Текст книги "Империй. Люструм. Диктатор"

Такими были его слова. Разве мог я забыть их даже спустя десятилетия?

XVII

Встреча была назначена на вечер, и мы не имели права терять времени. Когда солнце скрылось за гребнем Эсквилина, а я уже во второй раз за день вскарабкался по склону Палатинского холма, в моей душе зародилось неприятное предчувствие. Казалось, я направляюсь прямиком в расставленную для меня ловушку. Как мог я – вернее, Цицерон – быть уверен в том, что Целий не переметнулся на сторону Красса? И разве слово «верность» не звучало нелепо по отношению ко всему, что происходило в общественной жизни Рима? Однако ничего поделать было уже нельзя. Мой юный спутник вел меня по узкой аллее к задней стене дома Красса. Он отодвинул в сторону густой занавес вьющегося по ней плюща, за которым обнаружилась маленькая, обитая ржавым железом дверь, выглядевшая так, будто ее не открывали много лет. Но от сильного удара плечом, нанесенного Целием, она отворилась, и через секунду мы очутились в пустой кладовке.

Как и жилище Катилины, дом был очень старым и на протяжении веков расширялся за счет многочисленных пристроек, поэтому скоро я перестал понимать, где мы, шагая по темным коридорам, где гуляли сквозняки. Всем было известно, что Крассу служит множество искусных рабов, поэтому сама мысль о том, что мы незамеченными доберемся до нужного места, казалась невероятной. Но, похоже, Целий, изучая судопроизводство в Риме, усвоил по крайней мере одну премудрость: как незаметно проникнуть в чужой дом и выскользнуть из него. Мы прошли через внутренний дворик и затаились в прихожей, пережидая, когда пройдет внезапно появившаяся служанка, а потом вступили в большую пустую комнату, стены которой были увешаны шпалерами из Вавилона и Коринфа. В середине комнаты было около двадцати позолоченных стульев, расставленных полукругом, а вдоль стен – множество зажженных ламп и свечей. Целий взял одну из ламп, пересек комнату и приподнял край одной из тяжелых шерстяных шпалер, на которой была изображена Диана, пронзающая копьем оленя. Позади шпалеры находилась ниша – в таких обычно ставят статуи. Там мог поместиться человек, и оставалось еще немного места для лампы. Я вошел в нишу очень своевременно: тут же послышались мужские голоса, и с каждой секундой они становились все громче. Целий поднес палец к губам, подмигнул мне и осторожно опустил край шерстяного ковра. Вскоре звук его торопливых шагов затих в отдалении, и я остался один.

Поначалу мне показалось, что я ослеп, но постепенно глаза привыкли к слабому свету масляной лампы, стоявшей позади меня. Присмотревшись к задней части шпалер, я обнаружил, что в толстой ткани имеется несколько маленьких отверстий, сквозь которые можно было видеть всю комнату. Я вновь услышал шаги, а затем увидел розовую морщинистую лысину. Сразу же после этого раздался голос Красса, такой громкий, что я чуть было не рванулся вперед и не выдал своего присутствия. Красс радушно пригласил гостей войти, а затем отодвинулся в сторону, и я увидел других мужчин. Тут были Катилина, размахивавший руками в такт своим шагам, Гибрида с его физиономией запойного пьяницы, прилизанный и щегольски одетый Цезарь, безупречный Лентул Сура, герой дня Муций и взяткодатели. Все они, похоже, находились в отличном расположении духа, оживленно болтали, шутили, и Крассу даже пришлось хлопнуть в ладоши, чтобы воцарилась тишина.

– Друзья, – заговорил он, стоя лицом к собравшимся и спиной ко мне, – благодарю вас за то, что пришли. Мы должны многое обсудить, а времени у нас мало. Начнем с Египта. Цезарь, тебе слово.

Красс сел, а Цезарь, наоборот, поднялся со своего места. Поднеся руку к голове, он указательным пальцем отвел со лба непослушный локон и заправил его за ухо. Стараясь не производить шума, я достал свои таблички и, когда зазвучал резкий голос Цезаря, который невозможно было спутать ни с каким другим, принялся записывать.

Хвалить себя – не очень скромно, но должен сказать, что изобретенная мной скоропись – это самая замечательная вещь на свете. Согласен, еще за четыре века до меня нечто подобное, в гораздо более простом виде, использовал Ксенофонт. Но то была не полноценная скоропись, а лишь способ сокращения некоторых слов, годившийся к тому же только для греческого языка. Мое же изобретение предназначено для латинского языка с его большим словарным запасом и сложной грамматикой, и я использую около четырех тысяч символов. Моей скорописи можно научить любого, кто этого захочет, даже, например, женщину!

Каждый, кто знаком со скорописью, знает, что худший враг для пишущего – дрожащие руки. От волнения пальцы костенеют, и записи становятся неразборчивыми, а я в те минуты был на взводе. Я боялся, что у меня ничего не получится, но стоило начать, и дело пошло как по маслу. Смысла я не разбирал – все происходило очень быстро. Слыша слова «Египет», «поселенцы», «общественные земли», «уполномоченные», я совершенно не понимал, что за ними стоит. Я заботился лишь об одном: успеть записать все и не пропустить ни слова.

В нише было жарко, как в печи. Пот ручьями стекал мне на глаза, мешая писать, стилус скользил во влажных пальцах. Но лишь однажды, когда я прильнул глазом к дырке в ковре, желая узнать, кто сейчас говорит, до меня дошло, какой ужасной опасности подвергается моя жизнь. Страх усиливался еще и оттого, что сидевшие в комнате, как мне казалось, смотрели прямо на меня, хотя они видели только шпалеру с Дианой. Однако самый ужасный миг наступил позже, после того как Красс объявил, что встреча окончена.

– Когда мы встретимся снова, – провозгласил он, – наша судьба и судьба Рима изменятся раз и навсегда.

Собравшиеся захлопали в ладоши, а когда рукоплескания замолкли, Катилина встал со стула и направился в мою сторону. Я в испуге отпрянул назад и прижался спиной к стене. Он провел рукой по поверхности ковра, и колыхание тяжелой ткани до того напугало меня, что впоследствии я не раз просыпался с криком, снова и снова видя все это в своих тягостных снах. Однако Катилина всего лишь хотел похвалить прекрасную работу. Обменявшись несколькими словами относительно того, где что куплено и – как же без этого? – что сколько стоит, мужчины направились к дверям.

Немного выждав, я посмотрел в отверстие и увидел, что комната пуста. Лишь беспорядочно стоявшие стулья говорили о том, что здесь минуту назад проходило собрание. Мне хотелось выскочить из укрытия и сломя голову броситься к двери, но я обещал Целию ждать его в этом месте. Поэтому я сел на пол, прислонился спиной к стене ниши и обхватил колени руками. Я не знал, как долго длилось совещание, но, видимо, прошло немало времени: я успел заполнить своими знаками целых четыре таблички.

Судя по всему, я заснул: когда за мной пришел Целий, масло в лампах выгорело, свечи догорели, и в комнате царила кромешная темнота. Не говоря ни слова, он протянул руку, помог мне подняться, и мы, осторожно ступая, двинулись через спящий дом по направлению к кладовке. Только оказавшись в аллее, я повернулся к Целию, чтобы прошептать слова благодарности.

– Не стоит, – прошептал он в ответ. Его глаза возбужденно блестели в лунном свете. – Мне это понравилось.

Я знал, что эти слова не были пустой похвальбой. Молодой дурак действительно получал удовольствие от опасных приключений.

Домой я вернулся далеко за полночь. Все, кроме Цицерона, уже спали, но хозяин дожидался меня в триклинии. Судя по количеству книг, разбросанных вокруг лежанки, он сидел там уже много часов. Увидев меня, Цицерон вскочил.

– Ну? – спросил он. Я кивнул, давая понять, что задание выполнено. Цицерон удовлетворенно потрепал меня по щеке и сказал, что я – самый храбрый и самый умный письмоводитель на свете.

Я показал ему таблички с записями, он нетерпеливо схватил одну из них, поднес к свету и тут же с разочарованным видом протянул мне:

– Ах да, твои проклятые иероглифы. Пойдем в комнату для занятий. Я налью тебе вина, а ты мне расскажешь, что там было. И ты, наверное, проголодался?

Цицерон растерянно огляделся – он не привык исполнять обязанности прислуги. Вскоре я уже сидел напротив него, а на столе передо мной были нетронутый кубок с вином, яблоко и таблички с моими записями. Наверное, со стороны я походил на школьника, которому предстоит отвечать урок.

Те восковые таблички у меня не сохранились, однако их расшифровку Цицерон хранил вместе со своими самыми тайными записями. Размышляя об этом сейчас, через столько десятилетий, я понимаю, почему не мог уследить за ходом обсуждения. Заговорщики, должно быть, неоднократно встречались до той памятной мне ночи, поэтому в их разговоре было много всего, понятного только им, но представлявшего загадку для нас с Цицероном. Они немало говорили о днях заседаний судов, поправках в законопредложения, распределении обязанностей. Поэтому не следует думать, что я просто читал свои записи и все тут же становилось понятно. Нет, мы с Цицероном несколько часов ломали голову над таинственными репликами, пытаясь разгадать их скрытый смысл. Однако наконец все встало на свои места. Цицерон то и дело восклицал: «Умны, проклятые! До чего же умны!» – затем вскакивал на ноги, беспокойно ходил по комнате и снова садился за стол.

Короче говоря, выяснилось, что заговор, который уже много месяцев возглавляли Красс и Цезарь, состоял из четырех частей. Для начала они собирались захватить власть на следующих выборах, получив обе консульские должности, все трибунские и три преторские, причем взяткодатели докладывали, что все уже готово для этого. При этом они собирались как можно сильнее подорвать положение Цицерона. Затем, в декабре, трибуны призвали бы произвести внушительные земельные преобразования, с раздроблением больших общественных участков на мелкие (в первую очередь – в Кампании с ее плодородными почвами) и незамедлительным распределением их между тысячами городских плебеев. Далее, в марте народное собрание должно было избрать особый совет из десяти человек – децемвиров – во главе с Крассом и Цезарем, наделенный широчайшими полномочиями по продаже земель в покоренных странах и приобретению на полученные средства новых угодий в Италии, чтобы осуществить еще более широкое переселение. Наконец, на следующее лето наметили ни больше ни меньше как присоединение Египта, под тем предлогом, что уже скончавшийся египетский царь Птолемей, какой-то там по счету, семнадцать лет назад предложил продать всю свою страну римскому народу. Прибыли от этого будущие децемвиры также собирались направить на выкуп земель в Италии.

– Всемогущие боги! Да это же настоящий государственный переворот, замаскированный под земельные преобразования! – возопил Цицерон, когда мы закончили расшифровывать мои записи. – Децемвиры во главе с Крассом и Цезарем станут полновластными хозяевами государства, а консулы и другие магистраты превратятся в ноль без палочки. Более того, их власть внутри страны будет поддерживаться непрерывным выкачиванием денег из завоеванных стран.

Цицерон сел, скрестил руки на груди, опустил голову и долго сидел, не произнося ни слова. Я же, измученный до предела, хотел только одного – отправиться спать. Свет раннего летнего утра, начавший проникать в окна, подсказал мне, что мы проработали всю ночь напролет и что наступил день выборов. До моих ушей уже доносился обычный уличный шум, но вдруг к нему присоединился другой звук шагов, спускавшихся по лестнице. Это была Теренция – заспанная, с растрепанными волосами, в ночной рубашке, с шалью, накинутой на узкие плечи. Я почтительно встал, но женщина, казалось, даже не заметила меня.

– Цицерон! – воскликнула она. – Что ты делаешь здесь в этот час?

Мой хозяин поднял на жену усталый взгляд и объяснил, что случилось. Теренция прекрасно разбиралась во всем, что касалось государственных и денежных дел, и, кроме того, обладала железной волей. Не будь она женщиной, ей, несомненно, удалось бы многого достичь на общественном поприще. Вот и теперь, поняв, что происходит, она пришла в ужас. Теренция была аристократкой до мозга костей, поэтому отчуждение общественных земель и раздача их плебсу представлялись ей прямой дорогой к развалу Рима.

– Ты обязан выступить против этого! – не терпящим возражений тоном заявила она мужу. – Это поможет тебе выиграть выборы. Тебя поддержат все трезвомыслящие люди.

– Думаешь? – Цицерон взял одну из моих табличек и потряс ею перед носом жены. – Вот это может ударить по мне так, что только искры полетят! Многие сенаторы, половина которых изображают из себя радетелей за отечество, а остальные просто алчны, всегда мечтали о захвате Египта. А что касается народа, то лозунг «Каждому – бесплатный надел!» принесет Катилине и Гибриде даже больше голосов, чем раздача денег. Нет, я – в ловушке! – Цицерон посмотрел на восковую табличку и в отчаянии помотал головой, как художник, созерцающий талантливую картину, написанную его более удачливым конкурентом. – Задумка поистине безупречная. Чувствуется рука великого государственного мужа, – продолжал сетовать он. – Такое мог придумать только Цезарь. Что до Красса, то, вложив в это дело миллионы, он может рассчитывать, что подчинит своему влиянию большую часть Италии и весь Египет. Даже ты согласишься с тем, что это на редкость удачное вложение денег.

– Но ты просто обязан что-нибудь предпринять! – не отступала Теренция. – Ты не имеешь права допустить этого!

– А что именно я, по-твоему, должен делать?

– И ты еще считаешься умнейшим человеком Рима? – раздраженно выпалила она. – Ведь это очевидно! Сегодня же утром отправляйся в сенат и расскажи о том, что они замышляют! Разоблачи их!

– Блестящий шаг, ничего не скажешь! – язвительно откликнулся Цицерон. – Я сообщаю о предлагаемых мерах, желанных для народа, и тут же начинаю поносить их. Ты что, не слышала меня? Если все это пройдет, выиграют в первую очередь люди, которые поддерживают меня!

– Значит, ты должен винить только себя – за то, что сделал ставку на простонародье! Вот чем оборачивается твоя демагогия, Цицерон! Ты считаешь, что можешь управлять чернью, но все закончится тем, что чернь пожрет тебя! Неужели ты всерьез полагал, что тебе удастся одолеть таких людей, как Красс и Катилина, когда дело дойдет до публичной распродажи убеждений? – (Цицерон раздраженно заворчал, но спорить с женой не осмелился.) – Но скажи мне, – продолжала Теренция, буравя его взглядом, – если эта «безупречная задумка», как ты ее назвал, или преступный заговор, как назвала бы ее я, – если она действительно так желанна для народа, почему они, подобно ворам, скрываются и вынашивают свои замыслы под покровом ночи? Почему они не скажут обо всем честно и открыто?

– Потому, моя ненаглядная Теренция, что аристократы думают так же, как ты. Они никогда не поддержат эти замыслы, полагая, что сначала будут поделены и розданы общественные земли, а потом дело дойдет и до их собственности. Давая кому-нибудь надел, Красс и Цезарь получают нового клиента, а когда патриции начнут терять власть над землей, с ними будет покончено. Кроме того, как, по-твоему, поведут себя Катул или Гортензий, если им придется выполнять повеления децемвиров, избранных народом? Народом! Для них это будет сродни перевороту, чем-то вроде того, что устроил в свое время Тиберий Гракх. – Цицерон бросил табличку на стол. – Нет, они не станут действовать в открытую. Они будут орудовать так же, как всегда: строить козни, раздавать взятки, даже убивать – только для того, чтобы сохранить все как есть.

– И будут правы! – буквально прорычала Теренция. Ее кулаки были сжаты, – казалось, она вот-вот ударит мужа. – Они были правы, когда отобрали полномочия у трибунов, были правы, когда попытались остановить этого деревенского выскочку Помпея! И если у тебя еще осталось хоть немного здравого смысла, ты немедленно отправишься к ним и скажешь: «Узнайте, что замышляют Красс и Цезарь. Поддержите меня, и я попробую не допустить этого».

Цицерон безнадежно вздохнул и откинулся на лежанке. Несколько секунд он молчал, но затем внезапно перевел взгляд на жену и тихо проговорил:

– Клянусь всеми богами, Теренция, ты столь же умна, сколь и сварлива! – Потом он резко сел, вскочил с кушетки и звонко чмокнул жену в щеку. – Моя драгоценная, моя наиумнейшая ворчунья! Ты совершенно права! Точнее, почти права, поскольку мне вообще ничего не надо делать! Нужно всего лишь довести все это до сведения Гортензия. Тирон, сколько времени тебе понадобится на то, чтобы распознать свои чертовы загогулины и превратить их в обычные буквы? Может, даже не все, а только самое важное, чтобы раздразнить Гортензия.

– Несколько часов, – ответил я, дивясь столь резкой перемене в настроении хозяина.

– Тогда поторопись! – приказал Цицерон. Никогда раньше я не видел его таким возбужденным. – Но сначала подай мне перо и бумагу.

Я сделал, как он велел, и Цицерон принялся писать. Мы с Теренцией, заглядывая ему через плечо, читали: «Марк Туллий Цицерон приветствует Квинта Гортензия Гортала! Я считаю своим долгом римлянина ознакомить тебя с этой записью беседы, состоявшейся прошлой ночью в доме Марка Красса, в которой, помимо него, принимали участие Гай Цезарь, Луций Катилина, Гай Гибрида, Публий Сура и некоторые кандидаты в трибуны, имена которых тебе хорошо известны. Сегодня в сенате я собираюсь выступить против кое-кого из этих господ. Если ты хочешь обсудить вопрос более обстоятельно, сообщаю, что после заседания я буду находиться в доме нашего общего знакомого, уважаемого Аттика».

– Это должно сработать, – заявил Цицерон, дуя на чернила, чтобы они скорее высохли. – Теперь, Тирон, сделай как можно более полную расшифровку своих записей, причем так, чтобы в ней присутствовали лучшие места, от которых в жилах Гортензия застынет его благородная кровь. А потом доставь ее Гортензию вместе с моим письмом. Не отдавай никому из слуг, только Гортензию в собственные руки! Учти, ты должен сделать это не позднее чем за час до начала работы сената. И вот еще что: отправь кого-нибудь к Аттику с просьбой зайти ко мне до того, как я отправлюсь в сенат.

Он вручил мне письмо и поспешил к двери.

– Приказать Сосифею или Лаврее пригласить в дом клиентов? – прокричал я вдогонку хозяину, поскольку с улицы уже доносился гул людских голосов. – В котором часу открывать двери?

– Сегодня – никаких клиентов! – крикнул он уже с лестницы. – Если они захотят, то могут проводить меня до сената. Тебе сейчас есть чем заняться, а я должен подготовить речь.

Он протопал по лестнице над нашими головами, направляясь к себе в комнату, и мы с Теренцией остались одни. Она приложила ладонь к щеке – туда, куда поцеловал ее муж, – и удивленно посмотрела на меня:

– Речь? Какую еще речь?

Мне оставалось лишь признаться, что я понятия не имею, о чем намерен говорить Цицерон. В тот миг я действительно не знал, что он собрался готовить речь, которую впоследствии весь мир узнает под названием «In toga candida»[38]38
   «В белой тоге» – такое название получила речь Цицерона, произнесенная им в сенате и направленная против его соперников.


[Закрыть].

Я писал настолько быстро, насколько позволяла усталость, и все это чем-то напоминало запись театральной пьесы: сначала имя говорящего, затем – его слова. Многое из того, что мне казалось не очень важным, я опустил и поэтому решил держать таблички с записями при себе – на тот случай, если в течение дня придется сверяться с ними. Закончив работу, я свернул папирусы, засунул их в особую тубу и пустился в путь. Выйдя из дома, я был вынужден проталкиваться через толпу клиентов и доброжелателей Цицерона, запрудивших улицу: они хватали меня за тунику и наперебой спрашивали о том, когда появится сенатор.

Дом Гортензия на Палатинском холме много лет спустя был куплен нашим дорогим и возлюбленным императором, и по одному этому читатель может судить, насколько он был хорош. До того дня я в нем не бывал, поэтому несколько раз пришлось останавливаться и спрашивать у прохожих дорогу. Дом стоял почти у самой вершины холма, на его юго-западном склоне, откуда открывался прекрасный вид на Тибр. Глядя на раскинувшиеся внизу темно-зеленые чащи и поля, посреди которых плавно изгибалась серебристая лента реки, человек чувствовал себя скорее в деревне, нежели в городе.

Зять Гортензия Катул, о котором я не раз упоминал, владел домом по соседству, и все в этой округе, где витали запахи жимолости и мирта, где тишину нарушало только пение птиц, говорило о хорошем вкусе и достатке. Даже встретивший меня слуга напоминал аристократа.

Я сообщил, что принес для его хозяина личное послание от сенатора Цицерона. На костистом лице слуги появилось такое отвращение, будто я громко испортил воздух. Слуга хотел было взять у меня тубу, но я не отдал, и тогда он вышел, оставив меня в атриуме, со стен которого на меня смотрели гипсовыми глазами посмертные маски всех предков Гортензия, достигших консульства. На трехногом столике в углу стоял сфинкс, с изумительным искусством вырезанный из единого куска слоновой кости, и я сразу же догадался: это тот самый сфинкс, который годы назад подарил Гортензию Веррес и по поводу которого Цицерон произнес свою знаменитую шутку. Я направился туда, чтобы поближе рассмотреть это чудо, и тут из дверей позади меня вышел Гортензий.

– Ну и ну, – проговорил он, когда я с виноватым видом обернулся, – вот уж не ожидал увидеть посланца Марка Цицерона под кровом моих предков! В чем дело?

Гортензий, видимо, собирался на заседание сената, поскольку он был в сенаторском облачении, только на ногах – домашние сандалии. Я впервые видел его таким, и это было забавно. С трудом подавив улыбку, я передал ему письмо Цицерона. Сломав печать, Гортензий стал читать его. Дойдя до перечисленных Цицероном имен, Гортензий бросил на меня острый взгляд, и я сразу же понял, что он заглотил приманку. Однако благодаря его многолетней выучке внешне это никак не проявилось.

– Скажи ему, что я почитаю на досуге, – небрежно проговорил он, забирая у меня расшифровку беседы заговорщиков. Могло создаться впечатление, что его ухоженные руки никогда еще не держали ничего менее любопытного, хотя я уверен, что, как только Гортензий вышел из атриума, он понесся в свою библиотеку, сломал печать и впился глазами в свиток.

Что касается меня, то я вышел на свежий воздух и не торопясь спустился к сердцевинной части города по лестнице Кака. С одной стороны, мне нужно было убить время до начала заседания сената, с другой – я выбрал кружной путь, чтобы держаться подальше от дома Красса. Пройдя по Этрусской улице, я оказался в районе, где была сосредоточена торговля ладаном и всякими благовониями.

От насыщенных ароматов и усталости у меня закружилась голова. Мое сознание причудливым образом отделилось от действительности и всех повседневных забот. Завтра в это же время, думал я, выборы на Марсовом поле будут в самом разгаре, и мы, возможно, узнаем, станет ли Цицерон консулом или нет. Но при любом исходе все должно идти своим чередом: солнце, как ему и положено, будет светить, а осенью пойдут дожди.

Задержавшись на Коровьем рынке, я наблюдал за тем, как люди покупают цветы, фрукты, мясо, и размышлял: а каково это – жить вне государственных дел? Обычной, простой жизнью, которую поэт назвал vita umbratilis?[39]39
   Жизнь в тени (лат.).


[Закрыть] Именно такое существование я собирался вести после того, как Цицерон выполнит свое обещание и подарит мне свободу и надел, – есть фрукты, которые сам вырастил, пить молоко коз, которых сам подоил. Я буду запирать на ночь ворота и никогда больше не пойду ни на какие выборы. Вот самый правильный образ жизни.

Когда я наконец дошел до форума, в сенакуле уже собралось около двухсот сенаторов, на которых глазело вдвое больше зевак, включая сельских жителей. Наряженные в деревенскую одежду, они пришли в Рим, чтобы принять участие в выборах. Фигул восседал в консульском кресле у входа в сенат, а рядом с ним, дожидаясь кворума, стояли авгуры. Каждый раз, когда на форуме появлялся очередной кандидат в сопровождении толпы приверженцев, на площади возникало волнение и поднимался шум. Я видел, как прибыл Катилина со своей свитой – странным смешением молодых аристократов и уличного сброда, по сравнению с которым даже погрязшие в долгах, прожженные игроки вроде Сабидия и Пантеры, сопровождавшие Гибриду, выглядели достойно.

Сенаторы потянулись в зал заседаний, и я уже стал волноваться, размышляя, что могло задержать Цицерона, когда со стороны Аргилета послышались звуки барабанов и труб. В следующий миг из-за угла на площадь вышли две колонны молодых людей, несших в поднятых руках свежесрезанные ветки. Вокруг них с восторженным визгом прыгали ребятишки. Затем появилась внушительное сборище римских всадников во главе с Аттиком, а за ними – Квинт в сопровождении примерно десятка таких же, как он, сенаторов-заднескамеечников. Девушки разбрасывали на их пути розовые лепестки. Такому пышному представлению остальные соперники Цицерона могли только позавидовать, и собравшаяся на форуме публика вознаградила его бурными рукоплесканиями. Посередине этого людского водоворота, словно в сердцевине смерча, торжественно шествовал сам кандидат в ослепительной toga candida, которая уже дважды сопровождала его во время успешных выборов.

Я редко видел Цицерона на расстоянии, поскольку обычно находился позади него, и теперь впервые по достоинству оценил его актерское дарование. И одежда, и манера поведения – ровная походка, одухотворенное выражение лица – олицетворяли все, что хотел видеть в кандидате избиратель: честность, неподкупность, чистоту помыслов. Мне хватило одного взгляда на хозяина, чтобы понять: он приготовился произнести важнейшую, с его точки зрения, речь. Присоединившись к хвосту процессии, я слышал приветственные крики сторонников Цицерона, прозвучавшие, когда он вошел в зал, и ответное улюлюканье его противников.

Нам не позволяли приблизиться ко входу в курию до тех пор, пока не зашли все сенаторы, после чего я занял свой обычный наблюдательный пост у двери – и тут же почувствовал, что сзади ко мне кто-то протискивается. Это был Аттик, побледневший от напряжения.

– Как только ему хватило мужества? – проговорил он, но, прежде чем я успел ответить, Фигул поднялся со своего места, чтобы сообщить о провале своего закона в трибунате. Некоторое время он что-то бубнил, а затем потребовал у Муция, чтобы тот объяснил свое поведение: как он осмелился наложить вето на законопредложение, одобренное сенатом?

В зале царила напряженная, предгрозовая обстановка. Я видел Катилину и Гибриду, сидевших среди аристократов, Катула на консульской скамье перед ними и Красса, устроившегося неподалеку. Цезарь расположился в той же части зала, на скамье, предназначенной для бывших эдилов.

Муций поднялся и с надменным видом заявил, что священный долг требовал от него действовать в интересах народа, а lex Figula не имеет ничего общего с защитой этих интересов, угрожает безопасности и оскорбляет достоинство народа.

– Чушь! – послышался крик с противоположной стороны зала, и я сразу узнал голос Цицерона. – Тебя купили!

Аттик схватил меня за руку.

– Начинается! – прошептал он.

– Моя совесть… – попытался заговорить Муций, но был прерван новым выкриком Цицерона:

– О какой совести ты говоришь, лжец! Ты продался, как шлюха!

Зал приглушенно загудел: несколько сотен мужчин начали одновременно переговариваться друг с другом, а Цицерон поднялся со своего места и распростер руки, требуя слова. В тот же миг я услышал позади себя голос человека, требующего, чтобы его пропустили в зал. Это был опоздавший Гортензий. Войдя внутрь, он торопливо прошел по проходу, отвесил поклон консулу, сел рядом с Катулом и принялся что-то шептать ему на ухо. Сторонники Цицерона из числа педариев вопили, требуя предоставить ему слово, и, учитывая, что он был претором и, следовательно, стоял выше Муция, это требование было удовлетворено.

Муций с большой неохотой позволил сидевшим рядом с ним сенаторам усадить себя на место, а Цицерон тем временем вытянул руку в его сторону и, напоминая статую разгневанной Юстиции[40]40
   Юстиция – римская богиня, олицетворявшая правосудие.


[Закрыть], провозгласил:

– Шлюха ты, Муций, да вдобавок еще и вероломная, ведь не далее как вчера ты заявил народному собранию, что я недостоин быть консулом. Я – первый, к кому ты обратился за защитой, будучи обвинен в воровстве! Выходит, тебя защищать я достоин, а римский народ – недостоин? Но какое мне дело до твоих слов, если всем известно, что тебе заплатили за клевету на меня!

Муций стал красным, как свекла. Он стал трясти кулаком и выкрикивать оскорбления в адрес Цицерона, которые, впрочем, тонули в общем гвалте. Цицерон смерил его полным презрения взглядом, а затем поднял руку, добиваясь тишины.

– Кто же такой этот Муций? – вопросил он, с отвращением выплюнув имя противника, словно попавшую в рот муху. – Муций – всего лишь публичная девка среди целого скопища проституток. Их хозяин – человек благородного происхождения, чей излюбленный инструмент – подкуп, и, поверьте, он играет на нем искусно, как на флейте. Он подкупает судей, избирателей, трибунов. Стоит ли удивляться тому, что наш закон против подкупа для него кость в горле. И какой же способ он избрал, чтобы провалить его? Подкуп! – Цицерон помолчал, а затем, понизив голос, продолжил: – Я должен поделиться с сенатом кое-какими сведениями. – (В зале повисла тишина.) – Прошлой ночью Антоний Гибрида и Сергий Катилина, а также еще кое-кто, встречались в доме упомянутого мной человека благородного происхождения…

– Назови его! – прокричал кто-то, и мое сердце испуганно сжалось при мысли о том, что Цицерон действительно сделает это. Однако он молча повернул голову в сторону Красса и стал смотреть на него так пристально, что с тем же успехом мог подойти и положить руку ему на плечо: ни у кого не могло остаться никаких сомнений относительно личности «человека благородного происхождения», о котором говорил Цицерон. Красс выпрямился и подался вперед, не сводя, в свою очередь, взгляда с Цицерона. Он ждал дальнейшего развития событий. В зале воцарилось гробовое молчание, все словно перестали дышать. Однако на уме у Цицерона было другое, и он с почти ощутимым усилием оторвал взгляд от Красса.

– Упомянутый мною человек благородного происхождения с помощью взяток провалил закон, направленный против взяток, но теперь замыслил кое-что новое. Теперь с помощью все тех же взяток он намеревается проложить путь к консульству. Нет, не для себя, а для двух своих ставленников – Гибриды и Катилины.

Те, чьи имена прозвучали, разумеется, тут же вскочили с мест, на что, вероятно, и рассчитывал Цицерон. Но поскольку оба стояли ниже его по положению, они не могли лишить Цицерона слова.

– Вот и они! – издевательским тоном проговорил он, поворачиваясь к лавкам позади себя. – Лучшее, что можно купить за деньги! – Дождавшись, пока в зале стихнет смех, он добавил: – Как говорим мы, законники, caveat emptor![41]41
   Да остережется покупатель! (лат.)


[Закрыть]