Текст книги "Пассажир последнего рейса"

Глава четвёртая
В небесах, на воде и на суше

1

Над тёмно-синими хвойными лесами дальнего северного Подмосковья полосою прошёл весёлый грозовой ливень. У лётчиков Военного учебно-опытного авиаотряда шли к концу послеполуденные занятия по тактике. Слушатели всё чаще отрывались от учебных карт с нанесённой обстановкой и поглядывали то на полотняный, потемневший от сырости потолок палатки, то на часовые стрелки. Как известно всем слушателям всех учебных заведений в мире, эти стрелки имеют удивительное свойство – застывать на месте минут за десять до конца последнего урока!

Именно в эти мучительные для слушателей последние минуты учений пилоты Первой эскадрильи уловили знакомый шум штабной «Индианы» – кроваво-красного мотоциклета, на котором обычно разъезжали адъютант или другие нарочные командира.

Дневальный у палатки, где велись занятия, первым увидел гонца. С пулемётным треском мотоциклет промчался от зелёного лётного поля к палатке, поднял из свежих голубых лужиц два буруна брызг и затормозил перед пологом. Водитель приподнялся в седле, удерживая машину промеж длинных ног, обутых в высокие, зашнурованные от подъёма до колена коричневые лётные сапоги. Он сдвинул на лоб большие очки-консервы в кожаной оправе и скомандовал дневальному:

– Комэска-один Петрова – на выход! Срочно!

Командир Первой эскадрильи выглянул из палатки и по привычке протянул было руку за штабным пакетом. Но адъютант не вручил комэску никакого письма, а выразительно указал на багажник с привязанной к нему тощей и засаленной подушечкой:

– Немедленно в штаб, к командиру!

На протяжении трёх километров глинистой дороги комэску Петрову приходилось сосредоточивать все усилия на одном – как бы не потерять равновесия и не «ударить в грязь лицом» в прямом смысле слова. Водить мотоциклет Петров любил, как всякий лётчик, но притуляться по-женски за спиною водителя терпеть не мог. За адским треском невозможно было говорить с адъютантом, но по его нервозности, даже по виду спины, согнутой будто под каким-то бременем, комэск понимал, что вести пришли нерадостные.

В бревенчатом домике штаба лётчик застал командиров остальных подразделений. Он хотел пойти доложить о прибытии, но сам командир отряда уже вышел к собравшимся в сопровождении комиссара и начальника штаба. Последний украдкой взглянул на часы – проверил, сколько времени понадобилось, чтобы собрать весь лётный комсостав. Адъютант-мотоциклист в забрызганных сапогах развешивал за спиной командира карту-десятивёрстку. Подставкой служила школьная доска.

– Обстановка осложнилась, товарищи красные лётчики, – сказал командир. – Наш глубокий тыл перестаёт быть тылом. Отряд наш, как вы знаете, находится в Подмосковье для доукомплектации и тренировки лётного состава, но положение на фронтах вынуждает командование ставить перед нами и боевую задачу. Начальник штаба, прочитайте приказ Высшего военного совета РСФСР.

В приказе говорилось, что в Москве и нескольких городах Верхнего Поволжья одновременно вспыхнули контрреволюционные мятежи. Командиру Военного учебно-опытного отряда предписывалось привести подразделения в боевую готовность и, взаимодействуя с наземными войсками, участвовать в подавлении ярославской группировки противника.

Слово взял комиссар отряда, высокий плечистый лётчик. Он был чисто выбрит, подтянут, не делал никаких замечаний, пока говорили другие. В отряде его считали одним из пионеров русской авиации, знали, что до войны комиссар конспиративно выполнял за границей партийные задания, пользуясь служебными командировками во Францию. Перед началом войны он был арестован, находился в ярославской тюрьме, потерял связь с семьёй и разыскивал её. Говорили ещё, что он отказался от крупного штабного поста в революционном Петрограде, чтобы не порывать с лётным делом и не отвыкать от штурвала. Глядел комиссар, несмотря на проседь, ещё довольно молодо.

– Насчёт общей обстановки много толковать не стану. Сами знаете. В Мурманске – англо-французы и американцы ждут подкрепления и пытаются продвинуться на Архангельск, Котлас и Вологду. Пришли они на русский Север как союзники России против Германии, а сейчас превратились в активных интервентов и врагов Республики Советов. На Дальнем Востоке – японцы, высадились совсем недавно. На Украине и на всём нашем Западе – немцы. На Кавказе – белые националисты. На Дону – генералы Краснов и Мамонтов. На Средней Волге – чехословаки; на них глядя, в Сибири и на Урале оживились новые претенденты на власть. Все они разных оттенков, но преимущественно одной масти – белой. Покамест только у нас, под Москвою, – продолжал комиссар, – да на Верхней Волге было тихо. И вот господа генералы выработали стройный план – перекинуть с Севера от англо-франко-американцев стратегический мост через Верхнюю Волгу на Среднюю, к чехословакам, то есть связать в один фронт англо-французских интервентов и мятежный чехословацкий легион. К этому плану приурочен, как понимаете, мятеж левых эсеров в Москве и дело в Ярославле. Москва, как спелая груша, должна упасть прямо в руки генералам Антанты.

Комиссар помолчал, обводя взглядом командиров. И хотя он лишь повторил то, что они видели перед собой на карте фронтов, слушатели потупились: уж очень невесела картина! Внутри сплошного кольца – ещё один синий флажок, чуть не рядом со столицей – в Ярославле!

– Однако, товарищи, красивый генеральский замысел уже терпит крах. Московский мятеж эсеров провалился. Подавлены попытки белогвардейских мятежей в Рыбинске, Костроме, Кинешме, Муроме. Только в Ярославле контрреволюционерам удалось овладеть городом, захватить массу оружия, казнить советских руководителей. Есть сведения о гибели комиссара Семёна Нахимсона и председателя губсовета Закгейма. Идут аресты и пытки наших людей. Хозяйничают в Ярославле кадеты, эсеры, меньшевики.

Снова возникла пауза – близко от штаба механики завели мотор, пробуя на малых оборотах. Комиссар прикрыл оконную створку и вернулся к карте.

– Товарищи красные лётчики! Недаром в старину говорили: Ярославль-городок – Москвы уголок! Эта старинная формула обязывает. Будем драться за уголок Москвы. Пошлём сводную эскадрилью.

Лётчики встрепенулись. Кто назначен? Кому лететь? Стояла полная тишина.

– Командование сводной эскадрильей доверено мне, – закончил комиссар. – Пойду на своём «сопвиче[22]22
  Сопвич 1½-Страттер (British Sopwith 1½-Strutter) – как одноместный, так и двухместный многоцелевой самолёт. Массово строился во время Первой мировой войны. Выпускался фирмой «Сопвич Авиейшн Ко, лтд» в Кингстоне. Это был первый британский самолёт, оснащенный синхронизатором, что позволяло переднему пулемёту вести огонь через диск винта. – Прим. ред.


[Закрыть]_» с летнабом[23]23
  Летнаб – лётчик-наблюдатель. – Прим. ред.


[Закрыть] Ильиным. Пилотировать «фарман-тридцатку» будет комэск-один Петров, наблюдателем и фотограмметристом слетает с ним замкомэска-два Крылов ввиду особой важности задания. Для связи прибавим ещё «Ньюпор-24[24]24
  Ньюпор-24 (Nieuport 24) – французский истребитель-полутороплан Первой мировой войны. – Прим. ред.


[Закрыть]», пилот Шатунов. Этот аппарат, как вы знаете, одноместный. Итак, к 18 часам перегнать машины в расположение Первой эскадрильи для проверки готовности к вылету. Предварительно получить на складе динамитные бомбы, по шести пудов на машину! Действуйте, товарищи!

Тем временем начальник штаба отряда сделал новую пометку на карте и подозвал адъютанта.

– Составьте и вручите шифровальщику телеграмму для передачи в Москву, Высшему военному совету, на имя Бонч-Бруевича М. Д. Пишите: «Командир отряда выделил эскадрилью из трёх самолётов для поддержки наступления на Ярославль. Разведывательный полёт с первым бомбометанием назначен на завтрашнее утро. Командование авиагруппой поручено комиссару отряда красному лётчику Шанину».

На следующий вечер в штабе отряда пилоты и летнабы сводной шанинской эскадрильи рассматривали при керосиновой лампе влажные ещё отпечатки фотоснимков, сделанных с воздуха в Ярославле.

На фотографиях отчётливо получились ломаные линии окопов вдоль Волжской набережной, огневые точки на подступах к железнодорожному мосту через Волгу и сильные укрепления противника близ станций Филино и Урочь в Заволжье.

Чернели на снимках зияющие провалы среди городских кварталов в центральной части. Установили, что все колокольни города служат противнику огневыми точками, их насчитали всего до 400, главным образом пулемётных. Здания Духовной семинарии, вахрамеевской мельницы и бастионы Спасского монастыря превращены в крепости. Дым пожаров сделал неразборчивыми отдельные участки на снимках, но, взявши лупу, можно было разглядеть на улицах фигурки в шляпах, мужских и дамских, – это прогуливались состоятельные горожане.

Видны были извозчики, три легковых автомобиля, велосипедисты-самокатчики и до эскадрона конницы. Два бронеавтомобиля, артиллерийские позиции у Демидовского лицея и церкви Николы Мокрого. Небольшое скопление публики наблюдалось на Некрасовском бульваре около повозки с плакатом. Лишь позднее перебежчики помогли расшифровать эту деталь: оказалось, что городские власти возили по улицам для устрашения и вразумления ярославских горожан тело расстрелянного военного комиссара Нахимсона.

На рябоватом просторе Волги, захваченном объективами воздушных фотографов, было почти пусто. Действовала переправа – буксирный пароходик волок плоскодонный паром в заволжский район Тверицы, находящийся у белогвардейцев. Какой-то остроносый пароходик притулился у самолётской пристани. И ещё одно судно сиротливо чернело на стрежне, против здания Арсенала, между паромной переправой и стрелкой реки Которосли.

Это была забытая баржа-гусяна, походившая сверху на глубокую лохань. На дне её валялись дрова, спали вповалку какие-то люди и чуть отсвечивала вода. На снимках баржа вышла плоховато – её заволокло дымом пожаров, полыхавших на обоих берегах Волги. Рассматривая фотоснимки реки в районе боёв, командир сводной эскадрильи Шанин особого внимания на эту баржу не обратил…

2

Чтимый в Поволжье Иванов день пришёлся по новому календарю на 7 июля и совпал с воскресеньем.

Во всех двадцати церквах и двух соборах губернского города Костромы благовестили к ранней обедне. По случаю праздника не курились дымами трубы механического завода у вокзала, на Правобережье, не гремели по булыжным мостовым кованные железом колёса ломовых подвод, замерли визгливые пилорамы на лесопильне, и речной ветер свободно разносил звучную колокольную медь по дальним пригородам и присельям Костромы.

На паперти Успенского собора перешёптывались нищие, убогие и калеки, приковылявшие затемно. Всяк знал своё место на ступенях и загодя старался оттеснить подальше от дверей всех тех, кто послабее и потише, особливо нездешних, пришлых.

Нищие сразу углядели опоздавшую даже к обедне супружескую чету крестьян-стариков в запылённой одёжке-обувке, с сумками через плечо. Таким бы самое место – соборная паперть, а они внутрь храма попёрли! Старик скоро поднялся с колен перед распятием, а женщина ещё долго била поклоны, плакала и тихонько подпевала хору.

Замечено было, что руки у этой богомолки пухлые и чистые, самые барские, и супругу своему она шептала слова не по-нашему, он же ей отвечал сердито: «Ма шер, поторопись, нам пора».

Нищие удивились бы, узнавши, что для этой четы греется в одном городском особняке вода для ванны, раскрыты чемоданы с дорожными костюмами не крестьянского покроя и закладывается в тарантас пара лошадей. И кучер предвкушает немалые чаевые: подрядился довезти часа за три до села Красного, а это вёрст тридцать с гаком! Оттуда – вниз, рекой…

Где ж было догадаться нищей братии, что замеченный ими крестьянин не кто иной, как отставной обер-офицер Борис Сергеевич Коновальцев. Лишь сутки назад, в ночь на 6 июля, он вдвоём с супругой покинул мятежный Ярославль с особым поручением от самого Георгия Павловича Зурова, владельца поместья Солнцево. Поручение, с которым Коновальцев спешил в слободу Решму, заключалось в том, чтобы немедленно найти там юношу Макария Владимирцева и вместе с матерью доставить к троюродному дяде-благодетелю в Ярославль, где полковник Зуров желал держать мальчика поближе к собственной особе.

Ведь город удалось захватить за несколько часов без всякого участия французских или английских войск, высаженных в Архангельске или уже готовых к высадке. Эти союзные войска, узнав о крупном успехе белых сил в Ярославле, немедленно двинутся на соединение с ними. Глядишь, недельки через две ударят и в Московском Кремле уцелевшие колокола, и патриарх Тихон провозгласит многая лета войскам Перхурова Ярославского, равно как и англо-французским освободителям столицы. Вот к этому моменту и должен быть под рукой полковника Зурова юноша Владимирцев, чтобы кто-нибудь другой не воспользовался его неопытностью и не попытался злоупотребить его положением юридического владельца Солнцева.

Подумал Борис Сергеевич и о себе, вывез из города, ставшего так внезапно фронтовым, кое-что ценное из собственного имущества. Сперва, уже за Волгой, добрались до Солнцева. Местный священник, отец Феодор, снарядил чете Коновальцевых лошадь и таратайку. Пятьдесят вёрст от Солнцева до Костромы проделали за ночь. В собор пришли к обедне в дорожном маскараде – не дай бог, не узнал бы кто-нибудь из красных беженцев или ярославских коммунистов. Бережёного Бог бережёт! А в Ярославле остался старший сынок Николенька, поручик-артиллерист. За него и молилась в соборе Анна Григорьевна Коновальцева. Сама она решила переждать ярославскую грозу у родственников в Кинешме, пока супруг отвезёт в Ярославль Макария Владимирцева.

Тем временем сам «владелец» Солнцева, босой, в заплатанных парусиновых штанах и порванной синей рубахе в белый горошек, весьма неуверенно поднимался по лестнице-стремянке, что вела почти к самому крыльцу тётушки Серафимы. Макарка задерживался на каждой ступеньке, оттягивая возвращение домой.

У него были неприятности.

Понедельник 8 июля выдался таким жарким, что все Макаровы сверстники ещё с утра торчали на берегу, у рассохшейся лодки. Её превратили в самолётский пароход «Князь Иоанн Калита», и Макарка был штурвальным. Заигрались так, что не слыхали обеденного колокола. А когда поняли, что обед прошёл, – нельзя же было лезть на откос, даже не искупавшись!

Купание затянулось, от ныряния и прыжков в воду крутились в голове какие-то колёса. Предстоит нагоняй за опоздание, и рубаха как-то порвалась в игре. Хорошего впереди было мало, он не спешил!

Однако дома его ждала встреча столь неожиданная, что всё разом переменилось. Оказывается, у матери сидел важный гость из Ярославля. Пенсне, стоячий бобрик волос… Макар узнал его с первого взгляда: опекун Коновальцев Борис Сергеевич. Мигом припомнился корпус, зуровское поместье, Ярославль… Сердце у Макара ёкнуло и захолонуло.

Ещё ошеломительнее оказались свежие распоряжения, привезённые гостем: не далее как через час, ближайшим пароходом, Макару и его матери предстоит отъезд в Ярославль.

Мать покорно собирала в дорогу своё и Макаркино летнее имущество. Нехитрая кладь уместилась в пузатом саквояже и круглом бауле.

Никто не пошёл их проводить к унженскому пароходику. Благополучно сели, вечером миновали Кинешму, а в Костроме пришлось пройти проверку.

Однако и та прошла спокойно. На Макара и его мать проверяющие не обратили внимания, а опекун прикинулся таким больным и расслабленным, что контроль не только дал разрешение проследовать к родным в Диево Городище, но даже помог всем троим сесть на тихоходный моторный баркас. Через два дня высадились в Диевом Городище. До Ярославля оставалось двадцать вёрст, но, разумеется, путники скрывали своё намерение попасть в мятежный город. Нужно было с осторожностью искать какой-нибудь оказии.

И она подвернулась!

Близ устья речки Шиголости появилась лодка бакенщика. Оказалось, что Семён-бакенщик служит в Ярославле, имеет там будку на левом берегу и рыбацкий шалашик на Нижнем острове. Коновальцев упросил принять всех троих на борт, и Семён-бакенщик согласился при условии, что грести помогут, а расчёт за провоз будет произведён не керенками, а солью и табаком.

– Ну а как дела-то в Ярославле? – осторожно осведомился в пути Коновальцев.

– Нам, мужикам, в тех делах интересу нету, – хмуро отвечал Семён. – Да вскоре сами увидите, хотя лучше бы вам туда и не соваться. Будем ближе подплывать – пригинайтесь, а то ежли заметят – застрелят. Вон, гроза вроде собирается – она проскользнуть поможет…

В первых сумерках 11 июля перед потрясёнными путниками предстал знакомый город в озарении грозовых зарниц, пожаров и артиллерийского огня. С песчаной отмели Нижнего острова трое вновь прибывших с ужасом глядели на пылающий Ярославль. Макаркина мать утирала слёзы.

– Говорил вам – чистый Содом и Гоморра! – ворчал бакенщик Семён, перетаскивая пожитки в шалаш, сплетённый из лозняка. – Предупреждал, говорил – а вы всё своё! Мол, вези в город!

Борис Сергеевич просто онемел. За шесть суток такие страшные разрушения! Можно ли надеяться, что Николенька жив? А Зуров? Мыслимо ли искать его в таком аду? Коновальцев сразу решил, что соваться самому нельзя.

Макар пошёл на мысок отмели с Семёном проверить перемёты. В воде, у самого берега, они заметили сучковатое берёзовое полено, а за ним Макарке почудилось какое-то движение, лёгкий плеск и бульканье. Не крупная ли раненая рыба?

Семён-бакенщик вошёл по колено в воду и ахнул от неожиданности. В следующий миг довелось Макару испытать великое потрясение. Вместе с бакенщиком и матерью стал он оказывать помощь бесчувственному, полумёртвому человеку, которого с грехом пополам удалось вытащить из воды…

Часа два спустя бакенщик Семён уложил в лодку свежий улов стерлядок, а Макарка напялил на себя Семёнову брезентовую куртку, поглубже спрятал в кармане записку Коновальцева, адресованную Зурову, и под чёрной грозовой тучей пустился на лодке к правому берегу, озарённому пожарами и орудийными залпами… Мать Макара до тех пор слала сыну вслед благословения и крестные знамения, пока лодочка не потерялась из виду в предгрозовой мгле.

3

С того часа, когда партия арестантов из города попала на борт плавучей тюрьмы, паром приставал к барже ещё дважды, высаживая новых арестантов, но ни разу заключённым не давали поесть. Потом перестали привозить и новых узников. Вести с воли прекратились, надежда на спасение угасла. О событиях гадали по звукам боя, видеть же узники могли только небо над головами, серое от копоти и дыма или чёрное в зареве огней.

Лёжа на груде поленьев, Сашка Овчинников думал только об одном: как выручить отсюда Антонину. Сосед Овчинникова, Иван Бугров, помог Антонине сложить из поленьев подобие ложа для раненого Сашки и больного старика Савватия. Поднимать себя наверх Овчинников не позволил.

– Хватит со мною нянчиться! Небось уже затянуло рану. На мне, бывало, всё как на собаке заживало и отсыхало. Пора костыли ладить, а то могу и ползком. Антонина всплеснула руками.

– Не слушайте вы его! Ему ещё позавчера вспрыскивания были. На пароходе еле допросилась перевязки. Куда ему ползать да костыли ладить? Погубить себя только! Костромич Бугров утешал и сиделку, и раненого:

– Дуришь, парень! Радуйся, что швы целы и нога в лубке! Силушку береги. Война впереди ещё долгая.

– Располагать надобно не дольше как до часа расстреляния или потопления нашего вместе с сим ветхим ковчегом! – вмешался как-то в разговор Бугрова с Сашкой старец Савватий. – Прости им, Господи, обидчикам нашим, ибо во злобе своей не ведают, что творят.

– Нет, дедушка, – успокаивал старца Бугров, – для расстреляния нашлась бы стенка и на берегу. Уж коли загнали нас сюда беляки, значит, не схотели у всего города на виду нас в расход пустить, в мучеников обратить. Потому и утопить такую лохань серед Волги, на глазах населения, родственников – тоже непросто. Но, конечно, может, и придётся поплавать – вот и надобно силушку беречь.

Понемногу Сашка убедился, что и среди арестованных горожан не так-то много настоящих «партейных». Вместе с работниками советских учреждений белогвардейцы схватили их родителей-стариков, жён, родных, а то и просто чем-то не угодивших им горожан. Разом разгромить всю красную силу в городе мятежникам не удалось, значит, сопротивление будет возрастать; те на барже, у кого хватит сил претерпеть лишения до конца, смогут спастись.

Но разве Антонина помыслит о собственной участи? Вон, ладит повязку пожилой женщине, у которой кровоточит ссадина. Не пожалела остаток бинта…

Овчинников неустанно наблюдал за происходящим вокруг. Он заметил, что заключённые, не сговариваясь, молчаливо признают некоторых людей как бы за старших. К таким людям принадлежали, скажем, сосед-костромич Иван Бугров, ярославский железнодорожник со станции Урочь Смоляков, другой рабочий – Иван Вагин, губкомовец Павлов, сотрудница военкомата белокурая Ольга. Никто не выбирал их в начальники, и сами они не выделяли себя из толпы, даже не старались распоряжаться, но именно к их словам прислушивались, сообщениям верили, советы исполняли. Поступки их становились примером.

Сашка ещё не сознавал разумом ту силу, что соединяла этих людей будто невидимой нитью. Но он чувствовал, что сила эта придаёт им спокойствие, словно они знают что-то такое, во что остальные не посвящены. Сашка про себя называл их «товарищи старшие» и определил, что среди трёх сотен узников баржи их едва ли наберётся десятка полтора.

В городе всё чаще ухали пушки, пулемётные очереди иногда сливались в неумолчный вой. Поблизости от баржи сочно хлюпала вода, заглатывая осколок гранаты или пулю. Смачно чокнет пуля пониже ватерлинии, и под дровами вдруг булькнет новая струйка… Появились и первые жертвы обстрела.

Чуваш Василий Чабуев погиб, когда пробовал зачерпнуть из-за борта волжской воды. Потом сыскали бидончик на корме и расплели обрывок причального каната. Смогли добывать воду уже без риска, но тут Шаров решил тронуть охрану жалобными воплями – высунулся из проёма и стал громко молить: «Хлеба! Хлеба!» Вымолил только губановскую пулю и лёг вторым в дальнем конце трюма рядом с Чабуевым. Вскоре там лежало уже пятеро…

Однажды вечером, в полутьме, Сашка решил серьёзно потолковать с Бугровым. Силы тают, пора что-то делать!

Но, вглядевшись получше, Сашка различил по соседству лишь белевшие поленья – ложе Бугрова пустовало. Сашка поискал глазами Ольгу – тоже не обнаружил. Куда-то на корму пробирался Иван Вагин и дружелюбно улыбнулся мимоходом решемцу. Похоже было, что все «старшие» поодиночке направлялись на совет…

…Овчинников медленно сполз со своего ложа. Старец Савватий спал. Чернело на груде поленьев монашеское одеяние Антонины – она тоже заснула и не смогла помешать Сашке пуститься в это его первое путешествие по барже. Волоча ногу и сгибаясь в три погибели, потея от слабости, Сашка заторопился, как мог, следом за Вагиным…

Позади штабеля с телами жертв шло летучее заседание партийной группы заключённых. Коммунисты только что выслушали сообщение помощника ярославского губвоенкома Полетаева – его привезли с последним паромом. Он рассказал о гибели Нахимсона и Закгейма, о новых приказах, что уже расклеены по городу за подписями «Главноначальствующего вооружёнными силами северной Добровольческой армии Ярославского района полковника Александра Перхурова».

– Что это за полковник и что он приказывает? – спросила Ольга.

– Офицер, дворянин, тверской помещик. Упразднил у нас Советскую власть. Всё отменил: и милицию, и комиссаров, и земские комитеты. Чистый орёл!

– Так земские-то комитеты не Советская власть вводила, а Керенский, – заметил Павлов, депутат губкома.

– Всё равно, не признал комитетов полковник Перхуров. Полицию ввёл, старост, исправников. Только царя Николая на ярославский престол не возвёл. Решил подождать, пока эсеры в Москве кремлёвские соборы у большевиков отберут. По дороге мы спросили у начальника конвоя, какая сейчас в городе власть.

– Что же он вам ответил, товарищ помвоенком?

– Всё чин чином растолковал. Говорит, Союз защиты родины и свободы покуда установил в городе военный порядок, а потом Учредительное собрание утвердит новую государственную власть, гражданскую. Мы его спросили: сами-то вы, ваше благородие, какой партии? Отвечает: я социал-демократ, только без жидов, Советов и без комиссаров. Тоже орёл! Под стать главноначальствующему.

– В Рыбинске, слыхать, то же самое, – вставил рабочий Пронин, металлист из Твериц. – Про это в тех приказах тоже напечатано… Бои, похоже, затягиваются, люди у нас на барже надежду теряют, слабости поддаются.

– Не попытаться ли с берегом связаться? – сказала Ольга. – Может, плотик из поленьев соорудить, послать кого-либо на берег? Неужели никто не добивается, чтобы нам хоть от родных передачу разрешили? Сердце болит, как о старушке своей подумаю, ведь ей нас из окошка видно: на набережной дом!

– Что ж, – ответил помвоенкома Полетаев, – может, мысль твоя правильная, подумаем. Но пока надобно народ просто от чёрных мыслей отвлечь, приободрить. Тут на носу есть мужчина в тёмном пиджаке, работник музея. Я прислушался, когда он про наш город рассказывал. Мне думается, пусть бы погромче для всех рассказал про наши достопримечательности, про старину нашу.

– Ну, насчёт церквух разных старец монах небось почище музейщика наплёл бы, – заметил сердито Пронин. – Где какие мощи святые да какой праведник спасался. Ох, видел я, пока нас сюда из каземата вели, как эдакий монах-праведник из пулемёта очереди давал.

– Из Спасского монастыря не одни офицеры стреляли, а с монахами вместе, – подтвердил и Вагин. – Теперь поговорка даже пошла в городе: «что ни попик, то и пулемётик». Кстати, какими судьбами к нам монах и монашка попали?

– Это я могу пояснить, – сказал Бугров. – Старик офицеру казачьему возражать стал: дескать, не его стариковское дело беляков на брань благословлять. А сиделка раненых не покинула. Их обоих под горячую руку с нами в один кузовок и толкнули. И скажу вам так, товарищи: сестрица, сами видите, хорошая, заботливая, никому в помощи не отказывает, да и пригожа больно – что глаза, что бровки! Будто нарисованные! Такая только глянет на тебя, улыбнётся – и то сразу на душе легчает!

Все засмеялась.

– Небось приучили её нас за зверьё считать, – начал было Пронин, как вдруг из-за штабеля высунулась чья-то рука и легла на плечо Бугрову. Все с удивлением узнали раненого Сашку Овчинникова. Почти невидимый за шпангоутом, он тихонько подобрался к сидевшим коммунистам.

– Ты что, Овчинников? – в недоумении спросил Бугров. – Чего тебе?

Сашка внимательно оглядел серевшие в сумраке лица, подольше задержал взгляд на Ольге. В руках у неё был карандашик и книжка курительной бумаги: пока не стемнело, Ольга делала себе пометки. Овчинников примостился на полене рядом с Ольгой и сказал:

– Пишете, значит? Что ж, запишите и меня.

– Куда тебя записать, товарищ? – удивился Полетаев. – У нас здесь сейчас партийное собрание. Вот кончим и тут же с тобой потолкуем. Погоди маленько.

– Нечего и годить. Пишите и меня в ваше собрание. Чтобы и мне, стало быть, считать себя партейным. Пишите так: Овчинников, Александр Васильевич, с 1897 года. Ещё чего вам про меня знать надобно?

– Ты хочешь в коммунисты записаться? – переспросил помвоенкома. – Так тебя понять?

– Да. Желаю вступить.

– А ты кем на воле был?

– Крестьянин я. Из села Решмы.

– Бедняк? Середняк? Ведь крестьяне разные бывают.

– Отец вроде бы середняком считался. А я ещё своего хозяйства не имею, на брата работаю. По конской части.

– А брат твой?

– Этот справный, Овчинников, Иван. По конному делу первый у нас заводило. Только я его делов знать больше не хочу. Уйти надумал из села. Учиться.

– Ну а в политике маленько разбираешься? Знаешь, что по этой части с коммуниста спрос немалый?

– Разбираюсь плоховато, а научиться желаю. Насчёт белых-красных вроде бы разобрался, на то мужику большого ума не нужно.

– Газеты читаешь? Ленина знаешь, слыхал?

– Слыхал. Всей красной силе – голова.

– Разрешите мне, – вмешалась Ольга. – Вот, понимаешь, Овчинников, если придут сюда, на баржу, белые офицеры, они раньше всего скомандуют: коммунисты, комиссары, жиды – два шага вперёд! Это может случиться ночью этой, через час, завтра, в любую минуту. И должен будет коммунист, не дрогнув, голову сложить за народ. Ты подумал об этом?

– Как раз об этом и подумал. И так решил: с вами держаться. Всё сумею, как подобает. Не сумлевайтесь. Пишите!

– А в Бога ты веруешь, Овчинников?

– Конечное дело, верую! Что же я, зверь?

– А знаешь, что коммунисту верить в Бога не положено?

– Стороной и про это слыхал, только не может того быть, чтобы Ленин запрещал совесть иметь. Какой же человек без веры, без совести? Никакой цены такой шаромыжник не имеет.

– Вот видишь, Овчинников, какой ты, оказывается, ещё несознательный товарищ? Владимир Ильич, товарищ Ленин, пишет и повторяет, что религия – опиум народа. Понял? Опиум – значит дурман, яд. Буржуазия отравляет ядом ум трудящихся, чтобы сделать их покорными. Бог для порабощения твоего выдуман, и только. Ясно?

– Не, не ясно. Много добрых людей верует. Вон хоть Антонина. У неё отец-мать образованные были, а она – верует. Ведь я как понимаю: человеку понятие нужно иметь, что грех, а что дозволено. А без Бога как понимать грех? Почему не украсть, не убить? Отстанет народ от совести – разбалуется вовсе. А ты – опиум! Чем ты без него человека в рамках удержишь? Выходит, тогда и на клятву, и на присягу плюнуть можно?

– Вот что, Овчинников, – сказал помвоенкома. – Это разговор очень интересный и нужный, но долгий. Сейчас, понимаешь ли, просто некогда. Наступил трудный момент. Мёртвых надо убрать, уже крайняя пора, а к борту и проёмам не подступишься. Надо у людей дух поднять, надежду укрепить. Подумать, как будем дальше бороться, как и чем нам от пуль защититься. Об этом сейчас у нас и речь.

– Что привело тебя сюда, Овчинников? – спросила Ольга.

– То и привело, что замечаю – о людях у вас забота, о спасении. И я всё время про это думаю, планы строю. Имею ещё силы немножко. Если что надумаете – я с вами. Что поручите – всё исполню.

– Да ведь не с нами ты, Овчинников, а с Господом Богом, – сказал Смоляков. – Ты Богу слуга, не людям. И поскольку ты знаком с Бугровым подольше и поближе – советуйся, он тебе многое растолкует, чего ты сегодня ещё не понимаешь.

– Ну а в партию-то вы меня записали?

Смоляков привстал, давая понять Овчинникову, что он становится лишним.

– Вот что, парень! Здесь сейчас – фронт, а коммунистом на фронте может быть только самый верный, проверенный человек, кому дороже всего – знамя революции, какая бы гроза ни трепала это знамя. Притом человек, свободный от тёмных предрассудков и пережитков. Потом сам поймёшь это.

– Постой-ка, Смоляков, – сказал Бугров. – Парня этого я маленько знаю. Никак господин подъесаул с ним общего языка найти не смог. А мы, думается, должны найти. Считаю так, товарищи: надо уважить просьбу. Здесь каждый, кто до смертного часа остаётся верен делу революции, достоин считаться коммунистом, коли сердце его того требует. А билет на берегу выдадим. Предлагаю принять Овчинникова Александра и оговорку сделать, чтобы потом занялся изживанием своих предрассудков.