Текст книги "Z – значит Захария"

Пять

27 мая

Я пишу утром, после завтрака. Сижу у входа в пещеру с биноклем, высматриваю в доме или палатке признаки жизни. Пока никаких, только собака снова пришла к палатке, повиляла хвостом и посидела в ожидании минуту-другую. Когда ничего не произошло, Фаро побежал ко мне. Бедный песик. Он был голоден, а теперь, дома, рассчитывал, что его покормят. В магазине полно собачьего корма, но, конечно, не здесь, так что я дала ему кусок кукурузного хлеба и немного рагу из банки. Сегодня я позволила себе как следует ему обрадоваться, поскольку по крайней мере прямо сейчас могу не беспокоиться насчет незнакомца. Я погладила его, поговорила с ним. Поев, он лег рядом со мной у входа и положил голову мне на ногу. Очень трогательно: он вел себя так только с Дэвидом, ни с кем больше. И все же, спустя всего несколько минут, Фаро вскочил и побежал вниз к дому, где снова уселся перед входом в палатку. Хотя он любит меня, кажется, за хозяина признает незнакомца.

Но человек так и не вышел из палатки.

Я понимаю, что он болен, но насколько сильно, не знаю. И поэтому не знаю, что делать. Может быть, ему лишь слегка нездоровится и он решил отлежаться.

А может, ему настолько плохо, что он не может подняться. А может, вообще умирает.

Прошлой ночью я бы не подумала, что это будет так меня волновать, но сегодня я переживаю. Все началось со сна, который я видела перед тем, как проснулась. То был один из тех снов, что больше похожи на грезы наяву, у меня бывают такие, когда я полусплю-полудремлю. И даже отчасти понимаю, что смотрю сон, и потому в каком-то смысле сама его придумываю, но, поскольку отчасти все-таки сплю, он все равно выглядит как настоящий. Так вот, мне снилось (или я воображала в полудреме), что это мой папа болеет в палатке и что вся семья снова здесь, дома. Я почувствовала себя такой счастливой, что у меня перехватило дыхание и я проснулась.

Я лежала, понимая, что все не так, но начинала понимать и еще кое-что. Мне казалось, я привыкла быть одна, свыклась с мыслью, что навсегда останусь в одиночестве, но я врала сама себе. Теперь, когда рядом есть другой человек, думать, что все станет как прежде, что долина снова станет пустой – и теперь уже навсегда, несомненно, – так ужасно, что я не могу этого вынести.

Поэтому, хотя человек и не знаком мне, и я его побаиваюсь, мне страшно за него, и мысль, что он может умереть, повергает меня в отчаяние.

Я пишу это отчасти для того, чтобы расставить все по местам у себя в голове, чтобы помочь себе решиться. Думаю, вот как я сделаю: подожду еще до вечера. Потом, если он по-прежнему не выйдет из палатки, спущусь вниз, пока светло, и тихонько посмотрю, как он. Возьму с собой ружье.

28 мая

Я снова дома, в собственной комнате.

Мужчина – в палатке, в основном спит, и так слаб, что не может встать. Он едва понимает, что я рядом.

Вчера под вечер, в 4 часа, я, как и решила, взяла ружье и медленно и тихо, все время прислушиваясь, стала обходить дом, подкрадываясь к палатке. Услышав любой подозрительный звук, я бы, пригнувшись, постаралась убежать, пока меня не увидели. Когда я вышла на лужайку перед домом, собака поскакала меня встречать. Я боялась, что она залает, но Фаро лишь обнюхал мои ноги, повилял хвостом и стал выжидательно глядеть на меня. Подкравшись к палатке, я заглянула внутрь. Входной клапан бессильно болтался, не застегнутый. Внутри было темно, сперва я разглядела только его ноги. Подобравшись поближе, засунула голову внутрь и дала глазам привыкнуть к темноте. Он лежал на спальном мешке, полуприкрывшись им, с закрытыми глазами, головой в луже подсохшей рвоты, дышал часто и поверхностно. Рядом лежали опрокинутая бутылка из-под воды из зеленого пластика и открытый пузырек с большими белыми таблетками, часть которых тоже рассыпалась по полу.

До конька палатки было всего четыре фута[2]2
  1,2 м.


[Закрыть]. Я встала на колени и забралась внутрь лишь настолько, чтобы дотянуться до руки, лежавшей поверх спальника. Запах ужасный. Рука была сухой и пылала жаром. Едва я коснулась ее, Фаро, просунув нос в палатку, заскулил, и сочетание звука и прикосновения заставило мужчину открыть глаза.

– Эдвард, – позвал он. – Эдвард?

Он не смотрел на меня, а если и смотрел, то не видел, но думаю, разглядел мое ружье, которое я все еще держала в руках, потому простонал:

– Пули… Это не остановит…

Не закончив, он вздохнул и снова закрыл глаза. Он явно бредил, его голос звучал хрипло – горло и рот воспалились.

– Вы больны, – сказала я. – У вас высокая температура.

Он застонал и пробормотал, не открывая глаз:

– Воды. Пожалуйста, дайте воды.

Я догадалась, что случилось: до того, как он окончательно обессилел, мужчина успел открыть бутылку воды и пузырек с таблетками. От слабости или, уже плохо соображая, он опрокинул их, а набрать новой воды у него больше не было сил.

– Хорошо, – успокоила его я, – я принесу вам попить. Это займет несколько минут.

Я схватила ведро на кухне и понеслась к ручью, к месту, где он впадает в пруд – там вода чище всего. Пока вернулась, успела вспотеть и запыхаться: зачем-то зачерпнула полное ведро. Взяв в доме чашку, я наполнила ее до половины.

Он опять спал, и мне пришлось потрясти его за плечо:

– Вот, попейте.

Он хотел приподняться, но не мог, даже на локте, и, пытаясь взять чашку, уронил ее. Я снова наполнила ее, но теперь держала ее сама и немного приподняла ему голову. Мужчина судорожно заглотил воду, он действительно страдал от жажды.

– Еще! – прохрипел он.

– Не сейчас. Иначе вас снова вырвет.

Я не большой знаток медицины, но уж это-то знаю. Мужчина откинулся на спальник и мгновенно заснул.

По правде говоря, я не умею ухаживать за больными. Конечно, я помогала маме ухаживать за Дэвидом или Джозефом, когда они заболевали (гриппом, ветрянкой и прочим), но никто у нас никогда не болел так тяжело. С другой стороны, никого лучше у него нет, так что попытаюсь.

Я принесла тряпку и, потратив часть воды, как могла, убралась около его головы. Дала ему чистые подушку и одеяло. Собрала таблетки – те, что остались чистыми, – в пузырек, закрыла его и прочитала этикетку: какой-то «Цистамин»[3]3
  Радиопротектор. Принимать его положено до предполагаемого облучения, в крайнем случае – сразу после.


[Закрыть]. Единственное лекарство, которое есть у меня (и в магазине) – это «Аспирин» и немного жаропонижающих. Да и будь у меня их больше, я бы все равно не знала, что давать.

Я подумала, что поскольку от воды его не вырвало, возможно, стоит дать ему поесть. Но что? Остановилась на супе, курином бульоне – мама всегда варила его нам, когда мы заболевали. Уходя в пещеру, я оставила немного консервов в доме (это бы выглядело странно, если бы их совсем не оказалось), но супа среди них не было, поэтому пришлось идти в магазин. Там я прихватила еще кое-что; мне пришло в голову, что, возвращаясь в дом, стоит загрузить в пещеру запас еды, на всякий случай. Поэтому пришлось тащить довольно тяжелый груз, и к тому времени, как я вернулась и разожгла огонь, уже почти стемнело.

Принеся ему суп, я, к своему удивлению, обнаружила, что больному стало немного лучше. Он не спал и, когда я вошла, изумленно уставился на меня и даже с огромным усилием сумел приподняться на локте. А потом заговорил со мной, первый раз в ясном сознании.

– Я не знаю, где я, – пожаловался он слабым голосом. – И кто вы?

– Вы в долине, – ответила я. – И вы больны.

Я поставила суп рядом с ним и собралась кормить его с ложечки.

– Долина, – пробормотал он. – Теперь вспоминаю. Зеленые деревья. Но здесь никого не было. – Он снова откинулся на подушку.

– Я была здесь, – поправила его я. – Просто пряталась в лесу. (Я предпочла не говорить о пещере.) Потом увидела, что вы больны, и подумала, вам нужно помочь.

– Болен, – подтвердил он. – Да, очень болен.

– Я приготовила вам супу. Постарайтесь поесть.

Он попытался, но его рука была такой слабой, что он лишь расплескал суп, так что в конце концов его кормила я. Съев семь ложек, он сказал:

– Хватит. Тошнит.

И тут же заснул снова. Однако, думаю, даже эта капелька супа помогла ему: он спал спокойнее и дышал не так часто. Я захватила из дома градусник, чтобы измерить температуру, но решила, что это может подождать до утра. Пощупала ему лоб – горячий, как печка. Вблизи, в полумраке палатки, он выглядел особенно болезненно.

Я сходила в пещеру, забрала будильник, календарь, лампу, дневник и прочее и вернулась в дом. Поставила будильник на полночь, потом, когда он прозвонил, на два часа, потом на четыре. Каждый раз выходила с фонариком к палатке – проверить. Однажды он проснулся и снова попросил воды; я дала ему полкружки. Остальное время спокойно спал.

Этим утром я накрошила немного оставшегося кукурузного хлеба в молоко и принесла ему на завтрак. (Пришлось развести порошковое, потому что коровы все еще на воле. Надо будет поймать их и привести обратно. И кур.)

На этот раз он выглядел намного лучше. Глаза ожили, глядели ясно. Он поблагодарил меня за хлеб и молоко и смог сам держать ложку. Поев, даже сел на мгновение, но потом лег обратно и сказал:

– Мне надо узнать, отчего я заболел.

– Полагаю, оттого, что искупались в ручье Бёрден, – ответила я.

– Ручей Бёрден?

– Тот, что за дорогой.

– Ты знаешь?

– Я смотрела – издалека.

– Ты знаешь, что там с водой?

– В ней никто не живет. Но почему – не знаю.

– Это я понял. Но не тогда, когда купался. Как глупо: так расслабиться после столь долгого времени! Но я не купался целый год. Слишком хотелось. И все равно нужно было проверить. Но та вода в пруду была нормальной, и я думал…

Он остановился и лежал некоторое время молча. Потом заговорил:

– Можно узнать и сейчас. Не могла бы ты…

– Что?

– Знаешь, как выглядит счетчик Гейгера?

– Эти ваши стеклянные трубочки.

– Да. Умеешь им пользоваться?

– Нет. Никогда не приходилось.

Я принесла меньшую из двух трубок из его чемодана с колесиками, и он показал мне шкалу на одном конце с маленькой стрелочкой, дрожавшей при каждом движении, словно стрелка компаса. На шкале были числа от 0 до 200. Я пошла с ней через дорогу к ручью. В палатке и на дороге стрелка стояла на 5, но у берега поползла вверх. Держась как можно дальше, я поднесла ее на фут к воде. Стрелка прыгнула на 180, почти до упора. А он заходил в воду! Неудивительно, что ему так плохо. Не задерживаясь, я поспешила обратно.

Когда я сказала ему показания прибора, он застонал и закрыл глаза рукой.

– Сто восемьдесят! – воскликнул он. – А я плескался по меньшей мере десять минут. О Боже, я получил рентген 300, а то и больше!

– Что это значит? – решилась спросить я.

– Что у меня лучевая болезнь. Очень тяжелая.

– Но вам уже лучше.

– Это такая стадия.

Он много знает о лучевой болезни, очевидно, занимался ею еще до войны. На первой стадии поражается кишечник, она длится около одного дня, потом наступает временное улучшение. Однако радиация вызывает, как он сказал, внутриклеточную ионизацию, и это по-настоящему плохо. Это значит, что некоторые молекулы в его клетках повреждены, поэтому клетки не могут больше нормально работать, не могут расти и делиться. Вскоре: через день-другой – ему станет намного хуже. Поднимется очень высокая температура, а поскольку клетки крови повреждены и новые не образуются, у него начнется анемия. Хуже всего, что у него не будет иммунитета к инфекции, он будет очень восприимчив к воспалению легких или даже к малейшей грязи в воде или пище.

– Насколько плохо вам станет? – спросила я, имея в виду, конечно, но не желая говорить этого, «умрете ли вы?». Он понял.

– Знаешь, что такое рентген? Это единица измерения дозы радиации. Если я получил 300 рентген в той речке, то могу еще выжить. Но если 400-500 – случай безнадежный.

Он сказал это очень будничным тоном, спокойно. Мне кажется, у меня была бы истерика. Однако я пыталась тоже оставаться спокойной и деловитой, поэтому заставила себя сказать:

– Пока вам лучше, расскажите поподробнее, что мне делать. У вас есть лекарства, которые надо принимать? Чем вас кормить?

Он посмотрел на пузырек с таблетками, лежавший на полу.

– Эти не помогут, теперь уже поздно. Нет, лекарства нет. В больницах делают переливания крови и кормят через капельницу.

Я не смогу этого сделать, конечно. То есть я почти ничего не могу для него сделать, пока не увижу, как развивается болезнь. Единственное, в чем он, кажется, сейчас уверен – что у него будет очень высокая температура и анемия. Вероятно, хотя и не обязательно, разовьется какая-то инфекция, типа воспаления легких или дизентерии. В моей власти этого не допустить. Буду проваривать и стерилизовать все, что и из чего он ест, – как младенцу. Когда пригоню обратно коров и кур, смогу давать ему молоко и яйца, они питательные и легко усваиваются.

А если завтра у него хватит сил немного пройти, постараюсь перевести его в дом. Он может спать в комнате Джозефа или Дэвида, на кровати. Дома будет суше и теплее, да и мне легче за ним ухаживать.

Только сейчас я поняла, что за всем этим даже не спросила, как его зовут.

Шесть

29 мая

Его зовут Джон Р. Лумис, он химик из Итаки, в штате Нью-Йорк, из Корнельского университета. Бывшего.

Сегодня утром ему было гораздо лучше – настолько, что я даже начала сомневаться, что ему действительно вскоре станет плохо. Но он говорит, это обычное явление при лучевой болезни. Судя по всему, он действительно специалист в этом деле. Поэтому, собственно, и жив до сих пор, и сумел добраться досюда.

Я проснулась рано утром, такая счастливая от мысли, что теперь у меня есть с кем поговорить, пусть даже он и болен. Я принесла еще воды, нагрела ее в камине и приняла ванну – давненько так не делала. (Чтобы принять ванну, сначала надо натаскать в нее теплой воды. Гораздо легче помыться ковшиком – достаточно двух ведер.) Затем надела свои лучшие слаксы. В конце концов, у меня теперь есть компания, и я подумала, что надо бы одеться поприличнее. Поначалу, посмотрев в зеркало, я даже немного смутилась, но лишь потому, что давно уже привыкла к простым мужским джинсам.

Прошлой ночью, перед тем как лечь спать (снова в собственной комнате), я пошла на птичий двор, открыла калитку и разбросала немного кукурузных зерен по земле. Утром, одевшись, проверила птичник. Ну конечно, куры вернулись и даже снесли три яйца. Я сварила их, обжарила остатки кукурузного хлеба, приготовила кофе и открыла банку томатного сока. Получился неплохой завтрак. Поставила все на поднос, да еще банку малинового варенья в придачу, и понесла его в палатку. Солнце только-только вылезло из-за хребта на востоке, то есть было около 8.30. В долине каркала пара ворон. Я была счастлива и взволнованна.

К моему удивлению, он сидел у входа в палатку.

– Вам лучше, – обрадовалась я.

– На время, – уточнил он. – Но, по крайней мере, думаю, я могу что-нибудь съесть.

Я поставила перед ним поднос, он изумленно уставился на него.

– Потрясающе! – прошептал он.

– Что?

– Все. Свежие яйца. Тост. Кофе. Эта долина. Ты, совершенно одна. Ты ведь одна?

Этот вопрос был явно ключевым, и незнакомец выглядел немного подозрительным, задавая его, словно я, или кто-то другой, могла его обманывать. Но мне уже не имело смысла притворяться.

– Да.

– И ты умудрилась выжить одна и развести несушек и коров?

– Не так уж это и трудно.

– А долина? Как она уцелела?

– Этого я и сама толком не понимаю. Но люди всегда говорили, что у нас в долине своя собственная погода.

– Метеоанклав. За счет инверсии… Хм, теоретически такое возможно. Но вероятность…

Я прервала его:

– Вы лучше ешьте – остынет.

Если вскоре ему будет так плохо, что он не сможет есть, лучше пусть наестся впрок и запасется силами. Что же до нашей долины, я много размышляла о ней, особенно в первые месяцы, когда ожидала, что мертвая зона будет расширяться и наступать на нее. Но этого не происходило. А вообще-то немного странно было слышать о «теоретической вероятности» от человека, уже находящегося здесь. Впрочем, тогда я еще не знала, что он химик, ученый. А ученые не могут просто принять вещи такими, как есть, им обязательно надо объяснить их.

Он съел свой завтрак, а потом, все еще сидя, представился. Я, разумеется, тоже.

– Энн Бёрден, – повторил он. – А что, в долине не было других людей?

– Моя семья, – ответила я. – И владельцы магазина, мистер и миссис Кляйны.

И я рассказала ему, как они уехали и уже не вернулись. А еще про амишей и про то, что папа увидел в Огдентауне.

– Полагаю, они слишком много ездили, – сказал он. – Знаю, трудно удержаться, особенно поначалу. Все надеешься. И конечно, сразу после войны в воздухе еще было полно нервнопаралитического газа.

– Нервнопаралитического?

– Да, именно от него погибла большая часть людей. В каком-то смысле так даже лучше: просто уснули и не проснулись.

Ему потребовалось десять недель, чтобы дойти от Итаки до нашей долины, и всю дорогу, все это время, он не видел никаких признаков жизни: ни людей, ни зверей, ни птиц, ни деревьев, ни даже насекомых. Только серые пустоши, безлюдные шоссе и мертвые города. Он уже хотел сдаться и повернуть назад, когда, наконец, перевалил через хребет и увидел в вечернем сумеречном свете расплывчатую сине-зеленую полосу. Сперва он подумал, что это озеро – мертвое, как и все остальные. Но наутро, при лучшем освещении, оказалось, что зеленый цвет имеет другой оттенок, уже почти позабытый им. Как я и предполагала, он все равно не верил своим глазам, но решил убедиться. Лишь перевалив через холм Бёрден, мистер Лумис наконец понял, что нашел оазис жизни. Это я видела: как он вел себя в тот день!

Он закончил завтрак, съев все и допив до конца кофе. Но по-прежнему был очень слаб и направился в палатку полежать.

– Зачем вам спать в палатке? – спросила я. – Если вам станет хуже, в доме удобнее.

– Палатка защищает от излучения.

– Но в долине нет излучения! Вы же проверяли.

– Да, – согласился он. – Но поначалу не мог в это поверить.

– Но теперь-то вы знаете.

– Теперь знаю. Но коль скоро ты вернулась, дом – твой.

– Если вы будете болеть, а я должна буду за вами ухаживать, мне легче делать это в доме.

Он больше не спорил, встал, шатаясь, и сделал несколько шагов к дому. Потом остановился.

– Голова кружится, – признался он. – Надо отдохнуть.

– Обопритесь на меня, – предложила я.

Мистер Лумис положил руку мне на плечо, тяжело навалившись всем весом, и спустя пару минут мы двинулись дальше. Нам потребовалось минут десять, чтобы добраться до дома, взобраться по ступенькам и доковылять до комнаты Джозефа и Дэвида, которая, к счастью, расположена на первом этаже рядом с гостиной. Он рухнул на кровать Дэвида и сразу же заснул; я укрыла его одеялом.

Больной проспал до полудня, а я за это время сходила на дальнее поле, за пруд, и привела двух коров и теленка обратно на огороженное пастбище. Они, однако, успели привыкнуть к свободе и не хотели идти, так что мне пришлось срезать прут и подгонять их. Теленок, конечно же, все время убегал в сторону, но в конце концов я загнала двух коров в ворота и закрыла их. Разумеется, через несколько минут теленок завопил, чтобы его тоже впустили. Я завела тельную корову (его мать) в хлев и подоила. Она все еще дает до галлона[4]4
  Около 3,5 л.


[Закрыть] при каждой дойке. Но все равно через год молоко кончится, и нам придется какое-то время жить без молока, сливок и масла, пока теленок не вырастет в быка. Сколько ему потребуется времени, я даже не знаю.

Когда я вернулась домой, мистер Лумис как раз проснулся, но не вставал. Я приготовила на скорую руку обед, и он рассказал еще немного о себе.

Он был аспирантом в Корнелле, занимался органической химией: пластмассами и полимерами. (Как он объяснил, это вещества с очень длинными молекулами, из которых делают нейлон, дакрон, полиэтилен и прочее.) Заведующим кафедрой, где он учился, был профессор Килмер, очень знаменитый, он даже однажды получил Нобелевскую премию.

Профессору Килмеру дали правительственный грант, и часть времени он работал в отдельной лаборатории, построенной специально для него в горах, в двадцати милях от Корнелла. Исследование было засекречено, но тоже что-то про пластмассы и полимеры, по специальности профессора.

Мистер Лумис был учеником профессора и хорошо его знал, но тот с головой ушел в работу и вообще не проявлял особого дружелюбия. Однако однажды, очень взволнованный, он пригласил своего аспиранта в личный кабинет. Едва закрыв дверь, Килмер спросил мистера Лумиса, не хочет ли тот присоединиться к его работе в секретной лаборатории. Сказал, что только что сделал важное открытие и ему нужно увеличить штат. Мистер Лумис, подумав, согласился, тем более что, как объяснил профессор, это было исследование по близкой теме, и работа будет оплачиваться.

Открытие состояло в разработке метода намагничивания пластика. Мистер Лумис называл это «поляризацией», но по сути получался магнитный пластик. Поскольку пластик состоит из полимеров, они назвали его полиполаром.

Это открытие не показалось мне таким уж волнующим, но, когда он объяснил, для чего оно могло пригодиться, я поняла, что оно значило – или могло бы значить – для правительства. Смысл в том, что магнитное поле могло задержать или, по крайней мере, отклонить излучение. Мистер Лумис напомнил мне (вообще-то я проходила это в школе), что именно магнитное поле Земли защищает нас от космических лучей. Так и из магнитного пластика можно было сделать радиозащитный костюм.

Этого-то и хотело правительство – то есть армия, конечно. Чтобы солдаты могли выжить (и даже продолжать сражаться!) после атомных бомбардировок. Правительство планировало выпускать и гражданские костюмы, но первой на очереди стояла армия.

Это случилось года за три до войны. Лаборатория, в которую на следующий день перешел мистер Лумис, располагалась под землей, точнее в скале, на глубине восьмидесяти футов и была большая, как дом. Он работал в ней почти каждый день следующие три года и часто даже ночевал там. Там были жилые комнаты, чтобы на время важных экспериментов не возвращаться обратно в Итаку. У них была кладовка с продуктами и даже кухня.

Мистер Лумис вскоре понял, что проект сложнее, чем просто изготовление пластикового костюма. Что даст костюм солдату, если он не может дышать атмосферным воздухом или пить воду из источников? (Еду, даже большие ящики, можно было завернуть в пластик.) Но профессор Килмер как раз начал работать над новыми разновидностями своего полимера: тонкими пористыми мембранами, через которые можно было фильтровать воду. Получалось так: чем хуже была вода, тем меньше проходило сквозь мембрану, но то, что проходило, было чистым, радиоактивную часть фильтр не пропускал. Потом они разработали похожую мембрану для воздуха. Это оказалось труднее: чистый воздух нужно было улавливать, сжимать и закачивать в баллон. Но они справились, получив небольшое устройство с ручным насосом, которое человек мог нести на себе.

Это и были (теперь-то я поняла) вещи, которые он принес с собой: зеленоватый костюм, баллон воздуха за спиной; водяной фильтр и запас отфильтрованной воды лежали в чемодане-тележке. Палатка, разумеется, была сделана из того же материала, как и чемодан.

Они разработали все это в лаборатории и изготовили по одной пробной модели перед самым началом войны. Профессор доложил в Вашингтон и ждал группу из Пентагона для приемки. Если бы их разработки приняли, по всей стране химзаводы готовы были начать выпуск продукции.

Однако люди из Пентагона не приехали. Оказалось, слишком поздно. Война началась и закончилась, но ни одному солдату костюм не достался, не говоря уж о мирных жителях.

В ночь, когда начались бомбардировки, мистер Лумис задержался в лаборатории. Он слышал новости по радио и решил остаться там, по крайней мере на время, чтобы посмотреть, как все пойдет. У него был хороший запас еды – в основном армейские пайки из сублимированных продуктов (которые могут храниться вечно), поскольку они испытывали пластик в качестве упаковки для еды. Профессора Килмера не было: он поехал в Итаку, и мистер Лумис больше никогда его не видел.

Мистер Лумис оказался единственным в мире обладателем радиозащитного костюма, воздушного и водного фильтров.

Подобно мне, он слышал, как одна за другой замолкали радиостанции. И все же надеялся, что где-то могут быть выжившие в похожих подземных бункерах – у ВВС, например, имелось несколько бомбоубежищ, где люди могли жить месяцами. Разница заключалась в том, что если они там и выжили, то не могли выходить наружу, а он мог.

Он оставался в лаборатории три месяца, надеясь, что уровень радиации снаружи снизится, но тот не снижался. Тогда он начал серию экспедиций. Сначала коротких. Костюм прошел тщательную лабораторную проверку и защищал от всех мыслимых уровней радиации, но «в поле» никогда не использовался, поэтому мистер Лумис был очень осторожен. И не зря. Его первым желанием, например, было сесть в машину и поехать в Итаку, ближайший город. Но, прежде чем это сделать, он замерил уровень радиоактивности в салоне, взяв счетчик Гейгера из лаборатории. Оказалось, он был в десять раз выше, чем в воздухе: очевидно, металлический корпус, отражая излучение внутрь с шести направлений, собирал лучи сильнее, чем кто-либо мог предсказать. Такой уровень был слишком близок к теоретическому пределу костюма, чтобы рисковать.

С тех пор он проверил сотни машин, и везде обнаружил то же самое – как он выразился, «слишком горячо». Даже мотоциклы были опасны. Велосипеды – не так сильно, но на них было слишком тяжело ездить в громоздком пластиковом костюме. Так что в итоге ему пришлось ходить пешком, возя припасы в чемодане-тележке, который он сделал сам из деталей велосипедов и большой легкой фанерной коробки, покрытой полиполаром.

Первую вылазку он сделал на запад, в Чикаго, где, как он знал, располагался подземный командный пост ВВС. Прикинув расстояние, которое можно пройти за день, он рассчитал по карте, сколько это займет времени и сколько еды ему потребуется. Он знал, что не найдет ничего съедобного по дороге; возможно, пригодные в пищу продукты окажутся в бомбоубежище, но полагаться на это не стоило.

База ВВС была, как полагается, окружена колючей проволокой, стенами, заборами, знаками «Стой», начинавшимися за милю до входа. И полностью разгромлена. Очевидно, военные, размещавшиеся в казармах на поверхности, пытались прорваться в укрытие, к ним присоединились местные жители, и в ход пошли гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Телами было усыпано все – снаружи и внутри. Он пытался спуститься в бомбоубежище на лифте, но тот не работал. Взяв из чемодана фонарик, мистер Лумис спустился по крутой аварийной лестнице в полную темноту, начинавшуюся через десять ступенек.

Сам командный пункт, на глубине девяноста ступенек, был в относительном порядке: большая овальная комната с картами на стенах, столами, телефонами и длинным рядом компьютеров. Три мертвых человека в форме сидели, обвиснув на стульях; рядом с каждым лежала заряженная винтовка. Их не застрелили. Они умерли, как предположил мистер Лумис, от удушья – воздух должен был поступать к ним из кислородных емкостей, и кто-то где-то в подземном лабиринте повредил накачивавшие его насосы.

В конечном счете, решил он, обстоятельства их смерти не имели такого уж большого значения. Ведь все подземные бомбоубежища – и это, и любое другое в мире – рассчитаны на ограниченное время пребывания: воздуха и воды в них запасено на три месяца, на шесть, на год, но дальше, предполагалось, на поверхности снова станет безопасно. Не стало.

Мистер Лумис рассказывал мне все это, и я видела, что ему было важно поведать свою историю, но видела и то, что он очень уставал. Закончив рассказ, который я только что записала, он потянулся к стакану на подносе с обедом, но тот был пуст. Я унесла поднос на кухню, наполнила стакан и, пока несла его в комнату, вспомнила еще одну вещь, которую хотела спросить.

Одно мгновение, после того как я задала свой вопрос, мне казалось, что болезнь начала одолевать его: глаза мужчины снова захлестнуло безумие, словно он наяву видел кошмарный сон. Рука, державшая стакан, разжалась, он выскользнул и со звоном упал на пол. От резкого звука больной встряхнулся, глаза прояснились, но глядели все так же безумно.

– Откуда ты знаешь про Эдварда?

– Когда я впервые подошла к вам в палатке, – объяснила я, – вы назвали меня Эдвардом. Что-то не так? Вам плохо?

Он расслабился.

– Это был шок, – выдохнул он. – Эдвард работал в лаборатории с доктором Килмером и мною. Но по-моему, я не упоминал его имени.

Я дала ему другой стакан и вытерла пол, где упал первый.