Текст книги "Лев пробуждается"

Сим насилу отыскал уголок и две побитые чары из рога, чтобы осушить их единым духом, но Хэл потягивал свое пиво без спешки, разглядывая пожелтевшие обугленные обрывки, выуженные из-под куртки.

– Так чего ж там говорится? – спросил не знающий грамоте Сим, распуская завязки собственной усеянной заклепками стеганой кожаной куртки и пытаясь выпутаться из нее в знойной духоте пивной.

– Будь посветлее, я бы тебе сказал, – пробормотал Хэл. Во мраке можно было разобрать лишь то, что написано очень убористо и по-латыни. И все же он был практически уверен, что речь идет о смерти каменщика и обследовании его одежды, включавшей бобровую шапку, заткнутую за пояс, скроенную во фламандском стиле. Больше ничего, кроме этого и подписи «Бартоломью Биссет», Хэл разобрать не мог; придется обождать с этим до света денницы.

– Киркпатрик палил сие? – поинтересовался Сим, но тут же смолк, пережидая вспышку громогласных насмешек и улюлюканья. В пивную вошла женщина.

– Да, смахивает на то, – ответил Хэл. Причина ускользала от него, о чем он и упомянул, потягивая пиво и морщась, потому что оно было теплым, как похлебка. Он чувствовал, как по телу стекает пот: летняя ночь выдалась душная, и грубые стены заведения сочились гнилостной влагой.

– Христе, я не в состоянии тут думать. – Хэл начал было подниматься, но тут же узрел выросшую перед ним женщину – настолько внезапно, что отшатнулся.

– Мой сын, – проговорила она с осунувшимся, искаженным от горя лицом. – Вы его не видали? Совсем мальчонка. Я искала повсюду. Его легко признать, у него родимое пятно на лице…

Она примолкла, сумев выдавить изнуренную улыбку, но было видно, что долгие, бесплодные ночные поиски еще не иссушили ее слезы до дна.

– Земляничкой, – добавила она. – Допрежь его рождения мне земляники страсть как хотелось. Прямо не могла удержаться…

Лицо мальчишки, измазанное навозом и помоями, яркое земляничное пятно в свете пожаров…

– Нет, – безнадежно выговорил Хэл. – Нет.

Поперхнувшись ложью, он очертя голову ринулся в гнев, внезапно узрев лицо собственного мертвого сына с кинжальной четкостью, ослепившей его.

– Проваливай прочь, баба! – вскипел он, протискиваясь мимо ее горя и надежды, стремясь из ватной духоты к дымному дыханию улицы. – Нежли ж я кладезь знания? Что мне знать про вашего сына, сударыня…

Протопав мимо нее на изрезанную колеями улицу, он встал, трепеща, как побитый пес, взахлеб втягивая воздух, смердящий чадом и паленым мясом; после спертой пивной даже он казался амброзией. Переведя дух, тряхнул головой. Джонни… боль утраты только усугубила страдания всей этой ночи, всего этого предприятия.

Мощи Христовы, да может ли быть что-то хуже?

– Уоллес прислал за нами, – пророкотал голос Сима, темной громадой вырастая у плеча Хэла с лоснящимся бледным лицом, указывая взглядом направление. У него за спиной беспокойно дожидался темный человек, чтобы отвести их к Уоллесу. – Хочет расспросить нас про покойного каменщика, – скорбно добавил Сим.

Уоллес находился в покоях Ормсби, разгребая полусгоревшие бумаги на полу кончиком дирка, пока босоногие керны свирепо склабились над дрожащим каноником. Остатки войска Уоллеса на улице потихли до рева.

– Мне выдался шансик рассудить дело, – проговорил Уоллес. Медленно и на хорошем английском, отметил про себя Хэл, чтобы священник поспевал за ним без особого труда. Уоллес дернул головой в сторону священника, однако не сводя глаз с Хэла и Сима. – Сие брат Грегор.

Хэл чувствовал себя этаким шестилеткой, провинившимся перед тятей.

– Брата Грегора… убедили… помочь. Он читает на латыни, каковую вдолбили в него в Хексемском приорате. – Отвернувшись, Уоллес ухмыльнулся трясущемуся английскому монаху, не без симпатии заметив: – Знаю, каково оно, хоть и не учился, сколько следовало бы, ибо учителя были не склонны пороть меня более разу кряду.

Хэл бросил взгляд на брата Грегора, стоявшего, потупив очи, с дрожащими руками; он догадывался, какого рода убеждения пустили в ход, но к чему грозить священнику ради прочтения каких-то документов? И вообще, с какой стати священнику отказываться?

– Зело лепо, – восхитился Уоллес, когда Хэл пробормотал вопрос вслух. – Ваш ум столь остер, что гляди, сам порежешься. Есте как раз тот человек, каковой мне потребен.

– То есть? – отважился осведомиться Хэл.

Обернувшись к кернам, Уоллес проделал глазами и кивками нечто заставившее тех увлечь брата Грегора прочь, оставив Уоллеса с Хэлом и Симом наедине; ночной ветер дохнул через выбитое окно, потеребив гобелен Ормсби, который Сим повесил на место.

– Я тут взерцался в сие крошево, – Уоллес указал на обугленное сырое месиво бумаг, которые Хэл не осмелился взять, когда их углядел Уоллес, – и выудил смачные кусочки, но здешние каноники отказались их прочесть.

Помолчав, он воззрился на них.

– Лишь единый человек мог поселить в них страх Господень на сей счет, и сказанный – ничтожный английский приор. Но где он набрался отваги для того?

Епископ Уишарт, подумал Хэл, и тотчас это выложил. Уоллес неспешно кивнул.

– Истинно. Обещания промеж христианами, надо быть. Что ж, тогда я сыскал брата Грегора и чуть ли не сунул его пятки в огонь, дабы убедить взяться за работу, – продолжал он. – В конце концов тот раскопал смертоубийство скунского каменщика под Дугласом и рапорт мелкими каракулями рукой некоего писца по прозванию Бартоломью Биссет. Сей человек – письмоводитель оного Ормсби. Тоже дал деру через окно, но я его захвачу и приведу к допросу.

Оборвав, он в упор смотрел на Хэла, буквально прожигая взглядом насквозь; Хэл изо всех сил старался не отвести глаза, и в конце концов Уоллес кивнул.

– Вы присоединились к Брюсу, – изрек он, а потом ухмыльнулся, от нечего делать ковыряя полированный стол острием кинжала. – Но не по собственной воле. Да и от меня не в восторге.

– Я думал, мы все на одной стороне, – солгал Хэл, тут же устыдившись от презрительного взора, послужившего ответом на его фальшивую наивность, и признав это с пожатием плеч.

– Брюс, епископы и прочие направляются в Эрвин, – объявил Уоллес, приподняв одну бровь, чтобы показать, что думает об этом. – Перси и Клиффорд наступают с английской армией, и Уишарт учинил из дела настоящую хмарь, так что gentilhommes Шотландии размахивают ручонками и трубят на манер органчика. Я убираюсь к холмам и деревьям, и большинство бойцов со мной – сожалею, но среди них изрядно ваших.

Хэл уже знал это; присягнувшие Хердманстону, все пятеро, остались с ним, равно как один-два сокмена – свободных землепашца, владеющих землями под юрисдикцией Хердманстонов, но изрядная часть всадников Хэла, прельщенных грабежами, присоединилась к Уоллесу.

– Желанное пополнение, – с улыбкой признался тот. – Ближайшее к тяжелой кавалерии, что у меня есть.

– При виде оной они накивают пятками, – проворчал Сим, и Уоллес кивнул.

– Как и я, – пылко заявил он и рассмеялся вместе с Симом. – А теперь по делу, – это уже без улыбки. – Можете пойти со мной или пойти с Брюсом. Тот говорит, что он и остальной доблестный свет державы удаляются наводить порядок в своих крепостях. – И лукаво посмотрел искоса воплощенным хитроумием. – Может, оно и так.

Поглядев на него, Хэл узрел правду, ощутил правду всем трепыхнувшимся нутром – они откупятся перемирием, – и облегчение омыло его лицо.

Уоллес увидел, что Хэл сообразил, что к чему, – а заодно и его реакцию, – и медленно кивнул.

– Истинно, – проронил он с кривой усмешкой. – У вас есть земли, которых вы можете лишиться, как и они. А вот у меня – нет. Не думаю, что для меня сыщется лобызание мира, а?

Хэл признал это с застывшим, как маска, лицом и дурнотой стыда, подкатившей желчью под горло. Сим, будучи реалистом, только хмыкнул в знак согласия; это самый безопасный путь из трясины, в которую они забрели, – пойти с королем на мировую, получив прощение за все грехи под обещание больше так не делать.

– Что ж, – подытожил Уоллес. – Тогда идите с Брюсом и ступайте с Богом. И все же мне потребна ваша подмога. Я хотел бы раскопать, с чего это Киркпатрик пытался спалить сии бумаги, почему Уишарт понудил оных попиков прикусить языки и что интересует бравого Брюса.

– Вы хотите моей помощи? – спросил Хэл. – Хоть я и в лагере Брюса?

– «В», – подчеркнул Уоллес, – но не «из».

– Для человека, который видит, что все не столько за него, сколько против, это разница лишь на лобковый волосок, чтобы доверять человеку, – ответил Хэл, и Уоллес с ухмылкой приподнял кинжал, так что свет факела неспешно скользнул вдоль бритвенноострого лезвия.

– Столь тонкой грани, – признался он, – я доверяю свою жизнь уже не первый день. – Впрочем, – внезапно встал, засовывая кинжал обратно в поясные ножны, – вы свое дело сделали. Ступайте с Богом, сэр Хэл, – однако прежде признайтесь мне, что питаете любопытство к сей материи.

Хэл неохотно кивнул в знак согласия.

– Я не буду шпионить ни против Брюса, – твердо добавил он, – ни для него против вас.

Уоллес навис над ним, положив грязную лапищу ему на плечо, и один лишь ее вес тяготил, как кольчужный панцирь.

– Истинно, я предполагал сие и просить не буду. Но попомните меня, сэр Хэл, скоро вам понадобится решить, какой камзол носить. И чем дольше будете решать, тем хуже он будет сидеть.

Хэл и Сим побрели обратно в пожарища и закоулки монастырской усадьбы, где свет сочился в кислую помарку горизонта: рассвет уже сражался с тьмой за владычество над холмами.

Прямо не верилось, что он вляпался в крамолу настолько легко, и Хэл вознес Господу благодарственную молитву за выход из нее; надо лишь пересидеть в Эрвине с Брюсом и остальными, позаботившись, чтобы мелких владык при переговорах не обошли стороной. «А потом домой, где можно запереться со своим старым батюшкой, и надо выезжать с этим же новым рассветом, – неслись галопом мысли, – и будь проклят Рослин». Но притом Хэл гадал, выдержат ли натиск толстые стены Хердманстона; втуне и надеяться. Высказал это в двух словах Симу; тот развел руками, поглядел вверх, а потом отхаркнулся и выплюнул свое прорицание оборота событий.

– Скоро польет, аки господни ссаки, – угрюмо буркнул он, а потом замолк, оцепенев. Проследив за его взглядом, Хэл увидел, как мать мальчонки перебегает от керна к катерану, от матерого горлопана к угрюмому ворчуну, терпеливая, как камень, и неотступная, как лавина.

– Вы не видали моего мальчика? У него родимое пятнышко…

Глава 4

Замок Дуглас

Праздник Посещения Пресвятой Девой Марией Блаженной Святой Елизаветы, июль 1297 года

Псаренок смотрел, как туфелька подпрыгивает с каждым рывком ноги, едва удерживаясь на ней. Нога, облаченная в красный чулок, сгибалась и спазматически распрямлялась с каждым кряхтящим толчком невидимой силы, гвоздившей между ней и ее двойняшкой сбоку, за пределами видимости Псаренка.

О Боже, причитала Агнес. Обожеобожеобожеобоже – литания взмывала все выше и все истовее с каждой секундой.

Псаренок видел, как собаки от этого слепнут и впадают в исступление настолько, что ему приходилось браться за их тычущуюся твердость, чтобы направить в нужное отверстие, когда их случали. Он знал механику дела, но ее безумие едва коснулось его, так что он лишь отчасти понимал, что чувствует.

Он сидел в масляно-желтом полумраке, охваченный жаром, пристыженный и взбудораженный, тиская собственные тугие чресла, уставившись в скорбные карие глаза Микела, положившего голову на лапы и ничуть не смущенного тем, что колени Агнес сплетены позади колонн рук Лисовина Уотти. С каждым толчком Уотти издавал кряхтение, а Агнес взвизгивала в ответ, и мало-помалу визг становился все тоньше и тоньше.

Велди в надежде сопел носом, но Псаренку нечем было их покормить, и он не собирался отправляться на поиски, пока Лисовин Уотти не закончит. Так что он сидел в соломенном сумраке конюшни, прямо у задней стены, почти под огромными тележными колесами с железными ободьями, вместе с сероватыми, как призраки, дирхаундами на поводках, терпеливо дожидающимися, положив головы на огромные лапы с длинными когтями.

Он, Лисовин Уотти и гончие провели там уже два месяца. Сэр Хэл и остальные не взяли их с собой, и Псаренок гадал почему. Однако мысль покинуть Дуглас была настолько диковинной и пугающей, что у него занимался дух.

Ничего другого, кроме замка Дуглас, он не знал, и его обитатели были единственными знакомыми ему людьми, не считая захожих коробейников да торговцев индульгенциями, пока не прибыли Хэл и все прочие чужаки. И теперь ему предстояло вот-вот уйти с этим чужаком, этим Лисовином Уотти.

Визги становились все громче и чаще. Псаренок, чувствуя неуютную тяжесть в паху, водил по железному ободу тележного колеса грязным указательным пальцем быстрее и быстрее, с разинутым ртом таращился, не в силах оторвать взгляд от ноги и лихорадочно подпрыгивающей туфельки. Витражные туфельки, назвала их Агнес, потому что в них есть элегантные прорези, показывающие красные чулки, будто цветные окошки большого собора.

Агнес так сказала графиня Бьюкенская, отдавшая их ей перед отъездом – дар своей камеристке за помощь; с той поры она и носила красные чулки и туфельки не снимая – до сих пор, подумал Псаренок, потому что подвязки чулок лежали рядом, будто ручейки крови, а туфелька, с которой он не сводил глаз, соскользнула с пятки и отчаянно раскачивалась на пальцах ноги. Последний писк был настолько пронзительным, что его услышали только псы, а сама Агнес задергалась так спазматически, что туфелька слетела.

Лисовин Уотти курьезно, по-детски хныкнул несколько раз, замедляя свои бешеные пульсации, а там и вовсе остановился. Солома перестала хрустеть, как в грозу, а Псаренок, с лязгом захлопнув рот, услышал их дыхание – тяжелое и порывистое.

– Истинно, – вымолвила Агнес таким тягучим, сонным голосом, какого Псаренок еще ни разу от нее не слыхал. – Ты вытряхнул меня из туфли напрочь.

Они рассмеялись, и солома снова захрустела, пока они устраивались поудобнее. Лисовин Уотти выбрался наружу, весь осыпанный соломой, поглядел в сторону псов, увидел Псаренка и заморгал.

– А, вот ты где, – пролепетал он, и паренек понял, что Уотти гадает, давно ли он тут сидит. Но в конце концов пожал плечами, провел пятерней по волосам, вычесывая солому, и ухмыльнулся.

– Ступай на кухню, погляди, не сыщешь ли каких обрезков для собак, – сказал он, и Псаренок побежал прочь.

– Другая туфелька еще у меня на ноге, – произнес гортанный голос позади, и Лисовин Уотти, поморгав, тряхнул головой. Он знал, что застрял с Псаренком и дирхаундами в Дугласе, потому что Хэл счел за лучшее оставить своих дорогих псов подальше от лагеря шотландцев в Аннике, где Брюс и иже с ним сидели в настороженном противостоянии с Перси и Клиффордом и обеими армиями, изо всех сил стараясь не схлестнуться в жаркой битве. А еще хуже было пытаться путешествовать по опасным дорогам обратно в Лотиан в одиночку.

«Но, добавил он про себя, – если сэр Хэл промешкает отправить за нами еще дольше, – эта блудливая метелка истреплет меня в хлам».

В кухне царил изнуряющий зной. За большим столом куховар господин Фергюс и его помощники резали боковину соленого быка для кипящего котла, нанизывали гусей на вертелы, месили хлеб; Псаренок увидел, что в рожь замешивают молотые опилки – значит, зерна в обрез.

Кухарчонок протиснулся мимо Псаренка, неся воду, налитую по трубам из каменной систерны, хитроумно устроенной где-то наверху; другой тащил охапку дров для печи, полыхавшей выше – да и жарче, – чем в кузнечном горне. Рядом с ней юные прислужники извивались, стараясь помешать угли, не поджарившись заодно, сгрудившись за старым намоченным турнирным щитом. В самый разгар лета случается, что иной сомлеет от жара, и только проворные руки других могут спасти такого от верной смерти; почти каждый из них щеголял стеклянисто поблескивающими рубцами прежних ожогов.

– Ну, чего тебе надобно, отроче? – вопросил Фергюс, поднимая глаза. По нему и не догадаешься о его ремесле – худой, остролицый уроженец Галлоуэя, с бритой наголо головой и подбородком, чтобы легче было избавляться от паразитов и сносить жару.

– Прошу вашего благоволения, сэр, – проговорил Псаренок. – Лисовин Уотти вопрошает, не могли бы вы уделить толику мяса и требухи для его собак.

– Мощи Христовы, – оборвал его Фергюс своим по-гэльски певучим английским. – Требухи? Еще и обрезки для собак? А сахарной головы не надо, отчего нет? Весь припас на исходе, и что-то я не вижу шансов его пополнить. Рад, что почитай все гости удалились, ибо еще день, и мы жевали бы собственные сапоги.

Подразумевалось, что кое-кто из нежеланных гостей еще остался, и Псаренок с внезапно пронзившей болью вдруг понял, что он – один из них. В мгновение ока вереница слов из уст государыни обратила его из замковой компании в чужака.

– Да это для него, господин! – добавил один из подручных, с ухмылкой складывая и подсчитывая пирамиду медовых коврижек, усердно стараясь не ломать их. – Вид у него такой, что и сырое мясо умнет.

– Может, кабы та охота недели тому принесла что-нибудь стоящее, – проворчал Фергюс, – да мясо добытого оленя жесткое, а связка добрых кроликов и на вкус лучше, и готовить их легче. А нынче дичь распуганная и сторожкая, и доброй охоты не жди много недель. А все, что мы получили, – лишь мертвое тело да загадку.

Оборвав, куховар сунул Псаренку круглый горшок, блестящий и воняющий от окровавленных ошметков, крови и сала, размазанных по ней снаружи.

– Вот, – буркнул он. – И ну-тко, живо принеси горшок назад.

Расплывшись в улыбке, Псаренок кивнул – а потом резко выбросил одну руку, схватив коврижку, и удрал от вызванных этим улюлюканья и урагана свирепых проклятий. И был уже у порога, когда врезался в какой-то темный твердый предмет, ударивший его прямо в висок.

Ошарашенно запнулся, обнаружил, что его держит крепкая рука, болезненно стиснувшая его тонкое предплечье, и поднял глаза мимо ударившей его рукояти кинжала к кляксе ухмылки.

Острое лисье лицо с холодными темными глазами и носом, испещренным старыми оспинами. Подбородок хоть и имелся, но почти не в счет, отчего зубы его обладателя торчали на крысиный манер между влажными тонкими губами, очерченными жиденькой бороденкой и усами.

– Воришка, – изрек он с сальным самодовольством, торжествующе воззрившись на Фергюса. – Похоже, я прибыл как нельзя вовремя.

Утирая руки о фартук, Фергюс уставился на пришедшего, невзлюбив его с первого взгляда. И нарочито поглядел на кулак, сдавивший руку Псаренка, как турникет, на что тот, приподняв бровь, разжал пальцы умышленно резким жестом.

Псаренок с горшком в одной руке и коврижкой в другой хотел бы потереть саднящее место, но смог лишь покрутить локтем, настороженно переводя взгляд с незнакомца на Фергюса. Тот молча дернул головой, веля ему уходить. Не обращая внимания на замаравшую руки кровь, Псаренок запихнул медовую коврижку в рот и стрелой бросился к конюшне, держась за свой квелый бицепс.

– Вы будете?.. – произнес Фергюс, и новоприбывший надменно вздернул подбородок.

– Мализ Белльжамб, – возвестил он. – Сэр Мализ Белльжамб, – подчеркнул он. – А вы лишитесь целой кухни медовых коврижек, коли будете и впредь потакать воришкам.

– Сэр, – провозгласил Фергюс тоном, дававшим ясно понять, что он не уверовал в титул ни на миг. – Я помню вас с прошлого раза. Вы приезжали с графом Бьюкеном. Теперь вернулись. С чем?

Мализу хотелось поставить этого человечишку в подобающе почтительное положение на коленях, но вместо того он сумел выдавить лишь хлипкую улыбку.

– Оказалось, графиня отбилась от своей свиты. Граф боится, что она могла заблудиться, а она верхом на здоровенной бестии, боевом коне, на коем не пристало ездить женщине. Дороги – не место для одинокой женщины.

Он помолчал и улыбнулся, будто чуточку стыдясь попустительства своего владыки, позволяющего жене разъезжать по стране на боевом коне, сидя по-мужски, раздвинув ноги, без эскорта и даже без компаньонки. Мысль о ее побеге жгла его огнем. Мощи Христовы, да она пущелукавое шельмовское отродье самого Сатаны! Улизнула, пока все спали, исхитрившись забрать с собой треклятого боевого коня. С той поры Мализ пребывал в панике, понимая: Бьюкен тут же заподозрит, что сон на них навеяла выпивка и они были далеки от бдительности. Это правда, но не это хотелось Мализу поведать своему господину.

– Граф отрядил меня сопроводить ее обратно. Я думал, она могла вернуться сюда.

На минутку воцарилось молчание, ибо все вспомнили, как было слышно за милю, когда граф наказывал жену, и Фергюс с негодованием подумал, что вряд ли после этого стоит удивляться бегству графини. Мудрый поступок, но вслух говорить он этого не стал.

– Так на сей счет мне сказать нечего, – заявил вместо того куховар, поворачиваясь к примолкшим кухарчатам, застывшим с разинутыми ртами, приструнив их одним взором, и в кухне вновь воцарилась лихорадочная деятельность. – Такой государыни тут нет, – добавил он. – Государь и государыня Дуглас, их чада и домочадцы куда-то отбыли. Распорядителем оставлен Томас Сержант, так что вам разумнее осведомиться у него.

Мализ погладил подбородок, словно обдумывая слова.

– Была еще потаскушка. Агнес, помнится, по имени. Служила камеристкой графини, когда та была здесь. Я хотел бы поговорить с ней.

Неуверенность его была сугубо напускной, ибо он знал шлюху настолько хорошо, что помнил сладострастный посул покачивания ее бедер. Искать ее в уповании, что она знает, куда могла отправиться графиня, было жестом отчаяния, но Мализ уже метался как уж на сковородке.

– Надо быть, здесь где-то, – поднял брови Фергюс. – Как я сказывал, лучше потолковать с Томасом и дать ему знать, что вы обнюхиваете его подначальных, аки ищейка.

Предупреждение прозвучало резко, уязвив Мализа острым жалом. Тот склонил голову – милосердный, вежливый, невинный, как сорочка монахини.

– Премного благодарен, – проговорил он, вперившись Фергюсу глаза в глаза. – Ввек вам сего не забуду.

Выйдя из мрака на свет, Мализ прищурился от его яркости, а потом углядел тощего малорослого вора, бегущего через двор, как крыса, к постройкам конюшен. «Ага, – подумал, – мышонок держит ушки на макушке. Будь я он, я побежал бы предупредить эту Агнес, каковая, несомненно, ведает…»

* * *

Полуобернувшись, Псаренок увидел, что чужак с хорьей рожей посмотрел прямо на него, а потом целеустремленно двинулся вперед, и испуганно залепетал, ощутив полоски боли, обжигающей руку, как пальцы незнакомца.

Он вспомнил крепкий удар в висок рукояткой кинжала и от паники растерялся. Полуобернувшись, споткнулся, выронил горшок, бросился подбирать, потом сообразил, насколько близко незнакомец, и, покинув горшок, опрометью побежал. Еще более утвердившись в намерениях Псаренка, Мализ последовал за ним.

Агнес, оправляя сорочку и выбирая солому из волос, как раз выходила из конюшни, покинув ее первой в попытке хоть как-то умерить неизбежные сплетни. Она была полна сонной истомы, солнце растекалось по коже, как мед, и Агнес уже начала поправлять чепец, когда выбежавший из-за угла Псаренок застыл как вкопанный.

– Человек, – выдавил он.

– Что ты так встревожен, мой цыпленочек? – проворковала Агнес с улыбкой, тут же оцепенев при виде Мализа, вышедшего из-за угла. Взвизгнув, Псаренок развернулся и прыснул прочь.

Мализ улыбнулся, отчего у Агнес под ложечкой засосало.

– Ты Агнес, – сказал он отнюдь не вопросительным тоном. Вздрогнув, та опамятовалась и немного взяла себя в руки.

– Истинно. А вы человек графа Бьюкенского. Мализ. Я вас припоминаю.

А еще она помнила его сальный взгляд, лапавший ее тогда и нравившийся ей сейчас ничуть не больше.

– В самом деле? – Мализ смерил ее взглядом с головы до ног, так что у Агнес мороз подрал по коже; она вдруг ощутила липкость Лисовина Уотти на внутренней стороне бедер с внезапным стыдом, столь же внезапно перешедшим в гнев против этого Мализа, прогнавшего сладостные мгновения прочь.

– Я полагала, вы удалились с графинею, – надменно произнесла Агнес, заставив ноги прийти в движение, чтобы обойти его и убраться прочь. Шагнув вперед, Мализ заступил ей дорогу.

– Так и было, – ответил он, и Агнес ощутила кожей его взгляд, будто испражнения запаршивевшей овцы. – Славные у вас туфельки, госпожа.

Опустив голову, чтобы поглядеть, Агнес почувствовала, что его пальцы ухватили ее за подбородок, будто твердый роговой птичий клюв, и ошеломленно застыла, не в силах ни шелохнуться, ни пискнуть.

– Слишком уж славные для вас, – проговорил Мализ ей на ухо, вкрадчиво и ядовито, щекоча дыханием отбившиеся пряди ее влажных от пота волос. – Они принадлежат графине, если не ошибаюсь.

Пальцы, впившиеся ей в подбородок, вдруг разжались. Запнувшись на подкосившихся ногах, она упала бы, но Мализ резко выбросил руку, поддержав ее под локоть и заставив выпрямиться.

– Ты знаешь, куда она отправилась, – сказал Мализ, и Агнес увидела его вторую руку, покоящуюся на рукоятке дирка в виде двух яичек, давшего оружию его название – мудовый кинжал. Ей стало дурно.

– Она отдала мне туфельки, – словно со стороны услышала женщина собственный голос. – Прежде чем уехать…

– Она вернулась, не так ли, – настаивал Мализ, приблизив губы к самому ее уху; дыхание его воняло скисшим молоком. – Сбежала сюда: кто ж лучше укроет похотливую Брюсову подстилку, чем похотливая шлюшка Дугласова замка, ась? Каковая была ее камеристкой, когда она приехала сюда в первый раз…

– Никогда, – пролепетала Агнес, чувствуя обжигающие пальцы. Голова пошла кругом. Послышалось змеиное шуршание кинжала, покидающего ножны, – не возвращалась.

– Ты мне скажешь… – начал было Мализ, но тут что-то хватило его по загривку, отдернув назад. Освободившись, Агнес грудой рухнула на землю.

Поначалу Мализу показалось, что его укусила лошадь, и он забарахтался, ругаясь, в попытке освободиться. Потом в поле зрения показалась вторая рука – громадная грязная лапища с потрескавшимися ногтями, выплывшая из солнечного сияния и сомкнувшаяся на его горле, мгновенно лишив воздуха. Задыхаясь, лягаясь, Мализ уставился на большое круглое лицо Лисовина Уотти с глазами, налитыми кровью от ярости.

– Ах ты, морокун! – взревел тот. – Я ж поалифлю тобой камени, тщий присаде. Вмозжу в тебя лепые манеры…

Мализ в отчаянии нашаривал кинжал, и заметивший это Уотти, взревев еще громче, затряс того влево-вправо, как терьер крысу. Мализ ощутил, как мир закружился, подернувшись по краям алым. Кинжал с лязгом выпал из пальцев, взор его помрачился и сузился.

– Подымать на меня дирк, ась? – крикнул Лисовин Уотти, отшвыривая Мализа прочь. – Да я ж тебе башку оторву и в глотку насру, ты, яремник!

– Эй, эй, довольно уж!

Новый голос заставил Лисовина Уотти стремительно обернуться – как раз вовремя, чтобы увидеть, как один из воинов гарнизона замка с пыхтением спешит к ним, потея в шлеме и кожаной куртке. Запинаясь, остановился и тяжело оперся на копье, переводя взгляд с одного на другого.

– Это еще что?

Лисовин Уотти повернулся, чтобы помочь Агнес подняться на трясущиеся ноги, почувствовав, что она повисла на нем, как мокрая тряпка, отчего осерчал еще больше. Махнул свободной рукой в сторону Мализа, давившегося на четвереньках рвотными спазмами и хватавшего воздух ртом.

– Оный попирал сию Агнес, – провозгласил Лисовин Уотти. Зная, что этот стражник по имени Андру неравнодушен к ней, он ничуть не удивился, когда тот уставился на Мализа с прищуром.

– Он посмел? – сказал Андру, переводя взгляд на Агнес. – Правда?

Агнес кивнула, и стражник, сощурив один глаз, свирепо поглядел вторым на Мализа, встававшего, пошатываясь, на ноги.

– Ты, стало быть, – заявил он, поднимая упавший кинжал. – Мы с тобой поглядим, что Тэм… Сержант… думает о сем.

– Ошибка, – ухитрился проскрежетать Мализ, ужаснувшись, что лишился голоса. «Он мне горло порвал, – в замешательстве подумал он. – Я онемею».

– Истинно, – свирепо подхватил Лисовин Уотти. – Ошибка дальше некуда. В ближний раз она будет для тебя последней.

Утихомирив его, Андру подтолкнул Мализа тупым концом копья, вынудив двинуться вперед на заплетающихся ногах. Лисовин Уотти повел Агнес, тяжело опирающуюся на его руку, обратно к кухне.

– Псаренок! – окликнул он, но того и след простыл.

* * *

День у Псаренка явно не задался. Он понял это, улепетывая в слепой панике от пришельца и не сомневаясь, что слышит шарканье подошв преследователя. Перебежав весь замковый двор, обнаружил, что направляется к единственному знакомому укрытию – псарне.

И понял, что совершил оплошность, когда, выскочив из-за угла мазанки, увидел поднятые любопытные лица псарных отроков, выносивших грязную солому во двор. Остановившись, Пряженик и Червяк выпрямились.

– Кровь Христова, – воскликнул Червяк, смачно высморкавшись, – да никак то соколий докучала, чересчур благородный для нашего брата.

Псаренок увидел надутые губы на поросячьем лице Пряженика. Того раздражало все подряд, и Псаренок знал, что это распространяется и на него – сугубо после того, что он учинил на охоте, и за то, что Псаренка забрали из замковых псарен служить лотианскому владыке, и теперь тот валандался, присматривая всего за двумя псами, что вовсе и не за труд. Пряженик уверовал, что выбрать-то должны были его, но Псаренок каким-то образом подстроил его низвержение.

– Чего тебе надобно? – спросил он с любопытством, чуть пересилившим злость, но все равно не забыв подпустить насмешку. В последнее время он только и делал, что насмехался.

Псаренок прикусил язык. Их вид остудил его панику, как ушат воды, и он вдруг сообразил, что чужак пропал из виду и уж наверняка не гонится за ним.

– Н… н… ничего, – впав в замешательство и смутившись, в конце концов пролепетал он.

– Н… н… ничего, – передразнил Пряженик писклявым голоском и недобро хихикнул. – Небось соколов ищешь.

Червяк при этом загоготал; к ним подоспели несколько других, и насмешливая ухмылка Пряженика отразилась на лицах зрителей. Псаренок помалкивал, зная характер Пряженика, и ждал с тяжестью предчувствия неминуемого, желая убраться отсюда и не в силах шелохнуться.

– Ну? Отвечать будешь, какашка?

«Что отвечать-то? Я тебе дал ответ», – хотелось сказать Псаренку, но он лишь поджал губы в ниточку и промолчал в тошнотворном предвосхищении предстоящего.

– Говно блядское, – сплюнул Пряженик. Выражение ему понравилось, и он повторил его, смакуя звучание. Червяк засмеялся. Засмеялись все. Псаренок попытался поддержать, и Пряженик, набычившись, подступил ближе.

– Думаешь, смешно, да? – прорычал он, давая Псаренку крепкую затрещину.

Удар был болезненный, но Псаренок даже не пискнул, только полупригнулся. Пряженик, взбудораженный первым разом, замахнулся снова, разыгрывая действо, знакомое до тютельки, с шагами, расписанными, как в любом танце, и Псаренок знал их назубок. Он даст еще пару плюх, не получив отпора, потом прыгнет на него, пригнет его к земле, саданет под дых, а потом будет топтать, пока наглядно не докажет свое превосходство среди псарей. Так было всегда.