Текст книги "Утонченный мертвец"

Поднялся ветер, стало заметно прохладнее. Буквально за считаные секунды серые тучи затянули все небо, но я успел сделать несколько снимков. Натурщики не понимают, в чем смысл фотографий. Я фотографирую не для того, чтобы потом тупо скопировать снимки на холст. Мне не нужно полное подобие, мне нужно то, что лежит за пределами внешнего сходства. Для того чтобы работать с незримым, надо сначала увидеть зримое.

Кэролайн много рассказывала о себе. Сказала, что хочет отправиться в путешествие, и чтобы обязательно с волнующими приключениями. Ее глаза горели восторгом. Первое приключение уже состоялось: художник-сюрреалист пишет ее портрет. Мы вернулись ко мне, и я предложил девушкам виски, чтобы согреться. Кэролайн понравилась моя картина с безногой негритянкой над Ротерхитом. Она сказала, что это «классно», но Бренда была в тихом шоке. Кэролайн пообещала, что придет в следующую субботу. Я сказал, чтобы она надела то же самое синее платье. Она подставила мне щеку для поцелуя. Потом мы с Брендой пожали друг другу руки.

В следующую субботу она пришла рано и одна, без подруги. Я сразу же сел за мольберт. Я умею работать достаточно быстро, но только когда иллюстрирую книги, а когда пишу маслом, дело идет очень медленно. Я работаю тонкими кисточками из коровьей шерсти, в манере мелких мазков, настолько частых, что они сливаются в сплошной тон. Я очень тщательно прописываю все детали и стараюсь создать ощущение одинаково яркого света, разлитого по всей плоскости холста. Несмотря на модернистские сюжеты моих картин, моя техника, как отмечали некоторые критики, держится в рамках традиции так называемых фламандских примитивистов, в частности братьев ван Эйков.

Приступая к портрету Кэролайн, я хотел прежде всего передать на двухмерной плоскости ощущение живого, объемного тела, которое осознает свое место в пространстве и заполняет его целиком. Сперва я решил, что она – не отсюда, с другой планеты, хотя, конечно же, все было с точностью до наоборот. Это я прибыл на Землю из какой-то далекой галактики и теперь наблюдаю за жизнью земных обитателей своим озадаченным инопланетным взглядом – я здесь чужой, ни к чему по-настоящему не причастный, и самые обыкновенные явления и вещи повергают меня в недоумение. Но я снова отвлекся. Я хотел передать на картине всю полноту ее плоти и поэтому спросил, не согласится ли она позировать мне обнаженной. Кэролайн отказалась, и меня это даже обрадовало. На самом деле, если бы она согласилась, я бы, наверное, огорчился. Мне нравилась ее pudeur[8]8
  Стыдливость, целомудрие (фр.).


[Закрыть].

Но я придумал один хитрый ход, как обойти ее категорическое нежелание раздеться.

На этот раз мы остались в комнате, поскольку мне не хотелось устраивать на пристани представление с мольбертом, палитрой, раскладным стулом и прочими атрибутами живописца на выходе. В помещении было жарко, лицо у Кэролайн потело, и она периодически прерывала сеанс, чтобы припудрить носик. Но даже когда мы садились работать, она постоянно вертелась, ее взгляд беспрестанно блуждал по моей художественно захламленной студии, и как я ее ни упрашивал посидеть хоть минуту спокойно, ей все равно не сиделось на месте.

Она много рассказывала о своем детстве и о том, как она представляет себя в роли матери. У нее будет много детей, и она будет очень хорошей мамой. Я задавал ей вопросы, побуждая ее говорить, но не особенно вслушивался в ответы, думая о своем. Для меня работа над этим портретом была неким магически-эротическим действом, формой взаимного обольщения, когда ее ускользающий образ, пойманный мною в ловушку красок, захватит в итоге меня самого и уже не отпустит, и я обрету в ней свое отражение. Это было почти как мистический брак из алхимических рукописей, когда черный король восходил на любовное ложе с белой королевой внутри стеклянной реторты и плодом этого царственного союза был фантастический гермафродит, предстающий во всем своем ярко-красочном великолепии.

Я не хотел выражать в этом портрете себя. Наоборот, я хотел от себя отказаться, устраниться настолько, чтобы потом, уже в самом конце, объявить с полным правом: «Это не я. Это был кто-то другой»[9]9
  Грамматически неправильная фраза в оригинале «I is the Other!» отсылает нас к французскому первоисточнику, «Car Je est un autre» (из письма Артюра Рембо Полю Демени от 15 мая 1871 года. Приблизительно переводится как: «Потому что во мне говорит другой, я чужой самому себе» (фр.).


[Закрыть].

Я окунался все глубже и глубже в это предельное самоотречение. Увы! Мне не удалось поработать и двух часов – сеанс был прерван неожиданным появлением Оливера.

Он сказал, что зашел, чтобы забрать свою трость с вкладной шпагой. Он удивился, застав у меня незнакомую женщину, и как-то не слишком обрадовался, когда я представил ему Кэролайн. Однако манеры Оливера всегда были безукоризненны.

– Так вы и есть та безумно красивая, но невидимая машинистка! А я Оливер Зорг, писатель. – Она не ответила, и он добавил: – Я еще не известный писатель, но собираюсь им стать. Кстати, у вас нет знакомых по имени Стелла?

Кэролайн покачала головой.

– Как жаль… Вы точно уверены, что у вас нет сестры, которую звали бы Стелла? Понимаете, я решил завести новый роман. Все равно с кем. Лишь бы ее звали Стелла.

И Оливер разразился пространной речью: рассказал, как он влюбился в таинственную Стеллу с планшета на спиритическом сеансе, и как он провел несколько дней за городом, в совершенно роскошном особняке, и очаровательная chatelaine[10]10
  Хозяйка, владелица поместья (фр.).


[Закрыть] была от него без ума, и он тоже был без ума от нее, но у них не могло ничего получиться, потому что есть люди, которые просто не могут быть вместе. Кэролайн, наверное, знает, как это бывает?

Он достал золотой портсигар – объявив, что это подарок Эмеральд Кюнар, – и предложил Кэролайн сигарету. Кэролайн не курила. Оливер сказал, что ей следует познакомиться с Эмеральд. Он говорил скромно потупившись, вперив взгляд в свои руки, сложенные на коленях, но этот ход не сработал.

Кэролайн просто не знала, кто такая Эмеральд Кюнар. Тем не менее, когда прошла первоначальная настороженность, Кэролайн подпала под искрометное обаяние Оливера. Он сидел с видом красавца актера, который пользуется неизменным успехом у женщин, и обращался ко мне поверх плеча Кэролайн, а она даже не замечала, что он относится к ней свысока. Когда Оливер общался с женщинами, его взгляд всегда становился не то чтобы страдальческим, но каким-то тоскливым, и он прибегал к запредельной учтивости и лести, чтобы защититься от потенциальной агрессии с их стороны.

Помню, в тот день, перед тем как зайти ко мне, Оливер ходил в кино, на последний фильм Чаплина «Новые времена» – его первый фильм со звуковым сопровождением. В агиологии сюрреализма Чаплина почитали святым: за его эксцентричный комедийный талант и страсть к куннилингусу. Оливер пустился в ортодоксальные рассуждения и процитировал избранные отрывки из «Руки прочь от любви!», памфлета Луи Арагона в поддержку «маленького человечка». Я, однако, питал органическое отвращение и к «маленьким человечкам», и к их дешевому, безвкусному юмору, и мы с Оливером затеяли яростный спор, во время которого Кэролайн сидела молча, и ей явно было неловко.

Обсуждение сцены с людьми-автоматами на заводе вылилось в дискуссию о будущем. Каким будет мир в 1950 году? И найдется ли там место нам? (Этот вопрос мы обсуждали почти на каждом собрании братства, хотя всегда лишь умозрительно. Никто из нас не рассчитывал дожить до сорока, а Нед, помнится, как-то провозгласил, что умрет в тридцать три года, в возрасте истинных революционеров, Иисуса Христа и Сен-Жюста.) Однако в тот майский день 1936 года мы втроем воображали себе футуристический мир грандиозных больших городов, составленных из небоскребов и зиккуратов и расчерченных спиралями скоростных автострад. Помимо автомобилей, в качестве транспорта будут использоваться небольшие летательные аппараты, курсирующие от башни к башне. В 1950 году Британия станет республикой под управлением Контролеров, осуществляющих руководство крупными технико-экономическими корпорациями. Оливер изменит своему призванию и будет писать пропаганду и речи для Контролеров, и я тоже предам идеалы юности и стану (стыд и позор!) членом Республиканской Академии. Когда Оливер спросил Кэролайн, кем она видит себя в технократическом мире будущего, она смутилась и ответила, что не знает. Ей хочется просто жить где-нибудь за городом, в своем доме, и чтобы у дома был сад и в саду цвела жимолость.

Потом Кэролайн сказала, что ей пора. Я проводил ее до выхода из подъезда. Она пообещала прийти в воскресенье и снова подставила мне щеку для поцелуя.

Когда она ушла, Оливер расслабился.

– Значит, это и есть твой objet trouvé – femme trouvée, я бы даже сказал. Ничего так изделие, ноги, фигура… в общем, приятная форма для бревнышка, сплавленного по реке, только, пожалуй, не стоит его вылавливать. Пусть плывет себе дальше. Она не для тебя.

– Что значит – не для меня?

– Нет, ты ее соврати в любом случае. Девочке явно не помешает, чтобы ее как следует развратили. Но если ты человек искусства и принимаешь искусство всерьез, тогда принимай всерьез жизнь, которая станет предметом искусства. Все, по-настоящему значимое для писателя или художника, случается с ним в возрастном промежутке между шестнадцатью и двадцатью пятью. Все, что будет потом, это лишь переработки, усовершенствования, вариации, подстрочные примечания и воспоминания о былом. Поэтому, пока мы еще молодые, нам нужно суметь взять от жизни как можно больше. И боюсь, что интрижка с «маленькой мисс машинисткой» не входит в понятие насыщенной, интересной и полной жизни.

Оливер пристально смотрел на меня. Я молчал. В таком неловком молчании мы просидели, наверное, пару минут, а потом Оливер встал и подошел к мольберту. Я не показывал Кэролайн, что я делаю с ее портретом, так что Оливер был первым, кто увидел мою работу.

– Тем не менее должен признать, что портрет получается великолепно. Браво!

«Стриптиз», наверное, самая известная из всех моих картин. Я никогда не соглашался ее продать, тем не менее она выставлялась на выставках неоднократно. В «Стриптизе» я изобразил Кэролайн женщиной с телом из синей ткани, причем специально старался придать ее лицу, ногам и предплечьям текстуру хлопчатобумажной материи. Ее перчатки и платье я раскрасил в тонах живой плоти, так что сразу становится ясно, что женщина на портрете одета в наряд из человеческой кожи. Мне много раз говорили, что эффект создается волнующий, даже тревожный.

Кэролайн сдержала свое обещание и вернулась на следующий день. Она ни разу не слышала, чтобы люди спорили о кино так, как спорили мы с Оливером. Ей хотелось побольше узнать о его несбывшемся романе с прелестной хозяйкой загородного поместья, но я решил, что не буду потворствовать буйным фантазиям Оливера и участвовать в его живописных выдумках.

– Нет никакого романа, и никакого поместья с прелестной хозяйкой. Он все придумал. Даю голову на отсечение, что Оливер – гомосексуалист.

Ее глаза широко распахнулись.

– Никогда не общалась с гомосексуалистом. Во всяком случае, так, чтобы знать, что он гомосексуалист. (Еще одно волнующее приключение!) Мне показалось, что он очень милый, но я хотела спросить… У тебя все друзья такие?

– Какие такие?

– Такие же странные и говорят о таких странных вещах?

Мое «нет» было вполне искренним, потому что раньше я как-то об этом не думал, но теперь вдруг задумался и понял, что Оливер был, наверное, самым нормальным из нашей компании. Я решил, что, пожалуй, не стоит знакомить Кэролайн с нашей Серапионовой братией. Как бы то ни было, я принялся задавать ей вопросы о ее театральной студии, а сам занялся портретом уже всерьез. На этот раз, когда Кэролайн уходила, я сказал, что мне нужно узнать ее ближе, для того чтобы портрет получился. Она улыбнулась и согласилась встретиться со мной в среду вечером, потому что по средам их отпускали с работы пораньше.

Глава 4

Мы встретились в ресторанчике «ABC». Кэролайн была в хорошем настроении. Мистер Мейтленд ее похвалил, сказал, что она аккуратно и быстро печатает. Ей захотелось купить себе что-нибудь приятное, и мы сели в автобус и поехали в «Gamages». Когда мы вышли на Хай-Холборн, начался дождь, и мы шли, тесно прижавшись друг к другу, под одним зонтом. Я вдыхал аромат ее духов и, упиваясь ее ароматом, не думал вообще ни о чем. Все уже было придумано до меня. И лучше Бодлера все равно не скажешь.

 
Et des habits, mousseline ou velours,
Tout impregnés de sa jeunesse pure,
Se dégageait un parfum de fourrure[11]11
В одеждах бархатных, где все еще полноДыханья юности невинного, святого,Я запах меха пью, пьянящий, как вино.Отрывок из стихотворения Бодлера «Аромат» в переводе Эллиса.

[Закрыть].
 

«Gamages», сердце Империи! Империи Женщин, я имею в виду. Там, внутри, почти не было мужчин.

Я весь обмирал от восторга. Я в первый раз в жизни попал в большой универмаг и все же узнал это место: театр моих сновидений, где залы, подобные подземным пещерам, не знают естественного освещения, и проходы между рядами прилавков, заваленных вещами, тянутся в необозримую бесконечность, и продавщицы похожи на бледных сомнамбул, плывущих в пространстве, – я столько раз видел это во сне. Это был Броселианд, заколдованный лес; в чаще этих высоких колонн меня ждали волшебные приключения и неведомые чудеса. Кэролайн взяла меня за руку. Мы начали с галантереи и, по-моему, обошли весь магазин, не пропустив ничего. Я с восхищением обозревал это собрание objets trouves, вырванных из своего бытового контекста. Меня особенно поразил шляпный отдел: несколько сотен головных уборов при отсутствии голов, предназначенных для этих уборов, которые напоминали растерянных омаров, выброшенных на берег.

И все же, пока мы бродили по этому Музею будничной жизни, мимо шляп и заварочных чайников, лент, туфель и пепельниц, какая-то часть моего существа доподлинно знала, что каждой из этих вещей предрешено стать обретенной – ее непременно найдут, как сиротку, потерявшуюся в снежной буре в стольких старых немых кинофильмах, наивных и сентиментальных. Кроме того, я заметил, что процесс выбора и покупки исполнен вполне очевидного эротизма, когда самая обыкновенная вещь превращается в предмет вожделения. Все вокруг было пронизано сладострастной истомой. Даже шторы как будто твердели эрекцией. Я остановился понаблюдать за одной полной дамой, которая нежно поглаживала абажур торшера, пока тот не соблазнил ее на покупку.

Кэролайн хотела купить еще одну кофейную кружку для своей коллекции. Я разглядывал сотни и сотни кофейных кружек, простиравшихся перед нами. Здесь, в отделе керамики, передо мною предстала модель беспорядочной грезы жизни, потому что за всю свою жизнь человек встречает, наверное, не меньше тысячи кофейных кружек, но эти встречи распределяются более-менее равномерно по дням и годам, а в «Garnages» вся тысяча была собрана единовременно в одном месте. Кэролайн сказала, что даст мне пенни, если я расскажу ей, о чем сейчас думаю, и я поделился с ней некоторыми из этих соображений, и пока говорил, уже пожалел об этом, потому что боялся, что меня примут за сумасшедшего. Когда я закончил, она и вправду задумалась.

– Знаешь, ты очень загадочный. Прямо как граф Монте-Кристо.

(«Монте-Кристо» они проходили по школьной программе, вместо Бодлера.)

Кэролайн продолжала рассматривать кружки. Буквально на днях в магазин поступили кружки в честь коронации Эдуарда VIII, в ассортименте, и Кэролайн в конце концов выбрала одну из них. Я тоже сделал покупку в соседнем отделе, где продавались кухонные принадлежности. Заброшенный и одинокий, среди скопления терок и веничков для взбивания яиц, стоял металлический кубик, открытый сверху и снизу, а изнутри к его стенкам крепилось какое-то непонятное перекрученное лезвие, похожее на корабельный винт. Когда я спросил продавщицу, что это такое и для чего оно нужно, она честно призналась, что не знает. Она сказала, что сходит узнает у администратора, но я сказал, что не надо, и тут же достал кошелек. Мне сразу понравилась эта вещь. Меня привлекали ее кричаще безвкусная тайна и слабая связь с реальностью. За какие-то девять пенсов я приобрел замечательный objet trouvé.

Наверху, в отделе женского платья, где все предметы одежды либо уже обрели, либо готовятся обрести эротическое освящение, соприкоснувшись с живой женской кожей, у меня случилась эрекция. У Кэролайн не было денег, чтобы купить себе новое платье, но ей все равно захотелось примерить кое-что из того, что понравилось больше всего, и она то и дело скрывалась за таинственными занавесками примерочной, как ассистентка иллюзиониста – в специальном ящике для трюка с исчезновением, а потом выходила наружу, уже в новом наряде, чтобы я оценил его с точки зрения художника.

– Если рядом художник, этим надо воспользоваться, – сказала она.

– Тебе надо одеться в тайну, – ответил я.

Она примеряла платье за платьем, а я стоял рядом с кабинками, держал ее зонтик и сумочку и думал о завесе, отделявшей святилище от святая святых в древнем Иерусалимском храме. И тут меня кто-то позвал:

– Каспар! Ничего себе так совпадение! Каспар, оглянись! Я здесь!

Я оглянулся и увидел Монику, выходившую из соседнего отдела чулочных изделий. Она подошла, соблазнительно качая бедрами, как всегда, вызывающе роковая женщина; и когда Кэролайн в следующий раз вышла из-за занавески, я представил их друг другу. Моника с Кэролайн тут же принялись обсуждать платья, чулки и другие предметы женского туалета и как будто вообще позабыли о моем скромном присутствии, хотя время от времени Моника поглядывала на меня как-то странно. Тогда я подумал, что она просто не ожидала встретить меня в универмаге и ее поразила случайность этой действительно непредвиденной встречи. Однако теперь я доподлинно знаю, что Монику больше всего удивило, что я был с женщиной, поскольку как раз незадолго до этого она решила, что мы с Оливером были любовниками.

Моника была внештатной журналисткой, а «для души» занималась коллажами. Но что действительно выделяло ее в нашем творческом коллективе, так это ее знаменитая картотека. Моника вносила туда всех знакомых и вообще всех, с кем ей доводилось общаться хотя бы раз в жизни; все, о чем они с ней говорили, она аккуратно записывала на отдельные карточки с указанием даты и места и собирала в отдельном разделе упоминания о людях, которых не знала сама, но о которых ей кто-то рассказывал. Как-то раз на одном из собраний братства она прочитала нам лекцию о научной ценности своей картотеки (которая уже к тому времени занимала не один несгораемый шкаф). Когда-нибудь в будущем, объявила она, ученые тщательно сопоставят и проанализируют ее записи и докажут, что миром действительно правит объективная случайность, внешнее выражение наших желаний. Случайности и совпадения, эти крошечные верхушки гигантского айсберга, выдающиеся над поверхностью сознания, можно использовать в качестве картографических точек для разметки подводных глубин непостижимого бессознательного. Читая нам лекцию, Моника все время улыбалась, и мы так и не поняли, серьезно она говорила или просто дурачилась.

– Обязательно приводи Кэролайн на следующую встречу братства, – сказала Моника, наконец вспомнив обо мне.

Я пробурчал «да», имея в виду «нет». И дело даже не в том, что Кэролайн будет чувствовать себя неуютно в компании «Серапионовых братьев» и что они отнесутся к ней свысока. Я просто боялся знакомить ее с Недом Шиллингсом. Я не знал ни одного человека, который бы смог устоять перед мощью его ума. Женщины (и мужчины тоже) неизменно становились жертвами его неодолимого интеллектуального обаяния, и его умственное превосходство давало ему в своем роде droit de seigneur[12]12
  Право сеньора, право первой ночи (фр.).


[Закрыть] на всех женщин братства. Сама Моника только недавно получила отставку в пользу Феликс.

Моника попрощалась с нами и ушла, погруженная в свои мысли. Очевидно, она проговаривала про себя наш разговор, чтобы лучше его запомнить и внести в свою картотеку. Кэролайн сказала, что Моника «славная».

– Они все такие же славные, твои друзья?

Я опять пробурчал что-то нечленораздельное, но больше похожее на «да». На самом деле, как это виделось мне, среди нашей братии не было ни одного хотя бы предположительно славного человека (включая меня самого). Однако, если быть «славным» означало, что мне будет позволено поцеловать Кэролайн, я был готов притвориться, хотя, если по правде, я стоял у примерочных кабинок и держал ее зонтик и сумочку исключительно в рамках долгосрочной стратегии завалиться с ней в койку и отжарить ее до потери сознания.

Мы спустились на эскалаторе на первый этаж. К тому времени моя эрекция сделалась по-настоящему болезненной. Кэролайн купила подставку для трубки – подарок папе на день рождения. Эта вещь казалась почти такой же причудливой и бесполезной, как и моя кухонная принадлежность. Я сказала Кэролайн, что мне хотелось бы познакомиться с ее родителями. Сначала она удивилась, а потом проговорила уклончиво:

– Они самые обыкновенные.

Я повел ее в паб на Ред-Лайон-стрит и познакомил с Дядюшкой Пенни. Почти каждый вечер он сидел на углу, неподалеку от бара. Ты давал ему несколько пенни, он их глотал и разрешал тебе приложить ухо к его животу, чтобы послушать, как монетки звенят внутри. В удачные вечера он собирал по три или даже четыре шиллинга – то есть на вечернее пиво хватало с лихвой. Теперь его нет. Наверное, погиб во время одной из немецких бомбежек.

Дождь так и шел, и мы снова тесно прижались друг к другу под одним зонтом, и на этот раз Кэролайн разрешила мне поцеловать ее в губы. «Каждый поцелуй – это победа над отвращением», как сказал мне Лари Даррелл спустя несколько лет, когда мы с ним жаловались друг другу на свое невезение с женщинами. Но тогда, в 1936 году, я вдруг испытал что-то похожее на антипрозрение. Я целовал Кэролайн под зонтом, и внезапно мир вышел из фокуса, расплылся. Ее глаза стали словно медузы в окружении черных ресничек, а между медузами поднялся маленький бугорок, или это был клюв, а под клювом открылось ненасытное алое отверстие с шевелящимися краями. Через мгновение все прошло, восприятие мира поправилось и Кэролайн была самой красивой женщиной на свете. Для меня были не новы подобные расстройства зрения. Кеннет Кларк учил нас видеть обнаженное тело как наиболее близкую к Богу форму, но у меня часто случались такие моменты, когда я просто не мог воспринять обнаженное тело как тело, лишенное одежды и всех культурных напластований: я видел всего лишь разветвленный корень мандрагоры, который истошно кричит, когда его вырывают из грязной земли.

Кэролайн ничего не сказала по поводу моей эрекции, хотя я так недвусмысленно к ней прижимался, что она не могла ничего не заметить. Наконец она отстранилась.

Я спросил:

– Когда мы увидимся снова?

– Уже скоро, милый. Я приду на сеанс в субботу. Милый! Еще никто не называл меня милым. Слово наводило на мысли о большой дружной семье, собравшейся вечером у камина, когда все слушают радио и пьют «Овалтин». В слове «милый» было что-то от frisson[13]13
  Дрожь (фр.). Здесь: чувственный трепет.


[Закрыть]. Я повторял его про себя вновь и вновь, всю дорогу до дома. И вожделение, угнездившееся между ног, отдавалось клокочущей болью при каждом шаге.

Из нашего братства Кэролайн уже знала Оливера и Монику, а следующим был Маккеллар – нет, если быть совсем точным, Маккеллар был первым. С ним она «познакомилась» еще до меня. Как бы там ни было, в следующую субботу, когда я пытался придумать, как лучше расположить тени и блики на окрашенных под кожу туфлях Кэролайн на портрете, а сама Кэролайн увлеченно рассказывала про свою кошку, дверь неожиданно распахнулась, и танцующей походкой вошел Маккеллар с большой сумкой в одной руке и стопкой журналов «Большой мир» – в другой. Он узнал Кэролайн и ужасно обрадовался.

– Кого я вижу?! Это же та самая юная барышня из борделя… э… то есть из паба.

Он бросил сумку с журналами на пол и принялся кружиться по комнате, выговаривая нараспев:

– Теперь ты в хороших руках. Я свободен, свободен! Моя благодарность не знает границ.

Потом он запыхался и замер на месте. Он смотрел на нас с запредельно довольным и благостным видом и рассеянно поглаживал свои усы.

– Я учил своего юного друга Каспара, что к женщинам следует относиться почтительно, с уважением. Надеюсь, у вас нет претензий на этот счет?

Кэролайн покачала головой. Если Оливер при первой встрече заставил ее понервничать, то Маккеллар очаровал ее сразу, это было заметно невооруженным глазом.

– А вы кто? Вы ведь не папа Каспара, правда?

– Я Маккеллар. – Он помолчал и добавил, как потустороннее эхо Оливера Зорга на прошлой неделе: – Я писатель, но неизвестный писатель. Собственно, мы за это и боремся, чтобы оставаться в безвестности.

– Как Оливер?

– А, так вы уже познакомились с Оливером?! Нет, я совсем не как он. Куда мне до Оливера! Он такой умный, такой поэтичный. Многие отрывки из Оливера я знаю практически наизусть. – Маккеллар закрыл глаза и принялся декламировать: – Сизеносые мандрилы играют на флейтах, сопровождая викариев, которые каждодневно прессуют свои одеяния в формы пик, треф, бубен и червей, выражая тем самым презрение директорам крупных железнодорожных компаний, их чопорным супругам и бледным отпрыскам, страдающим булимией. О, Марди-Гра! О, Пентонвиль! О, Дева Мария! Что стало с оправленным в сталь леопардом, кто обходил на своих пламенеющих лапах, сотканных из огня, безбрежные угодья перекрестков, вокзалов и бань и одаривал купальщиков радужными переливами своего ослепительного дыхания…

Разумеется, это был полный бред. К тому же явно придуманный с ходу. Маккеллар, как всегда, беззастенчиво лгал. Они с Оливером были литературными союзниками поневоле, и хотя выступали совместно против всего остального мира, относились к работам друг друга с надменным презрением. В то время, весной 1936 года, Оливер экспериментировал с автоматическим письмом. Он писал одновременно двумя руками, пытаясь пробить канал в подсознание и использовать его в качестве источника вдохновения; писал, не задумываясь, по наитию, создавая метафоры и образы посредством свободных ассоциаций. На самом деле импровизированная пародия Маккеллара на творчество Оливера вряд ли была чем-то хуже, чем пародируемые произведения. Оливер, со своей стороны, отзывался о романах Маккеллара как о каких-то ребяческих шалостях. Мне, кстати, странно, что теперь никто далее не вспоминает о книгах Маккеллара, тогда как Оливер по-прежнему известен, пусть даже в узких кругах литературных эстетов.

Маккеллара несло. Упиваясь своей пародийной импровизацией, он говорил, говорил, говорил, и ничто не могло его остановить, так что в итоге Кэролайн пришлось завязать ему рот своим шелковым шарфом.

– Вот трагедия нашего времени. Одаренный писатель, величайший талант современности, не побоюсь этого слова, гений вынужден зарабатывать на жизнь, давая представления в ночных клубах.

– А что он делает?

– Фокусы показывает.

– Правда?! Он фокусник?!

Маккеллар поклялся, что это правда – и так все и было на самом деле. А неправда, она заключалась в том, что Маккеллар сделал вид, будто считает, что это трагедия. Люди, которые встречали Оливера впервые и судили о нем по манерам и по одежде (всегда безупречным), неизменно делали вывод, что он живет в собственной роскошной квартире где-нибудь в Кенсингтоне и имеет доход, более чем достаточный для того, чтобы не озадачиваться вопросом, как заработать себе на жизнь. На самом деле Оливер снимал небольшую квартирку неподалеку от Тоттенхэм-Корт-роуд, и хотя он сумел прикупить себе фрак, у него не было денег на большую часть снаряжения, необходимого для фокусов, и у него не было денег на то, чтобы нанять ассистентку.

Я уже понял, что работа над портретом откладывается до лучших времен. Маккеллар усадил Кэролайн на диван и принялся показывать ей журналы, которые принес с собой. Он показывал ей картинки с изображением зулусов и пигмеев и пересказывал сюжет своего «Детства и отрочества Гагулы». Кэролайн слушала в явном недоумении.

– Не понимаю. А в чем тут смысл? Вы зачем это пишете? Почему?

– Это будет могучий удар в защиту африканских женщин и одновременно патафизическое осуждение западного империализма, – объявил Маккеллар не без пафоса. Прозвучало действительно грандиозно.

– Физическое, а какое в начале?

– Патафизическое. Патафизика – это наука воображаемых решений.

После чего Маккеллар одарил Кэролайн своим патафизическим видением Африки. Он ни разу не был на Черном континенте, и когда сел писать свой роман, добросовестно не подготовился и принципиально не стал изучать никаких материалов по теме. Для него это был континент темных фантазий, где поэт Рембо и его банда работорговцев и охотников за слоновьей костью проплывали призрачными тенями над кладбищами слонов и по тесным ущельям таинственных каменных великанов в поисках легендарного эротического сокровища – женщины по имени Гагула.

Потом Маккеллар захотел посмотреть мои последние иллюстрации к его книге. Я как раз закончил сцену в Чертогах Белой Смерти, где да Сильвестра, злодей португалец, склоняет Гагулу к интиму, обещая отдать ей свой зонтик. Пока мы рассматривали эту волнующую картинку, Кэролайн потихоньку подошла к мольберту. Ей хотелось взглянуть на портрет, а я не хотел, чтобы она его видела в процессе, но теперь я отвлекся, и она не преминула этим воспользоваться.

– Это ужасно! Каспар, как ты мог?!

Я в первый раз видел, как она сердится. Это было так трогательно, до боли.

– Ты как будто меня раздел, – продолжала она. – Значит, ты меня видишь вот так?! Зачем делать такие картины?! Такие гадкие и ненормальные?! Какой в этом смысл?!

Я не знал, что ответить. В ее мире подобного рода картины были действительно лишены какого бы то ни было смысла. Но в моем мире это были порталы в иную реальность. Все, что странно, – красиво. Все, что красиво, – причудливо и странно. Но Кэролайн было больно, и я ощущал ее боль, как свою. Я не хотел ее обижать, я просто делал картину в единственной манере, которую знал, – и по-другому я просто не мог.

Кэролайн смотрела на меня с упреком. Слезы блестели в ее глазах. Она ждала ответа. Маккеллар не заметил ее огорчения – или, быть может, заметил.

– Это всего лишь портрет глазами сюрреалиста. В этом нет ничего плохого, ненормального или ужасного. Это просто красивая шутка. Сюрреализм, он построен на шутке. Сюрреализм – как заколдованный остров Шекспира, который «полон звуков – и шелеста, и шепота, и пенья; они приятны, нет от них вреда»[14]14
  Отрывок из «Бури» У. Шекспира в переводе М. А. Донского.


[Закрыть].

(Очередная Маккелларова ложь. В темном сердце сюрреализма лежит уродство и ужас. Сюрреализм уничтожил Неда. Иногда я жалею, что Господь Бог не забрал меня вместе с ним.)

Маккеллар продолжал:

– Давайте я вам расскажу о моем сюрреалистично-патафизическом романе, над которым сейчас работаю.

Изобразив звук фанфар, он открыл свою сумку и достал череп и зубоврачебное ручное сверло. Маккеллар не столько рассказывал о своем новом романе «Дантист с Дикого Запада», сколько разыгрывал его в лицах. Главный герой этого волнующего произведения, Док Миллиган, был ревностным католиком и единственным дантистом в Дед-Роке (Мертвой Скале). Он мечтал сделаться папой, но иезуиты, имевшие большое влияние в Чикаго, подослали к нему наемного убийцу, причем не кого-нибудь, а самого Билли Кида. Маккеллар изобразил, как Билли Кид шамкал беззубым ртом после того, как Миллиган с ним закончил, а потом перешел к самой концовке книги, к сцене в салуне «Чокнутый Джи», когда Миллиган, окруженный толпой разъяренных ковбоев, под прицелом чуть ли не полусотни винтовок и револьверов, все-таки убивает кардинала Вито Борджиа, запломбировав ему зубы ядовитой амальгамой.