Текст книги "Архангел"

5

Келсо заплатил два рубля на станции метро «Боровицкая», получил пластиковый жетон и с чувством облегчения спустился в московскую подземку. У выхода на платформу что-то побудило его обернуться и посмотреть, не едет ли следом за ним по эскалатору Мамонтов, но его не было среди ярусов усталых лиц.

Чепуха! Он даже попытался улыбнуться: не хватало только стать параноиком! – и направился в приветливую полутьму платформы, где неожиданно возникал запах гари и вспыхивали огни. Почти тут же из-за поворота мелькнул желтый сноп огней, и стремительно мчащийся поезд потянул его к себе. Келсо дал толпе внести себя в вагон. Эта плохо одетая, молчаливая масса внушала странное чувство успокоения. Когда поезд снова нырнул в тоннель, Келсо ухватился за металлический поручень и закачался вместе с остальными.

Они отъехали совсем немного, и поезд вдруг затормозил и остановился. Оказалось, поступило предупреждение, что на следующей станции заложена бомба, и милиция должна была это выяснить, а пока они сидели молча в полутьме, лишь время от времени кто-то кашлял, и напряжение постепенно возрастало.

Келсо смотрел на свое отражение в темном стекле. Надо признать, он нервничал. Он не мог не думать о том, что попал в опасную ситуацию, совершил непростительную ошибку, рассказав Мамонтову про тетрадь. Как это говорят русские? Вещь, за которую и жизнь отдать не жалко!

Нервы сразу успокоились, как только снова зажегся свет и поезд тронулся. Жизнь вернулась в нормальную колею.

Келсо вышел на поверхность уже после четырех. Облака на западе, чуть выше верхушек темных деревьев, окаймляющих зоопарк, прорезал лимонный просвет. До зимнего заката оставалось немногим более часа. Надо было спешить. Он сложил карту в маленький квадрат и повернул ее таким образом, чтобы станция метро оказалась справа. Через дорогу был вход в зоопарк – красные скалы, водопадик, башня из сказки, а чуть дальше – летняя пивная, закрытая на зиму: пластиковые столы поставлены друг на друга, полосатые зонтики свернуты и опущены. С Садового кольца, находящегося в двухстах метрах впереди, доносился грохот транспорта. Надо пересечь кольцо, повернуть налево, затем направо – там и есть то самое место. Келсо сунул карту в карман, подхватил сумку и пошел вверх по мощенному брусчаткой склону, что вел к переходу.

Десять рядов транспорта казались широченной, медленно текущей рекой из света и стали. Келсо пересек ее по диагонали и неожиданно очутился в дипломатической Москве: неширокие улицы, роскошные особняки, старые березы, осыпающие сухими листьями блестящие черные машины. Здесь не чувствовалось кипения жизни. Келсо встретился только седой мужчина, прогуливавший пуделя, да мусульманка в чадре и зеленых резиновых сапогах. Сквозь плотный тюль на окнах иногда виднелось желтое созвездие люстры. Келсо остановился на углу Вспольного переулка и посмотрел вдоль улицы. На него медленно двигалась милицейская машина и проехала мимо. Теперь дорога была пуста.

Он сразу понял, который дом ему нужен, но решил сначала выяснить, есть ли там кто, поэтому прошел мимо дома до конца переулка, затем повернул и направился обратно по другой стороне. «Там висел красный полумесяц с красной звездой. И охраняли это место чернорожие черти…» Внезапно Келсо понял, что имел в виду старик. Красный полумесяц и красная звезда – это же флаг, мусульманский флаг. А черные лица? Похоже, тут было посольство – дом слишком велик для чего-либо другого, – посольство мусульманской страны, возможно, северо-африканской. Да, именно так. Дом был большой – это точно, неприступный и некрасивый, построенный из серого камня, что делало его похожим на бункер… Он тянулся почти на сорок метров вдоль улицы и имел тринадцать окон. Над внушительным порталом нависал чугунный балкон с выходящими на него двойными дверями. Никакой доски с наименованием и никакого флага. Если тут и было посольство, то раньше, теперь в доме не чувствовалось жизни.

Келсо перешел улицу и, подойдя к дому, поднялся на цыпочки, пытаясь заглянуть в окно. Но окна были расположены слишком высоко и, кроме того, затянуты непременным серым тюлем. Он оставил свои попытки и пошел вдоль фасада, до угла. Дом продолжался и вдоль другой улицы. Опять тринадцать окон, массивная стена в тридцать или сорок метров без единой двери, – большое неприступное здание. Там, где заканчивался дом, начиналась стена почти в три метра высотой из такого же камня; в ней была утыканная гвоздями с широкими шляпками запертая деревянная дверь. Стена шла по этой улице, затем вдоль Садового кольца и назад – по узкому проулку, представлявшему собой четвертую сторону владения. Обойдя его вокруг, Келсо понял, почему Берия выбрал это место своим обиталищем и почему противники Берии решили арестовать его в Кремле. В этой крепости он вполне мог выдержать осаду в течение очень длительного времени.

По мере того как день клонился к вечеру, в соседних домах стали зажигаться огни. Но особняк Берии оставался темным. Он словно вбирал в себя сумерки. Келсо услышал, как хлопнула дверца машины, и вернулся на угол Вспольного. Пока он обходил крепость, к дому подъехал небольшой фургончик.

Келсо поколебался и направился к нему.

Фургончик неизвестной марки был белый и пустой. Мотор только что выключили и, остывая, он еле слышно тикал. Поравнявшись с фургончиком, Келсо взглянул на дверь особняка и увидел, что она приоткрыта. Он снова в нерешительности окинул взглядом тихую улицу. Затем подошел к двери, просунул голову в щель и громко поприветствовал того, кто был внутри.

Голос его эхом отозвался в пустом вестибюле. Свет там был слабый, голубоватый, но Келсо даже с порога увидел, что пол выложен белыми и черными плитами. Слева начиналась широкая лестница. В доме сильно пахло прогорклой пылью и старыми коврами и царила нерушимая тишина, точно он многие месяцы стоял закрытым. Келсо открыл дверь пошире и шагнул внутрь.

И снова позвал.

Теперь у него было два пути: остаться у двери или войти в дом. Он вошел в дом, и тотчас, как перед лабораторной крысой, помещенной в лабиринт, перед ним открылись другие возможности. Он мог остаться там, где был, мог войти в дверь слева, или подняться по лестнице, или направиться по коридору, ведущему в темноту, или шагнуть в одну из трех дверей справа. На секунду изобилие вариантов парализовало его. Но лестница была как раз перед ним и казалась наиболее правильным выбором, а кроме того – возможно, подсознательно, – ему захотелось быть наверху, чтобы иметь преимущество над теми, кто мог находиться на нижнем этаже, или по крайней мере оказаться на равных, если эти люди уже поднялись наверх.

Ступени были каменные. А на Келсо были коричневые замшевые ботинки на кожаной подошве, которые он много лет тому назад купил в Оксфорде, и, как бы тихо он ни старался ступать, каждый его шаг звучал будто выстрел. Вот и прекрасно. Он же не вор, и, желая подчеркнуть это, он снова крикнул по-русски: «Привет! Есть кто?» Теперь ступени заворачивали вправо, и у него появился широкий обзор: он видел внизу синий колодец вестибюля, прорезанный голубой полосой света, падавшего в открытую дверь. Он поднялся наверх– перед ним оказался широкий коридор, тянувшийся вправо и влево и растворявшийся в обоих концах в рембрандтовском мраке. Прямо перед собой Келсо увидел дверь. Он попытался определить, где находится. Дверь, должно быть, ведет в комнату над входом, ту, откуда выход на чугунный балкон. Что это за комната? Бальный зал? Спальня хозяина? Пол в коридоре был выложен паркетом, и Келсо вспомнилось, как Рапава говорил о потных следах, которые оставлял на натертом полу Берия, спеша к телефону, когда позвонил Маленков.

Келсо открыл тяжелую дверь – за нею стеной стоял затхлый воздух. Он зажал рукой рот и нос, чтобы его не вырвало. Судя по всему, пронизывавший дом запах исходил отсюда. Комната была большая и совершенно пустая, ее освещали три высоких, затянутых тюлем окна – три больших, прозрачно-серых овала. Келсо направился к ним. Пол был усеян крошечными черными скорлупками. Келсо решил отдернуть занавески – тогда в комнате станет светлее и он увидит, на что наступает. Но когда он дотронулся до шершавой нейлоновой сетки, материя словно поехала вниз и град черных зернышек обрушился на его руку и голову. Он снова дернул занавеску, и град превратился в каскад, в водопад мертвых крылатых насекомых. Наверно, миллионы их расплодились и подохли тут за лето в лишенной воздуха комнате. От них исходил острый запах старой бумаги. Трупики застряли у него в волосах, шуршали под ногами. Он отступил от окна, отчаянно отряхиваясь и тряся головой.

Снизу, из вестибюля, послышался мужской голос:

– Кто там, наверху?

Келсо понимал, что надо откликнуться. Так было бы проще доказать отсутствие преступных намерений, свою невиновность: сразу выйти на лестничную площадку, назваться и извиниться. Он очень извиняется. Дверь была открыта. Такой интересный старый дом. Он историк. И любопытство взяло верх. Ведь украсть-то здесь нечего. Право же, он очень извиняется.

Но Келсо не выбрал этот путь. Да он и не выбирал. Он просто ничего не предпринял, что тоже было своеобразным выбором. Он стоял, согнувшись, в бывшей спальне Лаврентия Берии и боялся пошевелиться, точно хруст костей мог выдать его, – стоял и прислушивался. С каждой секундой его шансы выйти из дома, объяснив свое присутствие, уменьшались. Послышались шаги того человека по лестнице. Он поднялся на семь ступенек – Келсо сосчитал, – остановился и с минуту постоял.

Затем спустился, пересек вестибюль, и дверь захлопнулась.

Келсо ожил. Подошел к окну. Не дотрагиваясь до занавески, прижался щекой к стене и выглянул на улицу в щель между рамой и пыльным нейлоновым тюлем. Он увидел мужчину в черной форме, который стоял на тротуаре возле фургона с карманным фонарем в руке. Затем сошел с тротуара и, прищурясь, стал смотреть на дом. Человек был приземистый, похожий на обезьяну: руки были слишком длинные для плотного туловища. Внезапно он посмотрел прямо на Келсо – грубая тупая морда, – и Келсо отшатнулся от окна. Когда он снова рискнул выглянуть, мужчина открывал дверцу со стороны водителя. Он бросил в машину фонарь и забрался на сиденье. Заработал мотор. Фургончик отъехал.

Келсо выждал с полминуты и помчался вниз. Его заперли. Просто невероятно. Он чуть не рассмеялся от нелепости случившегося. Он заперт в доме Берии! Входная дверь была громадная, с большим чугунным шаром вместо ручки и замком величиной с телефонный справочник. Попытавшись ее открыть, Келсо стал внимательно осматривать дверь. Что, если тут существует сигнализация? В полутьме он не мог разглядеть, есть ли какое-либо приспособление на стене, но это могла быть некая допотопная система – скорее, пожалуй, так! – нечто, включающееся от нажатия, а не от того, что кто-то пересек луч. При мысли о такой возможности он застыл.

Действовать его заставила сгущавшаяся темнота и опасение, что если он не найдет выхода, то всю ночь просидит здесь. Возле двери был выключатель, но Келсо не осмелился включить свет: охранник явно что-то заподозрил и может приехать вторично. К тому же стоявшая в доме мертвая тишина убеждала в том, что все системы жизнеобеспечения отключены и дом заброшен. Келсо попытался вспомнить рассказ Рапавы – как он шел к телефону, когда позвонил Маленков. Кажется, он вошел в дом с черного хода и, миновав караульную и кухню, попал в вестибюль.

Келсо направился в темный проход за лестницей, нащупывая путь по стене. Штукатурка была холодная и гладкая. Первая по ходу дверь была заперта. А вторая – нет: оттуда тянуло холодным воздухом, но Келсо почувствовал внизу пустоту – наверное, погреб – и поспешил закрыть дверь. За третьей голубовато заблестели металлические поверхности и пахнуло застоялым запахом еды. Четвертая дверь была в конце прохода и вела в комнату, где, как он предположил, когда-то сидела охрана Берии.

В противоположность остальному дому, из которого все было вывезено, здесь стоял простой деревянный стол, стул и старый буфет, словом, остались какие-то следы жизни. Номер «Правды» – Келсо сумел разглядеть лишь знакомое название, – кухонный нож, пепельница. Он провел рукой по столу и почувствовал крошки. Слабый свет проникал сюда сквозь пару маленьких окошек. Между ними находилась дверь. Конечно, заперта. Ключа не было. Келсо снова посмотрел на окна. Слишком узкие – не пролезть. Он набрал в легкие воздуха. Некоторые привычки наверняка интернациональны! Он провел рукой по притолоке справа от двери и обнаружил то, что искал. Ключ легко повернулся в замке.

Келсо открыл дверь, вынул ключ из замочной скважины и, подумав, что поступает правильно, снова положил его на место.

Он очутился на большом, метра два шириной, крыльце с покатым полом и сломанными перилами. Из глубины сада до него доносился грохот транспорта и натужный вой большого самолета, снижающегося перед посадкой в «Шереметьево». Дул холодный ветер, в котором чувствовался запах костра. В небе гасли последние отблески дня.

Видимо, сад забросили в то же время, что и дом. Никто многие месяцы не занимался им. Слева находилась оранжерея вычурной постройки, с железной трубой, заросшая диким виноградом. Справа – темно-зеленые заросли разросшихся кустов. Впереди высились деревья. Келсо шагнул с веранды на ковер из листьев, покрывавший лужайку. Ветер шевелил листья, приподнимал их и вдруг бросил охапку в стену дома. Расшвыривая листья, Келсо зашагал к фруктовым деревьям; подойдя ближе, он увидел, что это вишни: около ста больших старых деревьев вздымались ввысь – настоящий чеховский сад. Внезапно Келсо остановился как вкопанный. Земля под деревьями всюду была гладкая, ровная, за исключением одного места. У корней одного из деревьев, возле каменной скамьи, было темное пятно, чернее окружающих теней. Келсо сосредоточенно сдвинул брови. Неужели это ему не кажется?

Он нагнулся, опустился на колени и медленно погрузил руки в опавшие листья. Сверху они были сухие, а в глубине – мокрые и скользкие. Он раздвинул их, и сразу запахло влажной землей – черной землей матушки России.

«Не копай такую широкую яму. Это же не могила. Только придумываешь себе лишнюю работу…»

Келсо разгреб листья с площади этак в квадратный метр, и хотя было темно, тем не менее он видел достаточно, а остальное мог нащупать. Травяной покров здесь был содран и была вырыта яма. Потом ее засыпали и пытались даже заложить дерном. Но некоторые куски дерна раскрошились, а другие вылезли за края ямы, и получилось нечто вроде разбитой грязной пилы. Видно, очень спешили, подумал Келсо, и копались тут недавно, возможно, даже сегодня. Он поднялся и сбросил мокрые листья с плаща.

«Почувствовали силу товарища Сталина, хоть он уже и в могиле?..»

Келсо слышал за высокой стеной грохот транспорта на широкой улице. Реальный мир был совсем близко – казалось, протяни руку и дотронешься. Он попытался носком ботинка снова разбросать листья по развороченной земле, взял сумку и пошел, спотыкаясь, в конец сада, туда, откуда доносились звуки жизни. Пора выбираться отсюда. Он это понимал. И был испуган. Вишневый сад тянулся почти до стены, которая вдруг возникла перед ним – бесцветная и отвесная, как периметр викторианской тюрьмы. Ему через нее не перелезть.

Вдоль стены шла гаревая дорожка. Он пошел влево. Дорожка завернула возле угла стены и повела его назад, к дому. На полпути он увидел в стене темный овал – садовую дверь, которую заметил еще с улицы. Она заросла зеленью, и Келсо пришлось отдирать ветки разросшегося куста, чтобы до нее добраться. Она была заперта, возможно, даже заржавела. Большое чугунное кольцо, служившее ручкой, не поворачивалось. Келсо щелкнул зажигалкой и поднес ее к двери. Крепкая, но рама, кажется, слабая. Келсо отступил и изо всех сил ударил в нее ногой – ничего. Еще одна попытка. Безнадежно.

Келсо вернулся на дорожку. Он находился метрах в тридцати от дома. Четко вырисовывалась нависшая крыша. Он видел на ней высокую печную трубу, к которой был прикреплен диск спутниковой антенны, слишком большой для использования в быту.

И вот когда он рассеянно смотрел на диск, в поле его зрения вдруг мелькнул свет в верхнем окне. Свет так быстро исчез, что Келсо решил: это ему почудилось, и приказал себе не волноваться, а заняться поиском какого-нибудь орудия, чтобы выбраться отсюда. Но тут свет вспыхнул снова, как луч маяка – бледный, потом яркий и снова бледный: кто-то провел мощным карманным фонарем против часовой стрелки сначала по окну, потом по темной комнате.

Значит, вернулся подозрительный охранник.

– О боже! – Губы у Келсо слиплись, и он с трудом мог произнести даже столь короткое слово. – Боже, боже, боже!

Он помчался по дорожке к оранжерее. Ветхая дверь поддалась лишь немного, так что он едва сумел протиснуться. Из-за винограда внутри было темнее, чем снаружи. Садовые столики, старая садовая корзинка, пустые лотки для рассады, глиняные горшки… ничего, ничего. Он пошел по узкому проходу, что-то задело его по лицу, потом он наткнулся на что-то большое, металлическое. Старая пузатая чугунная печка. И возле нее – груда выброшенных за ненадобностью предметов: совок, ведерко для угля, кочерга. Кочерга!

Келсо выбрался назад, на дорожку, держа свое сокровище. Подойдя к садовой калитке, он просунул кочергу между дверью и рамой, как раз над замком. Нажал – раздался треск. Кочерга вывалилась. Келсо вставил ее и снова нажал. Опять треск. Он провел кочергой вниз – рама разъехалась.

Келсо отступил на несколько шагов, ринулся на дверь, ударил в нее плечом, и некая сила – превыше, как ему показалось, физической, смесь воли, страха и воображения – вынесла его сквозь калитку в тишину пустынной улицы.

6

В шесть часов вечера майор Феликс Суворин в сопровождении своего помощника лейтенанта Виссариона Нетто явился с докладом о прошедшем дне к своему непосредственному начальнику, полковнику Юрию Арсеньеву.

Обстановка, как всегда, была неофициальная. Арсеньев сидел, развалясь, за своим столом, на котором лежала карта Москвы и стоял кассетник. Суворин, расположившись на диване у окна, курил трубку. Нетто вставил кассету.

– Сначала, товарищ полковник, – сказал Нетто Арсеньеву, – вы услышите голос Мамонтовой.

И он нажал на «play».

«Кто это?»

«Кристофер Келсо. Могу я поговорить с товарищем Мамонтовым?»

«А кто вы?»

«Я же сказал: моя фамилия Келсо. Я звоню из автомата. По срочному делу».

«Да, да, но кто это?»

Нетто нажал кнопку «pause».

– Бедная Людмила Федоровна, – сочувственно произнес Арсеньев. – Ты знал ее, Феликс? Я помню ее, когда она была на Лубянке. О-о, произведение искусства! Тело – как пагода, ум – как бритва и язычок соответствующий.

– Все это уже в прошлом, – заметил Суворин, – во всяком случае, ум.

– Следующий голос будет вам более знаком, товарищ полковник, – сказал Нетто.

«Ладно, хватит. Говорит Мамонтов. А вы кто?»

«Келсо. Доктор Келсо. Может быть, вы меня помните?»

«Помню. Что вам надо?»

«Встретиться с вами».

«С какой стати мне с вами встречаться после того дерьма, которое вы написали?»

«Мне хотелось бы задать вам несколько вопросов».

«По поводу?»

«Черной клеенчатой тетради Иосифа Сталина».

«Помолчите-ка».

«Что?»

«Я сказал – помолчите. Я думаю. Где вы сейчас?»

«Возле „Интуриста“ на Моховой».

«Это недалеко от меня. Пожалуй, приезжайте».

– Прокрути-ка еще раз, – сказал Арсеньев. – Не Людмилу. Последний кусок.

Сквозь бронированное стекло за спиной Арсеньева Суворин видел в пруду отражение огней здания, а дальше – почти неразличимую сейчас темную полосу леса, его неровные очертания на фоне вечернего неба. Между деревьями мелькнули фары и исчезли. Патрулируют, подумал Суворин, подавляя зевок. Он был рад, что Нетто задействован. Почему не дать парню шанс отличиться?

«Черной клеенчатой тетради Иосифа Сталина…»

– Ё-моё, – тихо произнес Арсеньев, и его одутловатое лицо стало жестким.

– Звонок был сделан этим человеком сегодня, в четырнадцать четырнадцать, – продолжал Нетто, протягивая две тоненькие бордовые папочки. – Кристофер Ричард Келсо по прозвищу Непредсказуемый.

– Вот это хорошо сработано, – сказал Суворин, еще не видевший фотографии. Она явно только что вышла из проявочной, еще блестела и пахла гипосульфитом натрия. – Откуда снимали?

– С третьего этажа во внутреннем дворе, напротив входа в подъезд Мамонтова.

– Мы что же, можем теперь позволить себе снять квартиру в Доме на Набережной? – буркнул Арсеньев.

– Это пустая квартира, товарищ полковник. Не стоила нам ни рубля.

– Сколько времени он там пробыл?

– Прибыл в четырнадцать тридцать две, товарищ полковник. Вышел в пятнадцать ноль семь. Один из наших, лейтенант Бунин, был отправлен за ним. Келсо сел в метро на «Боровицкой», вот здесь, сделал одну пересадку, вышел на «Краснопресненской» и дошел вот до этого дома, – Нетто снова ткнул пальцем в карту, – на Вспольном. Дом пустует. Объект незаконно проник туда и провел там около сорока пяти минут. Согласно последней записи он пошел оттуда по Садовому кольцу на юг. Это было… десять минут назад.

– Почему такое прозвище – Непредсказуемый?

– Это человек, который совершает неожиданные поступки, товарищ полковник, – ответил неглупый Нетто. – И притом успешно.

– Сергей! Где этот чертов кофе? – Арсеньев, невероятный толстяк, имел обыкновение засыпать, если не взбадривал себя каждый час кофеином.

– Сейчас будет, Юрий Семенович, – произнес голос из приемной.

– Родителям Келсо обоим было за сорок, когда он появился на свет.

Арсеньев обратил на Виссариона Нетто удивленные глаза.

– А что нам до его родителей?

– Ну… – протянул парень, запнулся и посмотрел в ожидании помощи на Суворина.

– Появление Келсо было для них счастливой, непредсказуемой неожиданностью, – вмешался Суворин. – Отсюда и прозвище. Шутка.

– И это смешно?

Тут разговор прервался, потому что помощник Арсеньева принес кофе. На синей кружке значилось: «Я люблю Нью-Йорк». Арсеньев приподнял ее, глядя на подчиненных, словно собирался пить за их здоровье.

– Ну, так расскажите мне, – сказал он, щурясь от пара, поднимавшегося над кружкой, – про мистера Непредсказуемого.

– Родился в Уимблдоне, в Англии, в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом, – начал Нетто, открыв папку. (Хорошо постарался, подумал Суворин, собрал всю информацию за полдня, прилежный малый, в честолюбии ему не откажешь.) – Отец – клерк в юридическом ведомстве; три сестры – все старше его; обычное образование; в семьдесят третьем – стипендия для изучения истории в колледже Сент-Джон, в Кембридже; в тысяча девятьсот семьдесят шестом получил диплом первой степени…

Суворин все это уже читал: личное дело, извлеченное из архива, несколько газетных вырезок, статью из «Кто есть кто» – и сейчас пытался сопоставить биографию с внешностью человека в плаще, выходящего из дома. Зернистость фотографии создавала приятное ощущение, будто это происходит в 50-е годы: мужчина с сигаретой во рту, устремивший взгляд на другую сторону улицы, казался слегка потрепанным французским актером, играющим роль полицейской ищейки. Непредсказуемый. Имя прилипает к человеку, потому что оно подходит, или же человек подсознательно подстраивается под имя? Непредсказуемый, избалованный, ленивый мальчишка, обожаемый всеми женщинами в семье, изумивший учителей, получив стипендию для обучения в Кембридже, – первую за всю историю существования его школы. Непредсказуемый, студент-забулдыга, который через три года без особых усилий заканчивает учебу с лучшим в году дипломом по истории. Непредсказуемый, который вдруг появляется у дверей одного из самых опасных людей в Москве. Хотя, будучи иностранцем, естественно, чувствует себя неуязвимым. М-да, с этим Непредсказуемым надо держать ухо востро…

– … стипендия для обучения в Гарварде – тысяча девятьсот семьдесят восьмой; принят в Московский университет по программе «Студенты – за мир» – тысяча девятьсот восьмидесятый; контакты с диссидентами – см. Приложение «А» – потребовали перевода из «буржуазного либерала» в «консерватора и реакционера»; докторская диссертация: «Земельная собственность. Поволжское крестьянство в семнадцатом – двадцать втором годах» опубликована в восемьдесят четвертом; лекции по современной истории в Оксфордском университете – с восемьдесят третьего по девяносто четвертый; в настоящее время живет в Нью-Йорке; написал для тома «Оксфордская история Восточной Европы» статью «Крах Советской империи», опубликована в девяносто третьем; многочисленные статьи…

– Ладно, Нетто, хватит, – сказал Арсеньев, махнув рукой. – А то уже поздно. Мы его пробовали прощупать? – спросил он Суворина.

– Дважды, – ответил тот. – Первый раз – в университете, в восьмидесятом. И второй раз в Москве, в девяносто первом, постарались купить его на демократию и новую Россию.

– И что?

– Вы не смотрели отчеты? Я бы сказал, что он рассмеялся нам в лицо.

– Мы считаем, он работает на Запад?

– Едва ли. Он опубликовал статью в журнале «Нью-Йоркер» – она есть в его досье – о том, как ЦРУ и Британская секретная служба пытались завербовать его. Кстати, весьма забавное произведение.

Арсеньев насупился. Он не одобрял шумихи в прессе ни с той, ни с другой стороны.

– Женат? Дети?

– Был трижды женат, – снова встрял Нетто. И взглянул на Суворина. Тот жестом дал понять: валяй дальше, он согласен на место во втором ряду. – Студентом, женился на Кэтрин Джейн Оуэн, брак расторгнут в семьдесят девятом. Вторично – на Ирине Михайловне Пугачевой в восемьдесят первом…

– На русской?

– Украинке. Брак, несомненно, по расчету. Ее исключили из университета за антигосударственную деятельность. С этого начались контакты Келсо с диссидентами. В восемьдесят четвертом она получила визу.

– Значит, мы на три года задержали ее отъезд в Великобританию?

– Нет, товарищ полковник, это англичане волынили. К тому времени, когда они ее впустили, Келсо уже жил с одной из своих студенток, американкой, стипендиаткой Родса. Брак с Пугачевой был расторгнут в восемьдесят пятом. Теперь она замужем за дантистом, живет в Гламорганшире, графстве в Юго-Восточном Уэльсе. На нее есть досье, но, боюсь, я…

– Не гоношись, – сказал Арсеньев. – Иначе мы потонем в бумагах. А третий брак? – И он подмигнул Суворину. – Настоящий Дон Жуан!

– Маргарет Медлайн Лодж, американская студентка…

– Та самая стипендиатка Родса?

– Нет, другая. Он женился на ней в восемьдесят шестом. В прошлом году брак был расторгнут.

– Дети?

– Два сына. Живут с матерью в Нью-Йорке.

– Вот это малый! – заметил Арсеньев, у которого, несмотря на необъятные размеры, была любовница в отделе технического обеспечения. Он перевел взгляд на фотографию и улыбнулся. – А что он делает в Москве?

– Росархив проводит конференцию, – пояснил Нетто, – для иностранных ученых.

– Феликс!

Майор Суворин сидел, положив ногу на ногу, опершись на подлокотник дивана и расстегнув куртку; держался он по-американски свободно, уверенно – таков был его стиль. Он затянулся трубкой и произнес:

– Все, что он говорил по телефону, может иметь двоякий смысл. Например, означать, что тетрадь у Мамонтова и историк хочет на нее взглянуть. Или же что тетрадь находится у историка, или он слышал о ней и собирается выяснить кое-какие детали у Мамонтова. В любом случае Мамонтов явно знает, что мы держим Келсо под наблюдением, и потому обрывает разговор. Виссарион, когда Келсо уезжает из России? Нам это известно?

– Завтра в полдень, – ответил Нетто. – Рейсом «Дельты», из «Шереметьево-2» в тринадцать тридцать. Место для него забронировано и подтверждено.

– Я советую остановить Келсо в аэропорту и обыскать, – сказал Суворин. – Задержать самолет, если потребуется, и раздеть догола – по подозрению, что он вывозит материал, представляющий исторический или культурный интерес. Если он что-то взял в доме на Вспольном, мы сможем у него это отобрать. В то же время нельзя упускать из виду Мамонтова.

На столе Арсеньева зажужжал интерком. Раздался голос Сергея:

– Звонят Виссариону Петровичу.

– Хорошо, – сказал Арсеньев. – Нетто, возьми трубку в приемной. – Когда дверь в кабинет закрылась за ним, Арсеньев, насупясь, заметил Суворину: – Дошлый малый, верно?

– Он вполне безобиден. Просто старается. Арсеньев что-то буркнул, дважды пшикнул себе в горло из ингалятора, отпустил на одну дырку пояс, уперся животом в стол. Объемы полковника, толстые губы, ямочки – все это маскировало острый ум. Более стройные и сдержанные люди слетали, Арсеньев же продолжал вперевалку ходить по коридорам и в пору холодной войны (резидент КГБ в Канберре и в Оттаве), и в годы гласности, и во время неудавшегося переворота, и в период разгона органов – прикрытый, как броней, дряблым телом, пока, наконец, не дошел до нынешнего последнего витка: через год пенсия, есть дача, любовница, и весь мир пусть катится к чертям собачьим. Суворину он даже нравился.

– Ладно, Феликс. Так что ты думаешь?

– Цель операции «Мамонтов», – осторожно начал Суворин, – выяснить, каким образом из фондов КГБ были выкачаны пятьсот миллионов рублей, где их припрятал Мамонтов и как эти деньги используются для финансирования противников демократизации. Мы уже знаем, что именно он подкармливает этот грязный листок красных фашистов…

– «Аврору»…

– «Аврору»… Если к тому же он тратит эти денежки еще и на оружие, меня это интересует. Если же он покупает мемуары Сталина или продает их… что ж, это болезнь, но…

– Речь не просто о мемуарах, Феликс. У этой вещи большая история. Есть целое досье на эту тетрадь, она была одной из легенд Лубянки.

Суворин расхохотался. Неужели старик говорит серьезно? Тетрадка Сталина?! Но тут он увидел выражение лица Арсеньева и поспешил закашляться.

– Извините, Юрий Семенович… простите. Если вы относитесь к этому серьезно, то и я, конечно, так же отнесусь.

– Ну-ка, прокрути, пожалуйста, пленку еще раз, Феликс! Никак не научусь пользоваться этими проклятыми машинками.

И толстым волосатым пальцем он передвинул магнитофон по столу. Суворин подошел к нему, и они стали вместе слушать: Арсеньев – тяжело дыша и оттягивая кожу на толстой шее, что он всегда делал, когда чуял беду. «По поводу?» – «Черной клеенчатой тетради Иосифа Сталина».

Они все еще сидели, пригнувшись к магнитофону, когда в кабинет тихо проскользнул Нетто, в три раза бледнее обычного, и сообщил скверную новость.

Феликс Степанович Суворин в сопровождении Нетто с мрачным видом вернулся в свой кабинет. Путь из кабинетов начальства, расположенных в западной части здания, на восток, к оперативникам, был длинным, и пока они шли, человек десять с улыбкой здоровались с Сувориным, так как в этих спроектированных финнами, выложенных финской плиткой коридорах майор считался родившимся в рубашке, человеком с большим будущим. Он говорил по-английски с американским акцентом, выписывал основные американские журналы и собирал пластинки американского джаза, которые слушал вместе с женой – дочерью одного из наиболее либерально мыслящих экономических советников президента. Даже одежда на Суворине была американская: рубашка на кнопках, полосатый галстук, коричневая спортивная куртка – все это память о многолетнем пребывании в Вашингтоне в качестве резидента КГБ.