Текст книги "После гегемонии. Что будет с ними и с нами"

Я надеюсь, что книгу «После гегемонии» будут читать не только студенты, изучающие мировую политику, но и экономисты, интересующиеся политическими основами международной экономики, а также граждане, обеспокоенные межнациональным сотрудничеством. Чтобы поощрить читателей, не связанных с политологией, я постарался по возможности исключить профессиональный жаргон и четко определить термины, используя обычный язык. Тем не менее поскольку эта книга предназначена для людей с разной дисциплинарной подготовкой и опирается при этом на различные традиции, ее ключевые понятия могут быть могут быть неправильно поняты. Я надеюсь, что читатели будут осторожны и не станут выхватывать слова и фразы из контекста как подсказки для определения моей аргументации. Являюсь ли я «либералом», потому что обсуждаю сотрудничество, или «меркантилистом», потому что подчеркиваю роль власти и влияние гегемонии? Я «радикал», потому что серьезно отношусь к марксистским концепциям, или «консерватор», потому что говорю о порядке? Простодушие подобных умозаключений должно быть очевидным.

Поскольку я использую концепции из экономики для разработки политической теории о сотрудничестве и разногласиях в мировой экономике, мне нужно быть особенно четким в своих определениях экономики и политики и в своей концепции теории. В главе 2 эти вопросы обсуждаются в качестве необходимого пролога к разработке моей теории в части II. Глава 3 подготавливает почву для серьезного анализа сотрудничества и влияния на него институтов, рассматривая «теорию гегемонистской стабильности», согласно которой порядок, в лексиконе реалистов, зависит от преобладания одного государства. В главе 3 утверждается, что хотя гегемония может способствовать сотрудничеству, она не является ни необходимым, ни достаточным условием для него. Позже мы увидим, что гегемония менее важна для продолжения сотрудничества, если оно уже началось, чем для его создания.

Часть II, составляющая теоретическое ядро этой книги, начинается с определения двух ключевых терминов – «сотрудничество» и «международные режимы». Поскольку эти термины используются в главе 3 до их полного раскрытия в главе 4, здесь важно отметить, что сотрудничество определяется заведомо нетрадиционно. Сотрудничество противопоставляется раздору, но также отличается от гармонии. Сотрудничество, в отличие от гармонии, требует активных попыток корректировки политики в соответствии с требованиями других. То есть оно не только зависит от общих интересов, но и возникает на основе раздоров или потенциальных разногласий. Без разногласий не было бы сотрудничества, только гармония.

Важно определить сотрудничество как взаимное приспособление, а не рассматривать его просто как отражение ситуации, в которой общие интересы перевешивают конфликтующие. Другими словами, нам необходимо проводить различие между сотрудничеством и просто фактом наличия общих интересов. Это различие необходимо, потому что иногда разногласия преобладают даже при наличии общих интересов. Поскольку общие интересы иногда ассоциируются с сотрудничеством, а иногда с разногласиями, сотрудничество, очевидно, не является простой функцией интересов. Особенно там, где неопределенность велика, а акторы имеют разный доступ к информации, препятствия для коллективных действий и стратегических расчетов могут помешать им реализовать свои взаимные интересы. Само по себе существование общих интересов недостаточно: необходимо также наличие институтов, снижающих неопределенность и ограничивающих асимметрию информации.

Используя определения сотрудничества и международных режимов, данные в главе 4, в главах 5–7 представлена моя функциональная теория международных режимов. В главе 5 используются теория игр и теория коллективных благ, чтобы доказать, что «возникновение сотрудничества между эгоистами» (Axelrod, 1981, 1984) возможно даже при отсутствии общего правительства, но что степень такого сотрудничества будет зависеть от существования международных институтов, или международных режимов, с определенными характеристиками. Теория рационального выбора позволяет нам продемонстрировать, что пессимистические выводы о сотрудничестве, часто ассоциируемые с реализмом, не обязательно обоснованы, даже если мы принимаем предположение о рациональном эгоизме. Далее в главе 6 с помощью теорий провала рынка в экономике, а также более традиционной теории рационального выбора разрабатывается функциональная теория международных режимов, которая показывает, почему правительства могут создавать режимы и даже соблюдать их правила. Согласно этому аргументу, режимы способствуют сотрудничеству не за счет внедрения правил, которым государства должны следовать, а за счет изменения условий, в которых государства принимают решения, руководствуясь собственными интересами. Межнациональные режимы ценны для правительств не потому, что они навязывают другим обязательные правила (это не так), а потому, что они дают возможность правительствам заключать взаимовыгодные соглашения друг с другом. Они расширяют возможности правительств, а не сковывают их.

В главе 7 мы ослабляем наши прежние предположения о рациональности и узком эгоизме. Сначала в ней исследуются последствия отхода от предпосылки классической рациональности путем более реалистичного предположения, что принятие решений обходится правительствам дорого. То есть правительства действуют в условиях «ограниченной рациональности» (Simon, 1955), а не как классически рациональные акторы. При таком допущении режимы не заменяют собой непрерывные расчеты собственных интересов (которые невозможны), а скорее обеспечивают правила, которых придерживаются и другие правительства. Эти правила могут предоставлять правительствам возможность связывать своих преемников, а также делать политику других правительств более предсказуемой. Сотрудничество, развивающееся благодаря осознанию ограниченной рациональности, не требует от государств принятия общих идеалов или отказа от фундаментальных принципов суверенитета. Даже эгоистичные акторы могут согласиться принять на себя обязательства, исключающие расчеты о выгоде в конкретных ситуациях, если они считают, что в долгосрочной перспективе это приведет к лучшим последствиям, чем отказ от принятия каких-либо правил или принятие любого другого политически осуществимого набора правил.

В главах 5–6 и первых двух разделах главы 7 принята предпосылка эгоизма. В последних двух разделах главы 7 эта предпосылка смягчается. Там мы выдвигаем предположение, проводя различие между эгоистическими собственными интересами и концепциями собственных интересов, в которых эмпатия играет определенную роль. Акторам, которые представляют свои интересы как эмпатически взаимозависимые, в нашей терминологии, может быть легче формировать международные режимы, чем тем, чьи определения собственного интереса более сужены. Я исследую сильные и слабые стороны эгоистической и эмпатической интерпретаций поведения государства, анализируя две особенности мировой политической экономики, которые могут показаться загадочными с эгоистической точки зрения: факты, что правила и принципы режима иногда рассматриваются как имеющие морально обязательный статус и что несбалансированные обмены ресурсами часто сохраняются в течение значительного периода времени.

Аргументация части II, взятая в целом, представляет собой как критику, так и модификацию реализма. Реалистические теории, которые пытаются предсказать международное поведение на основе одних лишь интересов и силы, важны, но недостаточны для понимания мировой политики. Они должны быть дополнены, хотя и не заменены, теориями, подчеркивающими важность международных институтов. Даже если мы полностью понимаем модели власти и интересов, поведение государств (а также транснациональных акторов) не может быть полностью объяснено без понимания институционального контекста действий.

Эта институционалистская модификация реализма дает некоторые довольно абстрактные ответы на главную загадку, рассматриваемую в этой книге: как может происходить сотрудничество в мировой политике в отсутствие гегемонии? Мы понимаем создание режимов как результат сочетания распределения власти, общих интересов, а также предваряющих ожиданий и практик. Режимы возникают на фоне предыдущих попыток сотрудничества, успешных или нет. Кроме того, теория части II объясняет сохранение существующих режимов даже после исчезновения условий, способствовавших их созданию: режимы приобретают ценность для государств, поскольку выполняют важные функции и поскольку их трудно создать или перестроить. Чтобы в полной мере осознать значение этого теоретического аргумента для понимания современных международных режимов, нам необходимо объединить его с историческим пониманием создания современных международных режимов и их эволюции после окончания Второй мировой войны. Этой задаче посвящена часть III.

В части III утверждается, что создание современных международных режимов в значительной степени объясняется послевоенной политикой США, осуществляемой посредством использования американской силы. По мере того как в период между 1950‑ми и 1970‑ми годами американское экономическое превосходство ослабевало, основные межнациональные экономические режимы оказались под давлением. Таким образом, реалистические предположения оправдались. Однако изменения в этих режимах не всегда соответствовали переменам во власти, а упадок американской гегемонии не привел к краху режимов. Сотрудничество сохраняется, а по некоторым вопросам даже усиливается. Нынешние модели разногласий и сотрудничества отражают взаимодействующие силы: сохранившиеся элементы американской гегемонии и последствия ее эрозии, нынешнее сочетание общих и конфликтующих интересов, а также международные эколого-нормативные режимы, представляющие собой институциональное наследие гегемонии.

Первым шагом в эмпирическом анализе части III является изучение того, как на самом деле действовала американская гегемония. Поэтому в главе 8 рассматривается американская гегемония в течение двух десятилетий доминирования США, охватывающих период с доктрины Трумэна и плана Маршалла (1947 г.) до конца 1960‑х годов, когда Соединенные Штаты начали демонстрировать признаки стремления защитить себя от воздействия экономической взаимозависимости. В центре внимания здесь находятся источники и практика гегемонистского сотрудничества. Эпизоды, рассмотренные в этой главе, иллюстрируют незыблемую связь между разногласиями и сотрудничеством, о которой говорилось в главе 4, а также показывают, что неравенство сил может вполне соответствовать взаимному приспособлению, координации политики и формированию международных режимов. Гегемония и международные режимы могут дополнять или даже в какой-то степени заменять друг друга: и то, и другое служит для того, чтобы сделать возможными соглашения и облегчить соблюдение правил.

Этот период гегемонистского сотрудничества был коротким: «Американский век» Генри Люса оказался под серьезным давлением менее чем через двадцать лет. Ни одна теория системного уровня не объясняет этого, поскольку, как показано в главе 8, одной из важнейших причин недолгого доминирования США был плюралистический характер американской политики.

Однако при снижении американской мощи верующие в теорию гегемонической стабильности предсказывали бы снижение уровня сотрудничества. В главе 9 оценивается применимость этой теории к эволюции международных режимов в области денег, торговли и нефти в период с середины 1960‑х до начала 1980‑х годов. Стали ли международные режимы, воплощающие модели гегемонистского сотрудничества, менее эффективными из-за ослабления американской мощи? В главе 9 показано, что модель смены режимов сильно варьировалась от одной проблемной области к другой и что сдвиги в американской власти имели разное значение в сфере международных финансов, торговли и нефти. Упадок американской гегемонии – это лишь часть объяснения упадка послевоенных международных режимов. Глава 9 приходит к такому выводу, не пытаясь дать полное объяснение данному явлению, поскольку для этого потребовалось бы тщательно изучить влияние изменений в макроэкономических условиях и международной экономической конкурентоспособности, роль идей и обучения, а также влияние внутренней политики на внешнеэкономическую политику в США и других странах.

В главе 9 также отмечается, что хотя в 1970‑е годы международные режимы оказались под давлением, развитые индустриальные страны продолжают координировать свою политику, хотя и несовершенно, по международным экономическим вопросам. Современные попытки сотрудничества отражают не только эрозию гегемонии, но и продолжающееся существование международных режимов, большинство из которых возникли на основе американской гегемонии. Старые модели сотрудничества работают не так хорошо, как раньше, отчасти потому, что гегемония США уменьшилась; но выживанию моделей взаимной корректировки политики и даже их расширению могут способствовать международные режимы, которые зародились в период гегемонии. Из главы 9 видно, что как реалистские концепции власти и корысти, так и разработанные здесь аргументы о значении международных режимов дают ценное представление о природе современной мировой политической экономики. Нам необходимо выйти за рамки реализма, а не отбрасывать его. Кроме того, глава 9, документируя эрозию американской гегемонии, показывает, что наша ключевая загадка – как может происходить сотрудничество в отсутствие гегемонии – является не просто гипотетической, а весьма актуальной. Таким образом, это говорит об актуальности для нашей эпохи теорий международного сотрудничества, изложенных в части II. Общие интересы и существующие институты позволяют сотрудничать, но эрозия американской гегемонии заставляет делать это по-новому.

Глава 10 продолжает исследовать, как режимы влияют на модели сотрудничества, подробно рассматривая наиболее значимый международный экономический режим, созданный среди развитых индустриальных стран с 1971 года: энергетические договоренности, вращающиеся вокруг Международного энергетического агентства (МЭА), созданного под руководством США после нефтяного кризиса 1973–1974 годов. Этот режим не был глобальным, он ограничивался странами-потребителями нефти и конкурировал с другим частичным режимом, сформированным производителями нефти. В главе 10 мы увидим, что режимно-ориентированные усилия по сотрудничеству не всегда увенчиваются успехом, о чем свидетельствует фиаско действий МЭА в 1979 году, но при относительно благоприятных условиях они могут иметь положительный эффект, о чем свидетельствуют события 1980 года. Глава 10 также подтверждает общее предположение о том, что успешность попыток использовать международные режимы для содействия сотрудничеству прямо зависит от усилий по снижению транзакционных издержек, связанных с координацией политики, и от мер по предоставлению информации правительствам, а не от обеспечения соблюдения правил.

В заключительной главе рассматривается вся аргументация в целом, оценивается моральная ценность сотрудничества и разбираются последствия для политики. Мои рассуждения об этике приводят к выводу, что, несмотря на некоторые недостатки принципов, современные международные режимы являются морально приемлемыми, по крайней мере условно. Их легко оправдать на основе критериев, которые подчеркивают важность автономии государств, хотя оценка становится более сложной, когда используются космополитические и эгалитарные стандарты. Политические последствия книги напрямую вытекают из моего акцента на ценности информации, производимой и распространяемой международными режимами. Как поставщики, так и получатели информации выигрывают от ее доступности. Поэтому может иметь смысл принимать на себя обязательства, ограничивающие свободу действий в неизвестных будущих ситуациях, если другие также принимают на себя обязательства, поскольку эффект от этих взаимных действий заключается в уменьшении неопределенности. Таким образом, предположения о ценности «держать свои возможности открытыми» нуждаются в переосмыслении. Стремление к гибкости может привести к саморазрушению: подобно Улиссу, в некоторых случаях лучше привязать себя к мачте.

Глава вторая
Политика, экономика и международная система

Роберт Гилпин предложил полезное рабочее определение фразы «мировая политическая экономия» (1975, с. 43):

Вкратце, политическая экономия в данном исследовании означает взаимное и динамичное взаимодействие в международных отношениях стремления к богатству и стремления к власти.

Причинно-следственная связь носит не однонаправленный, а взаимный характер: с одной стороны, распределение власти создает модели прав собственности, в рамках которых производится и распределяется богатство; с другой стороны, изменения в эффективности производства и доступе к ресурсам влияют на отношения власти в долгосрочной перспективе. Взаимодействие между богатством и властью динамично, поскольку и богатство, и власть постоянно меняются, равно как и связи между ними.

Богатство и власть связаны в международных отношениях через деятельность независимых акторов, наиболее важными из которых являются государства, не подчиняющиеся всемирной правительственной иерархии. Не существует авторитетного распределителя ресурсов: мы не можем говорить о «мировом обществе», принимающем решения об экономических результатах. Не существует последовательного и принудительного набора всеобъемлющих правил. Если акторы хотят повысить свое благосостояние за счет координации политики, они должны делать это путем переговоров, а не прибегать к централизованному руководству. В мировой политике царит неопределенность, заключать соглашения сложно, а отсутствие надежных барьеров не позволяет военным вопросам и вопросам безопасности влиять на экономические дела. Кроме того, разногласия по поводу того, как должны распределяться выгоды, пронизывают отношения между акторами и сохраняются, потому что сделки никогда не являются окончательно действительными. У акторов постоянно возникает соблазн попытаться навязать другим бремя, вместо того чтобы самим отказаться от затрат на адаптацию. Более того, эта борьба за то, чтобы заставить других приспособиться, разыгрывается неоднократно. Очевидная победа может быть недолговечной, а поражение – эфемерным, поскольку политический торг и маневр приводят не к окончательному выбору, наделяющему властью одних людей, а не других, а к соглашениям, которые в будущем могут быть отменены, или к разногласиям, сигнализирующим о продолжении торга и маневра.

Все это понимают студенты, изучающие международные отношения.

Труднее понять значение основных и вводящих в заблуждение терминов «богатство» и «власть». Гилпин определяет богатство как «все (капитал, земля или труд), что может приносить доход в будущем; оно состоит из физических активов и человеческого капитала (включая эмпирические знания)». Проблема с этим определением заключается в том, что оно, похоже, ограничивает богатство инвестиционными товарами, исключая активы, которые просто приносят пользу при потреблении. Съедобные продукты питания, достаточное количество бензина для езды на автомобиле, декоративные украшения – все это, говоря обычным языком, считается богатством, но в определении Гилпина они исключаются. Определение богатства Адамом Смитом как «годового продукта земли и труда общества» (1776/1976, p. 4) позволяет избежать этой трудности, но создает другую, поскольку относится к потоку доходов, а не к запасам активов. Наше обычное современное употребление слова «богатство» относится к понятию запаса, а не потока. Принимая это во внимание, мы могли бы последовать за Карлом Поланьи, рассматривая богатство как «средство удовлетворения материальных потребностей» (1957/1971, p. 243). Определение Поланьи, однако, также подвергается убедительным возражениям. Лайонел Роббинс (Lionel Robbins, 1932, p. 9) полвека назад указал, что если экономика относится только к удовлетворению материальных потребностей, то она включает в себя услуги повара, но не танцовщицы. И хотя повар производит материальный продукт, конечная цель (удовольствие от вкусной еды) может быть столь же нематериальной, как и конечная цель посещения балета или оперы.

Учитывая это возражение, мы могли бы определить богатство просто как «средства удовлетворения желаний», или все, что приносит полезность, будь то в форме инвестиций либо потребления. Достоинством этого определения является то, что оно рассматривает богатство как запас ресурсов, не исключая произвольно ни потребительские товары, ни нематериальные источники удовлетворения потребностей. Однако оно остается чрезмерно широким в двух отношениях. Во-первых, в нем отсутствует ссылка на дефицит. В неоклассическом экономическом анализе ценность деривативна по отношению к рыночным отношениям: богатство может быть оценено только после того, как рынок оценит различные товары или услуги. То, что не является дефицитом, не имеет рыночной стоимости. Например, чистая вода может считаться «продуктом земли», но в экологически чистом обществе она не будет представлять собой богатство, поскольку будет бесплатной. В неоклассической теории стоимости решающее значение имеет «меновая стоимость», а не «потребительная стоимость». Во-вторых, даже если мы примем во внимание дефицит, нам все равно придется различать ценные переживания, которые нельзя обменять на деньги, не меняя их внутренней природы (такие как любовь, чистая дружба и способность заставить других почувствовать, что они находятся в состоянии благодати), и те, которые можно обменять (такие как сексуальные отношения с незнакомцами, услуги, оказанные деловым партнерам, и способность вызывать «это чувство пепси»). Это делается путем ограничения «богатства» средствами удовлетворения желаний, которые не только дефицитны, но и рыночны: их можно купить и продать на рынке. Таким образом, «стремление к богатству» в мировой политэкономии означает стремление к рыночным средствам удовлетворения желаний, независимо от того, будут ли они использоваться для инвестиций или потребляться их владельцами.

Гилпин утверждает, что «природа власти еще более неуловима, чем природа богатства». Однако вместо того чтобы вступать во «внутридисциплинарную перепалку» по этому поводу, он следует определению власти, данному Гансом Моргентау, как «контроля человека над умами и действиями других людей». Власть, по мнению Гилпина, относится к причинно-следственным связям и зависит от контекста, в котором она осуществляется: «в международных отношениях не существует единой иерархии власти» (1975, с. 24).

Определение власти в терминах контроля достаточно правдоподобно, но оно не решает вопроса о ценности концепции в изучении политики. Чтобы использовать концепцию власти для объяснения поведения, необходимо уметь измерять власть до объясняемых действий и строить модели, в которых различные объемы или типы власти приводят к различным результатам. То, что Джеймс Г. Марч назвал «моделями базовой силы», предназначено для достижения этой цели путем использования осязаемых измерений ресурсов власти – таких как количество людей, качество оружия или богатство – для предсказания результатов политических споров. Однако предсказания этих моделей неточны, отчасти потому, что некоторые акторы больше заботятся об определенных результатах, чем другие, и поэтому готовы использовать большую долю своих ресурсов для их достижения (March, 1966; Harsanyi, 1962/1971). Таким образом, модели базовых сил, такие как «грубая» теория гегемонистской стабильности, рассмотренная в главе 3, полезны лишь в качестве первого приближения. Эти модели можно уточнить, добавив вспомогательные гипотезы, которые касаются роли нематериальных факторов, таких как воля, интенсивность мотивации или – в «рафинированном» варианте теории гегемонистской стабильности – лидерство. Однако, к сожалению, эти факторы можно измерить только после события. Власть больше не используется для объяснения поведения; скорее, она обеспечивает язык для описания политических действий.

Выше мы видели, что в неоклассической экономической теории стоимости богатство не используется в качестве первичной категории для объяснения спроса или цен; напротив, стоимость (следовательно, богатство) выводится из спроса и предложения, что отражается в движении цен на рынках. Таким образом, концепции власти и богатства имеют общий недостаток в качестве основы для экспланации поведения: чтобы оценить власть акторов или то, является ли данный товар, услуга или сырье богатством, необходимо наблюдать поведение во властных отношениях или на рынках.