Текст книги "После гегемонии. Что будет с ними и с нами"

Глава третья
Гегемония в мире политической экономии

Сегодня неспокойные сторонники либерального капитализма часто с ностальгией вспоминают о британском превосходстве в XIX веке и американском доминировании после Второй мировой войны. Эти эпохи представляются более простыми, когда одна держава, обладающая превосходством в экономических и военных ресурсах, реализовывала план международного порядка, основанный на ее интересах и ее видении мира. Как выразился Роберт Гилпин, «Pax Britannica и Pax Americana, как и Pax Romana, обеспечивали международную систему относительного мира и безопасности. Великобритания и Соединенные Штаты создали и обеспечили соблюдение правил либерального международного экономического порядка» (1981, с. 144).

В основе этого утверждения лежит одно из двух центральных положений теории гегемонистской стабильности (Keohane, 1980): порядок в мировой политике, как правило, создается одной доминирующей державой. Поскольку режимы представляют собой элементы международного порядка, это означает, что формирование международных режимов обычно зависит от гегемонии. Другой основной постулат теории гегемонистской стабильности заключается в том, что поддержание порядка требует сохранения гегемонии. Как сказал Чарльз П. Киндлбергер, «для стабилизации мировой экономики должен быть стабилизатор, один стабилизатор» (1973, p. 305). Из этого следует, что сотрудничество, которое мы определим в следующей главе как взаимное приспособление политики государств друг к другу, также зависит от сохранения гегемонии.

Я обсуждаю гегемонию, перед тем как дать определения сотрудничества и режимов, потому что мой акцент на том, как международные институты, такие как режимы, способствуют сотрудничеству, имеет смысл только в том случае, если сотрудничество и разногласия не определяются просто интересами и властью. В этой главе я утверждаю, что детерминистская версия теории гегемонистской стабильности, опирающаяся только на реалистские концепции интересов и власти, действительно неверна. В скромной версии первого положения теории гегемонистской стабильности – о том, что гегемония может способствовать определенному типу сотрудничества, – есть определенный смысл, но нет достаточных оснований полагать, что гегемония является как необходимым, так и достаточным условием для возникновения кооперативных отношений. Кроме того, что еще более важно для приводимых здесь аргументов, второе основное положение теории ошибочно: сотрудничество не обязательно требует наличия гегемонистского лидера после установления международных режимов. Постгегемонистское сотрудничество также возможно.

Подробный анализ того, как гегемония и сотрудничество связаны друг с другом в послевоенной международной политической экономии, отложим до глав 8 и 9, после того как будут представлены мои теории о сотрудничестве и функциях международных режимов. Задача данной главы – предварительно исследовать ценность и ограничения концепции гегемонии для изучения сотрудничества. В первом разделе анализируются претензии теории гегемонистской стабильности; во втором разделе кратко рассматривается взаимосвязь между военной мощью и гегемонией в мировой политической экономике; в заключительном разделе делается попытка обогатить наше понимание этой концепции за счет марксистских представлений. Многие марксистские интерпретации гегемонии оказываются до странности похожими на реалистские идеи, но при этом используют разные формулировки для изложения схожих тезисов. Концепция идеологической гегемонии Антонио Грамши, однако, дает проницательное дополнение к чисто материалистическим аргументам, будь то реализм или марксизм.

Теория гегемонистской стабильности, применительно к мировой политической экономике, определяет гегемонию как преобладание материальных ресурсов. Особенно важны четыре группы ресурсов. Гегемонистские державы должны иметь контроль над сырьем, контроль над источниками капитала, контроль над рынками и конкурентные преимущества в производстве высокоценных товаров.

Важность контроля над источниками сырья служит традиционным оправданием территориальной экспансии и империализма, а также расширения неформального влияния. В главе 9 мы увидим, как изменения в системе контроля над нефтью повлияли на могущество государств и эволюцию международных режимов. Гарантированный доступ к капиталу, хотя и менее очевидный источник власти, может быть не менее важен. Страны с хорошо функционирующими рынками капитала могут дешево осуществлять заимствования и предоставлять кредиты друзьям или даже отказывать в них противникам. Голландия получила политическое и экономическое влияние благодаря качеству своих рынков капитала в XVII веке; Британия – в XVIII и XIX веках; а Соединенные Штаты извлекли аналогичную выгоду за последние пятьдесят лет.

Потенциальная сила может также определяться размером рынка для импорта. Угроза перекрыть доступ определенного государства к собственному рынку, разрешив при этом доступ другим странам, является «мощным и исторически значимым оружием экономической “силы”» (McKeown, 1983a, p. 78). И наоборот, предложение открыть свой собственный огромный рынок для других экспортеров в обмен на уступки или почтение может быть эффективным средством влияния. Чем больше собственный рынок и чем больше свободы действий у правительства при его открытии или закрытии, тем больше потенциальная экономическая власть.

Последним аспектом экономического превосходства является конкурентное первенство в производстве товаров. Иммануил Валлерстайн определил гегемонию в экономических терминах как «ситуацию, в которой товары данного стержневого государства производятся настолько эффективно, что они в общем и целом конкурентоспособны даже в других стержневых государствах, и поэтому данное стержневое государство будет главным бенефициаром максимально свободного мирового рынка» (1980, с. 38). Как определение экономического перевеса это определение интересно, но плохо проработано, поскольку в условиях общего равновесия платежного баланса каждая единица – даже самая бедная и наименее развитая – будет обладать некоторыми сравнительными преимуществами. Тот факт, что в 1960 году Соединенные Штаты имели дефицит торгового баланса по текстилю и одежде, а также по основным промышленным товарам (уже существующим товарам, в целом не связанным с использованием сложных или новых технологий), не свидетельствует о том, что они утратили доминирующий экономический статус (Krasner, 1978b, pp. 68–69). Действительно, следует ожидать, что государство с преобладающим экономическим положением будет импортировать трудоемкую продукцию или продукцию, произведенную с использованием хорошо известных технологий. Конкурентное преимущество не означает, что ведущая экономика экспортирует все, но что она производит и экспортирует наиболее прибыльные товары и те, которые станут основой для производства еще более совершенных товаров и услуг в будущем. Как правило, эта способность основывается на технологическом превосходстве страны-лидера, хотя она также может опираться на ее политический контроль над ценными ресурсами, приносящими значительную ренту.

Таким образом, чтобы считаться гегемоном в мировой политической экономике, страна должна иметь доступ к важнейшим видам сырья, контролировать основные источники капитала, иметь обширный рынок для импорта и обладать сравнительными преимуществами в производстве товаров с высокой добавленной стоимостью, обеспечивающих относительно высокую заработную плату и прибыль. Кроме того, по всем этим параметрам в целом она должна быть сильнее любой другой страны. Теория гегемонистской стабильности предсказывает, что чем больше одна из таких держав доминирует в мировой политической экономике, тем более кооперативными будут межгосударственные отношения. Это упрощенная теория, опирающаяся на то, что в главе 2 было названо «моделью базовых сил», в которой результаты отражают реальные возможности акторов.

Однако, как и многие подобные модели базовых сил, эта грубая теория гегемонистской стабильности дает несовершенные прогнозы. В двадцатом веке она верно предсказывает относительную кооперативность двадцати лет после Второй мировой войны. Однако она, по крайней мере частично, ошибается в отношении тенденций сотрудничества в период ослабления гегемонии. В период между 1900 и 1913 г. падение британского могущества совпало с уменьшением, а не увеличением роста конфликтов по коммерческим вопросам. Как мы увидим в главе 9, недавние изменения в международных режимах можно лишь отчасти объяснить снижением американской мощи. Как интерпретировать предшествовавшие межвоенному периоду разногласия, сложно, поскольку неясно, была ли какая-либо страна гегемоном в материальном плане в течение этих двух десятилетий. Соединенные Штаты, хотя и значительно опережали Великобританию по продуктивности, не заменили ее в качестве важнейшего финансового центра и отставали по объему торговли. Несмотря на то что американская внутренняя добыча нефти в эти годы была более чем достаточной для удовлетворения внутренних потребностей, Британия по-прежнему контролировала большую часть основных месторождений нефти на Ближнем Востоке. Тем не менее то, что мешало американскому лидерству в совместной мировой политической экономике в эти годы, было не столько недостатком экономических ресурсов, сколько отсутствием политической готовности разработать и обеспечить соблюдение правил системы. Британия, несмотря на все свои усилия, была слишком слаба, чтобы делать это эффективно (Kindleberger, 1973). Решающим фактором в возникновении раздора стала американская политика, а не материальные факторы, на которые указывает теория.

В отличие от грубой модели базовой силы, уточненная версия теории гегемонистской стабильности не утверждает автоматической связи между властью и лидерством. Гегемония определяется как ситуация, в которой «одно государство достаточно могущественно, чтобы поддерживать основные правила, регулирующие межгосударственные отношения, и готово это делать» (Keohane and Nye, 1977, p. 44). Эта интерпретационная схема сохраняет акцент на силе, но более серьезно, чем грубая теория силы, рассматривает внутренние характеристики сильного государства. Она не предполагает, что сила автоматически создает стимулы для проецирования своей власти за границу. Внутренние установки, политические структуры и процессы принятия решений также важны.

Опора этого аргумента на решения государства, а также на его силовые возможности относит его к категории тех, которые Марч называет «моделями активации силы». Решения об осуществлении лидерства необходимы для «активации» предполагаемой связи между возможностями власти и результатами. Модели активации силы по сути своей являются post hoc, а не a priori, поскольку такую теорию всегда можно «спасти» постфактум, придумав причины, по которым актор не захотел бы использовать всю имеющуюся у него потенциальную мощь. По сути, эта модификация теории заявляет, что государства с преобладающими ресурсами будут гегемонистами, за исключением тех случаев, когда они решают не прилагать необходимых усилий для выполнения задач лидерства, но при этом не говорит нам, что будет определять последнее решение. В качестве каузальной теории это не очень полезно, поскольку вопрос о том, приведет ли данная конфигурация власти к тому, что потенциальный гегемон будет поддерживать тот или иной набор правил, остается неопределенным, если мы не знаем многого о его внутренней политике.

Только более грубая теория дает предсказания. Когда я без оговорок ссылаюсь на теорию гегемонистской стабильности, я буду ссылаться на эту модель базовых сил. Мы видели, что наиболее яркое утверждение этой теории – что гегемония является как необходимым, так и достаточным условием для сотрудничества – не находит серьезного подтверждения в опыте этого столетия. Если взять более длительный период – около 150 лет, то вывод остается однозначным. Международные экономические отношения были относительно кооперативными как в эпоху британской гегемонии в середине-конце XIX века, так и в течение двух десятилетий американского доминирования после Второй мировой войны. Но только во второй из этих периодов наметилась тенденция к предсказуемому нарушению устоявшихся правил и усилению разногласий. А более тщательное изучение британского опыта заставляет усомниться в причинной роли британской гегемонии в развитии сотрудничества в XIX веке.

И Британия в XIX веке, и Соединенные Штаты в XX отвечали материальным предпосылкам гегемонии лучше, чем любые другие государства со времен промышленной революции. В 1880 году Британия была финансовым центром мира и контролировала обширные сырьевые ресурсы как в своей официальной империи, так и за счет инвестиций в областях, не входящих в состав имперских владений. Она имела самый высокий доход на душу населения в мире и примерно вдвое большую долю в мировой торговле и инвестициях, чем ее ближайший конкурент, Франция. Только по совокупному размеру своей экономики она уже отставала от Соединенных Штатов (Krasner, 1976, p. 333). В течение последующих шестидесяти лет доля Британии в мировой торговле постепенно снижалась, но в 1938 году она все еще оставалась крупнейшим торговцем в мире, занимая 14 % от общемирового объема. В XIX веке относительная производительность труда в Британии была самой высокой в мире, хотя впоследствии она довольно быстро снизилась. Как видно из табл. 3.1, Британия конца XIX века и Соединенные Штаты после Второй мировой войны были примерно сопоставимы по доле в мировой торговле, хотя до 1970 года Соединенные Штаты поддерживали гораздо более высокий уровень относительной производительности труда, чем Британия тремя четвертями века ранее.

Однако, несмотря на материальную мощь Британии, она не всегда обеспечивала соблюдение предпочтительных для себя правил. Британия, конечно, поддерживала свободу морей. Однако после 1870‑х годов она не побудила крупные континентальные державы придерживаться либеральной торговой политики. Недавнее исследование этого вопроса показало, что британские усилия по выработке и обеспечению соблюдения правил были менее масштабными, чем принято считать в теории гегемонистской стабильности.

Попытки Соединенных Штатов после Второй мировой войны установить и обеспечить соблюдение правил мировой политической экономики оказались гораздо более эффективными, чем когда-либо были у Великобритании. Америка после 1945 года не просто повторяла предыдущий британский опыт; напротив, различия между «гегемонией» Британии в XIX веке и Америки после Второй мировой войны были глубокими. Как мы видели, Британия никогда не превосходила остальной мир по производительности труда, как Соединенные Штаты после 1945 года. Соединенные Штаты также никогда не были так зависимы от внешней торговли и инвестиций, как Британия. Не менее важно и то, что экономические партнеры Америки, над которыми осуществлялась ее гегемония, поскольку способность Америки устанавливать правила вряд ли распространялась на социалистический лагерь, были также ее военными союзниками; в то время как главные торговые партнеры Британии были ее основными военными и политическими соперниками. Кроме того, одна из причин относительной неэффективности Британии в поддержании режима свободной торговли заключается в том, что она никогда широко не использовала принцип взаимности в торговле (McKeown, 1983a). Таким образом, она пожертвовала потенциальным рычагом влияния на другие страны, которые предпочитали сохранять свои собственные ограничения, в то время как Британия практиковала свободную торговлю. Политика этих государств вполне могла бы измениться, если бы они оказались перед выбором между закрытым британским рынком для их экспорта, с одной стороны, и взаимным снижением барьеров – с другой. Наконец, у Британии была империя, перед которой она могла отступить, продавая менее передовые товары своим колониям, а не конкурируя на более открытых рынках. Американская гегемония, вместо того чтобы быть еще одним примером общего явления, была, по сути, уникальной по масштабам и эффективности инструментов, имеющихся в распоряжении государства-гегемона, и по степени достигнутого успеха.

То, что теория гегемонистской стабильности подтверждается только одним или максимум двумя случаями, ставит под сомнение ее общую обоснованность. Даже основные сторонники теории воздерживаются от подобных заявлений. В статье, опубликованной в 1981 году, Киндлбергер, похоже, допускает возможность того, что две или более стран могут «взять на себя задачу обеспечения лидерства вместе, тем самым повышая легитимность, разделяя бремя и уменьшая опасность того, что лидерство будет цинично рассматриваться как прикрытие для господства и эксплуатации» (стр. 252). В книге «Война и перемены в мировой политике» (1981) Гилпин провозгласил, как представляется, крайне детерминистскую концепцию гегемонистских циклов: «завершение одной гегемонистской войны – это начало другого цикла роста, экспансии и в конечном счете упадка» (с. 210). Однако он отрицал детерминизм своей точки зрения и утверждал, что «государства могут научиться быть более просвещенными в определении своих интересов и научиться быть более кооперативными в своем поведении» (с. 227). Несмотря на эрозию гегемонии, «есть основания полагать, что нынешние проблемы в международной системе могут быть решены без применения гегемонистской войны» (с. 234).

Эмпирические доказательства общей обоснованности теории гегемонистской стабильности слабы, и даже ее главные приверженцы сомневаются в ней. Кроме того, логическое обоснование теории вызывает подозрения. Сильное утверждение Киндла-Бергера о необходимости единого лидера опиралось на теорию коллективных благ. Он утверждал, что «опасность, с которой мы сталкиваемся, заключается не в слишком большой власти в международной экономике, а в слишком малой, не в избытке господства, а в избытке потенциальных халявщиков, не желающих следить за магазином и ожидающих появления кладовщика» (1981, с. 253). Как мы увидим более подробно в последующих главах, некоторые из «товаров», производимых гегемонистским лидерством, не носят подлинно коллективного характера, хотя последствия этого факта не обязательно столь разрушительны для теории, как может показаться на первый взгляд. Более важным является тот факт, что в международных экономических системах несколько акторов обычно контролируют преобладающую часть ресурсов. Этот момент особенно показателен, поскольку теория коллективных благ не подразумевает, что сотрудничество между несколькими странами должно быть невозможным. Действительно, одной из первоначальных целей использования теории Олсоном было показать, что в системах с небольшим числом участников эти субъекты «могут обеспечить себя коллективными благами, не полагаясь ни на какие позитивные побуждения, кроме самих благ» (Olson, 1965, p. 33; цит. по McKeown, 1983a, p. 79). По логике вещей, гегемония не должна быть необходимым условием для возникновения сотрудничества в олигополистической системе.

Таким образом, теория гегемонистской стабильности является предположительной, но ни в коем случае не окончательной. Концентрация власти сама по себе недостаточна для создания стабильного международного экономического порядка, в котором процветает сотрудничество, а аргумент о том, что гегемония необходима для сотрудничества, является слабым как с теоретической, так и с эмпирической точки зрения. Если переосмыслить гегемонию как способность и готовность одного государства устанавливать и обеспечивать соблюдение правил, то далее утверждение о том, что гегемония достаточна для сотрудничества, становится практически тавтологичным.

Грубая теория гегемонистской стабильности устанавливает полезную, хотя и несколько упрощенную отправную точку для анализа изменений в межнациональном сотрудничестве и разногласиях. Ее уточненная версия поднимает более свободный, но наводящий на размышления набор интерпретационных вопросов для анализа некоторых эпох в истории международной политической экономии. Такая интерпретационная структура не представляет собой объяснительную системную теорию, но она может помочь нам по-другому взглянуть на гегемонию – не столько как на концепцию, помогающую объяснить результаты с точки зрения власти, сколько как на способ описания международной системы, в которой лидерство осуществляется одним государством. Концепция гегемонии, определяемая в терминах готовности и способности к лидерству, помогает нам задуматься о стимулах, с которыми сталкивается потенциальный гегемон, а не как компонент научной генерализации, – о том, что сила является необходимым или достаточным условием для совместной деятельности. При каких условиях, внутренних и межнациональных, такая страна решит инвестировать в создание правил и институтов?

Забота о стимулах, с которыми сталкивается гегемон, должна также обратить наше внимание на часто игнорируемые стимулы, с которыми сталкиваются другие страны в системе. С какими расчетами они сталкиваются, решая, бросить вызов потенциальному лидеру или подчиниться ему? Размышления о расчетах второстепенных держав поднимают вопрос об уважении. Теории гегемонии должны стремиться не только к анализу решений доминирующих держав об участии в выработке и исполнении правил, но и к изучению того, почему второстепенные государства подчиняются лидерству гегемона. Иными словами, им необходимо объяснить легитимность гегемонистских режимов и сосуществование сотрудничества, как оно определено в следующей главе, с гегемонией. Далее в этой главе мы увидим, что понятие «идеологической гегемонии» Грамши дает несколько ценных подсказок, помогающих понять, как сочетаются сотрудничество и гегемония.