Текст книги "Империй. Люструм. Диктатор"

Спутники Гортензия тут же разошлись в разные стороны и растворились в толпе – по всей видимости, для того, чтобы сообщить представителям знати в центуриях, кого они должны поддержать. Поглядев на Катилину, я увидел на его лице одно лишь удивление. Он, должно быть, еще не успел осознать важность произошедшего. Еще бы, все случилось за считаные секунды, и Гортензий уже уходил.

В следующее мгновение Фигул призвал кандидатов подняться вместе с ним на помост, чтобы голосование могло начаться.

Распознать дурака очень просто: он всегда заранее знает, кто победит на выборах. Но ведь выборы впору сравнить с живым существом: в них задействованы тысячи человеческих умов, глаз, глоток, мыслей, желаний. Это существо может вдруг повернуться и побежать в самом непредсказуемом направлении – хотя бы для того, чтобы лишний раз доказать никчемность любых пророчеств. Именно этот урок я усвоил в тот день на Марсовом поле, когда авгуры осмотрели внутренности жертвенных птиц и поглядели в небеса, желая выяснить, не грозят ли летающие птахи какими-либо бедами, когда к богам обратились с молитвами о благословении, а всем эпилептикам было предложено убраться восвояси. Дело в том, что в те дни, если во время выборов у кого-нибудь на площади случался приступ эпилепсии, итоги считались недействительными. На подступах к Риму выставили легион, чтобы предотвратить внезапное вражеское нападение. Был уже оглашен список кандидатов, прозвучали фанфары, на Яникульском холме взмыл красный флаг, и граждане Рима приступили к волеизъявлению.

Какой из ста девяноста трех центурий достанется честь голосовать первой, решалось с помощью жребия, и если ею оказывалась твоя, это считалось великим счастьем – первая центурия нередко определяла ход голосования. Рассчитывать на это могли только самые богатые центурии, и я помню, как в то утро наблюдал вереницы сытых и самоуверенных денежных воротил и торговцев, проходивших по мосткам и скрывавшихся в парусиновых загородках. Их голоса подсчитали довольно быстро, после чего Фигул вышел вперед и сообщил, что пока Цицерон идет первым, а Катилина – вторым. Толпа вновь зашумела, поскольку те дураки, которых я только что упомянул, в один голос предсказывали первое место Катилине, а второе – Гибриде. Гул толпы, когда стало понятно, что произошло, перешел сначала в радостное волнение, а затем в бурное торжество, распространившееся на все Марсово поле.

Цицерон, стоявший под навесом чуть ниже консульского помоста, позволил себе лишь слегка улыбнуться, а потом (ах, что он был за актер!) напустил на себя вид, исполненный достоинства и властности, как и приличествует римскому консулу. Катилина, вставший как можно дальше от Цицерона – так, чтобы их разделяли все остальные сенаторы, – выглядел так, будто неожиданно получил пощечину. Только лицо Гибриды ничего не выражало. То ли он был пьян, как обычно, то ли слишком глуп, чтобы уразуметь суть произошедшего. Что до Цезаря и Красса, то поначалу они маялись от безделья и беззаботно болтали, стоя рядом с тем местом, где из загородок выходили проголосовавшие избиратели, а когда были оглашены предварительные итоги, их лица так вытянулись, что я, не удержавшись, громко рассмеялся. Торопливо посовещавшись друг с другом, они разошлись в разные стороны, без сомнения намереваясь выяснить, почему миллионы сестерциев, потраченные на взятки, не принесли желанной centuria praerogativa.

Если Красс, как утверждал Ранункул, действительно купил голоса восьми тысяч избирателей, их должно было хватить для того, чтобы изменить ход голосования. Но именно это оказалось крайне трудным из-за огромного любопытства, с которым вся Италия наблюдала за выборами. Голосование продолжалось, и стало понятно, что король подкупа Красс на сей раз не достиг своей цели. Цицерон всегда пользовался безусловной поддержкой всадников, сторонников Помпея и плебса, а теперь, когда Гортензий, Катул, Метелл, Исаврик и Лукулл обеспечили ему голоса избирателей, подвластных аристократам, он выигрывал чуть ли не в каждой центурии, становясь если не первым, то хотя бы вторым. Поэтому вскоре остался только один вопрос: кто станет его сотоварищем. В течение некоторого времени казалось, что этим человеком будет Катилина, но затем проголосовали шесть центурий, состоящие исключительно из аристократов – sex suffragia, – и они буквально всадили в Катилину нож.

Поскольку Марсово поле находилось за городской чертой, ничто не могло помешать Луцию Лукуллу и Квинту Метеллу принять участие в выборах, и их появление – в пурпурных солдатских плащах и военном одеянии – вызвало невиданное оживление. Но еще большим потрясением для всех стало известие о том, что они проголосовали за Цицерона в качестве первого консула и за Гибриду – в качестве второго. Вслед за ними появились Исаврик, старший Курион, Эмилий Альба, Клавдий Пульхр, Юний Сервилий – муж Сервилии, сестры Катона, старый Метелл Пий. Верховный понтифик был так стар, что уже не мог ходить самостоятельно, и его принесли на носилках. За ним следовал его приемный сын Сципион Назика.

Снова и снова оглашали итоги голосования центурий: Цицерон – первый, за ним – Гибрида, Цицерон – первый, за ним…

Когда голосовать явились Гортензий и Катул, все заметили, что они не смотрят в глаза Катилине, а после того как было объявлено, что их центурии тоже проголосовали за Цицерона и Гибриду, Катилина, должно быть, понял, что надеяться ему уже не на что. К этому времени за Цицерона проголосовали восемьдесят семь центурий, за Гибриду – тридцать пять, а Катилина получил голоса тридцати четырех центурий. Образно говоря, на его кандидатуре был поставлен крест. При этом, надо отдать ему должное, он вел себя вполне достойно. Я ожидал, что Катилина впадет в ярость, возможно, даже набросится на Цицерона и попытается убить его голыми руками. Однако он просто стоял, глядя на проходивших мимо избирателей, и его надежды на консульство умирали вместе с садящимся солнцем. Катилина не изменился в лице даже после того, как Фигул огласил окончательные итоги.

Мы вопили от восторга до тех пор, пока у нас не заболели глотки, сам же Цицерон выглядел довольно бесстрастным для человека, который только что достиг главной цели своей жизни, и мне это показалось странным. Теперь он постоянно ходил с «консульским видом»: вздернутый вверх и выпяченный вперед подбородок, решительно сжатые губы, взгляд, устремленный в невидимую другим сияющую точку на горизонте.

Гибрида протянул руку Катилине, но тот не заметил ее и пошел с возвышения, точно впал в полную отрешенность. Он потерпел крушение и стал банкротом. А еще через год или два его вышвырнут и из сената.

Я поискал глазами Цезаря и Красса, но они, по всей видимости, ушли с поля уже давно – еще до того, как Цицерон получил голоса последних центурий, необходимые ему для победы. Удалились и остальные аристократы. Они разошлись по домам сразу же, как только поняли, что опасность прихода к власти Катилины успешно устранена. Так поступает человек, который в силу обстоятельств вынужден выполнить неприятную обязанность – например, убить свою любимую охотничью собаку, внезапно взбесившуюся, – и после этого желает лишь одного: уединиться и поскорее избавиться от досадных воспоминаний.

Вот так Марк Туллий Цицерон в свои сорок два года получил высший империй республики, став самым молодым консулом в истории Рима. Еще удивительнее то, что центурии единогласно проголосовали за безродного «выскочку», за которым не стояли ни деньги, ни легионы. Такого не случалось ни до, ни после Цицерона.

Вернувшись с Марсова поля в свой скромный дом, Цицерон поблагодарил приверженцев за поддержку, выслушал поздравления от рабов и приказал перенести обеденные лежанки на крышу дома – как в тот день, когда он впервые сообщил нам, что собирается идти в консулы. О боги, как давно это было!

Мне была оказана честь быть приглашенным на это семейное пиршество. Цицерон объяснил своим друзьям и домочадцам, что он ни за что не добился бы успеха, если бы ему не помогал я. Слушая эти слова, я ощущал дрожь и думал: а вдруг именно сейчас хозяин сообщит о том, что дарует мне свободу и обещанный надел? Но нет, его мысли были далеки от этого, а я счел время неподходящим для разговора.

Цицерон возлежал с Теренцией, Квинт – с Помпонией, а Туллия – рядом со своим женихом Фруги. Я же был рядом с Аттиком. Сейчас, будучи глубоким стариком, я уже не припомню, что мы ели и пили, но в моей памяти сохранились воспоминания о том, как мы обсуждали блистательную победу Цицерона, которой он был обязан римской знати.

– Скажи мне, Марк, – заговорил Аттик, чувства которого были раскрепощены обильными возлияниями, – как тебе удалось сделать их своими союзниками? Да, я знаю, что ты гений и владеешь искусством речи, как никто другой, но ведь эти люди ненавидят тебя! Для них ненавистны любой твой жест, слово, поступок. Что ты предложил им, помимо того, что остановишь Катилину?

– Ты совершенно прав, – отвечал Цицерон, – мне пришлось дать обещание, что я возглавлю оппозицию против Красса и Цезаря, а также против трибунов, когда они выставят на голосование свой земельный закон.

– Это будет не так просто! – проговорил Квинт с задумчивым видом.

– И это все? – спросил Аттик. Мне до сих пор кажется, что он вел себя как умелый следователь, будто заранее знал ответы на задаваемые им вопросы. Кстати, возможно, он узнал эти ответы от своего друга Гортензия. – Ты действительно не согласился ни на что большее? Ведь ты пробыл там так долго!

Цицерон растерянно моргнул и признался:

– Да, мне пришлось пойти на уступки. Я предложил им консульские должности, а также обещал предоставить триумф Лукуллу и Квинту Метеллу.

Только теперь я понял, почему Цицерон выглядел таким хмурым и озабоченным после совещания с аристократами. Квинт поставил свою тарелку и посмотрел на брата с выражением нескрываемого ужаса.

– Значит, сначала ты должен восстановить против себя народ, похоронив земельный закон, а помимо этого, они еще требуют, чтобы ты сделался врагом Помпея, пожаловав триумфы его главным соперникам?

– Боюсь, братец, – устало ответил Цицерон, – что аристократы вряд ли скопили бы свои несметные сокровища, если бы не умели торговаться. Я держался, сколько мог.

– Но почему ты все же согласился?

– Потому что мне была нужна победа.

– Какая именно победа?

Цицерон промолчал.

– Хорошо, – проговорила Теренция, похлопав мужа по колену, – я думаю, ты все сделал правильно.

– Вот как? – возмутился Квинт. – Но через неделю после того, как Марк вступит в должность, он утратит всякую поддержку. Народ будет обвинять его в предательстве, Помпей и его сторонники – тоже, а аристократы повернутся к нему спиной, как только он станет не нужен им. Кто тогда защитит его?

– Я защищу тебя, папочка, – сказала Туллия, но никто не засмеялся этой чистой детской шутке, и даже Цицерон с трудом выдавил слабое подобие улыбки. Но затем он оживился.

– В самом деле, Квинт, – заговорил Цицерон, – ты испортишь нам весь вечер! Необязательно выбирать между двумя крайностями, всегда существует третий путь. Красса и Цезаря необходимо остановить, и я способен это сделать. А что касается Лукулла, любой согласится, что он сто раз заслуживает триумфа за успехи в войне с Митридатом.

– А Метелл? – вклинился Квинт.

– Если вы дадите мне немного времени, я уверен, что сумею чем-нибудь умаслить и Метелла.

– А Помпей?

– Помпей, как всем нам известно, всего лишь смиренный слуга республики, – ответил Цицерон, сопроводив свои слова небрежным взмахом руки. – Но главное, – с невозмутимым видом добавил он, – его здесь нет.

Последовала пауза, после которой Квинт вдруг засмеялся.

– Его здесь нет, – повторил он вслед за Цицероном. – Это верно, его здесь нет.

Следом за ним засмеялись и все мы.

– Так-то лучше! – улыбнулся Цицерон. – Главное искусство жизни состоит в том, чтобы преодолевать трудности по мере их возникновения, а не падать духом, заранее пугая себя тем, что когда-то они появятся. И уж тем более это недопустимо нынче вечером. – Внезапно по его щеке скатилась слеза. – Знаете, за кого нам следует выпить? Мы должны поднять кубки в память нашего дорогого брата Луция, который был с нами на этой самой крыше, когда я впервые сообщил о своем намерении добиться консульства. Как бы счастлив он был, если бы дожил до сегодняшнего дня!

Цицерон поднял свой бокал, и мы тоже, но я невольно вспомнил последние слова, сказанные ему Луцием: «Слова, слова, слова… Настанет ли когда-нибудь конец твоим выходкам?»

Позже, когда все разошлись – гости по домам, а домочадцы по кроватям, – Цицерон, подложив руки под голову, лег на спину и стал глядеть на звезды. Я же тихо сидел на лежанке напротив, держа наготове свои таблички – на тот случай, если понадобится что-нибудь записать. Я пытался не заснуть, но ночь была теплой, а я очень устал, и после того как голова моя опустилась в четвертый или пятый раз, Цицерон посмотрел на меня и велел идти спать.

– Ты теперь личный письмоводитель человека, избранного консулом, – проговорил он. – Твой разум должен быть таким же острым, как твое перо.

Я поднялся, чтобы уйти, а Цицерон вернулся к созерцанию ночного небосвода.

– Как оценят нас последующие поколения, а, Тирон? – вдруг вновь заговорил он. – Вот единственно важный вопрос для любого государственного деятеля. Но есть еще одно: чтобы судить о нас, они должны нас помнить.

Я подождал еще немного – не добавит ли он чего-нибудь? – но Цицерон, казалось, уже забыл о моем существовании, и я тихо вышел, оставив его наедине с самим собой.

От автора

«Империй» – это роман, но большинство описанных в нем событий действительно имели место; остальные могли бы произойти; и хочется верить (хоть это и самонадеянно), что нет ни одного, которое со всей очевидностью не могло бы случиться. Тирон написал книгу, посвященную жизни Цицерона, о чем свидетельствуют и Плутарх, и Асконий, но она пропала во время крушения Римской империи.

Я пользовался прежде всего двадцатидевятитомным собранием речей и писем Цицерона (серия «Loeb Classical Library», издательство «Harvard University Press»). Неоценимым подспорьем стал второй том книги «Магистраты Римской республики» (The Magistrates of the Roman Republic, Volume II, 99 B. C. – 31 B. C.), вышедший из-под пера Роберта Броутона и выпущенный Американской филологической ассоциацией. Я благодарен также сэру Уильяму Смиту (1813–1893), составителю Словаря греческих и римских жизнеописаний и мифов, Словаря греческих и римских древностей и Словаря греческой и римской географии – трех грандиозных памятников викторианскому антиковедению, равных которым не создано ничего до сих пор. Конечно, есть более поздние работы, о которых я надеюсь упомянуть в свое время.

Р. Х.

16 мая 2006 г.

Люструм

Посвящается Питеру

Мы смотрим на прошлые эпохи снисходительно, будто они были призваны подготовить приход нашей, и не более того… но что, если мы – лишь их отблеск их сияния?

Джеймс Фаррелл. Осада Кришнапура

lustrum (I) во мн. ч., логово или берлога дикого зверя; (II) во мн. ч., публичные дома; (III) букв., искупительная жертва, особенно приносимая цензорами каждые пять лет; перен., период продолжительностью в пять лет.

Часть первая
Консул
63 г. до н. э.

О, сколь жалко положение того, кто, не говорю уже – управляет государством, но даже спасает его![42]42
   Перев. В. Горенштейна.


[Закрыть]

Цицерон, речь от 9 ноября 63 г. до н. э.

I

За два дня до вступления Марка Туллия Цицерона в должность римского консула из Тибра, недалеко от стоянки военных судов республики, выловили тело мальчика.

Это событие, печальное само по себе, в других обстоятельствах не привлекло бы к себе внимания новоизбранного консула. Однако в трупе было нечто столь ужасающее и поэтому угрожавшее спокойствию граждан, что магистрат Гай Октавий, который отвечал за порядок в городе, послал за Цицероном и попросил его немедленно прибыть на место происшествия.

Сначала Цицерон отказывался идти, ссылаясь на занятость. Как кандидату, набравшему больше всего голосов, именно ему, а не второму консулу предстояло председательствовать на первом заседании сената, и по этому случаю он писал речь. Но я знал, что за его отказом крылось нечто большее. Он невероятно брезгливо относился к смерти. Даже убийство животных во время игр выбивало его из колеи, и эта слабость – а в государственных делах добросердечие всегда считается слабостью – становилась известна другим. Первым его побуждением было отправить туда меня.

– Конечно, я пойду, – осторожно ответил я. – Однако…

Я замолчал.

– Что? – резко спросил он. – Что «однако»? Полагаешь, обо мне плохо подумают?

Я ничего не ответил и продолжал записывать его речь. Молчание затягивалось.

– Ну что ж, хорошо, – наконец вздохнул Цицерон. Он поднялся на ноги. – Октавий – большая зануда, однако дело свое знает. Он не послал бы за мной без причины. И в любом случае мне надо проветриться.

Был конец декабря, на улице дул ветер, от которого мгновенно перехватывало дыхание. На улице сгрудилось около десятка просителей, ожидавших возможности высказаться, и, когда новоизбранный консул вышел из двери, они бросились к нему через дорогу.

– Не сейчас, – сказал я, отталкивая их. – Не сегодня.

Цицерон закинул конец своего плаща через плечо, прижал подбородок к груди и быстро зашагал вниз по холму.

Мы прошли около мили, под углом пересекли форум и вышли из города через ворота, ведущие к реке. Вода в реке стояла высоко, течение было быстрым, и то тут, то там на воде появлялись водовороты и рябь. Впереди нас, напротив Тибрского острова, среди верфей и подъемных приспособлений военного порта, мы увидели большую колышущуюся толпу. (Вы поймете, как давно все это было – прошло уже более полувека, – если я скажу вам, что в то время мосты еще не соединяли остров ни с одним из берегов Тибра.) Когда мы подошли ближе, многие из зевак узнали Цицерона, и по их рядам прошел шорох любопытства; они расступились, пропуская нас. Легионеры из морских казарм уже оцепили место происшествия. Октавий ждал нас.

– Прошу прощения за беспокойство, – сказал он, пожимая руку моего хозяина. – Я понимаю, как ты, должно быть, занят накануне вступления в должность.

– Мой дорогой Октавий, я рад видеть тебя в любое время. Ты знаком с Тироном, моим письмоводителем?

Октавий посмотрел на меня без всякого интереса. Сейчас его помнят только как отца Августа, но в то время он был эдилом из плебеев и восходящей звездой на государственном небосклоне. Октавий и сам мог стать консулом, но неожиданно умер от лихорадки через четыре года после описываемых событий. Эдил увел нас с ветра в один из военных доков, где на больших деревянных катках стоял корпус легкой галеры, готовый к ремонту. Рядом с ним, на земле, лежало что-то, завернутое в парусину. Октавий, недолго думая, отбросил ткань и показал нам обнаженный труп мальчика.

Насколько я помню, ему было около двенадцати лет. Красивое умиротворенное лицо, похожее на женское. На щеках и на носу виднелись остатки золотой краски, а во влажные темные волосы была вплетена красная ленточка. Горло рассечено, на теле – длинный вертикальный разрез, внутренних органов нет. И никакой крови, только темная удлиненная полость, как у выпотрошенной рыбы, заполненная речной тиной. Не знаю, как Цицерону удалось сохранить присутствие духа, но я видел, что он с трудом сглотнул и продолжил осмотр. Наконец хозяин хрипло произнес:

– Настоящее злодейство.

– И это еще не все, – сказал Октавий.

Он присел на корточки, взял голову ребенка в руки и повернул ее влево. От этого движения рана на шее бесстыдно открылась и закрылась, точно это был второй рот, который пытался нас о чем-то предупредить. Казалось, это не произвело на Октавия никакого впечатления – но ведь он был военным человеком и, несомненно, привык к таким видам. Отодвинув волосы, эдил показал глубокую вмятину над правым ухом мальчика, ткнув в нее пальцем.

– Видите? Его как будто ударили сзади. Думаю, молотком.

– Раскрашенное лицо. Волосы перевязаны лентой. Удар нанесен молотком, – повторил Цицерон; было видно, как он постепенно осознает, что́ могло здесь произойти. – Потом ему перерезали горло. И наконец, тело… выпотрошили.

– Именно, – сказал Октавий. – По-видимому, убийцы хотели исследовать его внутренности. Человеческое жертвоприношение.

После таких слов, произнесенных в этом холодном и плохо освещенном месте, волосы у меня на голове и шее встали дыбом, и я почувствовал присутствие зла – почти вещественного и обладающего силой молнии.

– Ты не слышал, есть ли в городе культы, которые совершают подобные мерзости? – поинтересовался новый консул у эдила.

– Ни одного. Конечно, в городе есть галлы, – говорят, что они занимаются чем-то подобным. Но сейчас их не так много, да и ведут они себя вполне прилично.

– А кто жертва? Кто-нибудь уже заявил о пропаже?

– Это еще одна причина, по которой я попросил тебя прийти. – Октавий перевернул тело на живот. – Видишь, прямо над копчиком есть маленькая татуировка? Те, кто выловил тело, не обратили на нее внимания. «С. Ant. М. f. С. n.» – Гай Антоний, сын Марка, внук Гая. Вот тебе и известная фамилия. Раб твоего сотоварища, консула Антония Гибриды. – Октавий поднялся и вытер руки о парусину, затем небрежно набросил ткань на тело. – Что ты собираешься делать?

Цицерон как зачарованный смотрел на кучу, лежавшую на земле.

– Кто еще об этом знает?

– Никто.

– Гибрида?

– Нет.

– А толпа снаружи?

– Только слухи о том, что произошло ритуальное убийство. Ты же лучше других знаешь, что такое толпа. Говорят, это плохое предзнаменование накануне твоего консульства.

– Может быть, они правы.

– Тяжелая зима. Неплохо бы им успокоиться. Полагаю, надо послать за кем-то из жрецов, чтобы они совершили обряд очищения.

– Нет-нет, – быстро ответил Цицерон, отрывая взгляд от тела. – Никаких жрецов. Будет только хуже.

– Тогда что нам делать?

– Никому ничего не говорить. Сожгите останки как можно скорее. Запретите всем, кто их видел, говорить о них – под страхом тюремного заключения.

– А как же толпа?

– Вы разберитесь с телом, а толпу предоставьте мне.

Октавий пожал плечами:

– Как тебе угодно. – Ему было все равно. Он был в должности предпоследний день и, думаю, радовался, что это дело его уже не касается.

Цицерон подошел к двери и несколько раз глубоко вздохнул. Его щеки порозовели. А затем я, как было уже много раз, увидел, что он расправил плечи и принял уверенный вид. Он вышел на улицу, забрался на гору бревен и обратился к толпе:

– Граждане Рима! Я убедился, что мрачные слухи, которыми полон Рим, лживы. – Цицерону приходилось кричать, чтобы его услышали на таком ветру. – Расходитесь по домам и наслаждайтесь праздником.

– Но я видел тело! – закричал один из мужчин. – Это человеческое жертвоприношение, чтобы навести порчу на республику!

Его крик подхватили другие:

– Этот город проклят! Твое консульство проклято! Приведите жрецов!

– Да, труп выглядит ужасно. Чего вы хотите? Бедняга провел в воде много времени. А рыбы голодны. Они хватают пищу там, где могут… – Цицерон поднял руку, чтобы успокоить толпу. – Вы действительно хотите, чтобы я пригласил жрецов? А зачем? Чтобы они прокляли рыбу? Или благословили ее? Расходитесь по домам. Наслаждайтесь жизнью. Через день наступает Новый год! И новый консул, заверяю вас, будет стоять на страже вашего благополучия!

По его меркам, выступление было средним, но своей цели оно достигло. Раздалось даже несколько восторженных возгласов. Консул спрыгнул вниз. Легионеры расчистили для нас проход сквозь толпу, и мы быстро двинулись в сторону города. Когда мы подходили к воротам, я оглянулся. Люди из толпы уже уходили в поисках новых развлечений. Я повернулся к Цицерону, чтобы поздравить его с успешным выступлением, и увидел, что он, согнувшись, стоит над канавой. Его рвало.

Таким был город накануне вступления Цицерона в должность консула: водоворот из голода, слухов и тревог. Множество ветеранов-инвалидов и разорившихся крестьян, которые просили милостыню на каждом углу. Шайки пьяных молодых людей бесчинствовали, устрашая торговцев. Женщины из приличных семей открыто предлагали себя перед тавернами. Там и сям возникали большие пожары и происходили ожесточенные стычки. Собаки выли в безлунные ночи. Город наполнили фанатики, прорицатели и нищие всех мастей. Помпей все еще начальствовал над восточными легионами, и в его отсутствие на город, как туман с реки, наползали неуверенность и страх, заставляя всех дрожать за свое будущее. Казалось, вот-вот что-то должно произойти, но никто не знал, что именно. Говорили, что новые трибуны вместе с Цезарем и Крассом задумали передать общественные земли городской бедноте и работают над этим. Цицерон попытался что-нибудь разузнать, но потерпел неудачу. Лавки опустели – товаров не было, еду запасали впрок. Даже ростовщики перестали давать деньги в долг.

Что же касается второго консула, Антония Гибриды – Антония-полукровки, получеловека, полуживотного, – он был буйным дураком, который пытался избраться вместе с Катилиной, заклятым врагом Цицерона. Несмотря на это и на сложности, с которыми им пришлось бы столкнуться, Цицерон, нуждавшийся в союзниках, приложил колоссальные усилия, чтобы установить с ним добрые отношения. К сожалению, это ни к чему не привело, и я сейчас объясню почему. По обычаю, в октябре новоизбранные консулы тянули жребий, какой провинцией они будут управлять, когда закончится их годичное пребывание в должности. Гибрида, который был в долгах как в шелках, мечтал о неспокойной, но очень богатой Македонии, где можно было сделать себе большое состояние. Однако, к его разочарованию, ему достались мирные пастбища Ближней Галлии, где даже мыши было трудно прокормиться. Македония же отошла к Цицерону. Когда эти итоги были объявлены в сенате, на лице Гибриды появилось такое выражение детской обиды и удивления, что весь сенат покатился со смеху. С тех пор он и Цицерон не разговаривали.

Неудивительно, что Цицерон так много времени уделял подготовке своей первой консульской речи. Однако, когда мы вернулись домой, он все никак не мог сосредоточиться. Хозяин смотрел куда-то вдаль с отсутствующим выражением на лице и повторял один и тот же вопрос: «Почему мальчика убили таким способом? И какое значение имеет то, что он был собственностью Гибриды?» Он был согласен с Октавием: наиболее вероятными виновниками являлись галлы. Цицерон даже послал записку своему другу, Квинту Фабию Санге, который представлял интересы галлов в сенате. В ней он спрашивал, считает ли Фабий это возможным. Через час Санга прислал довольно раздраженный ответ: конечно нет – и галлы сильно обидятся, если консул будет продолжать упорствовать в подобных измышлениях. Цицерон вздохнул, отложил письмо и попытался собраться с мыслями. Однако ему никак не удавалось придумать ничего путного, и незадолго до захода солнца он опять потребовал подать себе плащ и обувь.

Я подумал, что хозяин хочет прогуляться в общественном саду, расположенном недалеко от дома: он часто делал это, готовя свои выступления. Но когда мы добрались до гребня холма, Цицерон, вместо того чтобы повернуть направо, направился к Эсквилинским воротам, и я с удивлением понял, что он хочет пересечь границу участка, где сжигались трупы. Обычно он избегал его всеми правдами и неправдами. Мы прошли мимо носильщиков с ручными тележками, ожидавших работодателей прямо за воротами, затем мимо приземистого здания – жилища палача, которому запрещалось жить в пределах города. Наконец мы вошли в священную рощу Либитины[43]43
   Венера Либитина – ипостась Венеры, богиня мертвых и похорон.


[Закрыть], полную каркающих воронов, и приблизились к храму. В те времена там обосновались могильщики: в святилище можно было купить все необходимое для погребения, начиная от приспособлений для умащения тела и заканчивая ложем, на котором тело сжигалось. Цицерон взял у меня деньги и пошел переговорить со жрецом. Он передал ему кошелек, и появились два государственных плакальщика. Цицерон позвал меня.

– Мы как раз вовремя, – сказал он.

Наверное, мы представляли собой довольно забавную процессию, когда пересекали Эсквилинское поле. Первыми шли плакальщики, неся в руках горшки с благовониями, затем новоизбранный консул, а за ним – я. Вокруг нас в сумерках плясали огни погребальных костров, раздавались крики неутешных родственников. В воздухе висел запах благовоний – сильный, но не настолько, чтобы заглушить вонь горящей плоти. Плакальщики привели нас к общественной устрине[44]44
   Устрина – место для сжигания трупов.


[Закрыть], где трупы на телеге ожидали своей очереди быть сожженными. Без одежды и обуви эти никому не нужные тела оказались такими же нищими в смерти, какими были и в жизни. Только убитый мальчик был покрыт: я узнал его по парусине, в которую он теперь был туго укутан. Двое служителей легко забросили его на металлическую решетку, Цицерон наклонил голову, а наемные плакальщики громко застонали, без сомнения рассчитывая на хорошие чаевые. Порыв ветра пригнул ревущее пламя к земле, и скоро все было кончено: мальчик отправился навстречу тому, что ожидает всех нас.

Эту сцену я не забуду никогда.

Без сомнения, величайший дар Провидения людям – неведение относительно нашего будущего. Представьте себе, если бы мы заранее знали, чем обернутся наши замыслы и надежды, или могли предвидеть, как умрем, – до чего страшна была бы жизнь! А вместо этого мы, как животные, беспечно проживаем день за днем. Однако рано или поздно всему приходит конец. Люди, события, эпохи подчиняются этому закону: все существующее под звездами когда-нибудь исчезнет, и даже самые твердые скалы превращаются в пыль. Только рукописи вечны.

С этой мыслью и с надеждой, что я проживу достаточно долго и успею завершить задуманное, я расскажу вам невероятную повесть о консульстве Цицерона и о том, что произошло с ним в четыре последующих года. Итак, я буду говорить об отрезке времени, который мы, смертные, называем «люструм» – а для богов он не более чем мгновение.

II

На следующий день, накануне инаугурации, начался снегопад – сильный, какой обычно бывает только в горах. Он одел храмы Капитолия мягким белым мрамором и набросил на город покров в руку толщиной. Ни о чем подобном я никогда не слышал и, принимая во внимание мой возраст, наверное, больше и не услышу. Снег в Риме? Конечно, это был знак. Но знак чего?

Цицерон расположился в комнате для занятий, возле жаровни с горячими углями, и продолжал работать над своей речью. Он не верил в знамения и, когда я вбежал в комнату и рассказал ему о снеге, лишь пожал плечами: «И о чем же это говорит?» А когда я робко напомнил о доводе стоиков в защиту предсказаний – если есть боги, они должны заботиться о людях, а если они заботятся о людях, то должны сообщать о своей воле, – Цицерон резко прервал меня и произнес со смехом: