом ничего не меняет для меня. Я в любом случае буду оправдан. А вот ты вместо друга обретаешь во мне врага.

Цицерон пожал плечами:

– Не хотел бы никого видеть своим врагом. Но когда нет иного выбора, я вынесу и это.

– Такого врага, как я, ты не вынесешь, уверяю тебя. Спроси африканцев, – ухмыльнулся он. – И Гратидиана.

– Ты вырвал ему язык, Катилина. Беседовать с ним затруднительно.

Катилина слегка подался вперед, и я на секунду забеспокоился, как бы он не сделал с Цицероном – и на сей раз довел до конца – то, что накануне вечером сделал с Клодием. Но это было бы чистым безумием, а Катилина никогда не был безумен до такой степени. Если бы он был совершенным безумцем, многое упростилось бы. Овладев собой, Катилина проговорил:

– Что ж, полагаю, я не должен удерживать тебя.

Цицерон кивнул:

– Не должен. Оставь эти записи, Тирон. Они нам больше не понадобятся.

Не помню, были ли сказаны еще какие-нибудь слова. Наверное, нет. Катилина и Цицерон повернулись друг к другу спинами – обычный знак вражды, – и мы покинули этот древний пустой дом со скрипящими половицами, окунувшись в палящий зной римского лета.

XV

Начался самый сложный и хлопотный отрезок жизни Цицерона, в течение которого, как мне думается, он не раз пожалел о том, что сделал Катилину своим смертельным врагом, и не без труда нашел оправдание тому, что отказался защищать его. Причиной, как он часто отмечал, были три, и только три возможных исхода выборов, и ни один из них нельзя было считать отрадным. Первый: он становится консулом, а Катилина – нет. Можно ли предсказать, на какие злодейства толкнет в этом случае Катилину его ненависть к Цицерону? Второй: Катилина становится консулом, а Цицерон – нет. Тогда на Цицерона обрушится вся мощь государства, и последствия предугадать несложно. Третий беспокоил Цицерона больше всего: консулами становятся оба. Такой расклад сулил самое неприятное. Высший империй, о котором мечтал Цицерон, обернется непрестанной – длиной в год – борьбой между ними, вследствие чего государственные дела придут в упадок.

Первое потрясение случилось, когда двумя днями позже начались слушания по делу Катилины. Выяснилось, что защищает его не кто иной, как сам первый консул Луций Манлий Торкват, глава одной из старейших и наиболее уважаемых патрицианских семей Рима. Вместе с Катилиной в суд явились испытанные бойцы из числа аристократов: Катул, Гортензий, Лепид и старый Курион. Единственным утешением для Цицерона могло служить то, что вина Катилины была очевидна, и Клодий, вынужденный заботиться о собственной репутации, проделал хорошую работу по сбору улик и доказательств. Хотя Торкват был человеком вежливым и работал очень тщательно, он мог сделать лишь одно, пользуясь грубым выражением того времени: надушить это дерьмо так, чтобы оно не воняло слишком сильно. Преступления Катилины в Африке были настолько вопиющими, что даже подкупленные судьи едва не признали его виновным. Катилину все же оправдали, но при этом объявили ему «бесчестье». Вскоре после этого Клодий, боясь мести со стороны Катилины и его приспешников, уехал из города и отправился служить у Луция Мурены, нового наместника в Дальней Галлии.

– Ах, если бы я сам был обвинителем по делу Катилины! – рычал Цицерон. – Он бы сейчас сидел на скалах Массилии рядом с Верресом, и они вдвоем считали бы чаек!

Но в конце концов Цицерон хотя бы избежал унижения и не стал защитником Катилины, за что был очень благодарен Теренции. С тех пор он гораздо внимательнее прислушивался к ее советам.

Теперь Цицерон, в соответствии со своим замыслом, должен был на четыре месяца покинуть Рим и отправиться на север, в Ближнюю Галлию, чтобы завоевывать новых избирателей за пределами Италии. Насколько мне известно, ни один кандидат в консулы еще никогда не предпринимал подобных вылазок, но Цицерон, при всей своей нелюбви к путешествиям, был убежден в том, что оно того стоит. Когда он выдвигался в эдилы, избирателей было около четырехсот тысяч, но затем цензоры пересмотрели списки. Право голосования предоставили обитателям земель вплоть до реки Пад, и избирателей стало около миллиона. Очень немногие из этих людей решались на долгое путешествие в Рим, чтобы отдать свой голос. Однако Цицерон посчитал, что, если ему удастся привлечь на свою сторону хотя бы одного из десяти встреченных им, это даст ему решающий перевес на Марсовом поле.