Текст книги "Империй. Люструм. Диктатор"

Самое пагубное для государственного деятеля – когда его публично высмеивают; и если это все же происходит, он должен оставаться непроницаемым, делая вид, что насмешки совершенно не задевают его. Однако Гибрида и Катилина, видя указывающие на них со всех сторон пальцы и раскрытые в хохоте рты, не могли решить, как поступить – то ли вызывающе стоять, то ли сесть и изобразить хладнокровное равнодушие. Они пытались делать и то и другое, поэтому то садились, то вставали, словно пара болванчиков на разных концах игрушечных деревянных качелей. От этого хохот в зале становился еще громче, и вскоре некоторые из сенаторов уже катались по полу, держась за животы, а другие утирали слезы. Особенно сильно бесился Катилина, который, как и любой гордец, не терпел издевок над собой. Но что он мог поделать?

На помощь им попытался прийти Цезарь. Он встал и потребовал у Цицерона объяснить, к чему тот клонит, но оратор не обратил на него внимания, а консул не захотел призвать Цицерона к порядку, поскольку и сам потешался не меньше остальных.

– Давайте начнем с того, который помельче, – продолжал Цицерон после того, как обе его жертвы все же опустились на свои места. – Тебя, Гибрида, не хотели избирать в преторы и не избрали бы, если бы я не сжалился над тобой и не посоветовал центуриям проголосовать за тебя. Ты открыто живешь с куртизанкой, не умеешь выступать на публике и даже собственное имя не вспомнишь без помощи номенклатора. Во времена Суллы ты был вором, а потом стал пропойцей. Короче говоря, ты – шутка, причем шутка неприличная и не в меру затянувшаяся.

В зале стало гораздо тише. Все понимали, что подобные оскорбления превращают людей в смертельных врагов выступающего, но Цицерон как ни в чем ни бывало повернулся к Катилине. Аттик еще крепче сжал мою руку.

– Теперь о тебе, Катилина. Не чудо ли это, не знак ли дурных времен, что ты надеешься стать консулом и вообще задумываешься об этом? И у кого ты просишь эту должность? У бывших руководителей государства, которые несколько лет назад не позволили тебе даже стать кандидатом? Или у всадников, среди которых ты устроил бойню? Или у народа, не забывшего твою чудовищную по жестокости расправу над его вождем – и моим родственником – Гратидианом, после которой ты принес его еще дышавшую голову к ступеням храма Аполлона? А может, ты выпрашиваешь должность у сенаторов, которые своей властью чуть не лишили тебя всех почестей, чтобы отправить в цепях в Африку?

– Я был оправдан! – взревел Катилина, снова вскакивая на ноги.

– Опра-а-вдан? – издевательски передразнил его Цицерон. – Оправдан?! Ты, обесчестивший себя распутством и всеми известными человеку телесными извращениями? Ты, обагривший свои руки мерзостными убийствами, ограбивший наших союзников, нарушивший все существующие законы? Ты, кровосмеситель, женившийся на женщине, дочь которой до того совратил? Оправдан? Тогда я могу сделать только один вывод: что все римские всадники – лжецы, что письменные свидетельства самого почтенного города – подделка, что лгал Квинт Метелл Пий, что лгала Африка. О, гнусный человечишка, не оправдания ты заслуживаешь, а нового суда и еще более сурового наказания, чем то, к которому тебя собирались приговорить!

Это было слишком даже для уравновешенного человека, что уж говорить о Катилине! Он буквально обезумел и, издав звериный рев, кинулся вперед, перепрыгивая через скамьи и расталкивая оказавшихся на его пути сенаторов. Проложив себе путь между Гортензием и Катулом, Катилина выскочил в проход и побежал по нему, стремясь вцепиться в горло своему обидчику. Но именно этого и ожидал Цицерон, именно на это он его подначивал. Поэтому Цицерон остался стоять, а Квинт и несколько бывших солдат встали впереди него. В этом, впрочем, не было нужды – Катилину, несмотря на его внушительные размеры, уже схватили консульские ликторы. Друзья обиженного мерзавца, среди которых были Цезарь и Красс, поспешно взяли его под руки и повели назад, к его месту, невзирая на то что Катилина продолжал рычать, вырываться и пинать воздух ногами. Все сенаторы повскакивали с мест, чтобы лучше видеть происходящее, и Фигул был вынужден объявить перерыв до тех пор, пока не будет восстановлен порядок.

После того как все расселись по местам, Гибриде и Катилине, как того требовали правила, предоставили возможность ответить на обвинения, и каждый из них, дрожа от ненависти, излил на Цицерона потоки обычных оскорблений: высокомерный, лживый, каверзник, выскочка, чужеземец, не служивший в войске. Сторонники этой двоицы поддерживали их одобрительными выкриками. Однако даже самые ярые приверженцы Гибриды и Катилины явно были напуганы тем, что так и не смогли опровергнуть главное обвинение Цицерона: что их притязания на консульство поддерживала загадочная третья сила. Сам же Цицерон сидел с непроницаемым лицом, как часто делал в сенате, улыбаясь, обращая на злобные отповеди не больше внимания, чем утка – на летний дождь.

Только потом – когда Квинт и его друзья-военные вывели Цицерона из зала, чтобы не допустить еще одного нападения со стороны Катилины, мы наконец оказались под безопасными сводами дома Аттика, двери были закрыты и заперты на засов, – только тогда Цицерон, похоже, осознал, какое великое деяние он совершил.

XVIII

Цицерону оставалось только ждать, как поведет себя Гортензий. Мы провели много часов в скучной тиши библиотеки Аттика, окруженные древней мудростью манускриптов, под суровыми взглядами великих философов, а июльский день за окнами тем временем все больше наполнялся жарой и пылью. Я, конечно, мог бы соврать, что мы коротали время, обсуждая максимы Эпикура, Зенона или Аристотеля, что Цицерон изрек нечто глубокомысленное относительно демократии, но не хочу кривить душой. Ни у одного из нас не было настроения рассуждать о государственных делах. Особенно это касалось Квинта, который договорился о выступлении Цицерона в Эмилиевом портике, где всегда было много народа, и теперь ворчал, упрекая брата в том, что он попусту теряет драгоценное время.

Конечно же, мы обсуждали громовую речь Цицерона в сенате.

– Видели бы вы рожу Красса, когда он решил, что я вот-вот назову его имя! – со смехом вспоминал Цицерон.

Говорили мы и о том, заглотят ли аристократы наживку, подброшенную им Цицероном, и единодушно решили: если они не попадутся на нее, Цицерон окажется в очень опасном положении. Он то и дело спрашивал меня, точно ли Гортензий прочитал его письмо, и я снова и снова уверять хозяина в том, что Гортензий сделал это при мне.

– Что ж, дадим ему еще час, – говорил Цицерон и снова начинал мерить библиотеку нетерпеливыми шагами, время от времени останавливаясь и бросая едкое замечание, обращенное к Аттику: «Они что, всегда так точны, твои холеные друзья?», или: «Объясни мне, пожалуйста, у аристократов считается дурным тоном хоть изредка обращать внимание на время?»

Чудесные солнечные часы Аттика показывали уже десятый час, когда в библиотеку наконец вошел один из его домашних рабов с известием о том, что прибыл управляющий Гортензия.

– Мы что, будем теперь вести переговоры с его слугами? – пробормотал Цицерон, но его нетерпение было столь велико, что он чуть ли не вприпрыжку выскочил из комнаты и поспешил в атриум. Мы, разумеется, последовали за ним. В атриуме ждал тот самый костлявый управляющий, которого я видел утром в доме Гортензия, только на сей раз он был куда обходительнее. Костлявый сообщил, что на улице ожидает двухместная повозка, которая должна отвезти Цицерона к его хозяину.

– Но я должен ехать с ним! – возмутился Квинт.

– Мне приказано привезти сенатора Цицерона, – невозмутимо ответил посланец Гортензия. – Встреча пройдет в полнейшей тайне. С сенатором может поехать только один человек – его письмоводитель, который умеет быстро писать слова.

Мне это понравилось не больше, чем Квинту. Мне – потому что я не хотел подвергаться перекрестному допросу со стороны Гортензия, Квинту – потому что отказ стал для него унижением и – возможно, это лишь мое предположение – потому что он опасался за безопасность брата.

– А если это ловушка? – возбужденно спросил Квинт. – Вдруг там Катилина? И он устроит тебе засаду на дороге?

– Вы находитесь под защитой сенатора Гортензия, – сухо заявил костлявый. – От его имени и в присутствии всех этих свидетелей даю вам слово чести, что вам ничто не угрожает.

– Ладно, братец, не волнуйся. – Цицерон ободряюще потрепал Квинта по плечу. – Все будет хорошо. Гортензию сейчас совсем не нужно, чтобы со мной что-нибудь «случилось». Кроме того, – улыбнулся он, – я нахожусь под кровом своего друга Аттика, и это лучший залог моей безопасности. Пойдем, Тирон, послушаем, что нам скажут.

Мы покинули надежное пристанище – дом Аттика, – прошли по улице и увидели красивую двухколесную повозку со значком Гортензия на боку. Управляющий уселся рядом с возницей, мы с Цицероном устроились внутри, и повозка покатила вниз по склону. Однако, вместо того чтобы свернуть на юг, к Палатинскому холму, мы, вопреки нашим ожиданиям, поехали на север, к Фонтинальским воротам. Цицерон набросил полу своей тоги на голову, будто бы защищаясь от пыли, валившей из-под колес. На самом деле он просто не хотел, чтобы сочувствующие ему избиратели видели его в Гортензиевой повозке.

Однако, когда мы выехали из города, Цицерон снял наскоро сооруженный капюшон. Я видел, что ему не по себе. Несмотря на заверения слуги Гортензия и его, Цицерона, напускное бесстрашие, он знал, что на пустынной дороге с ним запросто может произойти «несчастный случай». Солнце было большим и уже опускалось, стремясь спрятаться за выстроившимися вдоль дороги гробницами. Тополя отбрасывали зловещие тени, лежавшие на нашем пути, словно горные расселины.

Некоторое время мы тащились позади телеги, запряженной волами, не имея возможности обогнать ее. Когда дорога стала пошире, возница щелкнул хлыстом, наша повозка резко вильнула влево, набрала скорость и вырвалась вперед. К тому времени, я полагаю, мы оба уже догадались, куда нас везут, поэтому Цицерон вновь накинул на голову полу тоги и низко опустил голову. Какие мысли крутились в его голове?

Мы свернули вбок и поехали вверх по крутому склону, по второстепенной дороге, недавно засыпанной гравием, – мимо журчащих полноводных ручьев, через тенистые сосновые рощи, где тишина нарушалась только воркованием голубей, – и вскоре добрались до огромных распахнутых ворот. За нами, посреди просторного парка, виднелась невероятных размеров вилла. Я сразу же узнал ее. Модель виллы показал Габиний завистливой толпе на форуме, сообщив, что это дворец Лукулла.

С тех самых пор, стоит мне ощутить запах еще не высохшего цемента и влажной краски, как я возвращаюсь мыслями к Лукуллу и грандиозному мавзолею, который он выстроил для себя за стенами Рима. Он являл собой великолепное и печальное зрелище. То был, пожалуй, самый блистательный военачальник из числа аристократов за последние полвека. И это притом, что после приезда Помпея на восток у него украли его самую важную победу, а происки врагов, включая Цицерона, обрекли его на многолетние скитания за пределами Рима. Обесчещенный, он не мог даже прийти в сенат, ибо появление в городе лишило бы его права на триумф.

Поскольку Лукулл все еще обладал военным империем, в поместье было много часовых и ликторов – так много, что Цицерон небезосновательно предположил, что, помимо Лукулла, тут есть еще один видный полководец.

– Как думаешь, может ли случиться так, что Квинт Метелл тоже здесь? – прошептал он мне на ухо, когда мы, следуя за управляющим Гортензия, шли по длинным коридорам. – Всемогущие боги, мне кажется, что он здесь!

Мы миновали множество комнат, забитых военными трофеями, и наконец очутились в большом помещении, называемом залом Аполлона. Под фреской с изображением божества, выпускающего из золотого лука горящую стрелу, негромко беседовали шестеро мужчин. Услышав звук наших шагов по мраморному полу, они умолкли и повернули головы в нашу сторону. Одним из них действительно был Квинт Метелл – располневший, поседевший, немного истрепавшийся за годы службы на Крите, но по-прежнему напоминавший того самого человека, который пытался запугать сицилийцев и воспрепятствовать им давать показания против Гая Верреса. По одну сторону от Метелла сидел Гортензий, его давний союзник по судебным битвам, а по другую – Катул, все такой же тощий и угловатый. Исаврик – великий старец сената – присутствовал тоже. В тот июльский день ему, вероятно, было не меньше семидесяти, но он не выглядел на свои годы. И неудивительно: ему предстояло прожить до девяноста лет и похоронить всех присутствовавших в тот день в зале Аполлона. Я заметил в руках Исаврика запись тайных переговоров, которые утром передал Гортензию.

И наконец, братья Лукуллы. Младший, Марк, был хорошо мне знаком, поскольку я часто видел его на одной из передних скамеек сената, а вот Луция, знаменитого военачальника, я, как ни странно, не узнал вовсе. Этому тоже не приходилось удивляться, ведь из последних двадцати трех лет восемнадцать он провел в нескончаемых походах. Луцию было за пятьдесят. Увидев его, я сразу понял, чем была вызвана жгучая зависть Помпея по отношению к этому человеку и почему дело едва не дошло до драки, когда они встретились в Галатии во время передачи начальствования над восточными легионами. Луций Лукулл излучал такое величие и достоинство, что рядом с ним даже Катул казался самым заурядным человеком.

Молчание нарушил Гортензий. Выйдя вперед, он представил Цицерона Лукуллу. Цицерон протянул хозяину дома руку, и в течение нескольких томительных секунд мне казалось, что тот откажется пожать ее: военачальник мог счесть Цицерона сторонником своего врага Помпея. Однако затем Лукулл все же пожал протянутую руку – очень осторожно, как берут грязную тряпку в отхожем месте.

– Император! – проговорил Цицерон с вежливым поклоном, а затем кивнул Метеллу и так же почтительно повторил: – Император!

– А это кто такой? – требовательным тоном спросил Исаврик, мотнув головой в мою сторону.

– Мой письмоводитель, Тирон, – пояснил Цицерон. – Это он записал все, о чем говорилось в доме Красса.

– Не верю ни одному слову! – заявил Исаврик, тыкая свитком с записью в мою сторону. – Никто не может записывать слова с той же быстротой, с которой они произносятся! Это за пределами человеческих возможностей.

– Тирон изобрел собственную разновидность скорописи, – пояснил Цицерон. – Пусть он сам продемонстрирует вам записи, сделанные им прошлой ночью.

Я достал из кармана свои таблички и протянул их недоверчивым аристократам.

– Поразительно! – поразился Гортензий, внимательно изучая написанное. – И что же, каждый из значков соответствует определенному звуку?

– В основном они обозначают слова и самые распространенные обороты, – ответил я.

– Докажи, – воинственным тоном потребовал Катул. – Запиши все, что я сейчас скажу. – И, дав мне не более двух секунд на то, чтобы приготовить новую табличку и взять стилус, быстро заговорил: – Если то, что я прочитал здесь, правда, можно с уверенностью сказать, что преступный заговор поставил наше государство на грань гражданской войны. Если это ложь, перед нами самая отвратительная подделка в истории Рима. Я не верю, что столь подробная запись могла быть сделана рукой человека. Катилина – горячая голова, это всем известно, но он истинный римлянин благородного происхождения, а не какой-то хитрый и честолюбивый чужак. Поэтому его слово всегда будет значить для меня больше, чем слово выскочки! Что тебе от нас нужно, Цицерон? Не можешь же ты после всего, что произошло между нами, всерьез рассчитывать на мою поддержку во время консульских выборов? Так чего ты хочешь?

– Ничего, – с вежливой улыбкой ответил Цицерон. – У меня появились сведения, которые, по-моему, могут быть для вас любопытными. Я передал их Гортензию, вот и все. Это ведь вы меня сюда привезли, помните? Я не напрашивался к вам в гости, и, возможно, это мне следует спросить: «Чего хотите вы?» Угодно ли вам оказаться в тисках между Помпеем с его войском на востоке и Цезарем, Крассом и городской италийской чернью, чтобы из вас, капля по капле, выдавили остатки жизни? Или вы думаете, что вас защитят те, кого вы поддерживаете на консульских выборах, – дурак и сумасшедший, которые не могут навести порядок в собственном доме, не говоря уж о государстве? Что ж, очень хорошо, тогда, по крайней мере, моя совесть будет чиста. Я исполнил свой долг перед Римом, предупредив вас о том, что происходит, хотя вы никогда не входили в число моих друзей. Я также продемонстрировал свое мужество, когда сегодня в сенате вступил в открытое противоборство с этими преступниками. Ни один другой кандидат в консулы не делал ничего подобного в прошлом и не сделает в будущем. Я превратил их в своих врагов, но при этом показал вам их истинные лица. Но от тебя, Катул, и от всех вас мне не нужно ровным счетом ничего. А если вы пригласили меня лишь для того, чтобы оскорблять, желаю вам приятного вечера и удаляюсь.

Цицерон повернулся и направился к двери, а я, как обычно, последовал за ним, думая, что время для него, наверное, остановилось. Мы уже почти достигли утопавшего в густой тени дверного прохода, через который нам, без сомнений, предстояло выйти в пустыню общественного забвения, как вдруг за нашими спинами прогремел голос (это был сам Лукулл):

– Прочитай!

Мы с Цицероном разом остановились и повернулись.

– Прочитай то, что говорил сейчас Катул! – снова потребовал Лукулл.

Цицерон кивнул мне, я снова извлек на свет свои таблички и стал читать, с легкостью переводя свои затейливые значки в человеческую речь:

– Если то, что я прочитал здесь, правда, можно с уверенностью сказать, что преступный заговор поставил наше государство на грань гражданской войны. Если это ложь, перед нами самая отвратительная подделка в истории Рима. Я не верю, что столь подробная запись могла быть сделана рукой человека…

– Он мог все это запомнить, – стал протестовать Катул. – Дешевые трюки, подобные тем, которые показывают бродячие фокусники на городских площадях.

– А последнюю часть? – проговорил Лукулл. – Прочитай последнее, что сказал твой хозяин.

Я пробежал пальцем по тексту и, найдя нужное место, прочитал последние слова Цицерона:

– …Хотя вы никогда не входили в число моих друзей. Я также продемонстрировал свое мужество, когда сегодня в сенате вступил в открытое противоборство с этими преступниками. Ни один другой кандидат в консулы не делал ничего подобного в прошлом и не сделает в будущем. Я превратил их в своих врагов, но при этом показал вам их истинные лица. Но от тебя, Катул, и от всех вас мне не нужно ровным счетом ничего. А если вы пригласили меня лишь для того, чтобы оскорблять, желаю вам приятного вечера и удаляюсь.

Исаврик присвистнул, а Гортензий кивнул и сказал что-то вроде: «Я же вам говорил!» На это Метелл ответил:

– Должен сказать, что это кажется мне довольно убедительным.

Катул молча смотрел на меня.

– Вернись, Цицерон, – поманил моего хозяина Лукулл, – я тоже удовлетворен. Записи подлинные. Давай пока не станем выяснять, кто кому больше нужен, и будем исходить из того, что сейчас мы нужны друг другу в равной степени.

– А я все равно не убежден, – пробурчал Катул.

– Тогда позволь мне убедить тебя всего одним словом: ЦЕЗАРЬ! Цезарь, за которым стоят золото Красса, два консула и десять трибунов.

– Полагаешь, мы действительно должны разговаривать с этими людьми? – вздохнул Катул. – Ну ладно, с Цицероном – допустим, но ты, – фыркнул он в мою сторону, – нам точно не нужен. Я не желаю, чтобы это существо с его фокусами приближалось ко мне даже на милю, не хочу, чтобы оно слушало наши разговоры и записывало их с помощью своих адских каракулей. Ни одно слово, прозвучавшее здесь, не должно покинуть эти стены.

После недолгих колебаний Цицерон неохотно согласился и, бросив на меня извиняющийся взгляд, сказал:

– Хорошо. Тирон, подожди снаружи.

У меня не было оснований обижаться. В конце концов, я был всего лишь рабом – чем-то вроде третьей ноги своего хозяина, «существом», как назвал меня Катул. И все же я не мог не чувствовать обиду. Зажав дощечки под мышкой, я прошел через длинную анфиладу залов, каждый из которых был посвящен тому или иному божеству – Венере, Меркурию, Марсу, Юпитеру. Взад-вперед бесшумно сновали рабы с тлеющими фитилями, с помощью которых они зажигали лампы и свечи в канделябрах. Я вышел в теплый сумрак сада, наполненный стрекотом невидимых цикад, и по причинам, непонятным для меня даже теперь, заплакал. Возможно, я очень устал, и все тут.

Когда я проснулся, почти рассвело. Все мое тело затекло, а туника была влажной от росы. Поначалу я не мог уразуметь, где я нахожусь и как сюда попал, но потом понял, что лежу на каменной скамье у дома, а разбудил меня не кто иной, как Цицерон. Его лицо, склонившееся надо мной, было мрачным.

– Мы закончили, – сказал он. – Давай поскорее вернемся в город.

Посмотрев в ту сторону, где стояла привезшая нас повозка, он поднес палец к губам – мол, при управляющем Гортензия лучше ничего не говорить. Мы молча забрались в повозку, и, когда она уже выезжала из ворот, я обернулся, чтобы бросить последний взгляд на величественную виллу. На террасах все еще горели факелы, но теперь их свет казался уже не таким ярким, как в ночное время. Никого из аристократов не было видно.

Помня, что всего через два часа он должен выйти из дома и отправиться на Марсово поле, где состоятся выборы, Цицерон поторапливал возницу, требуя ехать побыстрее, и тот нахлестывал лошадей, пока спины бедных животных не стали мокрыми от пота. Нам повезло, что дороги были почти пустыми, – мы добрались до Фонтинальских ворот как раз ко времени их открытия. Колеса застучали по мощеной дороге, что вела на Эсквилинский холм. Возле храма Теллус Цицерон велел вознице остановиться, и оставшийся путь мы проделали пешком. Поначалу я удивился, но затем сообразил: Цицерон не хотел, чтобы его приверженцы, которые уже начали собираться у сенаторского дома, увидели его в повозке Гортензия. Погруженный в глубокие раздумья, он шел впереди меня, привычно сцепив руки за спиной, и я заметил, что его тога, еще недавно белоснежная, помялась и испачкалась.

Мы вошли в дом через задний ход, которым обычно пользовались слуги, и сразу же наткнулись на мерзкого Филотима, управляющего Теренции, который, судя по всему, возвращался с ночного свидания с какой-нибудь молоденькой рабыней. Цицерон был настолько озабочен тем, что произошло и еще должно было произойти, что даже не заметил толстяка. Его глаза покраснели от усталости, а волосы стали серыми от дорожной пыли. Велев мне открыть парадную дверь и впустить людей, он поднялся на второй этаж.

Одним из первых порог перешагнул Квинт, который, разумеется, немедленно потребовал отчета о ночных событиях. Он вместе с остальными терпеливо ждал нас в библиотеке Аттика почти до полуночи и теперь был в равной степени полон злости и желания узнать новости. Я оказался в неловком положении и твердил, чтобы он обращался с вопросами прямо к брату. Честно говоря, эта картина – Цицерон, мирно разговаривающий со своими злейшими врагами, – уже казалась мне чем-то вымышленным. Я был готов поверить, что все это мне приснилось. Квинта мои ответы не удовлетворили, но нескончаемый поток людей, входивших с улицы, спас меня от дальнейших расспросов. Сославшись на необходимость проверить, все ли готово в таблинуме, я сбежал от Квинта, укрылся в своей каморке и ополоснул лицо и шею тепловатой водой из рукомойника.

Когда я увидел Цицерона час спустя, я снова поразился его невероятной способности восстанавливать свои силы – черте, присущей всем выдающимся государственным мужам. Увидев его спускающимся по лестнице – в новой чистой тоге, с умытым и выбритым лицом, причесанными и напомаженными волосами, – никто не предположил бы, что этот человек не спал две ночи. Маленький дом к этому времени уже был битком набит его сторонниками. На плече Цицерон держал маленького Марка, которому недавно исполнился год, и, когда они появились перед публикой, раздался такой громкий приветственный рев, что от крыши, наверное, отвалилось несколько кусков черепицы. Неудивительно, что малыш испуганно плакал. Увидев в этом недобрый знак, Цицерон поспешно опустил его на пол и передал Теренции, стоявшей рядом с ним на лестнице. Он улыбнулся ей, сказал что-то ласковое, и тут я впервые понял, насколько близки они были друг другу все эти годы. То, что поначалу было обычным браком по расчету, со временем переросло в искреннюю дружбу и привязанность.

В дом набилось так много народу, что Цицерон с трудом протиснулся в атриум, где его поджидали Квинт, Фруги и Аттик в окружении немалого числа сенаторов. Среди сенаторов, пришедших, чтобы выказать поддержку Цицерону, были его старый друг Сервилий Сульпиций, известный ученый-законник Галл, отказавшийся от притязаний на консульство, старший Фруги, с которым предстояло породниться Цицерону, Марцеллин, неизменно бравший сторону Цицерона со времен дела Верреса, а также все сенаторы, интересы которых он представлял в суде: Корнелий, Фунданий и Фонтей, бывший наместник в Галлии, которого пытались привлечь к ответственности за мздоимство.

Пробираясь следом за Цицероном сквозь это людское скопище, я всматривался в знакомые лица, и передо мной словно оживали минувшие десять лет, так много собралось тех, за кого Цицерон в течение этого времени сражался в судах. Пришел даже Попиллий Ленат, чьего племянника Цицерон спас от обвинения в отцеубийстве в тот день, когда в нашу дверь постучал Стений из Ферм. Все это походило скорее на семейный праздник, чем на собрание в преддверии выборов, и Цицерону было некогда вздохнуть. Он не обошел вниманием ни одной протянутой руки, ни одного гостя, с которым не перебросился хотя бы парой слов. Каждый ощутил на себе его внимание, у каждого возникло ощущение того, что он – самый желанный гость.

Незадолго до выхода из дома Квинт, все еще продолжавший злиться, оттащил брата в сторону и потребовал отчета о том, где он пропадал и что делал всю ночь. Цицерон, поглядев на окружавших их людей, тихо ответил, что расскажет обо всем позже, но это еще больше распалило Квинта.

– Ты за кого меня принимаешь? – возмущался он. – За свою служанку? Рассказывай сейчас же!

Сдавшись, Цицерон вкратце поведал брату о нашей поездке в дворец Лукулла и о том, что там присутствовали также Метелл, Катул, Гортензий и Исаврик.

– Вся патрицианская шайка! – возбужденно выдохнул Квинт, сразу же перестав сердиться. – О боги, кто бы мог такое представить! И что же, они поддержат нас?

– Мы говорили час за часом, но они не стали давать никаких обещаний, пока не посоветуются с представителями других знатных семей, – ответил Цицерон, беспокойно оглядываясь и желая убедиться, что никто из посторонних не подслушивает. – Гортензий, как мне показалось, согласен, Катул упрямится, другие же сделают то, что сочтут наиболее выгодным для себя. А нам остается только одно – ждать.

Аттик, который слышал все это, спросил:

– Но они поверили в достоверность доказательств, которые ты им предъявил?

– Думаю, да. Благодаря Тирону. Но все это мы можем обсудить позже. Сделайте мужественные лица, друзья, – проговорил Цицерон, поочередно пожимая руки каждому из нас. – Нас ждут выборы, и мы должны их выиграть!

Редко кому из кандидатов удается устроить такое пышное зрелище, в которое Цицерон превратил свое торжественное шествие к Марсову полю, и это произошло во многом благодаря Квинту. Мы двигались колонной из трех или четырех сотен человек: музыкантов, юношей, несших зеленые ветви, перевязанные лентами, девушек, что разбрасывали лепестки роз, актеров, сенаторов, всадников, торговцев, владельцев конюшен, завсегдатаев судебных разбирательств, представителей различных товариществ, членов римских общин из Сицилии и Ближней Галлии, государственных служащих. Перед нами катилась волна избирателей. Музыка, свист, приветственные крики – мы, должно быть, производили невероятный шум.

Мне часто приходилось слышать, что любые выборы, проходящие в тот или иной день, рассматриваются избирателями и кандидатами как самые важные в их жизни. Осмелюсь утверждать, что в тот день это ощущение полностью соответствовало действительности. Возбуждение увеличивалось еще и оттого, что никто не знал, чем они закончатся, учитывая невиданную напористость взяткодателей, большое число кандидатов и тот обстоятельство, что их отчасти сплотила атака Цицерона на Гибриду и Катилину в сенате.

Опасаясь неприятностей, Квинт принял меры предосторожности, так что перед Цицероном шагали несколько наших добровольных помощников из числа самых крепких. Когда мы приблизились к площадкам для голосования, моя тревога возросла, ибо впереди, у шатра распорядителя выборов, я увидел Катилину и его сподвижников. Некоторые из этих скотов при нашем приближении стали скалить зубы и отпускать глумливые замечания, но сам Катилина, метнув быстрый взгляд в сторону Цицерона, продолжил беседовать с Гибридой. Я шепотом обратился к Фруги, выразив удивление относительно того, что Катилина даже не попытался устрашить противников, хотя это был его обычный прием. Фруги, отличавшийся острым умом, ответил:

– Сейчас он просто не видит в этом необходимости, поскольку считает, что победа у него в кармане.

Эти слова наполнили мою душу смятением.

Но затем произошло нечто весьма знаменательное. Цицерон и другие кандидаты на должности консулов и преторов, всего около двух дюжин человек, стояли на небольшой отведенной для них площадке, окруженной невысокой изгородью, которая отгораживала их от приверженцев. Председательствующий консул Марпий Фигул разговаривал с авгуром, проверяя, все ли готово для начала выборов, когда появился Гортензий в сопровождении примерно двадцати мужчин. Приблизившись к ограде, он окликнул Цицерона. Тот прервал беседу с одним из кандидатов (по-моему, это был Корнифиций) и подошел к нему. Уже само это удивило собравшихся – всем было известна взаимная неприязнь, которую старинные соперники питали по отношению друг к другу. Зрители загудели, а Катилина и Гибрида повернули головы так резко, что едва не свернули себе шеи. Несколько секунд Цицерон и Гортензий молча смотрели друг на друга, а затем одновременно кивнули и протянули друг другу руки. Не было сказано ни слова, но Гортензий полуобернулся к пришедшим с ним мужчинам и, не разжимая пальцев, поднял над головой руку, свою и Цицеронову. Раздались радостные крики, смешанные со свистом и улюлюканьем: всем было ясно, что означает это событие. Лично я не ожидал ничего подобного. Аристократы поддержали Цицерона!