Текст книги "После гегемонии. Что будет с ними и с нами"

Прежде чем перейти к рассмотрению этих тем, необходимо прояснить связь между анализом гегемонии в мировой политической экономике и вопросом о военной мощи. Государство-гегемон должно обладать достаточной военной мощью, чтобы быть в состоянии защитить международную политическую экономику, в которой оно доминирует, от вторжения враждебных противников. Это крайне важно, поскольку экономические вопросы, если они достаточно важны для основных национальных ценностей, могут стать и вопросами военной безопасности.

Например, Япония напала на Соединенные Штаты в 1941 году отчасти в ответ на замораживание японских активов в США, что лишило Японию «доступа ко всем жизненно необходимым запасам, не зависящим от нее самой, в частности к самой важной ее потребности – нефти» (Schroeder, 1958, p. 53). Во время и после Второй мировой войны Соединенные Штаты использовали свою военную мощь, чтобы обеспечить себе доступ к нефти Ближнего Востока; а в конце 1974 года государственный секретарь Генри А. Киссинджер предупредил, что США могут прибегнуть к военным действиям, если страны-экспортеры нефти будут угрожать «фактическим удушением промышленно развитого мира» (Brown, 1983, p. 428).

Однако гегемонистская держава не обязательно должна доминировать в военном отношении во всем мире. Ни британская, ни американская власть никогда не простиралась так далеко. В XIX веке Британии бросили военный вызов Франция, Германия и особенно Россия; даже на пике своего могущества после Второй мировой войны Соединенные Штаты столкнулись с непокорным советским союзником и вели войну против Китая. Военные условия экономической гегемонии выполняются, если экономически преобладающая страна обладает достаточным военным потенциалом для предотвращения вторжений других стран, которые могли бы лишить ее доступа к основным сферам экономической деятельности.

Таким образом, источники гегемонии включают в себя достаточную военную мощь для сдерживания или отражения попыток захвата и закрытия важных областей мировой политической экономики. Но в современном мире, во всяком случае, гегемону трудно напрямую использовать военную силу для достижения целей своей экономической политики в отношении своих военных партнеров и союзников. Союзникам нельзя угрожать силой без того, чтобы они не начали сомневаться в альянсе; угрозы перестать защищать их, если они не подчинятся экономическим правилам гегемона, также не слишком убедительны, за исключением чрезвычайных обстоятельств. Многие отношения в рамках гегемонистской международной политической экономии, в которой после Второй мировой войны доминировали Соединенные Штаты, более близки к идеальному типу «сложной взаимозависимости» – со множеством вопросов, множеством каналов контакта между обществами и неэффективностью военной силы для достижения большинства политических целей, чем к обратному идеальному типу реалистической теории.

Это не означает, что военная сила стала бесполезной. Она, безусловно, играла косвенную роль даже в отношениях США с их ближайшими союзниками, поскольку Германия и Япония вряд ли могли игнорировать тот факт, что американская военная мощь защищала их от советского давления. Более явную роль она сыграла на Ближнем Востоке, где американская военная мощь иногда применялась напрямую, но всегда оставляла тень, и где военная помощь США была заметна. Однако изменения в отношениях военной мощи не были основными факторами, влияющими на модели сотрудничества и разногласий между развитыми индустриальными странами после окончания Второй мировой войны. Только в случае с ближневосточной нефтью они были очень значимы как силы, способствующие изменениям в международных экономических режимах, и даже в этом случае (я утверждаю это в главе 9) более важными были сдвиги в экономической взаимозависимости, а значит, и в экономической мощи. На протяжении всего периода с 1945 по 1983 год Соединенные Штаты оставались гораздо более сильной военной державой, чем любой из их союзников, и единственной страной, способной защитить их от Советского Союза или эффективно противостоять серьезной оппозиции в таких регионах, как Ближний Восток. Рассматривая в этой главе взаимосвязь между гегемонией и порядком, а также сотрудничество гегемонов в главе 8 и упадок гегемонистских режимов в главе 9, я концентрируюсь главным образом на экологических источниках власти и на сдвигах в экономической мощи как объяснении перемен. Абстрагируясь от военных вопросов, мы можем более четко сфокусироваться на экономических истоках перемен.

Некоторые читатели, возможно, захотят раскритиковать этот рассказ, утверждая, что военная мощь была более важной, чем утверждается здесь. Рассматривая военную мощь лишь как фоновое условие для послевоенной американской гегемонии, а не как переменную, я приглашаю к подобным дебатам. Однако любая подобная критика должна помнить о том, что я пытаюсь объяснить в этой главе и в части III: не об источниках гегемонии (во внутренних институтах, базовых ресурсах и технологических достижениях в большей степени, чем в военной мощи), а о влиянии изменений в гегемонии на сотрудничество между развитыми промышленно развитыми странами. Я стремлюсь учесть влияние американского доминирования на создание международных экономических режимов и последствия ослабления этого доминирующего положения для этих режимов. Только если эти проблемы, а не другие вопросы, которые могли бы быть интересными, можно было бы лучше понять путем более глубокого изучения влияния изменений в распределении военной мощи, эта гипотетическая критика повредила бы моим аргументам.

Для марксистов фундаментальными силами, влияющими на мировую политическую экономику, являются классовая борьба и неравномерность развития. Межнациональная история динамична и диалектична, а не циклична. Маневры государств отражают этапы капиталистического развития и противоречия этого развития. Для марксиста бесполезно обсуждать гегемонию или функционирование международных институтов, если не понимать, что в современной мировой системе они действуют в капиталистическом контексте, сформированном эволюционными закономерностями и функциональными требованиями капитализма. Детерминисты могут называть эти требования законами. Историки могут рассматривать эти закономерности как некий ключ к разгадке довольно открытого процесса, на который тем не менее оказывает глубокое влияние то, что было раньше: люди сами творят свою историю, но не так, как им хочется.

Любая подлинно марксистская теория мировой политики начинается с анализа капитализма. Согласно марксистской доктрине, никакое плавное и поступательное развитие производительных сил в рамках капиталистических отношений производства не может продолжаться долго. Противоречия неизбежно появятся. Скорее всего, они будут принимать форму тенденций к стагнации и снижению нормы прибыли, но могут также выражаться в кризисах легитимности капиталистического государства, даже в отсутствие экономического кризиса (Habermas, 1973/1976). Любой «кризис гегемонии» обязательно будет в то же время – и в более фундаментальном смысле – кризисом капитализма.

Для марксистов теории гегемонии неизбежно являются частичными, поскольку они не объясняют изменений в противоречиях, стоящих перед капитализмом. Тем не менее марксисты часто использовали концепцию гегемонии, неявно определяемую просто как господство, в качестве способа анализа поверхностных проявлений мировой политики при капитализме. Для марксистов, как и для меркантилистов, богатство и власть взаимодополняемы: одно зависит от другого. Как отмечает Дэвид Сильван (1981), анализы марксиста Фреда Блока и реалиста Роберта Гилпина весьма схожи: оба подчеркивают роль гегемонии США в установлении порядка после Второй мировой войны и тревожные последствия эрозии американской власти.

Работы Иммануила Валлерстайна также иллюстрируют этот момент. Он старается подчеркнуть, что современную мировую историю следует рассматривать как историю капитализма как мировой системы. За исключением «относительно мелких ошибок», обусловленных географией, особенностями истории или везением, «именно действия сил мирового рынка усиливают различия, институционализируют их и делают невозможным их преодоление в долгосрочной перспективе» (1979, с. 21). Тем не менее, рассматривая конкретные эпохи, Валлерстайн делает акцент на гегемонии и роли военной силы. Голландская экономическая гегемония в XVII веке была разрушена не действием системы мирового рынка или противоречиями капитализма, а силой британского и французского оружия.

Принятие Марксом меркантилистских категорий поднимает проблему аналитической двусмысленности, связанную с отношениями между капитализмом и государством. Марксистам, придерживающимся этого подхода, трудно сохранять классовую направленность, поскольку для объяснения международных событий единица анализа смещается на страну, а не на класс. Это проблема как для Блока, так и для Валлерстайна, поскольку часто кажется, что их принятие анализа, ориентированного на государство, отодвинуло понятие класса на теневой фон политической экономии. Загадка взаимоотношений между государством и капитализмом нашла отражение и в старом споре между Лениным и Каутским об «ультраимпериализме» (Lenin, 1917/ 1939, pp. 93–94). Ленин утверждал, что противоречия между капиталистическими державами являются фундаментальными и не могут быть разрешены, в противовес мнению Каутского, что капитализм может пройти через фазу, в которой капиталистические государства могут сохранять единство в течение значительного периода времени.

Успешное существование американской гегемонии в течение более четверти века после окончания Второй мировой войны подтверждает прогноз Каутского о стабильности ультраимпериализма и противоречит тезису Ленина о том, что капитализм сделал империализм неизбежным.

Однако это не решает вопроса о том, может ли ультраимпериализм сохраняться в отсутствие гегемонии. Анализ современной ситуации в марксистской терминологии предполагает, что одна из форм ультраимпериализма – американская гегемония – сейчас разрушается, что ведет к росту беспорядков, и что вопрос в настоящее время заключается в том, «приведет ли все это в конечном итоге к новому капиталистическому мировому порядку, к революционному переустройству мирового общества или к общей гибели господствующих классов и наций». С марксистской точки зрения вопрос заключается в том, можно ли возродить ультраимпериализм новыми усилиями по межкапиталистическому сотрудничеству или, напротив, фундаментальные противоречия в капитализме или в сосуществовании капитализма с государственной системой препятствуют такому восстановлению.

Ключевой вопрос этой книги – как можно сохранить международное сотрудничество между развитыми капиталистическими государствами в отсутствие американской гегемонии – ставит, по сути, ту же проблему. Взгляд на эту проблему схож со взглядами Каутского и его последователей, хотя терминология отличается. Я утверждаю, что общие интересы ведущих капиталистических государств, подкрепленные эффектом существующих международных режимов (в основном созданных в период американской гегемонии), достаточно сильны, чтобы сделать устойчивое сотрудничество возможным, хотя и не неизбежным.

Несмотря на сходство моих проблем с проблемами многих марксистов, я не принимаю их категорий в данном исследовании. Марксистские следствия из «законов капитализма» недостаточно хорошо проработаны, чтобы на них можно было опираться для выводов об отношениях между государствами в мировой политической экономике или для анализа будущего международного сотрудничества. Если в капитализме существуют фундаментальные противоречия, то они, несомненно, окажут большое влияние на будущее международное сотрудничество; но существование и природа этих противоречий представляются слишком туманными, чтобы включать их в мою работу.

Как следует из этого обсуждения, марксистские представления о международном гегемонии отчасти проистекают из сочетания реалистских представлений о гегемонии как господстве с аргументами о противоречиях капитализма. Но это не единственный марксистский вклад в дискуссию. В мысли Антонио Грамши и его последователей гегемония отличается от простого господства. Как выразился Роберт В. Кокс:

Антонио Грамши использовал понятие гегемонии, чтобы выразить единство объективных материальных сил и этико-политических идей – в марксистских терминах, единство структуры и надстройки, – в котором власть, основанная на господстве над производством, рационализируется через идеологию, включающую компромисс или консенсус между доминирующими и подчиненными группами, и принимает преимущественно консенсусную форму, в отличие от негегемониальной, в которой существуют явно соперничающие державы и ни одна из них не смогла установить легитимность своего господства.

Ценность этой концепции гегемонии заключается в том, что она помогает нам понять готовность партнеров гегемона подчиниться гегемониальному лидерству. Гегемоны нуждаются в покорности, чтобы иметь возможность построить структуру мирового капиталистического порядка. Добиваться этого силой слишком дорого и, возможно, саморазрушительно; в конце концов, ключевое различие между гегемонией и империализмом заключается в том, что гегемон, в отличие от империи, не доминирует над обществами через громоздкую политическую надстройку, а скорее контролирует отношения между политически независимыми обществами через сочетание иерархий контроля и функционирования рынков. Гегемония опирается на субъективное осознание элитами второстепенных государств того, что они получают выгоду, а также на готовность самого гегемона пожертвовать ощутимыми краткосрочными выгодами ради неощутимых долгосрочных преимуществ.

Как бы ни была ценна концепция идеологической гегемонии, помогающая нам понять, что такое подчинение, ее следует использовать с некоторой осторожностью. Во-первых, не следует полагать, что лидеры второстепенных государств обязательно являются жертвами «ложного сознания», когда принимают идеологию гегемонии, или что они представляют собой небольшую паразитическую элиту, которая предает интересы нации ради своих собственных эгоистических целей. Полезно напомнить себе, как это сделал Роберт Гилпин, что и во время Pax Britannica, и во время Pax Americana страны, отличные от гегемона, процветали, причем многие из них росли быстрее, чем сам гегемон. В некоторых условиях – не обязательно во всех – это может быть не только в собственных интересах периферийных элит, но и способствовать экономическому росту их стран, чтобы они подчинялись гегемону.

Мы также можем позволить себе усомниться в том, что идеологическая гегемония столь же устойчива на международном уровне, как и внутри страны. Мощная идеология национализма доступна гегемону не за пределами его собственной страны, а скорее для его врагов. Противники гегемонии часто превращают национализм в оружие слабых, а также пытаются изобрести космополитические идеологии, которые делегитимизируют гегемонию, такие как существующая идеология нового международного экономического порядка, вместо того чтобы идти на поводу у легитимизирующих идеологий. Таким образом, потенциал для вызова гегемонистской идеологии существует всегда.

Утверждения об общей обоснованности теории гегемонистской стабильности часто преувеличены. Доминирование одной великой державы может способствовать порядку в мировой политике при определенных обстоятельствах, но оно не является достаточным условием, и нет достаточных оснований полагать, что оно необходимо. Однако и реалистские, и марксистские аргументы в пользу гегемонии позволяют сделать ряд важных выводов, которые будут учтены при интерпретации в части III функционирования и упадка гегемонистского сотрудничества.

Гегемония сложным образом связана с сотрудничеством и с такими институтами, как международные режимы. Успешное гегемонистское лидерство само по себе зависит от определенной формы асимметричного сотрудничества. Гегемон играет особую роль, обеспечивая своим партнерам лидерство в обмен на почтение; но, в отличие от имперской державы, он не может устанавливать и применять правила без определенного согласия со стороны других суверенных государств. Как показывает межвоенный опыт, само по себе материальное доминирование не гарантирует ни стабильности, ни эффективного лидерства. Более того, гегемон может быть вынужден вкладывать ресурсы в институты, чтобы гарантировать, что предпочитаемые им правила будут определять поведение других стран.

Гегемония может способствовать сотрудничеству, а гегемоны нуждаются в сотрудничестве для выработки и соблюдения правил. Гегемония и сотрудничество не являются альтернативами; напротив, они часто находятся в симбиотических отношениях друг с другом. Чтобы проанализировать отношения между гегемонией и сотрудничеством, нам нужна концепция сотрудничества, которая должна быть не сиропно-сладкой, а несколько терпкой. Она должна учитывать тот факт, что в мировой политике всегда возможно принуждение и что конфликты интересов никогда не исчезают даже при наличии важных общих интересов. Как мы увидим более подробно в следующей главе, сотрудничество следует определять не как отсутствие конфликтов – что всегда является по крайней мере потенциально важным элементом международных отношений, – а как процесс, предполагающий использование разногласий для стимулирования взаимной выгоды.

Часть II
Теории сотрудничества и международные режимы

Глава четвёртая
Сотрудничество и международные режимы

Гегемонистское лидерство может помочь создать модель порядка. Сотрудничество не противоречит гегемонии; напротив, гегемония зависит от определенного вида асимметричного сотрудничества, которое успешные гегемоны поддерживают и сохраняют. Как мы увидим более подробно в главе 8, современные международные экономические режимы были созданы под эгидой Соединенных Штатов после Второй мировой войны. При объяснении создания международных режимов гегемония часто играет важную, даже решающую роль.

Однако актуальность гегемонистского сотрудничества для будущего вызывает сомнения. В главе 9 показано, что в настоящее время Соединенные Штаты имеют меньший перевес в материальных ресурсах, чем это было в 1950‑х и начале 1960‑х годов. Не менее важно и то, что Соединенные Штаты в меньшей степени, чем раньше, готовы определять свои интересы в терминах, дополняющих интересы Европы и Японии. Европейцы, в частности, менее склонны подчиняться американским инициативам и не так сильно верят в то, что они должны это делать, чтобы получить необходимую военную защиту от Советского Союза. Таким образом, субъективные элементы американской гегемонии были подорваны в той же степени, что и материальные силовые ресурсы, на которые опираются гегемонистские системы. Но ни европейцы, ни японцы, скорее всего, не смогут стать гегемонистскими державами в ближайшем будущем.

Эта перспектива поднимает вопрос о сотрудничестве «после гегемонии», который является центральной темой данной книги и особенно теорий, разработанных в части II. Она также возвращает нас к важнейшему противоречию между экономикой и политикой: международная координация политики представляется весьма полезной во взаимозависимой мировой экономике, но сотрудничество в мировой политике особенно затруднено. Одним из способов ослабить это напряжение было бы отрицание предпосылки, что международная координация экономической политики является ценной, если предположить, что международные рынки будут автоматически давать оптимальные результаты. Решающим возражением против этого аргумента является то, что в отсутствие сотрудничества правительства будут вмешиваться в работу рынков в одностороннем порядке, преследуя свои собственные интересы, что бы ни говорили либеральные экономисты. Они будут вмешиваться в работу валютных рынков, вводить различные ограничения на импорт, субсидировать благоприятствуемую отечественную промышленность и устанавливать цены на такие товары, как нефть. Даже если допустить сотрудничество для поддержания свободных рынков, но не принимать никаких других форм координации политики, можно возразить, что, скорее всего, произойдет экологический провал рынка. Субоптимальные результаты сделок могут быть результатом по целому ряду причин, включая проблемы коллективных действий. Поверить в то, что свободные рынки обязательно приводят к оптимальным результатам, было бы идеологической ошибкой.

Отбросив иллюзию, что сотрудничество никогда не имеет ценности в мировой политэкономии, нам придется смириться с тем, что его очень трудно организовать. Одним из выходов было бы впасть в фатализм – принять разрушительный экономический конфликт как результат политической фрагментации. Хотя это логически обоснованная позиция для тех, кто верит в теорию гегемонистской стабильности, даже самый влиятельный ее теоретический защитник уклоняется от ее мрачных нормативных последствий. Здесь мы не придерживаемся фаталистической точки зрения. Не игнорируя трудности, с которыми сталкиваются попытки координировать политику в отсутствие гегемонии, эта книга утверждает, что негегемонистское сотрудничество возможно и что ему могут способствовать международные режимы.

Приводя этот аргумент, я буду проводить различие между созданием международных режимов и их поддержанием. В главе 5 я попытаюсь показать, что при достаточной важности общих интересов и соблюдении других ключевых условий сотрудничество может возникнуть, а режимы могут быть созданы без гегемонии. Однако это не означает, что режимы могут создаваться легко, и уж тем более не означает, что современные международные экологические режимы возникли именно таким образом. В главе 6 я утверждаю, что международные режимы легче поддерживать, чем создавать, и что признание этого факта имеет решающее значение для понимания того, почему они ценятся правительствами. Режимы могут сохраняться и продолжать способствовать сотрудничеству даже в условиях, которые не были бы достаточно благоприятными для их создания. Сотрудничество возможно после гегемонии не только потому, что общие интересы могут привести к созданию режимов, но и потому, что условия для поддержания существующих международных режимов менее требовательны, чем те, которые необходимы для их создания. Хотя гегемония помогает объяснить создание современных международных режимов, упадок гегемонии не обязательно симметрично ведет к их распаду.

В этой главе анализируется значение двух ключевых терминов: «сотрудничество» и «международные режимы». В ней проводится различие между сотрудничеством и монополией, а также между разногласиями, и доказывается ценность концепции международных режимов как способа понимания как сотрудничества, так и разногласий. Вместе концепции сотрудничества и международных режимов помогают нам прояснить то, что мы хотим объяснить: как возникают, поддерживаются и исчезают в мировой политике модели координации политики, основанные на правилах?