Текст книги "Час волка"

Ваша битва – она где-то внутри, сказала Габи. Да? Да, – подумал Майкл. И к нему вновь пришло то, над чем он размышлял каждый день и каждую ночь, с тех пор, как был ребенком в российском лесу: Я не человек. Я не животное. Кто я? Ликантроп. Слово, пущенное психиатром, который изучал буйных пациентов в палатах умалишенных, глаза которых застывали при свете полной луны. У крестьян России, Румынии, Германии, Австрии, Венгрии, Югославии, Испании и Греции для таких были разные названия, но все они сводились к одному смыслу: оборотень.

Не человек. Не животное, – думал Майкл. Тогда кто же я в глазах Божьих?

О, здесь в гуще мыслей был еще один образ. Часто Майкл представлял себе Бога как громадного белого волка, скачущего по заснеженной равнине под небесами, излучающими звездный свет, и глаза Божьи были золотистыми и очень ясными, а белые клыки Божьи были очень, очень острыми. Бог мог чуять ложь и измену сквозь небесный свод и вырывал сердца у неверных и съедал их, истекающими кровью. И нельзя было скрыться от холодной справедливости Бога, Короля Волков.

Но как тогда человеческий Бог относился к ликантропу? Как к смертельно вредному или как к чуду? Майкл конечно, мог только рассуждать, но он одно знал твердо: очень редко бывало так, что ему не хотелось бы стать на всю жизнь зверем и бегать свободным и диким в зеленых просторах Божьих. Две ноги были для него оковами, четыре ноги позволяли ему летать.

Теперь пора было спать, набираться сил к предстоящему утру и работе. Многое предстоит узнать, многого надо опасаться. Париж был красивым капканом с зазубренными челюстями, который мог переломить и человеческую и волчью шею с одинаковой легкостью. Майкл закрыл глаза, переходя от наружной тьмы к внутренней. Он слушал, как капает вода – кап…

Кап…

Кап… Он набрал до предела полные легкие воздуха, тихо выпустил его и отключился от этого мира.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ПРЕВРАЩЕНИЕ

Глава 1

Он сел и прислушался к тому, как вода капает со стен из древних камней. Зрение его застилали дремота и дурманящая лихорадка, но посреди помещения тлел небольшой костер из сосновых веток, и при его красноватом свете Михаил увидел фигуру стоявшего над ним человека. Он сказал первое, что пришло ему в голову:

– Папа?

– Я тебе не отец, мальчик. – Это был голос Виктора, говорившего с оттенком скрытого раздражения. – Ты меня так больше не называй.

– Мой…

Папа, – Михаил моргнул, стараясь вглядеться. Над ним возвышался Виктор, одетый в оленью шкуру с воротником из белого зайца, его седая борода спускалась на грудь. – Где…

Моя мама!

– Мертва. Все они мертвы. Ты об этом и сам знаешь; почему же ты упрямишься, зовешь духов?

Мальчик прижал руку к лицу. Он обливался потом, но внутри у него все было ледяным, будто снаружи его тела был июль, а в крови – январь. Суставы его ломило, будто тупым топором перерубали ствол из железного дуба.

Где я нахожусь? – думал он. – Папа, мама, сестра…

Где они?

К нему стали возвращаться из потускневшей памяти: пикник, выстрелы на поляне, тела, лежащие на обрызганной красным траве. И люди, гнавшиеся за ним, стук копыт, следующий за подростком по пятам. Волки. Волки. Тут его сознание затуманивалось, и воспоминания убегали, как дети от кладбища. Но глубоко внутри своего сознания он знал, где находится – в лабиринтах белого дворца, – и знал, что человек, стоявший перед ним, словно король варваров, был и более, и менее, чем человек.

– Ты с нами уже шесть дней, – сказал Виктор. – Ты ничего не ешь, даже ягоды. Ты хочешь умереть?

– Я хочу домой, – ответил Михаил слабым голосом. – Я хочу к маме и папе.

– Теперь твой дом здесь, – сказал Виктор.

Кто-то яростно закашлялся, и Виктор глянул своими пронзительными янтарными глазами туда, где, укрытая одеждами, лежала фигура Андрея. Кашель перешел в задыхающийся хрип, и тело Андрея выгнулось.

Когда звуки, порождаемые смертельной болезнью, затихли, Виктор обернулся к мальчику.

– Слушай меня, – приказал он и уселся перед Михаилом на корточках. – Ты скоро заболеешь. Очень скоро. Тебе понадобятся все силы, если хочешь после этого выжить.

Михаил держался за живот, который вздулся и горел. – Я и теперь болен.

– Это еще что, будет гораздо хуже. – Глаза Виктора светились в красноватом свете как бронзовые монеты. – Ты – тощий доходяга, – резюмировал он. – Разве твои родители не кормили тебя мясом?

Он не ожидал ответа, а схватил Михаила за подбородок искривленными пальцами и задрал лицо мальчика повыше, чтобы на него попало больше света от костра.

– Бледный, как молоко, – сказал Виктор. – Ты не сможешь выдержать! Это уж точно.

– Выдержать что, сударь?

– Выдержать превращение. Ту болезнь, которая приближается к тебе. – Виктор отпустил его подбородок. – Тогда можешь не есть. К чему понапрасну переводить вкусную еду? Тебе ведь и так конец, верно?

– Я не знаю, сударь, – сознался Михаил и вздрогнул от холода, пронизавшего его до костей.

– Зато я знаю. Я научился отличать сильные тростинки от слабых. В нашем саду слабых полно. – Виктор показал наружу, в сторону от помещения, и на Андрея накатился еще один приступ кашля. – Все мы рождаемся слабыми, – сказал Виктор мальчику. – Нам приходится учиться, как стать сильными, иначе мы гибнем. Это – элементарные факты жизни и смерти.

Михаил обессилел. Он подумал про тряпку на палке, которой, он однажды видел, Дмитрий мыл экипаж, и почувствовал себя таким же, похожим на эту швабру. Он опять лег на подстилку из травы и соснового лапника.

– Мальчик? – сказал Виктор. – Ты что-нибудь понимаешь в том, что с тобой происходит?

– Нет, сударь. – Михаил закрыл глаза и крепко зажмурил их. Лицо у него было как будто сделано из расплавленного свечного воска, в который он, бывало, опускал палец и смотрел, как он застывает.

– Они никогда не знают, – сказал Виктор, скорее самому себе. – Тебе что-нибудь известно про микробы? – он опять обратился к мальчику. – Микробы, сударь?

– Микробы. Бактерии. Ты знаешь, что это такое? – Он снова не стал ждать ответа. – Посмотри на это. – Виктор сплюнул на ладонь и поднес ладонь со слюной к лицу Михаила.

Мальчик послушно смотрел на нее, но ничего, кроме слюны, не увидел.

– Они тут, – сказал Виктор. – Смертельный вред – и чудо. Они прямо тут, на моей руке!

Он убрал руку и Михаил увидел, как он слизывает слюну обратно.

– Во мне их много, – сказал Виктор. – Они у меня в крови и во внутренностях. В моем сердце и легких, кишках и мозгу.

Он постукал по своему лысому темени.

– Все во мне кишит ими, – сказал он и напряженно посмотрел на Михаила. – Точно так же, как сейчас и в тебе.

Михаил не был уверен, что понял, о чем говорил этот человек. Он опять уселся, в голове у него шумело. Холод и жар попеременно охватывали его тело, злобные соперники в пытках.

– Они были в слюне Ренаты! – Виктор коснулся плеча Михаила, где к его воспалившейся, с гнойными краями ране была повязкой из листьев прижата приготовленная Ренатой мазь из какой-то коричневой травы. Это было не больше, чем мимолетное прикосновение, но боль от него заставила Михаила содрогнуться и задержать дыхание.

– Они теперь в тебе, и они либо убьют тебя, либо… – Он запнулся и пожал плечами. – Научат тебя истине.

– Истине? – Михаил потряс головой, озадаченный и с затуманившимся сознанием. – О чем?

– О жизни. – Его дыхание жгло лицо мальчика и отдавало кровью и сырым мясом.

Михаил увидел крошки чего-то красного в его бороде, в которой также застряли частички листьев и травы.

– Живешь ты в сказочном сне или в кошмаре – это зависит от точки зрения. Можно называть ее и бедой, болезнью, проклятием. – Он усмехнулся при последнем слове. – Я называю ее благородной и жил бы только так, если бы мог вновь родиться: я бы с самого рождения знал только волчью, и не знал бы того зверя, который зовется человеческим существом. Ты понимаешь, о чем я говорю, мальчик?

Все сознание Михаила заполнялось одной мыслью.

– Я сейчас хочу домой, – сказал он.

– Боже мой, да мы взяли в стаю простака! – Виктор едва не кричал. Он встал. – У тебя теперь нет никакого дома, кроме этого, здесь, у нас!

Он подпихнул сандалией нетронутый кусок мяса, лежавший на полу около подстилки мальчика; это было заячье мясо, и хотя Рената несколько раз проводила им над огнем, оно все еще слегка кровило.

– Не ешь! – загремел Виктор. – Я и в самом деле приказываю тебе не есть! Чем скорее ты умрешь, тем скорее мы растерзаем тебя на клочки и съедим!

От этого Михаила охватило дрожью неподдельного ужаса, но лицо его, блестевшее от пота, осталось безучастным.

– Поэтому не трогай его, ты меня слышишь? – Он носком подвинул кусок заячьего мяса на несколько дюймов ближе к Михаилу. – Мы хотим, чтобы ты ослабел и умер!

Кашель Андрея прервал его тираду. Виктор отвернулся от мальчика, чтобы пройти через помещение, присел сбоку от Андрея и поднял одеяло. Михаил услышал, как Виктор прошипел сквозь зубы, захрипел и сказал: – Мой бедный Андрей, – тихим подавленным голосом.

Потом Виктор резко поднялся, метнул мрачный взгляд на Михаила и прошествовал из помещения.

Михаил лежал очень спокойно, прислушиваясь к шлепанию сандалий Виктора, идущего вверх по ступенькам. Выскочил небольшой язычок пламени, выстрелил искорками, дыхание Андрея походило на приглушенный стук товарных вагонов, доносящийся от далекой железнодорожной ветки. Михаил вздрогнул, весь замерзший, и уставился на окровавленный кусок зайчатины.

Я приказываю тебе не есть, сказал Виктор.

Михаил разглядывал мясо и увидел муху, медленно с жужжанием летавшую над ним. Муха села на мясо и счастливая поползла по нему, как будто выискивая кусочек помягче, откуда было бы приятней втянуть первый глоточек сока.

Я приказываю тебе не есть. Михаил отвел взгляд, Андрей взахлеб закашлял, содрогаясь, а потом опять успокоился.

– Что с ним? – подумал Михаил. – Отчего он так болеет?

Взгляд его скользнул опять к зайчатине. Ему подумалось о волчьих клыках, обнаженных и истекающих слюной, и в воображении увидел груду костей, начисто обглоданных и белых, как октябрьский снег. Желудок у него заурчал будто щенок. Он опять отвел взгляд от мяса. Оно было таким кровавым, таким…

Ужасным. Подобное никогда не могло попасть на золоченые блюда обеденного стола Галатиновых. Когда же он пойдет наконец домой, и где его мама и папа? Ах, да. Мертвы. Все мертвы. Что – то крепко сжалось в его мозгу, как кулак с чем-то тайным, и больше он не мог подумать о своих родителях и сестре. Он уставился на зайчатину, и у него потекли слюнки.

Только попробовать. Один разочек. Действительно ли это так плохо?

Михаил протянул руку и коснулся мякоти. Перепуганная муха зажужжала над его головой, пока он не отогнал ее. Михаил убрал пальцы и посмотрел на слабые розовые следы на кончиках. Понюхал их. Металлический запах, напомнивший про отца, чистящего серебряный клинок. Тогда Михаил лизнул пальцы и попробовал кровь на вкус. Он был не так плох, но и не особенно хорош. Чуть-чуть припахивало дымком и слегка горчило. Но, тем не менее, это заставило его желудок заворчать громче и во рту стало еще больше слюны. Если он умрет, волки – и Виктор в их числе – разорвут его на клочки. Поэтому ему надо жить; такова была простая истина. И если он хочет жить, он должен заставить себя разделаться с этим мясом. Он опять отмахнулся от назойливой мухи и поднял кусок зайчатины. На ощупь она показалась ему скользкой и слегка жирной. Может быть, на ней тоже были кусочки меха, но он не слишком всматривался. Он зажмурил глаза, открыл рот. Его замутило, но сначала нужно наполнить желудок, чтобы было от чего опорожнять. Он сунул мякоть в рот и куснул.

Сок окатил его язык; он был вкусным и с душком, вкуса дичи. В голове у Михаила шумело, спину ломило, но зубы работали, будто они были умельцами, а все остальное было у них в услужении. Он отодрал кусочек мякоти и стал разжевывать его; это был упитанный матерый заяц, с крепкими мышцами, и он не давал проглотить себя без труда. Кровь и сок стекали по его подбородку, пока он ел, и Михаил Галатинов – на шесть дней и целый мир ушедший от того мальчика, каким был раньше – рвал мякоть зубами и глотал ее с жадным удовольствием. Когда он дошел до костей, то выскоблил их дочиста и попытался разгрызть, чтобы добраться до костного мозга. Одна из косточек потоньше лопнула, обнажив красную внутреннюю мякоть. Он с помощью языка аккуратно вычистил ее внутренность. Ел он так, будто ему достался редчайший деликатес, поданный на золотом блюдечке.

Через некоторое время опустошенные кости выпали из его пальцев, Михаил присел на корточки над маленькой кучкой и облизал губы.

И тут его поразило с пугающей остротой: ему понравилось сырое мясо с кровью. Ему оно очень понравилось. И это было еще не все. Ему хотелось еще мяса.

Андрей выдержал очередной один приступ болезненного кашля, который завершился удушьем. Тело забилось, и Андрей слабо позвал:

– Виктор? Виктор?

– Он ушел, – сказал Михаил, но Андрей продолжал звать Виктора то громким, то опять еле слышным голосом. В нем был и страх, и ужасная усталость. Михаил по камням подполз сбоку к Андрею. Тут стоял скверный запах, дух прокисшего и разлагающегося.

– Виктор? – шептал Андрей, лицо его зарылось в одежды, виднелись только светло-каштановые, мокрые от пота волосы. – Виктор…

Пожалуйста…

Помоги мне.

Михаил протянул руку и отвел тряпку от лица Андрея.

Андрею наверно было лет восемнадцать-девятнадцать, и лицо его – блестевшее от пота – было серым, как изношенная скатерть. Он глядел на Михаила запавшими глазами и ухватился за его руку исхудавшими пальцами.

– Виктор, – шептал Андрей. Он попытался поднять голову, но шея его была недостаточно сильной. – Виктор…

Не дай мне помереть.

– Виктора здесь нет, – Михаил попытался высвободиться, но пальцы сжались крепче.

– Не дай мне помереть. Не дай мне помереть, – умолял юноша с потускневшими глазами. Он один раз кашлянул, слабо, и Михаил увидел, как дрогнула его худая, впалая грудь. Следующий раз он кашлянул сильнее, а от еще одного кашля тело Андрея дернулось. Кашель перешел в удушье, и Михаил попробовал высвободить руку, но Андрей не отпустил ее. Глубоко из груди Андрея исходили с мокротой ужасные, глухие хрипящие звуки. Рот Андрея широко раскрылся, и он, со слезами, лившимися из глаз, с надрывом кашлял.

Что-то выскользнуло изо рта Андрея. Что-то длинное, белое и извивающееся.

Михаил моргнул и почувствовал, как от его лица отхлынула кровь, когда он увидел рядом с головой Андрея извивающегося червя.

Андрей кашлянул еще раз, и изнутри послышались звуки тяжелой массы, вырывающейся из его легких. А потом она хлынула из его рта. Белые черви перевивались и обвивались один вокруг другого; первые, числом около сотни, были чистыми и прозрачно-белыми, но затем следующие – окрашенные в ярко-красную легочную кровь. Андрей дрожал и тужился, глаза его не отрывались от застывшего в шоке мальчика, но он не мог раскрыть рот настолько, чтобы все черви вышли наружу. Они стали также выползать из ноздрей, и Андрей задыхался и захлебывался, пока его тело извергало эту тяжесть. А они все еще выплескивались, уже темно-красные и вязкие, и когда они стали расползаться по камням, Михаил вскрикнул и вывернул руку, высвободившись, оставив под ногтями Андрея кусочки своей кожи. Он попытался встать, запутался в своих же ногах и спиной упал на пол, крепко ударившись копчиком. Андрей протянул к нему руку, пытаясь схватиться за его руку, поднявшись со своей постели из одежек, черно-красные черви, как пена, лезли из его рта. Михаил тоже начал задыхаться, и когда он поспешно удирал по каменным плитам, он почувствовал, как зайчатина стала подступать к горлу; он опять сделал глотательное движение, думая о волчьих клыках, терзающих его плоть. Андрей встал на колени, а потом со страшным, рвущим легкие кашлем извергнул черный клубок червей, размером с кулак. Они потекли изо рта на грудь, а за ними потянулись темные ленты крови. Андрей упал лицом вниз. Он был обнажен, тело его стало желтовато-серым, как труп. Его тощие мышцы блестели, его плоть под пеленой пота ходила ходуном, мелко дрожа. Михаил увидел, как по спине Андрея расползается что-то темное; коричневая шерсть, выбивавшаяся из пор. В считанные секунды шерстью покрылись спина и плечи Андрея, она сползала по его ягодицам и ляжкам, покрывала его темные руки, появилась на кистях и пальцах. Андрей поднял голову, и Михаил увидел, что она тоже подверглась превращению, с ее удлинившейся челюсти еще капала кровь. Глаза его ушли под нависшие брови, шерсть на голове, прилизанная и блестящая, по горлу опоясалась темной шерстью. Андрей задрожал, когда его позвоночник стало ломить и изгибать, и открыл клыкастый рот, чтобы издать визг – отвратительное смешение звериной и человеческой муки. Чья-то рука схватила Михаила за шиворот и оторвала от пола. Дру – гая рука – грубые и бесцеремонные пальцы – отвернула его лицо от страшного зрелища. Его прижало к плечу, и он почувствовал резкий запах оленьей шкуры.

– Не гляди. – Это был голос Ренаты. – Не гляди, малыш, – сказала она и прижала его рукой за затылок.

Однако он мог слышать, и одно это было достаточно страшно. Получеловеческий, полузвериный визг не утихал, сопровождаемый хрустом костей, переходивших в другое состояние. В помещение вошел кто-то еще и Рената закричала:

– Уйди!

Кто бы это ни был, он быстро удрал. Визг перешел в высокий тонкий вой, от которого кожа у Михаила стянулась, а сам он был на грани безумия; он плотно зажмурил глаза, а Рената сжала его затылок. Тут до Михаила дошло, что руками он ухватился за ее шею. По помещению эхом разносился вой от сраданий.

И тут он перешел в скуление, как будто машина теряла мощность и затихала. Еще немного последних приступов хрипящего дыхания, и наступила тишина.

Рената опустила Михаила на пол. Он держал лицо отвернутым, когда она шла в сторону трупа и опустилась около него на колени. Никита, монгол с миндалевидными глазами и черными волосами, вошел в помещение, коротко глянул на Михаила, а затем на женщину.

– Андрей умер, – сказал он, констатируя факт.

Рената кивнула.

– Где Виктор?

– Ушел охотиться. Для него. – Она большим пальцем показала на Михаила.

– Все понятно.

Рената протянула руку, набрала пригоршню кровяных червей и под – бросила их в огонь. Они извивались.

– Виктор не хотел видеть, как он умирает.

Никита прошел вперед и встал рядом с Ренатой, и пока они говорили – что-то о саде, – любопытство заставило Михаила пройти по помещению. Он встал между Ренатой и Никитой и стал разглядывать труп Андрея.

Это было волчье тело с коричневым мехом и темными незрячими глазами. С его языка натекла лужица крови. Правая нога у него была человеческой, узловатые предплечья оканчивались человеческими кистями, пальцами вцепившиеся в каменные плиты пола, как будто пытаясь вырвать их. Вместо страха Михаил ощутил в своем сердце щемящую боль. Пальцы были бледные и сморщенные, и это были те же самые пальцы, которые всего лишь немного времени назад цеплялись за его руку. Неотвратимая сила смерти ударила его в полную мощь, куда-то между подбородком и макушкой. Но этот удар очистил его внутреннее зрение, и в это мгновение он отчетливо увидел, что его мать, отец и сестра, а также те дни, когда он мог грезить с кончиком нити от змея, ушли навсегда.

Рената глянула на него и огрызнулась:

– Уйди отсюда!

Михаил повиновался, и только тут до него дошло, что он стоял на червях.

Никита и Рената завернули тело в оленьи шкуры, подняли его за концы и понесли прочь, в ту часть белого дворца, где царствовал мрак. Михаил сел на корточки у огня, через его вены текла кровь, как вода по весенним забитым льдом речкам. Он загляделся на темную кровь Андрея на камне, задрожал и протянул ладони к огню.

Ты скоро заболеешь, – вспомнил он, что говорил Виктор. – Очень скоро.

Ему никак не удавалось согреться. Он сел поближе к огню, но даже жар на лице не отогрел его костей. В груди у него защекотало, и он зашелся в кашле, звуки которого раздавались между сырыми каменными стенами как револьверные выстрелы.

Глава 2

Дни слились один с другим, в помещении не было ни солнечного, ни лунного света, только свет костра и искры, когда кто-нибудь – Рената, Никита, Поля, Белый или Олеся – подпитывал костер сосновыми ветками. Виктор никогда не занимался с огнем, как будто считалось, что такое прислуживание было недостойно его. Михаил ощущал тяжесть и большую часть времени спал, но когда он просыпался, его обычно ждал кусок едва обжаренного мяса, ягоды и немного воды, налитой в полый камень. Он ел без каких-либо колебаний, но камень был слишком тяжел, чтобы поднимать его, поэтому ему приходилось наклоняться над ним и лакать воду. Он заметил еще одно: тот, кто готовил мясо, постепенно оставлял его все более кровавым. Хотя это и не было совсем сырое мясо. Оно все время было из чего-то красного и розоватого, как будто вырвано из живых внутренностей. Михаил сначала с недоверием относился к этим ужасным кускам, но кроме них ему ничего не клали, пока он не съедал того, что там было, и вскоре он научился не давать ничему – невзирая на то, каким бы сырым или ужасным оно ни было – лежать подолгу, не то налетали мухи. Он также понял, что выбрасывать тоже бесполезно – за ним никто ничего не убирал.

Однажды он проснулся, дрожа от холода снаружи и горя в жару под шкурой, от хора волков, вывших где-то в отдалении. Сначала они испугали его. Несколько секунд он был в панике, ему хотелось вскочить и проложить дорогу из помещения, бежать через лес назад, туда, где лежали его мертвые родители, так, чтобы можно было найти наган и вышибить себе мозг, но паника ушла как тень, и он сидел, слушая эти звуки, как музыку, мелодии, воспаряющие в небо и сплетавшихся друг с другом, как лозы в летнем дурмане. Ему даже показалось, что через некоторое время он смог понять язык этого воя – странное ощущение, как будто он неожиданно научился думать по-китайски со всеми нюансами. Это был язык радости, смешанной с тоской, как вздох кого-то, стоящего на поляне с желтыми цветами под бескрайним голубым небом, простиравшимся на все четыре стороны, и держащего порвавшуюся нитку, на которой прежде летел змей. Это был язык желания жить вечно и знания того, что жизнь – жестокая красавица. Вой вызвал слезы на глазах Михаила и заставил его почувствовать себя маленьким, пылинкой в потоке воздуха над землей, над скалами и безднами.

Однажды он проснулся и увидел над своей головой морду светлого волка, льдисто-голубые глаза которого были неподвижны и пронзительны, когда смотрели на него. Он лежал очень тихо, сердце у него колотилось, когда волк стал его обнюхивать. Он тоже принюхивался к волку; мускусный приятный запах промытой дождем шерсти и дыхания, сохранившего воспоминание о светлой крови. Он дрожал, лежа как будто связанный, пока светлый волк медленно обнюхивал ему грудь и горло. Потом, тряхнув головой, волк открыл пасть и выронил одиннадцать нераздавленных ягод на камень у головы Михаила. Волк отступил к краю костра, сел по-собачьи и смотрел, как Михаил ел ягоды и лакал воду из полого камня.

Неясная пульсирующая боль возникла и пронзила его суставы. Двигаться – даже дышать – стало болезненным ощущением. И боль продолжала расти, час за часом, день за днем, и кто-то обмывал его, когда он опорожнялся, и кто-то подтыкал ему под бока оленью шкуру, как ребенку. Он дрожал от холода, и от дрожи боль воспламенялась, она проходила по каждому нерву, заставляя его стонать и плакать. Сквозь неясный сумрак он слышал голоса. Франко: «Слишком мал, говорю тебе. Малыши не выживают. Рената, неужели ты так сильно хотела ребенка?» И Ренаты, разозленный: «Я не спрашиваю совета у дураков. Держи их при себе и оставь нас в покое». Потом голос Виктора, медленный и четкий: «У него плохой цвет лица. Думаешь, у него есть черви? Дай ему что-нибудь поесть и посмотри, есть ли они?» Кусок окровавленного мяса прижался к губам Михаила. Михаил, погруженный в море боли, подумал: «Не ешь. Я приказываю тебе, не ешь», и почувствовал, как вопреки этому, механизм его челюстей сработал на открывание. Его опалила новая боль, вызывая слезы, потекшие по щекам, но он принял пищу, вцепился в нее зубами, как бы не позволяя ей ускользнуть. До него дошел голос Никиты, в котором был оттенок восхищения: «Он крепче, чем выглядит. Посматривай, как бы он не откусил тебе пальцы!»

Михаил ел все, что бы ему ни давали. Его язык стал жаждать крови и соков мяса, ему стало безразлично, что именно он ест, зайца, оленя, кабана или белку, иногда даже мясистые пахучие кусочки крысы, и даже было ли это только что убито или же пролежало несколько часов. Сознание его перестало прислушиваться к мыслям о том, что поедает он истекающее кровью мясо; он ел, потому что был голоден и потому что ничего другого не было. Иногда ему доставались только ягоды или какая-то грубая трава, но все это поглощалось без жалоб.

Зрение его замутилось, у краев все становилось серым. В глазных яблоках разливалась пульсирующая боль, даже слабый свет терзал их. Потом, он не знал точно, когда, потому что время перепуталось, мрак сомкнулся, и он совсем ослеп.

Боль ни на минуту его не отпускала. Она перешла на новый, более высокий уровень, и кости у него тянуло, и они трещали как доски дома, готовые вот-вот лопнуть от внутреннего напряжения. Он не мог открыть рот достаточно широко, чтобы есть мясо, и вскоре стал чувствовать, что мясо, предварительно разжеванное, ему засовывают в рот пальцами. Ледяная рука касалась иногда его лба, и даже от малейшего прикосновения к себе ему приходилось кривиться от боли. «Я хочу, чтобы ты жил». Это был голос Ренаты, шептавшей ему на ухо. «Я хочу, чтобы ты поборол смерть, ты меня слышишь? Я хочу, чтобы ты боролся, чтобы ты выстоял. Если ты перенесешь все это, малыш, то познаешь чудо».

«Как он?» Это голос Франко, и в нем явное беспокойство. «Он худеет».

«Еще не скелет», – убежденно ответила она, и тут Михаил услышал, как ее голос смягчился. «Он выживет. Я знаю это. Он борец, Франко: погляди, как он сжимает зубы. Да. Он выживет».

«Ему предстоят тяжелые испытания», – сказал Франко. «Худшее еще впереди».

«Я знаю». Она долго молчала, и Михаил чувствовал, как ее пальцы нежно перебирают его мокрые от пота волосы. «Сколько было здесь таких, которые не могли выжить так долго, как он? Мне было понадобилось десять рук, чтобы всех их пересчитать. А посмотри, Франко, на него! Посмотри, как он переносит и борется!»

«Это не борьба», – оценил Франко. «Думаю, он вот-вот обгадится». «Ну, значит внутри у него еще все действует! Это – хороший при – знак! Вот когда все прекращается и внутри все вспухает, тогда, как тебе известно, дело идет к смерти! Нет, у этого стальная душа, Франко, я точно знаю».

«Надеюсь, что это так», – сказал он. «И надеюсь, что ты насчет него права». Он сделал несколько шагов, потом заговорил опять. «Если он умрет, то в этом твоей вины не будет. Это просто…

Природа. Тебе это понятно?»

Рената издала приглушенный соглашающийся звук. Потом, немного погодя, когда она гладила его по волосам и нежно водила пальцами по лбу, Михаил услышал, как она шепотом пела песню, русскую колыбельную, про синицу, искавшую дом, нашедшую покой лишь тогда, когда весеннее солнце растопило зимние льды. Она напевала мелодию приятным и плавным голосом, шепотом, предназначенным только для него. Он вспомнил, что кто-то другой пел ему такую же песню, но то казалось таким далеким. Его мама. Мама, которая лежала спящей на поляне. Рената продолжала напевать, и на несколько мгновений Михаил заслушался и забыл про боль.

Пропуск во времени, дни мрака. Боль. Боль. Михаил никогда не знал такой боли, и если бы когда-нибудь в детстве подумал, что познает такие муки, то забился бы в угол и с воем просил бы Господа забрать его к себе. Ему казалось, что он чувствует, как зубы ходят у него в челюстях, разламывая друг друга и шатаясь в разбитых кровоточащих гнездах. Он ощущал болезненную ломоту в суставах, как живая тряпичная кукла, протыкаемая иглами. Его пульс колотился как обезумевшая барабанная дробь, и Михаил пытался открыть рот, чтобы кричать, но ему сводило мышцы челюстей, их царапало, как колючей проволокой. Боль нарастала, ослаблялась, вырастала до нового уровня. Только что он горел, как печь, и тут же его кидало в холод. До его сознания иногда доходило, что его тело содрогается, корчится, переплавляется в новый образ. Кости его изгибались и перекручивались, как будто были содержимым сладких конфет-тянучек. Он ни в какой степени не влиял на эти изменения, тело его стало странной машиной, настроенной, казалось бы, на саморазрушение. Ослепший, неспособный говорить или кричать, едва способный втягивать воздух из-за мучительных болей в легких и тяжести в сердце, Михаил чувствовал, как его позвоночник начинает искривляться. Его мускулы обезумели, они выгибали его торс круто вверх, выворачивали назад руки, сгибали и разгибали шею и сдавили его лицо, будто оно попало в железные тиски. Тело его просело в спине, когда мускулы расслабились, потом опять оказалось выгнуто кверху, когда они сильно напряглись, словно усохшая на солнце шкура. В центре этого смерча боли сознание Михаила Галатинова сопротивлялось потере воли к жизни. Пока настоящее тело его уничтожалось и мускулы его растягивались, он думал о гуттаперчевом человеке и о том, что, когда это закончится, он тоже сможет поступить в цирк и стать самым знаменитым «гуттаперчевым мальчиком» всех времен. Но тут боль снова вцепилась в него, пронзила до мозга костей и потрясла его. Михаил ощутил, что его позвоночник вспух и удлинился под вопль ошеломленных нервов. Из страны духов до него доносились голоса:

– Держите его! Держите его! Он сломает себе шею…

– …

Горит в лихорадке…

– Ни за что не пройдет через это…

Слишком слаб…

– Откройте ему рот! Он откусит себе язык!

Голоса уплыли в шумном водовороте. Михаил ощущал, но был бессилен прекратить уродование своего тела, колени его подтянулись к груди, когда он лег на бок. В позвоночнике было средоточие болей, голова была как бурлящий котел. Колени подвело к подбородку, и они крепко вдавились в него. Зубы заскрипели, и в мозгу его послышалось завывание, словно бы ветра начинающейся бури, сносящей с оснований все, что прежде на них стояло. Шум штормового ветра поднялся до рева, который заглушил собой все, и сила его удвоилась и утроилась. Михаил внутренним взором видел себя бегущим по поляне с желтыми цветами, в то время как черные полотнища туч устремлялись в сторону дома Галатиновых. Михаил остановился, обернулся и закричал: «Мама! Папа! Лиза!» Но из дома не доносилось ни звука, а тучи казались голодными. Михаил опять повернулся и бросился бежать, сердце у него бешено колотилось; он услышал треск, оглянулся и увидел, что дом под напором бури разваливается. И тут тучи двинулись за ним, готовые поглотить его. Он бежал, но бежать быстрее не мог. Скорее. Скорее. Буря ревела за ним по пятам. Скорее. Его сердце разрывалось. В его ушах возник предупреждающий о смерти крик пифии. Скорее…