Текст книги "Пассажир последнего рейса"

2

Сиделка Антонина и опомниться не успела, как оба собеседника вошли в каюту тяжёлых. Сама она решила не шевелиться в кресле и не откидывать простыни, которой прикрылась от мух. В каюте похрапывали спящие больные. Монастырский служитель Иван Губанов сразу же встрепенулся, как только военфельдшер осторожно тронул его за плечо.

– Тсс! – предостерёг его военврач Пантелеев. – Пусть соседи поспят ещё… Что выяснили о них, подъесаул?

– Фабричных тут нет, – заговорил разбуженный сипло. – Одни мужики. Кто охотой не пойдёт, из-под палки заставим. Одно плохо: тут все не на шутку больные. Вот в чём промашка.

– Ничего, авось подлечить успеем. Каждый дорог. Вы-то сами как себя чувствуете? Неужели вас и вправду проклятый бык на рога поднял?

– Да вот, неважный из меня тореадор… Чёрт с ним, с быком и со здравием моим, лишь бы до пулемёта дорваться, хоть лежачему… Кстати, обратите внимание на сиделку. Молода, но старательна и умела. Надо её…

– Понимаю вас, – согласился военфельдшер. – Но, кажется, она очень привязана к старцу? Она ведь должна проводить его в больницу?

Доктор Пантелеев только губы скривил и кивнул на спящего после морфия Овчинникова:

– Если этот сгодится в дело, ручаюсь – и она не отстанет. Тут, похоже, целый роман намечается… Поэтому, полагаю, в Костроме сдавать его не следует, а к Рыбинску я его несколько подправлю.

– Насчёт восьмого числа перемен нет? – спросил Губанов.

– Пока всё по-старому. Но об этом потом. Мы вам тут и обмундирование прихватили, пора вам обрести натуральный облик. Подходим к Костроме, понимаете? Пока только эта ваша каюта и неясна. Потолкуйте с солдатами, подъесаул. Пойдёмте, подпоручик!

Когда дверь каюты захлопнулась за врачом и военфельдшером, оказалось, что не только сиделка, но и раненые слышали последние фразы доктора Пантелеева. Все пробудились, лежали помрачневшие, озабоченные.

– Слышь, Михей, – заговорил Шаров, солнцевский ополченец, мечтавший о прирезке земли. Он хлопнул по плечу своего контуженного земляка и соседа Надеждина, тоже солнцевского ополченца. – Оказывается, нами здеся подпоручики и подъесаулы командовают. Вот оно как обернулось.

Надеждин неторопливо уселся на койке.

– Вас лекаря эти подъесаулом величали? – обратился он к решемскому мяснику. – Из казачьего, стало быть, войска? Покамест скрываться изволили в Решме, на монастырском скотном дворе? Или как вас ещё понимать, ваше благородие?

– Да, ребята, – откашлявшись, начал подъесаул, достал портсигар с махоркой и предложил желающим. – Закуривайте, мужики, лежачим дозволяется и в настоящих палатах. Подымим да потолкуем… Большое дело повсеместно затевается, великое, святое дело. За матушку Русь постоять надобно. Ей, ребята, порядок нужен. Не тот, что большевики вводят. Они – германские агенты, а нам свой, российский закон нужен, чтобы кончить народные бедствия, власть установить для всех справедливую. Чтобы, значит, и свобода, а с другой стороны – порядок, и смуте – конец.

– Не знаю, какая власть господам-офицерам мила, а нам и нонешняя по душе! – тонким резким голосом почти выкрикнул Надеждин. – Только вот войну скончать желательно, торговлишку кое-какую открыть, хозяйство подправить – и живи всяк в своё полное удовольствие!

– Да кто тебе её откроет, торговлишку? – рассердился подъесаул. – Кто на липовые керенки товар продаст? Кто фабрики пустит, управлять ими станет? Кирюхи да Митюхи? Уже довели эти Кирюхи-Митюхи страну Расею до ручки. Про такую разруху, как у нас, даже в Библии не писано. Народ голодает, одни комиссары в Кремле с девками пируют. Да чем тебе такая власть по душе? Что ни сгрёб – то и моё? Эх, дурачьё вы тёмное! Нынче ты ограбил, а завтра у тебя награбленное отымут. Хоть, к примеру, ту же землю.

– Покамест не отымают, – заметил Шаров осторожно. – Сеять велят. Не на барина. На себя.

– Землю тебе комиссары для виду дали, чтобы ты за неё ухватился и от хозяина её оборонил, да хлебушек на ней вырастил. А как вырастишь – придёт к тебе комбед и отымет весь хлеб до зерна. Попомни моё слово: лучше семь бед, чем один комбед! К тому же, мужики, на поддержку правому делу в России большая иноземная сила с моря и суши подошла. Не опоздайте показать, что и вы русские люди!

– Вот вы, ваше благородие, изволили сказать: беспорядки, – волнуясь и бледнея, но твёрдо говорил контуженый Надеждин. – А ведь мы, мужики, ещё с пятого году к этому шли. Из наших, солнцевских, уже тогда многие тянулись к перевороту и за это от старой власти пострадали.

– А уж война эта германская, – вмешался Шаров, – самым тёмным из нас раскрыла глаза. Все постигли, что под гору Расея покатилась через жадность буржуазии.

– Теперь за старое в деревне никто не держится, – поддержал товарищей Василий Чабуев, чуваш. – Кто и держался за царя по старой памяти, тому напоследок Распутин безобразиями своими показал, чего эта власть стоит. Так что скажите, ваше благородие, своему начальству, пущай нас всех высаживают.

– И дурачьём тёмным нас при Советах-то никто не называл. Отвыкли от офицерского разговору, – съехидничал Сашка Овчинников.

Подъесаула взорвало. Он сел на край койки, спустил здоровую ногу на пол, а к другой ноге с отнятой ступнёй ловко пристегнул германский протез. В одном белье стал посреди каюты.

– Молчать! Ещё поглядим, кто куда высаживаться станет. Пароход находится под командованием Добровольческой армии, понятно? А ну встать! – подъесаул ткнул пальцем в сторону Чабуева.

Тот презрительно усмехнулся.

– По моей болезни мне доктора вставать не велели.

Губанов стал натягивать платье военного образца, принесённое военфельдшером. Крикнул сердито сиделке:

– Чего не подойдёшь? Обуться пособи, ботинок зашнуруй на протезе. Ну погодите, пропишу вам ужо клистиры! Отец Савватий! Чего молчишь? Или за веру постоять страшишься?

Старец поднял сухонькую руку, похожую на кость, плохо обёрнутую в пересохший пергамент.

– Сказано в Писании, – сказал он скрипучим голосом, – что всякую власть земную приемлем от Господа Бога. Не мне, пустыннику, людские распри судить и вершить. От сего мрака в скиты ушёл сорок лет назад, насмотревшись на убиенных в турецкую войну, когда Плевну брали. Не тревожь, Иване, сердца малых сих, о душе помысли, не о мести единоплеменникам своим. Ступай с миром, одумайся!

– Т-а-а-к! – насмешливо протянул подъесаул. – Дождался от старца измены! Бусурманам продался, осквернитель храмов! Ты, как тебя, барыга! Тоже в большевики записался?

– Покамест не писался, а с тобой рядом и барыге сидеть зазорно. Видывал я, как вашего брата и в Дону, и в Волге топили. Поищи других пристяжных, да на вторую ногу не охромей, гляди!

– Понятно, кто здесь под одно рядно набился! Сестричка! Пора тебе уходить отсюда. Идём со мною к начальнику.

– Куда я от своих больных пойду? Уж лучше вы сами от нас ступайте, людей на грех не наводите!

Подъесаулу явно не удался разговор по душам. Он рванул и с силой захлопнул за собой дверь. Даже перегородки дрогнули.

– Ох, ну и беды! – протянул Шаров. – Занесла нелёгкая на пароход этот проклятый. Оно-то загодя можно было понять, что тёмные дела тут творятся.

– Быть того не может, что одни контры на пароходе. В команде сознательные есть, я знаю… – начал было Надеждин, но не успел договорить, как пароход дал несколько тревожных гудков.

Антонина отодвинула створку жалюзи.

Вечерние сумерки только начинали плотнеть. Тёмно-синяя Волга повторяла небо в тучках. Впереди отсвечивали первые огоньки большого старинного города на левом берегу.

Справа подходила к пароходу лодка бакенщика с фонариком. Несколько человек прыгнули с лодки на борт парохода. Бакенщик отчалил, машина заработала снова, «Минин» быстро набрал прежний полный ход против течения. Значит, Кострому – мимо? Раздумали господа офицеры высаживать лишних после губановского разговора в каюте тяжёлых?

В коридоре – топот, дверь каюты распахивается. На пороге – военврач Пантелеев и сам начальник госпиталя в кожаной фуражке. Позади – несколько человек в штатском, но выправка и хватка у них военная. У некоторых в руках револьверы. Хромой подъесаул Губанов держит обнажённую шашку так, будто готов срубить голову любому, кто воспротивится начальству.

– Слушать мою команду! Встать!

Шаров, Чабуев, Надеждин с усилием поднялись, стали у своих коек. Начальник сделал шаг назад, как бы освобождая дорогу тем, кто подобру-поздорову пожелает выйти.

– Солдаты российской армии! – заговорил начальник. – Вам даётся возможность выполнить долг перед родиной. Судно следует в Рыбинск, где через несколько дней взовьётся знамя общерусской борьбы за родину и свободу. В наших рядах действуют старые революционеры и социалисты, крестьяне и мастеровые, солдаты и офицеры русской армии. Мы – не контрреволюционеры, мы – за русскую революцию, но без Ленина и большевиков, отнявших плоды февральской победы народа над царским строем. Мы не одиноки: на Севере высаживается новый десант англо-французских союзных войск. В Верхнем Поволжье и во многих северных городах российское население и гарнизоны поднялись против большевиков…

Начальник стал к двери боком, позволяя больным разглядеть его свиту, не расположенную шутить. Выдержал паузу и закончил так:

– Здесь, на пароходе, оказалось несколько агентов врага. Любой из них опасен как предатель и возможный доносчик. Все они разоблачены и обезврежены. В этой каюте с сего часа будет помещение для арестованных, временная тюрьма. Кто из вас, солдаты и граждане России, желает выйти и ударить с нами по врагу – бери вещи и… шагом марш отсюда!

Заколебался Шаров. На испуганном лице читались сомнения: как поступить? Ведь приказывают выйти! Куда же против силы?

Тут резко скрипнула койка: Надеждин, не устояв на ногах, рухнул навзничь в припадке. Чабуев подскочил, обхватил контуженого, не дал тому удариться в судороге об стену. Старец в страхе крестился и бормотал молитву – едва ли он даже толком уразумел речь начальника. Шаров опомнился, стал помогать чувашу уложить Надеждина. Припадочный уже бился на койке.

На помощь ему поспешила и Антонина. К двери никто из больных не двинулся.

– Видали притворщиков? – начальник мотнул головой в сторону строптивых больных в палате. – Значит, выйти никто не желает? Вы, оказывается, правы, подъесаул, тут свили себе гнездо одни большевистские агенты. Прибавьте к ним ещё троих большевиков из команды. Осудим военно-полевым судом как дезертиров и лазутчиков врага. Окно – забить досками. Дверь – на замок! При попытке к бегству – расстрел на месте!

В каюту грубо втолкнули ещё трёх человек. Снаружи навесили замок, окно заколотили толстыми досками – заготовками для пароходных плиц. Выставили часовых под окном и дверью каюты.

Узников стало теперь девять. Сделалось душно. При заделке окна досками стекло в раме разлетелось.

Но во всей этой сумятице менее других растерялась сиделка Антонина.

Она стала спокойно распоряжаться. Двоим новым арестантам она велела занять свободную койку Губанова, а третьего, оказавшегося избитым, положила вместе с Шаровым. Проверила, сколько в бачке осталось воды, и запретила пить без позволения, обещала сама поить больных, потому что воды могут больше и не дать…

Так наступила ночь. В каюте было совсем темно, и лишь в крошечном просвете между досками, закрывшими окно, чуть золотел луч какой-то далёкой и чистой звезды. Пароход, дробно молотя воду плицами, шёл и шёл вверх, мимо тёмных молчаливых берегов. Горели бортовые огни, звучали приглушённые разговоры и команды. Кого-то назначали в караулы, ещё куда-то записывали. Распределяли оружие – на борту его было маловато.

И лишь в арестантской соблюдали осторожность, шептались неслышно. Больше молчали. Люди здесь самые разные, даже говорить друг с другом им нелегко, так несхожи они между собою возрастом, характерами, судьбами. Но эти девять человеческих сердец стучали заодно, не в лад с четырьмя десятками остальных сердец, ожесточённых до отчаяния и пустых…

Так мнимое госпитальное судно «Минин» на рассвете шестого июля 1918 года подошло к пригородам древнего Ярославля, миновало зелёную пойму речки Которосли слева и без гудков причалило к самолётскому дебаркадеру под самым «Флотским спуском».

3

В каюте арестованных по-прежнему было совсем темно. Лишь только пароход причалил, с пристани на палубу явилось несколько человек. Обрывки фраз с палубы показались арестантам зловещими: пароход встречен местными белогвардейцами. Голос начальника «эвакогоспиталя» выделялся среди остальных. По обыкновению он и здесь с кем-то заспорил, доказывая, что его пароходу ещё в Казани, у Муравьёва, было приказано прибыть к восьмому в Рыбинск. Вдруг раздражённый, начальственного оттенка бас раздался прямо под окном каюты с арестантами:

– Да поймите же наконец, полковник, что вы теряете драгоценные минуты! Пока вы были в пути, ситуация изменилась. Приказано начинать здесь, сегодня. В Рыбинске командует нашими силами капитан Смирнов, а для общего руководства там же находится и Савинков. Но вы туда уже не поспеете к началу, и противник может перехватить вас по дороге. Срок везде перенесён с восьмого на шестое, то есть на двое суток раньше. Выгружайтесь и присоединяйтесь к нам. Повторяю: это приказ Перхурова!

– Где он сам?

– Уже у Всполья, перед артиллерийскими складами. Приказано сосредоточиться на Леонтьевском кладбище с ночи.

– Простите… но с кем имею честь?

– Генерал Карпов, с вашего позволения.

– Очень рад, ваше превосходительство! Господин подъесаул Губанов, скомандуйте высадку!

– Позволю себе доложить вашему превосходительству, – прозвучал голос Губанова, – у нас на борту есть арестованные большевики и красные агенты. Полагал бы разумным… без промедления… чтобы, как в народе говорят, сразу и концы в воду!..

Начальственный бас приглушённо:

– Лишний шум поднимать рано. Оставьте кого-нибудь покараулить эту мразь. Утром видно будет.

Чей-то молодой голос произнёс слова: «Военно-полевым судом!» Бас рассыпался смешком:

– Помилуйте, каким там судом, до того ли!.. Просто не привлекая ничьего внимания и не поднимая шуму… Спешите с высадкой, господа, пока всё спокойно! Ого! Ну, благослови, Господи!

Откуда-то донесло выстрел, другой, третий. Застучал пулемёт. Где-то пронзительно вскрикнула женщина…

Белогвардейский мятеж в Ярославле начался в предрассветный час шестого июля 1918 года.

– Сестрица! – шёпотом позвал новый больной, когда разговор на палубе стих. – Что здесь за народ, кроме нас? Коммунисты есть?

Антонина перекрестилась. Слово показалось таким же страшным, как безбожник, и, верно, значило то же самое. Нет, конечно, никаких коммунистов здесь нет. Есть просто люди божие, монастырские и мирские, красных-белых нет.

– А рабочие есть?

Где-то ухнула пушка. Тут же в отдалении грянул разрыв.

– Граната, – сказал Чабуев. – Дивизионное, трёхдюймовое.

Он был артиллеристом из огневого взвода.

Неподалёку ударил пулемёт тремя короткими очередями. Пули взвизгнули, посыпалось битое стекло на мостовую.

– По стене кирпичной хлестнул… Теперь, похоже, по булыжнику; значит, из броневиков. – Это определял вслух Надеждин. Его односельчанин Шаров съёжился на койке. – Сам то кто? Коммунист? – поинтересовался Надеждин.

– Кандидат ещё. Зовут Иван Бугров. Костромич. В Юрьевце у тёщи гостил, там захворал, угодил из лечебницы на этот пароход госпитальный. Главное, и брать не хотели, сам увязался за ранеными. Вижу, военфельдшер-то вроде из бывших, я и вверни ему тихонечко «ваше благородие». Сразу подобрел, мигом принял в команду, кочегарить. Пришлось попотеть после хвори-то. Вот куда угодливость завести может, чуешь?

– А с тобой кто, остальные двое?

– Тоже из команды. Водники. Как смекнули, что это за эвакогоспиталь, задумали доложить на берегу. Избили их – и сюда!

Бугров говорил тихо, но часовой в коридоре расслышал голос, хоть и не понял слов.

– Смерти захотели, красная сволочь? Получай!

Пуля прошла на палец от головы Антонины, оставила аккуратное отверстие в наружной стенке. Через ровную дырочку ворвался в каюту розовый утренний луч. Часовой на палубе тоже щёлкнул затвором, но с мостика капитан крикнул повелительно:

– Отставить стрельбу на борту! Город наш. Глядите: броневики по улицам за красными гоняются. Спета их песенка!

Стрельба откатывалась к окраинам, но не стихала. Доносило выстрелы и с левого берега. Антонина помнила по рассказам, что там, на левом берегу, находится посёлок Тверицы, где ярославский князь поселил пленных тверичей. В соседстве с Тверицами была железнодорожная станция Урочь, откуда слышались паровозные гудки и пулемётные очереди.

В каюте стали видны все предметы – из каждой щёлочки тянулись золотые солнечные лучи. Время шло к полудню.

Капитан, что утром не допустил стрельбы на борту, громко произнёс с мостика:

– Внимание! К берегу ведут пленных, по спуску, сюда, под откос. Часовые, приготовиться! Сейчас и за нашими придут, верно!

– Эх, сестрица, – с сожалением проговорил костромич Бугров. – Даже ножки от кровати оторвать не успел – всё ж накостылял бы напоследок какому-нибудь золотопогоннику… Ну, ребята, как поставят к стенке – чтоб под «Интернационал»! Слышь? Недолго этим победителям здесь царствовать, а нас народ не забудет, помянет…

Дверь отлетела в сторону. Из коридора гаркнули: «Выходи!» Шаров уже шагнул к выходу, но Бугров остановил его:

– Постой, постой, не больно спеши! Негоже больных на произвол бросать, парень! Их тут моментом штыками к койкам приткнут. Бери лежачих, клади на одеяла, берись каждый за конец. Старика сперва выносите, он лёгкий, втроём сдюжите. Теперь молодого бери. Ты, сестрица, за тот конец, а я с этого боку прихвачу. Пошли – и без паники!

Таща всемером обоих лежачих, старика Савватия и Сашку, арестанты покинули каюту, вышли на берег. Их подгоняли ударами прикладов и револьверов. Береговой галькой повели к паромной переправе.

С парома развернулась перед людьми картина города-красавца. Выходя к Волге руслами стародавних оврагов, превращённых в плавные спуски, городские улицы Ярославля как бы ныряли под каменные арки мостов, протянутых вдоль набережных, выше зелёных береговых откосов.

Линию этих верхних набережных оттеняла липовая аллея, уходившая вдаль, насколько глаз хватал.

На Стрелке здание Демидовского юридического лицея издали как бы сливалось с мощным пятиглавием кафедрального Успенского собора. Из густой зелени городских садов, цветников и скверов уютно выглядывали шатры колоколен славной ярославской кладки и купола знаменитых церквей. Вдоль набережной красовались фасады особняков с балконами, резными перилами, итальянскими окнами.

Но в лучшем из городов Поволжья шла сегодня кровопролитная и беспощадная война! Слева, ниже лицея, из-за ярко-зелёной поймы реки Которосли, образующей при впадении в Волгу красивый высокий мыс – знаменитую Стрелку, возникали дымки выстрелов. Это отстреливались из района Коровников красные дружины. Бой шёл за городской мост через реку Которосль, неподалёку от Стрелки. Назывался этот мост Американским.

Справа же, где чётко рисовались в небе огромные дуги металлических ферм железнодорожного моста через Волгу, самого большого моста, когда-либо виденного Антониной, бои шли с особым ожесточением – видимо, восставшие белогвардейцы во что бы то ни стало стремились захватить этот мост, рабочие же отстаивали его отчаянно. Запах пороха и гари достигал даже людей на пароме.

Кое-где с балконов нарядных особняков на Волжской набережной свисали прежние флаги, бело-сине-красные. Антонина приметила группу людей на колокольне затейливой церкви Благовещения – она отличалась от других церквей вычурными куполами. Одна из человеческих фигурок на колокольне вытянула руку, и тотчас кургузый зверь, будто осевший на задние лапы у ног фигурки, затарахтел, забился и опять притих. Это действовала пулемётная точка.

Паром приближался к дровяной барже, поставленной на якоре посреди Волги, против здания Арсенальной башни. Перевозчики ещё не успели подвести паром к барже, как прошёл над ним с воем пушечный снаряд. Антонина держала угол одеяла, служившего носилками для Сашки. Она невольно пригнулась от страшного звука: показалось, что снаряд нацелен прямо в баржу. А костромич Бугров, державший одеяло за другой конец, ободрительно говорил:

– Не бойсь, сестричка! Если слышно, как летит, значит – мимо! Который сюда – того услышать не успеешь!

Пока паром неуклюже маневрировал, чтобы пристать к барже, ещё один снаряд почти накрыл судёнышко. Рядом с паромом поднялся шумный фонтан, что-то глухо ухнуло, конвойные заругались неистово… И как только паром стукнулся о дерево баржи, охрана кто прикладом, кто носком сапога, кто кулаком по загривкам погнала пленников на борт плавучей тюрьмы через один из прямоугольных оконных проёмов, зачем-то устроенных в борту.

Паром оказался много ниже баржи, и даже с пароходного трапа трудно было взобраться к проёму. Антонина испугалась, что ей не втащить ношу по крутому трапу и не перекинуть через край проёма. Удар прикладом угодил ей между лопатками, она споткнулась и упала лицом вниз, уже на палубу баржи, вернее, на узкий дощатый настил, изнутри опоясывавший баржу прерывистой полосою, пониже проёмов.

Бугров успел подхватить тяжёлого Сашку за талию и подал его наверх. Миг – и чьи-то руки приняли за Сашкой и носилки со старцем Савватием. С узкого палубного настила пленников согнали вниз, на грязное, залитое водою дно баржи. Она была загружена берёзовыми дровами на одну треть или четверть своей ёмкости. Среди поленьев, накиданных как попало, стали усаживаться и укладываться пленные.

Конвойные тотчас отплыли на пароме восвояси. Никакой охраны на барже оставлять не требовалось, потому что на берегу, в блиндаже у Арсенала, установили пулемёт. И за этим станковым пулемётом максим, изъятым из Арсенала, расположился опытнейший стрелок, в прошлом казак, по чину – подъесаул, недавний мясник, хромой пациент Антонины Иван Губанов, ещё недавно – командир особой роты карателей, на время нашедший приют и покровительство в решемском монастыре. Его отлично смазанный, лишь сегодня добытый с бою пулемёт надёжно обеспечивал охрану баржи с тремястами пленников-заложников!