Текст книги "Архангел"

2

В московском воздухе пахло Азией – пылью, копотью и восточными пряностями, дешевым бензином, черным табаком, потом. Келсо вышел из института и поднял воротник плаща. Он направился по мостовой в рытвинах, обходя замерзшие лужи, удерживаясь от желания помахать угрюмой толпе – это могли счесть «западной провокацией».

Улица шла под уклон на юг, к центру города. Каждый второй дом был в лесах. Рядом с Келсо по металлическому желобу с грохотом пролетел мусор и фонтаном пыли осел на землю. Келсо миновал сомнительное казино, о существовании которого оповещала лишь вывеска с нарисованной на ней парой игральных костей. Меховой магазин. Магазин, торгующий исключительно итальянской обувью. За пару мокасин ручной работы любому из демонстрантов пришлось бы отдать месячную зарплату, и Келсо посочувствовал им. На ум пришла цитата из Ивлина Во, которую он не раз использовал, говоря о России: «Существование империи часто является бедой для людей; ее распад – всегда».

Спустившись с холма, Келсо повернул направо, навстречу ветру. Снегопад прекратился, но холодный ветер дул неумолимо. Он видел согнутые фигурки, шагавшие по другой стороне улицы под красной каменной стеной Кремля, – золотые купола церквей, вздымавшиеся над нею, казались огромными метеорологическими зондами.

Здание, куда он направлялся, находилось впереди. Подобно Институту марксизма-ленинизма, Библиотека имени Ленина тоже была переименована. Теперь она называлась Российской государственной библиотекой, но все по-прежнему называли ее Ленинкой. Келсо прошел через знакомые тройные двери, отдал сумку и плащ гардеробщице, затем показал вооруженному охраннику в стеклянной будке свой старый читательский билет.

Он расписался в регистрационной книге и поставил время. Десять часов одиннадцать минут.

Ленинка не была компьютеризована, поэтому сорок миллионов названий все еще оставались на карточках. Наверху широкой каменной лестницы под сводчатым потолком находилась картотека – море деревянных ящиков, и Келсо, как много лет назад, стал пробираться среди них, выдвигая то один ящик, то другой, просматривая знакомые названия. Ему нужен Радзинский, и вторая часть второй книги Волкогонова, и Хрущев, и Аллилуева. На карточках с двумя последними наименованиями стояла буква «с», это означало, что они находились в спецхране до 1991 года. Сколько названий он может выписать? Кажется, пять? Под конец Келсо решил взять еще беседы Чуева с отошедшим от дел Молотовым. Затем он отнес требования на выдачу и проследил, как их положили в металлический цилиндр и спустили по пневматической трубе в нижние этажи Ленинки.

– Сколько сегодня придется ждать?

Сотрудница пожала плечами: как знать?

– Час?

Она снова пожала плечами.

Келсо подумал: ничто не изменилось.

Он прошел через площадку в читальный зал № 3 и, тихо ступая по вытертому зеленому ковру, добрался до своего старого места. Здесь тоже все осталось по-прежнему: такими же сочно-коричневыми выглядели обшитые деревом стены зала с антресолями, таким же был сухой воздух в нем, такая же царила тишина, которую было святотатством нарушать. В одном конце зала – скульптура, изображающая Ленина над книгой, в другом – астрологические часы. За столами сидели человек двести. Сквозь окно в левой стене Келсо видел купол и колокольню храма Николая Чудотворца. Он будто и не уезжал отсюда; прошедшие восемнадцать лет словно приснились во сне.

Келсо сел, положил на стол блокнот и ручку и в эту минуту снова почувствовал себя двадцатишестилетним. Он жил тогда в отдельной комнате в зоне «В» Московского университета, платил в месяц двести шестьдесят рублей за кровать, письменный стол, стул и шкаф, питался в студенческой столовой в подвале, изобилующем тараканами, дни проводил в Ленинке, а вечера – с приятельницами: с Надей, или с Катей, или с Маргаритой, или с Ириной. Ирина… Вот это была женщина… Он провел рукой по исцарапанной поверхности стола. Интересно, что стало с Ириной? Возможно, ему не надо было расставаться с ней – с серьезной красивой Ириной, читавшей журналы самиздата и ходившей на собрания в подвалах, а любовью занимавшейся под копировальной машиной «Гештетнер» и клявшейся, что потом, когда они изменят мир, все будет иначе.

Ирина… Интересно, как она восприняла бы новую Россию? Согласно последнему дошедшему до него известию, она работает медсестрой у дантиста в Юго-Восточном Уэльсе.

Он обвел взглядом читальный зал и закрыл глаза, стараясь еще на минуту удержать прошлое, – полнеющий, страдающий от похмелья историк средних лет в черном вельветовом костюме.

Заказанные книги прибыли на выдачу ровно в одиннадцать, во всяком случае, четыре из них: прислали первую часть второй книги Волкогонова вместо второй, и Келсо пришлось отправить ее назад. Он отнес книги на свой стол и углубился в чтение, записывая и сопоставляя рассказы разных людей, присутствовавших при смерти Сталина. Как всегда, он находил эстетическое удовольствие в детективной работе исследователя. Косвенные источники и домыслы он отбрасывал. Его интересовали лишь свидетельства тех, кто находился в комнате Генсека и чье описание виденного он мог сопоставить с рассказом Рапавы.

Насколько он понимал, их осталось семеро: члены Политбюро Хрущев и Молотов, дочь Сталина Светлана Аллилуева, охранник Сталина Рыбин, помощник коменданта Лозгачев и двое медиков – профессор Мясников и реаниматор Чеснокова. Остальные свидетели вскоре умерли (как охранник Сталина Хрусталев) либо исчезли.

Их рассказы отличались в мелких подробностях, но в главном совпадали. В воскресенье, 1 марта 1953 года, между четырьмя часами утра и десятью часами вечера у Сталина, когда он был один, произошло сильнейшее кровоизлияние в левое полушарие мозга. Академик Виноградов, обследовавший его мозг после смерти, обнаружил серьезное обызвествление мозговых артерий, указывавшее на то, что Сталин уже долгое время был безумен, возможно, даже не один год. Никто не мог сказать, когда произошел инсульт. Дверь в комнату Сталина весь день оставалась закрытой, и обслуга не решалась туда войти. Помощник коменданта Лозгачев сообщил писателю Радзинскому, что он первый набрался храбрости.

«Я открыл дверь… а там на полу Хозяин лежит и руку правую поднял… Все во мне оцепенело. Руки, ноги отказались подчиняться. Он еще, наверное, не потерял сознание, но и говорить не мог. Слух у него был хороший, он, видно, услышал мои шаги и еле поднятой рукой звал меня на помощь. Я подбежал и спросил: „Товарищ Сталин, что с вами?“ Он, правда, обмочился за это время и левой рукой что-то поправить хочет, а я ему: „Может, врача вызвать?“ А он в ответ так невнятно: „Дз… дз…“ – дзыкнул, и все».

После этого охранники сразу позвонили Маленкову. А Маленков позвонил Берии. И Берия объявил, по сути дела совершив убийство по преступной халатности, что Сталин выпил лишнего и его не надо беспокоить – пусть отоспится.

Келсо старательно это записал. Ничто из прочитанного не противоречило рассказу Рапавы. Это, конечно, не доказывало, что Рапава говорил правду, – он вполне мог прочесть показания Лозгачева и соответственно состряпать свою версию, – но и не свидетельствовало о том, что он солгал. Подробности, безусловно, совпадали: временные рамки; приказ не вызывать медиков; то, что Сталин сделал под себя; то, что к нему вернулось сознание, но говорить он не мог. Так происходило по крайней мере дважды в течение трех дней, пока он не умер. Первый раз, по свидетельству Хрущева, когда врачи, наконец вызванные Политбюро, кормили Сталина с ложечки супом и поили слабым чаем, он поднял руку и указал на фотографии детей на стене. Второй раз сознание вернулось к нему перед самым концом – это отметили все, в особенности его дочь Светлана.

«… В последнюю уже минуту он вдруг открыл глаза и обвел ими всех, кто стоял вокруг. Это был ужасный взгляд, то ли безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью и перед незнакомыми лицами врачей, склонившихся над ним. Взгляд этот обошел всех в какую-то долю минуты. И тут, – это было непонятно и страшно, я до сих пор не понимаю, но не могу забыть, – тут он поднял вдруг кверху левую руку (которая двигалась) и не то указал ею куда-то наверх, не то погрозил всем нам. Жест был непонятен, но угрожающ, и неизвестно, к кому или к чему он относился… В следующий момент душа, сделав последнее усилие, вырвалась из тела».

Это было написано в 1967 году. Когда сердце Сталина остановилось, врачи велели реаниматору Чесноковой, сильной молодой женщине, сделать Сталину искусственное дыхание, нажимая на грудь и дыша ему в рот, что она и принялась делать, пока Хрущев, услышав треск ребер, не велел ей прекратить, «… неизвестно, к кому или к чему он относился…» Келсо подчеркнул эти слова. Если Рапава сказал правду, совершенно очевидно, кого проклинал Сталин, – Лаврентия Берию, человека, укравшего ключ от его личного сейфа. А вот почему Сталин указал на фотографии детей – менее ясно.

Келсо постучал карандашом по зубам. Все это неубедительно. Он мог представить себе, что скажет Эйдлмен, если в подтверждение своей гипотезы он сошлется на такой материал. При мысли об Эйдлмене Келсо взглянул на часы. Если сейчас уйти из библиотеки, он может появиться на симпозиуме как раз к обеду, так что никто не заметит его отсутствия. Он собрал книги и понес их к столу выдачи, а туда только что поступила вторая часть второй книги Волкогонова.

– Так как, – спросила библиотекарша, раздраженно поджимая губы, – вам нужен этот том или нет?

Келсо помедлил и чуть не сказал «нет», а потом решил, что, пожалуй, лучше докончить начатое. Он вернул библиотекарше принесенные книги, взял Волкогонова и пошел назад, в читальный зал.

Книга лежала перед ним на столе унылым коричневым кирпичом. «Триумф и трагедия. Политический портрет И. В. Сталина», издательство «АПН», Москва, 1989 год. Он прочел эту книгу, как только она вышла, и с тех пор не испытывал потребности в нее заглядывать. Сейчас же с восторгом смотрел на нее, затем пальцем отбросил обложку. Волкогонов был трехзвездным генералом Красной армии со связями в Кремле; он получил при Горбачеве и Ельцине специальное разрешение на доступ к архивам, благодаря чему создал три монументальных труда: жизнеописания Сталина, Троцкого и Ленина, каждое следующее – более ревизионистское, чем предыдущее. Келсо пролистал том до указателя, нашел ссылки на смерть Сталина и мгновение спустя увидел то, что не давало ему покоя с тех пор, как Папу Рапава исчез на московской заре:

«А. А. Епишев, который, напомню, работал одно время заместителем министра государственной безопасности, рассказывал, что у Сталина была толстая тетрадь в черном коленкоровом переплете, куда он иногда что-то записывал… он предполагал, что Сталин какое-то время хранил и некоторые личные письма от Зиновьева, Каменева, Бухарина и даже Троцкого… Мне, несмотря на все попытки, не удалось выяснить ни содержания, ни судьбы личных записей „вождя“.

Епишев не раскрыл своего источника, но, согласно Волкогонову, у него были на этот счет предположения. Он считал, что личные бумаги Сталина были взяты из его кремлевского сейфа Лаврентием Берией, когда Генерального секретаря парализовало.

«Берия умчался в Кремль. Кто сегодня скажет, не всталинский ли сейф кинулся в первую очередь этот новый Фуше? … Берия, уничтожив личные бумаги Хозяина, а вместе с ними загадочную тетрадь (если она там была), расчищал себе путь на самую вершину. Возможно, мы никогда не узнаем этой сталинской «тайны» – содержания записей в черной тетради. А. А. Епишев был уверен, что Берия «очистил» сейф до его официального вскрытия. Видимо, это ему было очень нужно».

Успокойся и не радуйся, так как это еще ничего не доказывает, понял? Ровным счетом ничего.

Но делает все в тысячу раз более похожим на правду.

У входа в читальный зал Келсо вытащил из пазов узкий деревянный ящичек и быстро перебрал карточки, пока не нашел нужную на Епишева А. А. (1908-85). Старик написал кучу равно нудной халтуры: «История учит. К двадцатилетию победы Советского Союза в Великой Отечественной войне» (1965), «Идеологическая борьба по военным вопросам» (1974), «Идеям партии верны» (1981)…

У Келсо прошло похмелье и наступила знакомая посталкогольная эйфория, что в прошлом всегда было самым продуктивным периодом дня, – ради одного этого стоило напиваться. Он бегом спустился по лестнице и помчался по мрачному коридору, который вел в Военный отдел библиотеки. Помещение было маленькое и тесное, из-за неонового освещения казалось, что ты находишься под землей. Молодой человек в сером свитере, пригнувшись к столу, читал юмористический журнал семидесятых годов.

– Что у вас есть на военного по фамилии Епишев? – спросил Келсо. – А. А. Епишев.

– Кому нужна справка?

Келсо протянул свой читательский билет, и молодой человек с интересом ознакомился с ним.

– Не тот ли вы Келсо, который несколько лет назад написал книгу о том, что партии пришел конец?

Келсо помедлил, не зная, как лучше ответить, но наконец признался, что это он. Молодой человек отложил журнал и пожал ему руку.

– Андрей Ефанов. Замечательная книга. Вы действительно сбили спесь с этих мерзавцев. Сейчас посмотрю, что у нас есть на Епишева.

Епишев упоминался в двух справочниках – в Военной энциклопедии и в справочнике «Герои Советского Союза», и в обоих говорилось более или менее одно и то же, если читать между строк, а именно, что Алексей Алексеевич Епишев был железным сталинистом старой закалки: в двадцатые и тридцатые был комсомольским, а затем партийным секретарем; в 1938 году окончил Военную академию РККА, с марта 1940 года – первый секретарь Харьковского обкома и горкома партии; в 1942-43 годах заместитель народного комиссара среднего машиностроения; с мая 1943 года – член Военного совета Тридцать восьмой армии Первого украинского фронта…

– Что такое «среднее машиностроение»? – спросил Ефанов, заглядывавший в книги через плечо Келсо. Он, как выяснилось, отбывал воинскую повинность в Литве – два года в аду, – и при коммунистах его, как еврея, не приняли в Московский университет. А сейчас он с превеликим восторгом копался в пыли и прахе епишевской карьеры.

– Прикрытие для советской атомной промышленности, – сказал Келсо. – Любимого детища Берии. – И сделал пометку: «Берия».

С 1946 года по… – секретарь Центрального Комитета коммунистической партии Украины.

– В ту пору на Украине проводили после войны чистку – репрессировали тех, кто сотрудничал с немцами, – сказал Ефанов. – Кровавое было время.

– В 1950 году – первый секретарь Одесского областного комитета партии, с 1951 по… – заместитель председателя Комитета Государственной безопасности по кадрам.

Заместитель председателя Комитета… В обоих справочниках приводилась официальная фотография Епишева. Келсо снова и снова смотрел на квадратную челюсть, густые брови и сумрачное лицо над толстой шеей боксера.

«Здоровый был мужик, прямо танк из мяса».

– Докопался-таки, – прошептал себе под нос Келсо. После смерти Сталина карьера Епишева пошла под уклон. Сначала его отправили в Одессу, затем за границу. Посол в Румынии (1955-61), посол в Югославии (1961-62). И потом наконец долгожданный вызов в Москву и назначение начальником Главного политического управления Советской Армии и ВМФ, ее идеологическим комиссаром. Этот пост он занимал двадцать три года. А кто был у него заместителем? Не кто иной, как Дмитрий Волкогонов, трехзвездный генерал и будущий биограф Иосифа Сталина.

Извлечь эти крохи информации Келсо сумел, лишь перелопатив кучу клише и избитых фраз о том, «сколь важную роль сыграл Епишев в создании в вооруженных силах нужной политической атмосферы и во внедрении марксистско-ленинских идей, в укреплении воинской дисциплины и повышении идеологической подготовки». Он умер в возрасте семидесяти семи лет. Волкогонов, как было известно Келсо, умер десятью годами позже.

Далее следовал перечень званий и наград, полученных Епишевым: Герой Советского Союза, лауреат Ленинской премии, четыре ордена Ленина, орден Октябрьской Революции, четыре ордена Красного Знамени, два ордена Великой Отечественной войны (первой степени), три ордена Красной Звезды, орден «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР»…

– Как он мог еще стоять при таком количестве орденов?!

– И я уверен, он никого не победил, кроме своих соратников, – съехидничал Ефанов. – Могу я спросить: чем же вас так заинтересовал Епишев?

– А этот тут при чем? – вместо ответа спросил Келсо. И указал на строку в конце текста: В. П. Мамонтов.

– Он автор очерка.

– Мамонтов писал о Епишеве? Владимир Мамонтов? Из КГБ?

– Он самый. Ну и что? Биографические очерки обычно пишут друзья. А в чем дело? Вы с ним знакомы?

– Не могу сказать, что знаком. Я встречался с ним. – При упоминании этого имени Келсо насупился. – Его люди устроили демонстрацию… сегодня утром…

– Ах, эти! Они только и делают, что демонстрируют. А когда вы встречались с Мамонтовым?

Келсо достал блокнот и принялся листать странички.

– Я полагаю, лет пять назад. Когда изучал материалы для книги о партии.

Владимир Мамонтов. Господи, он лет пять не вспоминал про Владимира Мамонтова, и вдруг этот человек дважды за одно утро попался ему. Годы замелькали в обратном направлении – девяносто пятый, девяносто четвертый… Подробности их встречи восстанавливались в памяти: утро поздней весной, дохлая собака под талым снегом у многоквартирного дома на окраине Москвы, монументальная жена. Мамонтов только что отсидел четырнадцать месяцев в Лефортово за участие в военном путче с целью свержения Горбачева, и Келсо первым взял у него интервью. Пришлось долго добиваться разрешения, а когда интервью было взято, оказалось, как часто бывает, что оно не стоило таких усилий. Мамонтов категорически отказался рассказывать о себе или о путче и говорил партийными лозунгами со страниц «Правды».

Келсо нашел в своей записной книжке рядом со служебным телефоном мелкого партийного чиновника Геннадия Зюганова домашний телефон Мамонтова, записанный в 1991 году.

– Хотите попытаться встретиться с ним? – спросил, волнуясь, Ефанов. – Вы знаете, что он ненавидит всех, кто с Запада? Почти так же сильно, как евреев.

– Вы правы, – сказал Келсо, глядя на семь записанных в книжке цифр.

Мамонтов тогда выглядел внушительно, даже потерпев поражение, хотя советский костюм висел на его широких плечах и лицо было бледным, по-тюремному серым, а в глазах застыла смертельная ненависть. В своей книге Келсо, мягко говоря, не слишком лестно отозвался о Мамонтове. Книга была переведена на русский – Мамонтов наверняка ее видел.

– Вы правы, – повторил Келсо. – Глупо даже пытаться с ним встретиться.

В два часа с минутами Непредсказуемый Келсо вышел из Библиотеки имени Ленина, по дороге остановился у прилавка в вестибюле, где купил пару пирожков и бутылку теплой солоноватой минеральной воды.

Он вспомнил, что, проходя мимо «Интуриста» напротив Кремля, видел ряд телефонов-автоматов, и, жуя на ходу, сначала спустился в метро, чтобы купить пластмассовые жетоны для телефона, затем вернулся на Моховую и пошел мимо высокой красной стены и золотых куполов.

Ему казалось, что он идет не один. Его более молодое «я» шагало рядом – с развевающимися по ветру волосами, с неизменной сигаретой в зубах, всегда куда-то спешащий, всегда оптимистично настроенный, – писатель, идущий в гору. («Доктор Келсо привнес в изучение современной истории Советского Союза прилежание первоклассного ученого и энергию хорошего репортера». – «Нью-Йорк Таймс».) Этот более молодой Келсо не стал бы раздумывать и наверняка позвонил бы Владимиру Мамонтову. Ей-богу, при необходимости он бы уже дубасил в его чертову дверь.

Надо подумать: если Епишев рассказал Волкогонову про тетрадь Сталина, разве он не мог рассказать об этом и Мамонтову? И не осталось ли после него каких-то записей? Не осталось ли родных?

Стоит попытаться.

Келсо вытер рот и пальцы крошечной бумажной салфеткой и, снимая трубку телефона и опуская жетон, почувствовал, как свело желудок и сердцу стало жарко. Разумно ли он поступает? Нет. Но кому до этого дело? Вот Эйдлмен – он человек разумный. И Сондерс – очень разумный.

Давай же, действуй! – приказал он себе.

И набрал номер.

Первый звонок окончился неудачей. Мамонтовы переехали, и человек, живший теперь по их старому адресу, не хотел давать их новый номер. Только пошептавшись с кем-то, он все-таки его продиктовал. Келсо повесил трубку и набрал новый номер. На этот раз телефон звонил долго, прежде чем на том конце сняли трубку. Жетон провалился, и дрожащий старческий женский голос спросил:

– Кто это? Келсо назвался.

– Могу я поговорить с товарищем Мамонтовым? – Он не забыл, что надо сказать «товарищ». «Господин» здесь не годилось.

– А кто вы?

– Я же сказал: моя фамилия Келсо, – терпеливо повторил он. – Я звоню из автомата. По срочному делу.

– Да, да, но кто это?

Келсо намеревался в третий раз повторить свое имя и тут услышал на том конце что-то вроде потасовки, и в трубке раздался резкий мужской голос:

– Ладно, хватит. Говорит Мамонтов. А вы кто?

– Келсо. – В трубке тишина. – Доктор Келсо. Может быть, вы меня помните?

– Помню. Что вам надо?

– Встретиться с вами.

– С какой стати мне с вами встречаться после того дерьма, которое вы написали?

– Мне хотелось бы задать вам несколько вопросов.

– По поводу?

– Черной клеенчатой тетради Иосифа Сталина.

– Помолчите-ка, – сказал Мамонтов.

– Что? – Келсо недоуменно сдвинул брови, глядя на трубку.

– Я сказал – помолчите. Я думаю. Где вы сейчас?

– Возле «Интуриста» на Моховой. Снова молчание.

– Это недалеко от меня, – сказал Мамонтов. И добавил: – Пожалуй, приезжайте.

Он дал адрес. Телефон отключился.

Телефон отключился, и майор Феликс Суворин из Службы внешней разведки (СВР), сидя в своем кабинете в Ясеневе, что на юго-западе Москвы, осторожно снял наушники и вытер уши чистым белым платком. В лежавшем перед ним блокноте было написано: «Черная клеенчатая тетрадь Иосифа Сталина…»