Текст книги "Лев пробуждается"

– Разумею, – заметил он небрежно, будто говорил о погоде, – что коли поторопитесь, то возмощете сгуртовать толику их говяда и перегнать через мост. Разумею, храмовники Тона заслужили для себя целую краву.

И его алое, исходящее паром седобородое лицо расплылось в улыбке.

– Уне не стояти, аки вода в гати, – добавил сэр Уильям Сьентклер, – ибо, по моему разумению, сии лавы боле не удержать.

– Тут я на вашей стороне, сэр Уилл, – провозгласил Сим и отправился за обозной лошадью. Хэл стоял на подкашивающихся ногах, глядя снизу вверх на рыцаря-храмовника.

– Ко времени, – объявил он и осел. – Более чем ко времени…

– Ах, – отозвался сэр Уильям, и в его голосе явственно прозвучала тревога, что Хэл вот-вот падет духом, – я бы отведал говядины.

Говядина, думал Хэл, глядя, как люди наводят порядок, пробираясь через наваленные трупы по залитым кровью бревнам, выуживая в склизкой грязи чем можно поживиться. А им-то всего лишь нужно было чего-нибудь поесть, что он и сказал вслух.

– Ave Maria, gratia plena[39]39
  Радуйся, Мария, благодати полная! (лат.)


[Закрыть], – радостно возгласил Сим, заводя пятящуюся лошадь между оглоблями телеги. – И да поможет нам Господь Бог, когда дело обернется всерьез.

Они оставили залитое кровью тело Тома Красного Плаща, дабы его погребли в храме Тон, чьи тихие воины-монахи с мрачными лицами занялись благородным делом, набожно собирая, обмывая и погребая англичан, с коими столь недавно воевали. Все, особливо Джон Агнец, с болью сознавали, что Денда унесло далеко вниз по течению Анника, но немного утешились уверениями, что его разыщут и похоронят как надлежит.

– Вас ждет уйма бедствий за то, что повели Храм против короля Эдуарда, – сказал Хэл сэру Уильяму и магистру – человеку в черной сутане и мягкой шапочке монаха, с суровым взглядом, намекавшим на то, что совсем недавно он орал благим матом, помавая копьем.

– Мы обороняли наш Храм, – изрек магистр. – Перейдя мост, вы ступили на землю прецептории, вверившись нашему гостеприимству, так что никто не посмеет винить кого бы то ни было, кроме себя, за нападение на пребывающих под защитой ордена.

Магистр с кротким голосом и серо-стальной мягкой бородой преклонил голову перед сэром Уильямом.

– По счастью, сие было в присутствии Гонфалоньера, – произнес он, и Хэл услышал в его голосе благоговение перед присутствием одного из хоругвеносцев ордена.

– Я пришлю деньги за спасение души Тома, – неловко вымолвил он, но магистр покачал головой.

– Нет нужды. Мы правомочны изымать имущество убиенных, хотя и ограничиваем сие оружием и направой, так что личные вещи сих бедных душ могут быть возвращены. Равно как и тело их предводителя – сэра Джона Ферневаля, не так ли? Он будет возвращен со всем своим имуществом, кроме боевого коня.

Магистр улыбнулся – непростое упражнение для непривычных мускулов; глаз его улыбка не коснулась.

– Чтобы могли ездить двое Бедных Рыцарей[40]40
  На печати ордена изображен конь с двумя всадниками. Смысл этого символа толкуют по-разному, но наиболее популярная версия гласит, что это дань обету нестяжания, который давали при вступлении в орден.


[Закрыть], – добавил он, и Хэл, подумав, что это шутка, чуть не рассмеялся, но тут увидел мрачный лик сэра Уильяма с длинными усами и проглотил смешок.

– Ave Maria gratia plena, – рек сэр Уильям.

– Хвала Христу, – отозвался магистр, благословив обоих, когда они в один голос произнесли: «Во веки веков».

– К месту сказать, – объявил Древлий Храмовник, когда они с Хэлом снова нырнули в мгу, – все сие недоразумение – аз направлялся сыскать вас, абы дать знать, же условия согласованы.

– Условия? – пробормотал Хэл, слушавший лишь вполуха, глядя, как тело английского рыцаря выволакивают четыре человека, взопрев от тяжести трупа в намокшей одежде и доспехах. Лицо его превратилось в сплетение осколков кости и плоти, изящное, как кружева духовенства.

– Истинно, – жизнерадостно продолжал сэр Уильям. – Брюс и остальные снова допущены в свет державы, земли не тронуты, хотя Брюсу и велено явиться в Берик, и Уишарт поручился за сказанного. Дуглас заточен, абы его жену и чад не взяше в заложники, хотя Брюс еще ретится, дозволит ли удержать свою дочурку Марджори ко ублажению короля и в залог его добронравия в грядущем. – Нахмурившись, он покачал головой. – Вполне может статься. Малица веле юна, абы впутываться в сие, так что в оспаривании сего есть толк.

Хэл моргнул. Условия.

– Когда? – спросил он.

– Три… нет, лгу, четыре дни как, – сказал старый тамплиер, хмуро разглядывая кровавые кляксы на своих белых одеждах.

Три или четыре дня назад. Эта кровавая баня была бессмысленна; война окончена.

– Истинно, что ж, – проговорил сэр Уильям, когда Хэл сплюнул это, как желчь, – не вполне, юный Хэл. Уоллес не предвчинен и опаляет слух англичан от Брихина до Данди и дале. Шайки всадников учиняют поскоки из холмов и лесов, по две-три долгих сотни[41]41
  Устаревшая мера счета – десять дюжин, то есть сто двадцать.


[Закрыть] враз. Слезают со своих кляч и с радением берутся за луп.

Луп Хэлу был известен достаточно хорошо: он и сам не раз принимал участие в этих стремительных, горячечных набегах ради грабежей и добычи, но теперь, похоже, армия, вставшая за благое дело, чинит урон как раз тем людям, которых должна оборонять.

– Сие есть истинная война, – сказал Древлий Храмовник, ухватив Хэла за локоть и развернув, чтобы заглянуть ему в лицо своими водянисто-голубыми глазами, и подергивая седой бородой, как белка хвостом. – Кровавая война, Хэл. Забудь свои представления о рыцарстве – Уоллес творит то, что мы творихом в Святой Земли супротив язычников; их испепеляеши, Хэл. Не оставляеши им ничего, а после, когда они тяжко дышат, свесяше языки, аки распаленные волки, затянувши пояса до самого хребта, налетаеши и втаптываеши их во прах.

– Вы проиграли, – свирепо отрезал Хэл, и сэр Уильям заморгал.

– К нашему стыду и вечному поношению. Лучшие средь заморского воинства быша не в меру высоки и благородны, а сарацины полны коварства, – скорбно отвечал он. – Однако еще будет другой крестовый поход, попомни меня.

– Но до той поры есть здесь – и есть Уоллес. – Хэл сказал это вслух, и сэр Уильям стрельнул глазами из-под заснеженной стрехи бровей.

– Аз есмь Храмовник, – благочестиво ответствовал он с кривой ханжеской усмешкой, – и посему не могу вмешиватися.

– Помоги нам Боже, коли он всерьез, – заметил Сим.

Хэл покачал головой. Дело зашло уже слишком далеко, и хотя выторговать обратно земли и благодать удалось, он отнюдь не испытывал уверенности, что камни осыпи уже утвердились на своих местах.

Анникуотер

Праздник Святого Свитуна, июль 1297 года

Костры были невелики, но несли желанное тепло долгим сотням шотландцев, сгрудившихся в примитивных шалашах, мокро поблескивавших в косом дожде. В угасающем свете летнего дня, почти не побалованного солнцем, сумерки несли холод, и люди жались вместе, скорбно и долготерпеливо дожидаясь времени, когда можно будет разойтись по домам следом за владыками, наконец-то договорившимися о мире.

Куцехвостый Хоб был более взбешен, нежели скорбен, ибо трупы, обобранные им позавчера, обвели его вокруг пальца.

– Окаянные блядские отродья, все как один, – в который раз пробормотал он литанию, теперь заставлявшую окружающих еще больше ссутулиться, будто дождь усилился. – Окаянные крокарды да полларды.

Хэл и Сим переглянулись с кривыми усмешками. Скоро Симу придется перекинуться парой ласковых слов с Куцехвостым, пока тот не допек кого-нибудь до живого, но трудно было не испытывать толику сочувствия к человеку, заполучившему лишь крокарды да полларды, – обесценившиеся иностранные монеты, наводнившие теперь страну благодаря английским реформам десятилетие назад. Серебристые, они выглядели как английские деньги из стерлингового серебра, пока не глянешь на них поближе.

Это было лишней щепоткой соли на рану мук из-за позавчерашней гибели Денда и Тома Красного Плаща, и благодарность изголодавшихся людей за говядину служила лишь слабым утешением. Армия, если можно ее так назвать, теперь состояла только из людей Каррика, потому что остальные дворяне собрали свои войска и разошлись разными дорожками, пообещав наведаться в то или иное место, находящееся во власти англичан, и привести своих сыновей, дочерей или жен в качестве залога своего благочинного поведения в будущем.

Дугласовы люди потянулись домой, раздосадованные и взбешенные, когда Смелого забрали у них на глазах. Это было скверно уже само по себе, подумал Хэл, но лицезревшие это поведали, что Перси настоял на кандалах и Смелого, пинавшегося и рычавшего, заковали в железы; зрелище было не из приятных.

Даже Уишарт удалился, оставив Брюса препираться по поводу последних тягостных деталей с Перси, уже отославшим на юг – королю Эдуарду и своему деду де Варенну – триумфальные реляции, что с крамолой покончено. Однако войска Клиффорда ощупью продвигались на север в безуспешных попытках прижать Уоллеса к ногтю.

Хэл решил, что тоже уйдет. «Завтра, – сказал он себе. – Довольно с меня света державы – пусть себе лягают друг друга шпорами, как кочеты, дерущиеся за навозную кучу…»

– Сорок окаянных ден, – горестно возгласил Куцехвостый, наконец внеся в свои причитания новую нотку, заставившую некоторые головы подняться.

– Сорок ден? – переспросил Джон Агнец. – Это столько продержатся оные крокарды и полларды, прежде чем обратиться в пыльцу фей?

Окружающие, чаявшие больше не слышать о содержимом глухо позвякивающего кошеля Хоба ни слова, испустили единодушный стон.

– Дождь, – едко огрызнулся Куцехвостый. – Коль на Святого Свитуна польет, то сорок ден еще дождливых ждет, – нараспев процитировал он.

– Мощи Христовы, – Красный Рябинник поскреб голову цвета осенних папоротников, – да ты полна чаша скисшей каши, человече.

– Ну, не без того, – кисло отозвался Куцехвостый. – Я думал про Лисовина Уотти, в тепле, сытости и сухости пялящего жаркую гузку малышки Агнес до отвала. Я питал некие упования на эту мокрощелку, ежели нас безвременно не порвут на части.

– Человече, человече, – восхитился Уилл Эллиот. – Безвременно… это точь-в-точь как в оном предании об Рыцаре и Фее. Знаете, где Рыцарь…

– О Боже, кто украсил драгоценную смерть моего святейшего Отца, Святого Бенедикта, премногими и превеликими привилегиями, – возгласил зычный голос на добром английском, заставив все головы повернуться в сторону, где двигалась серебристо-серая фигура.

– Даруй, молим мы Тебя, дабы при нашем отбытии из сих мест могли мы оборониться от силок вражеских благословенным присутствием Того, Чью память мы почитаем. Чрез Господа нашего Христа. Аминь.

– Аминь, – пробормотали все, осеняя себя крестным знамением.

– Хвала Христу, – подал реплику Сим.

– Во веки веков, – откликнулись все.

Присев у костра на корточки, монах вынул руки из рукавов своей грубой серо-белой рясы. Свет костра обратил его мертвенно-бледное лицо в изрезанную тенями маску смерти.

– У нас есть мясо, – предложил Хэл, и монах раздвинул бороду улыбкой, продемонстрировав зубы.

– Нынче постный день, сын мой. Я пришел предложить благословение и наставление.

– Благословение будет желанным, – настороженно ответил Хэл, опасаясь проповеди за осквернение постного дня; роскошный аромат жареной говядины предательски разносился окрест. Монах тихонько рассмеялся из недр своего капюшона.

– Наставление таково: стражу в дозоре несет Фергюс Жук, – произнес он. – Не острейшее из орудий Божиих, но честный и усердный. Однако боюсь, что с посетителями, прибывшими на его пост, он как рыба на берегу. Способен понять лишь то, что упомянуто ваше имя.

Снова спрятав руки в рукава, он двинулся прочь, будто проплыв между людьми, смиренно крестившимися и пытавшимися спрятать мозговые косточки. Вздохнув, Хэл встал, поглядел на Сима, и они вдвоем направились искать Фергюса, стоящего в сторожевом дозоре.

Тот внимательно смотрел на стоящую перед ним компанию, особенно на всадника с лицом, как полная луна, и повадками семени неких маститых чресел. Фергюс, как и любой выходец с севера, недолюбливал всех рожденных к югу от Нагорий, одевавшихся чудно́ и говоривших так, что честному человеку и не понять. А еще дальше к югу, знал он, есть люди, едва ли заслуживающие сего звания, мягкотелый надушенный народ, завивающий волосы и лопочущий на сущей тарабарщине.

Хэл и Сим, подъехавшие к дозору сзади, увидели кучку кернов и низкорослого темного человечка, выглядевшего еще темнее от черной волчьей шапки и шкуры, накинутой поверх доспехов, слаженных из обрывков кольчуги и кожи, украденных у мертвых врагов. Черная дубленая кожаная куртка придавала ему сходство с каким-то жуком, только-только выбравшимся из лесного перегноя, но никто не высказал бы этого вслух; всем была известна убийственная репутация Фергюса и его людей, пришедших с северных Нагорий со всеми вытекающими отсюда причудами.

– Благоже, – твердил Фергюс надменному всаднику, – сие иде отлико. Абы се глаголал на людстем языце с самого покона, обы отпровадил нас обох от сего сорома. Да уж вразуми тосетьне, тироватиши там, доколе аз не пущу тебе.

Всадник в кольчужной рубахе и чепце взметнул руки, так что капли влаги разлетелись от пальцев в зеленых перчатках во все стороны, и смачно выругался по-французски.

– Я сэр Жервез де ля Мар. Ты что, вообще не понимаешь по-человечески?

– И тебе оратую благословение тагошовых небеси, – насупился Фергюс в ответ. – Вколо блудит много проходней, так будь безволненен либо, врекаюсь струпами Божиими, аз…

– Фергюс, – окликнул Хэл, и темный человек, отпрянув, обернулся, и его загорелое дочерна лицо расплылось в настороженной улыбке.

– Вашество, – поприветствовал он; большего почтения с его стороны и вообразить было нельзя, а потом презрительно дернул головой в сторону всадника. – Сей оный со несведа други всхопивши нос, иноплошь багрец и порфир. Бажают взыскати вас где ни то.

– Вы в состоянии понять сего болвана? – требовательно вопросил всадник. – Слава Богу! Я ищу некоего Хэла Хердманстонского и буду премного обязан, если вы… он… кто-нибудь сыщет оного.

– Я сэр Генри Сьентклер Хердманстонский, – объявил Хэл.

Жервез моргнул раз-другой из-под капюшона своего дорожного плаща.

– Вы… – начал было он.

В этот момент из тени позади выехал другой всадник, заставивший его умолкнуть, положив ладонь ему на руку. Хэл поглядел на новоприбывшего, скромно облаченного в коричневые и зеленые одежды, но из качественной материи. У того было длинное лицо с большими, кроткими тюленьими глазами, казавшееся еще длиннее из-за длинных обвисших усов, а подшлемник придавал ему сходство с прачкой.

– Я сэр Мармадьюк Твенг, – объявил он, и Хэл ощутил, как брови его полезли на лоб. Этот человек, сказал он себе, совсем не похож на наипервейшего из рыцарей христианского света. Пожалуй, скорбящий морж, но никак не сэр Галахад.

– Мне надобно было благополучно доставить двух человек, – продолжал сэр Мармадьюк с тусклой улыбкой; дождевые капли сбегали по его усам, капая с кончиков. – Сэр Жервез гордится своим владением иностранными языками, но здесь он, похоже, встретил достойного противника.

– Сиречь не есте шотландские робяты, – насмешливо бросил Сим, что было с его стороны уже перебором, потому что даже он едва понимал, что говорит Фергюс, а уж Хэл частенько и вовсе терял нить.

Жервез, мокрый и нахохлившийся, горделиво выпрямился и задрал нос еще выше, чтобы свысока поглядеть на Сима, не выказавшего дворянину должного уважения присовокуплением «мой государь» и почтительного поклона.

– Я говорю по-испански со своей женой, по-латыни со своим Богом, по-французски со своим королем, по-английски со своей любовницей и по-немецки со своим конем, – провозгласил Жервез, а потом чуть подался вперед и изобразил на лице скверную ухмылку. – По-шотландски я говорю, только когда мне надо накричать на свою собаку.

– Доставьте своих посетителей, сэр Мармадьюк, – перебил Хэл, чувствуя, что Сим рвется вперед, с трудом удерживаемый дланью и повелением Хэла.

– Христом Богом! – рявкнул Сим. – Только пустите меня к сему криволапому жалкому…

– Стоять! – хрипло осадил его Хэл, и тот уступил, дыша, как бык во время гона. Хэл обернулся к Твенгу, скорбный лик коего не изменился ни на миг.

– Заберите своего ничтожного пситакоса, прежде чем его ощиплют.

– К вам только один посетитель, – кротко отозвался сэр Мармадьюк, и по взмаху его руки вперед выехал иноходец с коротышкой на спине, сгорбившимся и мокрым до нитки.

– Сие есть таковой Бартоломью Биссет, – поведал сэр Мармадьюк. – Прибыл без предупреждения и без грамоты английского письма; твердит, что направляется к вам, и никому более. Даже не к графу Каррикскому, речет, к каковому следует другое лицо под моей опекой.

Биссет? Хэлу это имя показалось знакомым, но он не мог припомнить ни его, ни мокрого, жалкого, безмолвного толстячка на коне. А потом из тени выступил могучий жеребец, знакомый Хэлу довольно хорошо, и сердце у него подскочило при виде второго лица, опекаемого сэром Мармадьюком.

На Балиусе, укутавшись в темный плащ, сидела Изабелла, графиня Бьюкенская, одарившая Хэла изнуренной улыбкой.

* * *

Брюс находился вместе с Киркпатриком в его пышном шатре. Красно-белая мокрая парусина разила старой плесенью, мокрой шерстью и перепревшим по́том. Повсюду были разбросаны штаны, сапоги, кольчужные chausse[42]42
  Зд.: штаны (фр.).


[Закрыть], и оруженосец лихорадочно надраивал хорошие кожаные сапоги, чтобы не осталось пятен от воды.

– Комин выступил, – сказал Брюс Киркпатрику, и больше ничего добавлять не требовалось. Государя Баденохского, родственника Бьюкена, явно отрядили на север от фландрской армии Эдуарда для помощи в подавлении восстания Мори. Хотя всю эту ветвь рода прозвали Красными Коминами за цвета их герба, государя Баденохского окрестили Джоном Черным в качестве угрюмой насмешки и над его нравом, и над его безжалостностью.

Его возвращение в Шотландию означало, что все впавшие в немилость и лишенные собственности враги Брюсов восстановлены в правах, и Киркпатрик буквально слышал скрежет зубовный Роберта. Хорошо, думал он, что все мы направляемся в Лочмабен, иначе Брюс спотыкался бы о свою нижнюю губу на каждом шагу.

Снаружи послышался шум, и стражник сунул свою мокрую голову внутрь.

– Рыцарь, мой государь. Сэр Мармадьюк Твенг…

Брюс подскочил на ноги, прежде чем тот успел ступить сквозь полог на мокрые доски.

– Сэр Эмм! – гаркнул.

– Сэр Р! – с ухмылкой откликнулся Твенг. Это прозвучало почти как sirra, то бишь «братец», что было шуткой уже само по себе, и оба зарычали, как радостные пляшущие медведи, пустившись обниматься и хлопать друг друга по спинам.

– Боже мой, как славно вас видеть! – воскликнул Брюс. – Когда ж это мы виделись в последний раз?

– На празднике эпинет[43]43
  Местное название винограда (и вина) шардоне.


[Закрыть], – ответил Твенг. – На турнире в Лилле четыре года назад. Вы устроили фокус, представ перед рыцарем при полном вооружении верхом на иноходце и подзадоривая его достать вас. Чудесная демонстрация искусства конной езды, но тогда вы были юны и безрассудны. Кроме того, в тот год в Лилле они только и знали, что французский метод.

– Ха! – расхохотался Брюс в ответ. – Германский метод завсегда его побьет.

Киркпатрик сидел тихо, и если полнейшее игнорирование его и задело, то не выдал этого ни черточкой. На самом деле он настолько привык к тому, что его не замечают, что пытался припомнить суть французского и германского методов, – и улыбнулся, когда вспомнил. Турнирный стиль боя французским методом требует обучения боевого коня двигаться на полном скаку, чтобы повергнуть противника наземь чистой мощью разгона коня и всадника. Германский же подразумевает использование проворства куда более легкого коня, чтобы уклониться от такого наскока, развернуться и добраться до противника, прежде чем тот успеет собраться для новой атаки.

Приняв вино, поднесенное ему оруженосцем, Твенг сел, отодвинув груду одежды. Нарочито поглядел на улыбающегося Киркпатрика, и Брюс взмахнул рукой.

– Мой человек, Киркпатрик Клоузбернский, – провозгласил он. – Киркпатрик, сие есть сэр Мармадьюк Твенг Килтонский. Родственник… двоюродный свояк, так, что ли? Более того, друг по ристалищу.

– Мой государь, – мягко, с коротким поклоном произнес Киркпатрик, – ваша репутация вас опережает.

Кивнув, Твенг пригубил вина, а на лице Киркпатрика не отразилось ровным счетом ничего. Он не просто безземельный рыцарь-бакалавр и домочадец, подумал Твенг, разглядывая его. Но меньше, чем друг.

– Что привело вас из Йоркшира, сэр Эмм? – поинтересовался Брюс.

– Я доставил вам поклон от вашего отца из Карлайла, – сообщил сэр Мармадьюк. Лицо у Брюса вытянулось, но он сумел холодно кивнуть в знак признательности.

Твенг отхлебнул вина, больше не обмолвившись ни словом на эту тему, хотя мог бы сказать еще многое: Брюс-отец плевался и взрыкивал, как мокрый кот, и суть сводилась к тому, что его сын натворил такое, на что он сам ввек не осмелился бы. Юный Брюс впервые действовал в делах королевства по собственному почину, но, понимал Твенг, отнюдь не в последний.

– Отсель я направляюсь в Берик, – сообщил Мармадьюк, искоса поглядев на Брюса. – Эдуард не дурак. Он ни в коей мере не верит заверениям Перси, что на севере все благополучно, хотя для виду представляет, будто поверил, чтобы иметь возможность повести свое войско во Фландрию для войны с французами. Однако он в тычки погнал графа Суррейского из его поместья, дабы тот с другой армией отправился добить этого Уоллеса. Осмелюсь сказать, что шотландцы не в восторге от старика, жалующегося на ломоту в костях, когда он отправляется на север, но теперь идти ему все-таки придется, и казначей Крессингем с нетерпением дожидается его в Роксбурге. Ормсби находится в Берике, расписывая всем, кто слушает, как он сражался подобно льву, дабы вырваться из тисков мерзопакостного Уоллеса в Скуне.

– Несомненно, рассказ полон чудес, – иронично заметил Киркпатрик.

– Я слыхал, он удрал через окно, – улыбнулся сэр Мармадьюк, и тот утвердительно кивнул. Твенг рассмеялся, покачивая своей длинной головой.

– Значит, волки собираются в стаю, – сумрачно проговорил Брюс.

Нет твари более ненасытной, нежели сам Эдуард, и его колдовское хмарево неуклонно, безжалостно тянется на север, окутывая его мрачной пеленой. Длинноногого, подумал Брюс, не порадует, что эти шотландцы торчат чирьем на шее его королевства и никто его не вскроет. Его истинные интересы простираются во Францию – а если правду сказать, то куда дальше, в Святую Землю.

И все же он стар, а подобный норов пагубен для старика…

– А как английский Юстиниан в последнее время? Все так же холеричен?

Сэр Мармадьюк улыбнулся над новым прозвищем короля Эдуарда, язвительно шуточным лишь отчасти, ведь он попирает законы страны, создавая и перекраивая их на свой лад. Да только, не сомневался Твенг, он и в подметки не годится римскому императору, сотворившему легендарный кодекс.

– Желчен, – дипломатично ответил рыцарь. – Как легко догадаться, история с шерстью наделала ему проблем, но он хоть не обесценил серебряную монету до всех этих иноземных крокардов и поллардов. Хотя бы сие решение было добрым.

Погладив бороду, нуждающуюся в стрижке, заметил Твенг, Брюс в раздумьях надул губы. История с шерстью – конфискация всей шерсти, произведенной страной, под обещание заплатить за нее впоследствии – посеяла в Шотландии крайний раздор, главным образом потому, что именно Крессингем в качестве казначея повелел шотландцам подчиниться, и никто не верил его посулам грядущих платежей, а уж тем паче ручательствам Эдуарда. Прибыль от нее пожрали войска для бесчисленных войн, в которые впутал Англию король Эдуард, и его собственные бароны уже подустали от этого. Уишарт подгадал момент почти правильно, сообразил Брюс.

– Иудейские деньги на исходе, – задумчиво произнес он, и Твенг кивнул. Не так давно английских евреев всем скопом выдворили из страны, и Корона изъяла все их имущество – опять-таки пожранное армиями.

– Ну, хотя бы вы вернули себе любящую милость английского Юстиниана, – заявил Твенг, – тем подтвердив, что уж не столь безрассудны, как юноша, с коим я обменялся ударами копья в Лилле.

– Именно так, – ответил Брюс, и Киркпатрик заметил, как он чуть прищурился, ощутив повеявший от сэра Мармадьюка холодок. Докатившись, тот обдал леденящим морозом.

– Я также доставил с визитом некое лицо, – продолжал Твенг, смакуя вино, – спрашивавшее именно о вас. И прежде чем оно навестит вас, позвольте еще раз поздравить вас с достижением зрелости мужа, оставившего неукротимого, бесшабашного отрока позади.

Теперь у Киркпатрика даже волоски на руках зашевелились, а на нижнюю губу Брюса можно было чашу ставить.

– Обеспечьте же этому лицу правильное обхождение, – провозгласил Твенг, подаваясь вперед и понижая голос. – Разумный курс. Вы поймете, каков он.

Рыцарь встал, небрежно швырнув опустевшую чару заполошно подхватившемуся сквайру, и высунул голову из шатра. А когда втянул ее обратно, вошла Изабелла.

Она вошла, откинув капюшон, явивший взору медную канитель ее волос, от влаги завившихся еще более тугими колечками, с глазами яркими и круглыми, синими, как небо, и горящими, подумал Брюс с лихорадкой вожделения.

И, как всегда, ошибся. Хоть она и промокла до нитки, а долгая поездка на Балиусе измотала ее до мозга костей, все это ничуть не поколебало надежду, сиявшую в ее взоре.

Зато его лицо сокрушило вдребезги.

Изабелла увидела, как он моргнул, и за миг перед тем, как Брюс расплылся в широкой доброжелательной улыбке, по лицу его промелькнули досада и раздражение, преследуя друг друга, как сокол и цапля. Конечно, надежда была тщетной, как она и ведала в глубине души. Любовь их не была глубока, и все же Изабелла рассчитывала на более теплую встречу. Он не защитит ее в своих объятьях, в своем замке вдали от Бьюкена, и бремя этого сознания обрушилось на нее.

Она попытала судьбу по пути обратно домой, понимая, что об убежище в Балмулло, вероятно, можно забыть, что ее заточат в какой-нибудь уединенной цитадели до поры, когда будут сделаны приуготовления, дабы заточить ее в более святом и менее комфортабельном месте. Мучительные воспоминания об ушибах и злобной похоти Бьюкена лишь подстегнули побег; а уж возможность улизнуть от наводящего ужас склизкого Мализа сделала затею более сладостной.

И все это вотще: Брюс не поможет. И, сокрушенная этим сознанием, Изабелла кляла себя за то, что поддалась на эту глупость. Было ведь в ее жизни подобное – пожилой рыцарь, а за ним юный конюх; теперь она не помнила даже их имен. Помнила лишь сладостную муку, старательные ухищрения оказаться в том же уголке мира в то же время, что они. Чудо улыбки, прикосновение кончиков пальцев, вселявшее трепет, липкая мазь в горшке, драгоценная уж тем, что к ней прикасались его пальцы…

Изабелла помнила, что считала подобные нежные секреты своими собственными, хранимыми только для себя из-за одного лишь факта – когда отец убит, а остальной родне до нее и дела нет, это было узенькой тропочкой сквозь тернии к смутному обещанию отдаленного сада.

Только ее старая нянька подмечала все это, и правда всплыла позже – слишком поздно, когда Тротти лежала, медленно испуская дух вместе с ее последними секретами. А потом был дружный смех над тем, что удивляло и повергало ее няньку в недоумение, что у ее подопечной, должно быть, очень скверные надкопытья, коли ей надобен такой здоровенный горшок вонючего притирания.

Причиненная себе этим боль, неразделимая с удовольствием, была игрой. Нужно страдать ровно настолько, сколько требуется, а обещание чего-то реального, до чего пальцем подать, по мере приближения становилось все менее невинным.

И когда дошло до утраты невинности, Изабелла знала, что к чему, и распростилась, думала она, с любовными глупостями.

До Брюса. Пока не осмелилась понадеяться на отдаленное обещание цветущего сада. Но едва ступила под солнце этой улыбки, как ощутила, что надежда развеялась, как туман на холодном ветру, и привалилась к нему всем телом, так что ему это показалось флиртом…

Поверх ее головы Брюс поглядел на длинное скорбное лицо Твенга и сразу понял, что имел в виду рыцарь: Изабеллу надо вернуть мужу, без шума и суматохи.

Было время, когда Изабелла помогла ему исцелиться после утраты жены, матери Марджори, и восторг оттого, что удалось завалить ее в постель и наставить рога врагу, кружил голову. Теперь же первое пресытило, а второе, как намекнул Мармадьюк, слишком рискованно в трудные времена.

Он кивнул, и Твенг ответил тем же. Изабелла почувствовала движение его подбородка у нее над головой – и чуть не разрыдалась.

* * *

– То была она самая, никак иначе? – проворчал Сим, скукожившись под уголком плаща над головой, с которого капли сбегали, как яркие бусины. Рядом с ним храпел изнемогший Бартоломью Биссет, и было яснее ясного, что, пока он не выспится, проку от него никакого.

Теперь Хэл и Сим знали, кто он такой, потому что это Биссет сумел выложить заплетающимся от усталости языком: писец и письмоводитель Ормсби, тот самый, кого Уоллес поклялся сыскать, кто скрепил своей подписью документы касательно смерти каменщика.

Хэл почти забыл об этом деле, и прибытие Биссета немало изумило его по целому ряду причин: взять хотя бы то, что он был отправлен в путь с грамотой от Уоллеса, обещав в обмен на жизнь предоставить свой рассказ в распоряжение сэра Генри Сьентклера Хердманстонского. Когда же сказанный сэр Генри будет удовлетворен и разрешит его от обязательств, письмоводитель Биссет волен идти, куда ему вздумается.

– Мне велено говорить только с вами, и ни с кем более, даже с Брюсом, – поведал мокрый до нитки толстый коротышка, покачиваясь от усталости. – Молю вас, дайте мне поспать, прежде чем приступать с расспросами.

Сим был поражен, но Хэл проникся немалым восхищением – и перед неколебимой верой Уоллеса в некоторых людей, и перед тем, что похожий на бочонок с салом писаришка, который мог попросту удрать, выказал более рыцарской чести, чем любой из аристократов, неделями лаявшихся здесь, как барышники на ярмарке.

– То была она самая, никак иначе, – повторил Сим, таща прочь Хэла, разглядывавшего спящего Биссета.

Хэл промолчал. Это была она. Снова сбежала и явилась прямехонько к Брюсу. Эта мысль отозвалась резкой болью, и он яростно отогнал ее. Глупо, думал Хэл, воздыхать по любодейке графа. Это лишь то, что предрекал местный священник, старик Барнабус: время залечило рану супружеской утраты и разбудило его чресла. Сгодилась бы любая девка в рубахе наизнанку, как повелевает закон блудницам, свирепо думал он, в то время как занозой застрявшая мысль об Изабелле, графине Бьюкен, с мокрыми волосами цвета осеннего папоротника, закрученными, как его усики, с усталыми голубыми глазами и теплой улыбкой на лице делает это промозглое место еще более несносным.

Она да тихонько похрапывающий Биссет – еще заноза в сердце Хэла, потому что точь-в-точь такие же звуки издавал во сне малыш Джон. Что ж, теперь его сын спит, не издавая ни звука. Вечным сном…