Текст книги "Умирая в себе. Книга черепов"

Глава 18

После ухода Тони из моей комнаты на 114-й улице я ждал два дня, ничего не предпринимая. Я полагал, что она успокоится и вернется или раскается и позвонит от кого-нибудь из знакомых, сожалея, что поддалась панике, и я доставлю ее домой на машине. Кроме того, за те два дня я вообще не мог и пальцем пошевелить, ибо все еще страдал от последствий своего невольного странствия. Чувство было такое, будто кто-то схватил меня за голову и тащит к себе, растягивая шею, как резиновую ленту, а потом отпускает с громким «чвак», взбалтывая мне мозги. Так что я провел два дня в постели, главным образом дремал, читал и время от времени вскакивал как безумный на каждый телефонный звонок.

Но она не вернулась и не позвонила. Во вторник, на третий день после «странствия», я начал разыскивать Тони. Первым делом обратился к Тедди, ее боссу, весьма приятному, образованному человеку, очень вежливому, очень веселому. Нет, он ее не видел. Это очень срочно? Он может дать номер ее домашнего телефона. «Но я звоню из дома, – сказал я. – Ее здесь нет, я не знаю, куда она ушла. Мое имя – Дэвид Селиг». «О!» – вздохнул он сочувственно. Я попросил, чтобы она позвонила мне, если появится в конторе.

Затем я начал опрашивать ее подруг: Алису, Дорис, Элен, Пам, Грэйс. В большинстве своем они, как я знал, не любили меня. И чтобы понять это, не требовалось телепатии. Они считали, что Тони губит себя, связавшись с человеком без карьеры, без перспектив, без денег, без цели, без таланта и даже без политических взглядов. Все пятеро сказали мне, что ничего не слышали о Тони. Голоса Дорис, Элен и Пам звучали искренне; две другие девицы, как мне показалось, лгали. Я поехал на такси к Алисе, в Виллидж, заглянул в ее мозг. Целых девять историй, которые мне были вовсе ни к чему, но о Тони ни намека. Шпионить было противно, и я не стал зондировать Грэйс. Вместо этого позвонил писателю, чью книгу Тони редактировала, узнать, видел ли он ее. «Нет, не появляется уже третью неделю», – ответил он ледяным тоном. След потерялся.

Я промучился всю среду, гадая, как же быть? Под конец сорвался на мелодраму и позвонил в полицию. Продиктовал скучающему дежурному сержанту приметы Тони: высокая, стройная, длинные темные волосы, карие глаза. Не находили ли неопознанных тел в Центральном парке? Или в мусорных стоках подземки? Или в подвалах домов по Амстердам-авеню? Нет. Нет. Нет. «Если что-нибудь обнаружим, мы тебе сообщим, парень, – сказал сержант, – но, по-моему, ты зря тревожишься». Полиция, что с них возьмешь? Взволнованный, безутешный, я поплелся в «Грейт Шанхай» пообедать, но аппетита не было, и хорошая пища пропала зря. (В Европе дети голодают, Дэви. Ешь! Ешь как следует!) Затем, сидя над останками креветок с жареным рисом, окончательно выбитый из колеи своей утратой, я занялся дешевкой в той манере, какую всегда презирал: тщательно рассмотрев посетительниц ресторана, я выбрал среди них одну, неразговорчивую, разочарованную, сексуально доступную, с потребностью в поднятии духа. Разумеется, затащить в постель ту, кто хочет туда лечь, совсем не трудно, отчасти даже скучно. Мне попалась довольно приятная на вид женщина лет двадцати пяти, замужняя и бездетная. Муж ее, преподаватель Колумбийского университета, очевидно, больше интересовался своей диссертацией, чем женой. Он просиживал вечер за вечером в читательном зале Батлеровской библиотеки, что-то там выискивая, домой заявлялся поздно, изнуренный, раздраженный и почти ни на что не способный. Я привел ее в свою комнату – а куда же еще? – но довести дело до конца не сумел; она решила, что в том ее вина, и два томительных часа подряд плакалась мне в жилетку. Потом я не выдержал, приложил все свое старание – и кончил почти сразу. Да, не лучший миг в моей жизни. Когда же я вернулся, проводив ее домой – угол 110-й улицы и Риверсайд-Драйв, – зазвонил телефон. Пам! «Я узнала, где Тони, – сказала она, и внезапно мне стало жутко стыдно за свою, если можно так выразиться, измену. – Она у Боба Ларкина на 83-й улице».

Ревность. Отчаяние. Унижение. Агония.

– Какой такой Боб?

– Ларкин. Декоратор, дизайнер. Она вечно рассказывает о нем.

– Не мне.

– Это один из старых друзей Тони. Они были очень близки. Думаю, она гуляла с ним в школе. – Долгая пауза. Пам сочувственно хихикнула. – Можешь не волноваться, Дэвид! Ларкин – голубой. Для Тони он отец-исповедник. Она всегда бежит к нему, когда ей тяжко.

– Понимаю.

– Вы разошлись с ней?

– Не уверен. Вероятно, да. Не знаю.

– Могу я чем-нибудь помочь? – И это Пам, которая, как я полагал, считала меня злым роком Тони и советовала ей поскорее расстаться со мной.

– Дай мне его телефон, – попросил я.

Один гудок, другой, третий. Наконец Боб Ларкин снял трубку. В самом деле, сладкий тенор, слегка шепелявый, ни дать ни взять игрушечный медвежонок. Почему у всех голубых похожие голоса?

– Тони здесь? – спросил я.

Он насторожился:

– Кто ее спрашивает?

Я назвался. Он попросил меня подождать и с минуту или больше советовался с ней, прикрывая трубку рукой, потом сказал, что да, Тони здесь, но она очень устала, отдыхает и не хочет сейчас говорить со мной.

– Это срочно, – настаивал я. – Пожалуйста, скажите ей, что это срочно.

Снова совещание, и вновь – тот же самый Ларкин предложил мне позвонить через два или три дня. Я стал объяснять, ныть, умолять. И тут, в разгар моего представления, раздался голос Тони, которая, очевидно, выхватила трубку из рук у Ларкина:

– Зачем ты звонишь?

– А разве не ясно? Я хочу, чтобы ты вернулась.

– Не могу.

Она не сказала «не хочу». Сказала «не могу».

– Почему? Ты не хочешь сказать почему?

– Нет.

– Ты даже записку не оставила. Ничего не объяснила. Убежала, и все.

– Извини, Дэвид.

– Ты что-нибудь увидела во мне при «странствии»?

– Давай не будем. Все позади.

– Я не хочу, чтобы все было позади.

– А я хочу.

Я хочу! Вот так: ворота лязгнули, захлопнувшись перед самым носом. Но я не собирался позволить ей задвинуть засов. Я сказал, что она кое-что забыла у меня: книги, платья. Конечно, я лгал, – Тони забрала все подчистую. Однако мне удалось-таки убедить ее, и я вызвался принести забытое по новому адресу. Она не позволила мне прийти. «Предпочитаю больше тебя не видеть, – так она сказала. – Все проще». Но голос ее звучал неуверенно, тоном выше, чем обычно, и не так чисто. Я знал, что она все еще любит меня; даже в выгоревшем лесу находятся пни, что дают зеленые побеги. Вот так я рассуждал, вот таким я был дураком. В любом случае она не могла взять и послать меня куда подальше, так же как не смогла не снять телефонную трубку или отказать мне в свидании. Своей настырностью я заставил ее уступить.

– Хорошо, – сказала она. – Но ты зря теряешь время.

Было около полуночи. Судя по духоте и разлитой в воздухе влажности, приближался дождь. На небе не было ни звездочки. Я спешил, задыхаясь от городской сырости, давясь горечью своей расшатанной любви. Ларкин жил на девятнадцатом этаже огромной, выстроенной уступами башни, очень далеко, на Йорк-авеню. Открывая мне, он улыбнулся мягкой, сочувственной улыбкой, как бы говоря: «Бедный ублюдок, ты ранен, ты истекаешь кровью и пришел, чтобы добавить еще». Ему было около тридцати: высокий мужчина с мальчишеским лицом, длинными непослушными волосами, большими неровными зубами. Он как будто излучал тепло, симпатию и доброту. Неудивительно, что Тони побежала к нему.

– Она в гостиной, – сообщил Ларкин.

Он привел меня в просторную, со вкусом обставленную комнату, несколько шизоидную по оформлению, с цветными кляксами на стенах, старинными доколумбовскими артефактами в подсвеченных витринах, эксцентричными африканскими масками и мебелью из хромированной стали, – подобное можно видеть на фото в воскресных номерах «Таймс». В этой квартире шедевром была гостиная – большая, светлая, с белыми стенами и выпуклым окном, из которого открывался великолепный вид на Квинс за Ист-Ривер. Тони сидела у окна, на угловатой кушетке, темно-синей с золотыми крапинками. Она выглядела много старше, на ней была безвкусная одежда, никак не вязавшаяся с роскошью обстановки: изъеденный молью красный свитер, который я терпеть не мог, короткая, старомодная черная юбка, темная шаль. Она откинулась на спинку, оперлась на локоть и вытянула вперед ноги. В этой позе она казалась такой костлявой, такой неуклюжей. Глаза тусклые, волосы спутанные. Когда я вошел, она даже не пошевелилась. От нее исходила неприкрытая враждебность, и я остановился футах в двадцати от кушетки.

– Где вещи, которые ты принес? – спросила она.

– Вещей нет. Мне нужен был предлог, чтобы увидеть тебя.

– Я так и думала.

– Так что же не так, Тони?

– Не спрашивай. Только не спрашивай! – Голос ее сорвался на самый низкий регистр, перешел в хриплое контральто. – Тебе вообще не следовало приходить.

– Если бы ты сказала, что я…

– Ты хотел навредить мне. Ты хотел испортить странствие. – Она раздавила сигарету и немедленно закурила следующую. – Я поняла, что ты мой враг, что мне надо избегать тебя, и потому собрала вещи и ушла.

– Твой враг? Ты сама знаешь, что это неправда.

– Это очень странно. Я ничего не понимаю. Я говорила со многими, с теми, кто влил в себя целые реки кислотки, и они тоже не понимают. Как будто наши мозги сцепились, Дэвид. Нас словно связал телепатический канал. И все-все поплыло от тебя ко мне: ненависть, яд. Я услышала твои мысли. Увидела себя твоими глазами. Помнишь, ты сказал, что тоже балдеешь, хотя и не глотал ЛСД? А затем добавил, что читаешь мои мысли. Вот что испугало меня. Эта путаница, когда наши мозги переплетаются и все-все в тумане. Никогда не слышала, что от кислоты такое бывает.

Тут бы мне сказать ей, что здесь не наркотик виноват, что все ее ощущения зависели от моего особенного мозга, от силы, дарованной мне природой. Эдакое проклятие, врожденное уродство. Но слова застыли у меня на губах. Как мог я признаться? В общем, момент был упущен. Вместо этого я буркнул:

– Ну, хорошо, с нами случилось что-то не то. Мы были немножко не в себе, но теперь все кончилось. Не надо прятаться от меня. Пошли домой, Тони!

– Нет!

– Тогда завтра или послезавтра?

– Нет!

– Я не понимаю.

– Все изменилось, – сказала она. – Я никогда не смогу жить с тобой. Ты просто пугаешь меня. Странствие позади, но и сейчас я смотрю на тебя и вижу демона. Вижу получеловека-полувампира с большущими крыльями, длинными желтыми клыками и… О боже, Дэвид, я не могу этого выдержать! Я все еще чувствую, что наши мозги сцеплены. Что-то ползет из твоей головы в мою. Никогда, никогда больше я не притронусь к кислоте. – Машинально она раздавила сигарету и нащупала следующую. – Мне плохо. Я хочу, чтобы ты ушел. У меня голова болит, когда ты рядом. Пожалуйста, уйди. Извини меня, Дэвид.

Я не посмел заглянуть в ее мозг. Испугался, что зрелище, которое мне там откроется, опалит мне душу. Но в те времена дар мой еще был так силен, что невольно, даже не желая того, я воспринимал общее ментальное излучение тех, кто находился поблизости. И мысли Тони подтверждали ее слова. Она все еще любила меня, но кислота, хотя и не серная, а лизергиновая, разъела наши отношения, открыв эти ужасные ворота между нашими разумами. Для Тони было мучительно находиться со мной в одной комнате. И я ничего не мог поделать. Я составлял стратегические планы, искал подходы для сближения, разумные соображения, пытался исцелить ее серьезными и нежными словами. Никакого результата. Вся мысленно проигранная дюжина диалогов завершалась одинаково: Тони умоляла меня уйти из ее жизни. Вот так. Конец! Она была здесь, но неподвижная, с мрачным лицом, ее большой рот кривила гримаса боли. Куда исчезла та ослепительная улыбка? Казалось, Тони постарела лет на двадцать. Совсем пропала ее особенная, экзотическая красота принцессы пустыни. Но, окутанная болью, она стала для меня ближе, чем раньше. Она горела в огне страдания, терзалась муками жизни. И у меня не было возможности пробиться к ней.

– Хорошо, – сказал я спокойно. – Мне тоже жаль.

Все позади. Внезапно, быстро, без предупреждения. В воздухе звякнула пуля, в шатре предательски взорвалась граната, с ясного неба упала наковальня. Свершилось. Снова один. И даже нет слез. Плакать? Что мне оплакивать?

В течение всего нашего разговора Боб Ларкин тактично держался в сторонке, в глубине своего холла, со всеми его оптическими, черными и белыми бумажными иллюзиями. Он проводил меня нежной, печальной улыбкой.

– Спасибо, что вы позволили прийти к вам так поздно, – сказал я, направляясь в двери.

– Не за что. Совсем плохо?

Я кивнул:

– Да, совсем.

Мы поглядели друг на друга, затем он подошел ко мне и неожиданно сжал мою руку повыше локтя, как бы без слов желая мне держаться, пережить бурю, собраться с силами. Он был так открыт, что я невольно проник в его мозг, увидел всю его доброту, сочувствие, грусть. И ко мне перешел от него яркий образ, видение из памяти: всхлипывающая, подавленная Тони, оба они нагие лежат на новомодной круглой кровати, ее голова покоится на его мускулистой волосатой груди, а его руки – на бледных шарах ее грудей. Тело ее дрожит от желания, а его бессильное мужество напрасно старается принести ей утешение. Его нежная душа воюет сама с собой, истекает жалостью и любовью к Тони, но напугана ее бурной женственностью, ее грудью, ее лоном, ее податливостью. «Ты не должен делать этого, Боб, – твердит она. – Ты не должен, на самом деле не должен». А он говорит, что хочет, что самое время решиться сейчас, ведь они знают друг друга столько лет. «Это же приободрит тебя, Тони. Ведь человеку нужно некоторое разнообразие, правда?» Сердце его рвется к ней, но плоть сопротивляется, и соитие, когда оно наконец происходит, получается торопливым, патетичным и неумелым: неохотные толчки плоти, слезы, дрожь, недомогание, а под конец – смех, как бы торжество над болью. Он целует ее слезы, она серьезно благодарит за старания. И они засыпают, как дети, бок о бок. Как цивилизованно, как нежно! Бедная моя Тони! Прощай, прощай!

– Я рад, что она пришла к вам, – сказал я Ларкину. Он проводил меня до лифта. А что, я должен был плакать?

– Когда она придет в себя, уверен, она позвонит вам, – подбодрил он меня. Мы пожали друг другу руки, я выдал ему самую лучшую улыбку из своего репертуара. Счастливо оставаться!

Глава 19

Моя пещера. Двенадцатый этаж в домах Марбл-Хилл. Бродвей, угол 228-й улицы, в прошлом муниципальная застройка для жителей среднего достатка, ныне зверинец для деклассированных, чужеродных и безродных городских отбросов. Две комнаты, ванная, кухонька, передняя. Некогда вы не могли попасть в эти дома, если у вас не было жены и детей. Ныне и одинокие могут проникнуть сюда, если они в нужде. Обстоятельства меняются; когда город гниет, прежние правила нарушаются. Бо́льшая часть обитателей – пуэрториканцы, с примесью ирландцев и итальянцев. В этой берлоге папистов Дэвид Селиг, конечно, аномалия. Иногда он думает, что обязан ежедневно приветствовать соседей, переводя на латынь «Шма Изроэль», но не знает слов. А может быть, «Кол Нидре» или «Каддиш»? Горький хлеб ели наши предки в стране египетской. Селиг счастлив, что его таки вывели из Египта в Землю обетованную.

Не желаете ли пройтись с экскурсоводом по пещере Дэвида Селига? Пожалуйста, вот сюда. Но не трогайте ничего, будьте добры, и не клейте жевательную резинку на мебель. Ваш сегодняшний экскурсовод – приятный, интеллигентный, несколько нервный человек – сам Дэвид Селиг. Чаевых не берет. Итак, приветствую вас, люди. Милости просим в мое скромное жилище. Начнем наш тур с ванной. Вот посмотрите – это труба, а это желтое пятно на кафеле было уже тогда, когда Селиг въехал в квартиру. Это мусорное ведро, а это аптечка. В этой комнате Селиг проводит много времени. Для тех, кто хочет постичь его суть, ванная – источник ценных сведений. Он, например, принимает душ два или три раза в день. Что бы это значило, как вы думаете, что он старается смыть? Не трогай эту зубную щетку, сынок! Ладно, идем дальше. Видите ли вы эти плакаты в коридоре? Это все творения 60-х годов. Здесь изображен поэт Аллен Гинсберг в костюме Дяди Сэма. Это грубая вульгаризация тонкого топологического парадокса голландского печатника М. Г. Эшера. А здесь нагая молодая пара, которая занимается любовью на травке у Тихого океана. Восемь или десять лет назад сотни тысяч молодых людей украшали подобными картинками свои комнаты. И Селиг, хотя был уже не молод, делал то же самое. Он частенько подражал новомодным веяниям и причудам, стараясь покрепче привязать себя к современному стилю жизни. Полагаю, что эти плакаты обладают теперь немалой ценностью; Селиг перевозил их из одной дешевой квартиры в другую.

А это спальня. Темная, узкая, с низким потолком, типичная для муниципальных строений предыдущего поколения. Окно закрыто во всякое время, чтобы меня не будил поезд, с ревом несущийся по эстакаде. Заснуть здесь достаточно трудно, даже когда вокруг совсем тихо. А это кровать, на ней Селигу снятся скверные сны, если он нечаянно подслушает мысли соседей и вставит их в свои фантазии. На этой же кровати он занимался любовью примерно с пятнадцатью женщинами по одному, два или три раза с каждой, в течение тех двух с половиной лет, что он обитает в этой квартире. Ах, не смущайтесь так, юные леди! Секс – нормальная человеческая потребность, и она остается существенной в жизни Селига, даже в зрелые годы. В будущем она может стать особенно важной, поскольку секс, помимо всего, – способ общения с другими человеческими существами, а личный канал связи Селига, похоже, для него скоро закроется. Вас интересует, кто эти пятнадцать особ? Не все они девушки, многие – женщины, и немолоденькие. Селиг очаровывал их своей скромностью и убеждал разделить с ним часок радости. Обычно он не приглашал их вторично, а те, кого приглашал, часто отклоняли предложение, но все это в порядке вещей. Нужное он получал. Ну и что тут такого? Кто его осудит? Пятнадцать женщин за два с половиной года – не так уж много для холостяка. Уверяю вас, Селиг находил это достаточным. На кровать прошу не садиться. Она старая, подержанная, куплена на распродаже, которую Армия спасения устраивает в Гарлеме. Я приобрел ее за несколько баксов, когда переезжал сюда из меблированной комнаты на авеню Св. Николаса, поскольку здесь мне уже потребовалась собственная мебель. До того, примерно в 1971-м или 1972-м, у меня была водяная кровать – очередная дань причудам моды, но я так и не смог привыкнуть к постоянному бульканью и шуршанию и в конце концов сбагрил ее некой юной леди, которой она пришлась весьма по вкусу. Ну, что еще тут интересного? Боюсь, что очень мало. Комод с ящиками, в них обыкновенная одежда. Пара поношенных шлепанцев. Разбитое зеркало на стене; надеюсь, вы не суеверны? Кособокий книжный шкаф, битком набитый старыми журналами, которые никогда не будут перечитываться: «Партизан Ревью», «Эвергрин», «Пари Ревью», «Нью-Йорк Ревью оф букс», «Энкаунтер» – гора литературного хлама плюс несколько научных журналов по психоанализу и психологии; за них Селиг хватался время от времени в надежде лучше понять самого себя, но всегда отбрасывал со скукой и раздражением. Ладно, давайте уйдем отсюда. Эта комната, должно быть, подавляет. Переместимся в кухоньку. Здесь плита с четырьмя конфорками, небольшой холодильник, стол с крышкой из жаростойкой формики, за которым Селиг поедает немудреные завтраки и обеды (как правило, он ужинает не дома). А отсюда мы войдем в святая святых квартиры – комнату в форме буквы «L» с синими стенами – гостиную, она же кабинет.

Здесь вы можете проследить всю историю интеллектуального развития Дэвида Селига. Вот коллекция пластинок, около сотни хорошо сохранившихся дисков, некоторые из них даже 1951 года выпуска (архаичные монофонические записи). Почти исключительно классическая музыка, хотя туда втерлись пять или шесть пластинок джаза, начиная с 1959 года, и пять или шесть рока после 1969-го. Все это было приобретено с целью – так и не осуществившейся – расширить кругозор. Иначе говоря, вы найдете здесь в основном примеры аскетической музыки: Шенберг, поздний Бетховен, Малер, Берг, квартеты Бартока, пассакалии Баха. Ничего такого, что, прослушав, можно было бы насвистывать. Селиг не слишком разбирается в музыке, но знает, что именно ему нравится. И вам не стоит очень уж переживать по этому поводу. А тут его книги: они собирались с десятилетнего возраста и любовно перевозились с места на место. Пожалуйста, вот вам археологические пласты его книжных залежей. На самом дне Жюль Верн, Уэллс, Марк Твен, Дэшил Хэммет, Сабатини, Киплинг, сэр Вальтер Скотт, Ван Лоон – «История человечества», Веррил – «Великие завоеватели Южной и Центральной Америки». Книги рассудительного, серьезного, замкнутого мальчика. Затем, с наступлением юности – квантовый скачок: Оруэлл, Фицджеральд, Хемингуэй, Харди, ранний Фолкнер. Посмотрите на эти редкие издания 1940-х и начала 1950-х годов: устаревший формат, тонкая пластиковая обложка! Поглядите, что можно было купить за 25 центов. И эти научно-фантастические книги с соблазнительными картинками и ярким набором относятся к той же эпохе. Я глотал их целиком, надеясь найти ключ к моей собственной натуре в фантазиях Брэдбери, Азимова, Хайнлайна, Старджона, Кларка. Поглядите, вот «Странный Джон» Степлдона, вот «Хэмпденширское чудо» Бересфорда, вот целая книга рассказов под названием «Посторонние: дети чуда» – о суперсуществах с чудовищными отклонениями. Я подчеркнул множество пассажей в этой книге, главным образом там, где не соглашался с авторами. Посторонние? Эти писатели сами были посторонними, воображая силы, которых никогда не было. А я, обладающий подобной силой, юный странник по чужим умам, имел основания возражать им. Их потрясал страх перед ненормальностью, они упускали из виду экстаз. Впрочем, думая сейчас о соотношении страха и экстаза, я готов признать, что те авторы знали, о чем писали. Друзья, теперь у меня меньше оснований, чтобы спорить.

Посмотрите, насколько изысканным становится круг чтения Селига во время учебы в колледже. Джойс, Пруст, Манн, Элиот, Паунд – иерархия старого авангарда. Французский период: Золя, Бальзак, Монтень, Селин, Рембо, Бодлер. Добрую половину полки занимает Достоевский. Лоуренс, Вулф. Мистический период: Августин, Фома Аквинский, «Дао Дэ Цзин», «Упанишады», «Бхагавад-Гита». Философский период: Фрейд, Юнг, Адлер, Райх, Райк. Марксистский период. Назад к литературе: Конрад, Форстер, Беккет. И движение к переломным шестидесятым: Беллоу, Пинчон, Маламуд, Мейлер, Бэрроуз, Барт, «Уловка-22» и «Политика опыта». О да, дамы и господа, перед вами очень начитанный человек!

А здесь его папки. Драгоценная персоналия, ожидающая пока неведомого биографа. Табели с низкими оценками по поведению («Дэвид выказывает мало интереса к работе и часто подводит класс»). Груда поздравительных открыток ко дню рождения матери и отца. Старые фотографии; неужели этот толстый веснушчатый мальчик и долговязая личность, которая возвышается перед вами, – одно и то же лицо? А этот мужчина с высоким лбом и натянутой улыбкой – Пол Селиг на склоне лет – отец вышеуказанной личности, умерший (ой, вэй, папелэ!) 11 августа 1971 года от осложнения после операции прободной язвы. Эта седая женщина с выпуклыми глазами, свидетельствующими о болезни щитовидной железы, – Марта Селиг, жена Пола, мать Дэвида, преставившаяся (ой, вэй, мама!) 15 марта 1973 года от таинственного нагноения внутренних органов, возможно, от рака. А эта хмурая юная леди с холодным, острым как нож лицом – Джудит Ханна Селиг – приемная дочь П. и М. – нелюбимая сестра Д. Дата на обороте фотографии – июль 1963 года. Следовательно, Джудит здесь восемнадцать лет, и это апогей ее ненависти ко мне. Как же она похожа тут на Тони! Раньше я никогда не замечал сходства. Обе смуглые, как цыганки, у обеих длинные черные волосы. Однако у Тони глаза были теплые, любящие, за исключением последних дней, а в глазах у Джудит для меня только лед, лед, лед, как на планете Плутон. Но продолжим исследование личного имущества Дэвида Селига. Вот его коллекция эссе и курсовых работ, написанных за годы обучения в колледже. («Кэрью – изысканный и куртуазный поэт, в чьих произведениях чувствуется влияние и выверенного классицизма Джонсона, и гротесковой фантазии Донна – интересный синтез. Стихи его аккуратно построены и хороши для декламации. Например, в таком стихе, как «Не вопрошай, где властелин…» заимствуется гармоническая простота Джонсона, в то время как в «Посредственности отвергнутой любви» или «Неблагодарная красавица грозила» поэт по своему остроумию приближается к Донну».)

Как удачно, что Д. Селиг сберег весь этот литературный мусор. Теперь, спустя годы, эти бумаги превратились в капитал, на который он и живет; вы, конечно же, знаете, как зарабатывает себе на жизнь герой нашего повествования.

А что еще мы можем найти в этих архивах? Машинописные копии бесчисленных писем. Среди них совершенно официальные послания: «Уважаемый президент Эйзенхауэр!..» – «Уважаемый папа Иоанн!..» – «Уважаемый генеральный секретарь Хаммаршельд!..» Некогда очень часто, а в последнее время редко он посылал эти письма в дальние уголки планеты. Судорожные, односторонние попытки установить контакт с глухим миром. Тщетные старания сохранить во Вселенной порядок, прямо противоположный всеобщему термодинамическому хаосу. Не желаете ли взглянуть поближе? Пожалуйста!

«Вы говорите, губернатор Рокфеллер, что с увеличением запасов ядерного оружия на всех нас, как на государственных деятелей, так и на рядовых граждан, ложится тяжелая ответственность. Мы обязаны сохранить наши жизни и здоровье нации. Отставание нашей гражданской обороны нельзя оправдать убеждением в том, что любая ядерная война – трагедия и что мы приложим все усилия для установления надежного мира. Разрешите мне не согласиться с вами, господин губернатор. Ваша программа бомбоубежищ – это идея морально ущербного ума. Трата энергии и ресурсов для спасения и сохранения этих «страусов, спрятавших головы в песок», как я считаю, политика неумная и опасная, которая…»

Губернатор, отвечая, выразил мне благодарность и прислал оттиск той самой речи, против которой я протестовал. Можно ли требовать большего?

«Мистер Никсон, вся ваша предвыборная кампания основана на утверждении, что Америка никогда не благоденствовала так, как при президенте Эйзенхауэре, а потому голосуйте за меня, и я обеспечу вам еще четыре таких года. Для меня это звучит, как крик доктора Фауста: «Фервайле дох, ду бист зо шен!»[6]6
  «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» (нем.)


[Закрыть] (не слишком ли я литературен для вас, мистер вице-президент?). Но примите во внимание, когда Фауст произнес эти слова, Мефистофель явился за его душой. Признайтесь честно, считаете ли вы текущий момент истории таким сладким, чтобы стоило остановить часы времени навсегда? Прислушайтесь к стонам страдающей страны! К голосам негров Миссисипи, к плачу голодных детей фабричных рабочих, выброшенных на улицу в связи со спадом производства в правление республиканцев! Услышьте!..»

«Дорогая миссис Хемингуэй! Позвольте мне присоединиться к словам многих тысяч тысяч, выражающих печаль по поводу смерти вашего мужа. Смелость, проявленная им в жизненной ситуации, которая стала невыносимой, пример для каждого из нас, кто…»

«Уважаемый доктор Бубер!»

«Уважаемый профессор Тойнби!»

«Уважаемый президент Неру!»

«Уважаемый мистер Паунд! Весь цивилизованный мир радуется вместе с вами по поводу снятия с вас этого преступного и несправедливого обвинения, которое…»

«Уважаемый лорд Рассел!..», «Уважаемый секретарь Хрущев!..», «Уважаемый м. Мальро!.. уважаемый… уважаемый… уважаемый…» Примечательная коллекция, согласитесь. Со столь же запоминающимися ответами: «Может быть, вы правы» – такое писали. «Я благодарен за ваш интерес ко мне» – и это писали. «Недостаток времени не позволяет мне подробно отвечать на все письма, но можете быть уверены, что ваши предложения будут внимательно рассмотрены» – это тоже писали. «Клопа ему в постель, этому ублюдку». В общем, бывало всякое.

К несчастью, у нас нет воображаемых писем, которые Селиг диктовал сам себе, но никогда и никуда не посылал, например:

«Уважаемый мистер Кьеркегор!

Я совершенно согласен с вашим замечательным утверждением, где вы говорите, что всемогущество Бога – абсурд, и объясняете далее: «Абсурд – это не такой фактор, который может быть отвергнут без надлежащего компаса понимания; он не тождествен невозможному, неожиданному, непредвиденному». В моих опытах с абсурдным…»

«Уважаемый мистер Шекспир!

Как удачно вы сказали: «Любовь не есть любовь, когда она колышется под ветром иль клонится пред лезвием серпа». Ваш сонет, однако, ставит вопрос: «Если любовь не любовь, то что же такое это чувство близости, которое может быть так абсурдно и неожиданно разрушено мелочами?» Если вы можете представить себе какие-либо иные существенные правила взаимоотношений людей, которые…»

Поскольку подобные послания возникали под влиянием момента и их часто невозможно объяснить, у нас нет удовлетворительного критерия оценки такого рода писем. Селиг создавал их иногда по сотне в час. «Дорогой судья Холмс! В «Саутерн Пасифик Ко. Йенсен. 244, США. 205, 221 /1917/ вы пишете: «Я распознаю без промедления, что судьи делают и что они должны делать, но они могут делать это только между делом, поскольку они ограничены молярным и молекулярным движением». Эта великолепная метафора мне не совсем ясна. Я должен признаться, что…»

«Дорогой мистер Селий!

В настоящее время мир болен. Если бы я был врачом и вы спрашивали бы моего совета, я должен был бы ответить: «Творите молчание!»

Искренне ваш Серен Кьеркегор.

(1813–1855)»

И еще там есть три папки с толстыми картонными обложками цвета беж. Они не предназначены для публичного осмотра, поскольку в них хранятся письма личного свойства. По условиям нашего соглашения с «Фондом Дэвида Селига», мне запрещено цитировать их, но можно пересказывать. Это его письма девушкам, а иногда и ему от девушек, которых он любил или хотел любить. Самое раннее датировано 1950 годом, на нем написано большими красными буквами: «НЕ ОТПРАВЛЕНО». «Дорогая Беверли» – так оно начинается, в нем в избытке откровенных рисунков, сюжеты которых подсказаны подростку его необузданным воображением. Что вы можете рассказать нам об этой Беверли, Селиг? Ну, она была низенькой, миловидной, всегда в хорошем настроении, у нее были веснушки, пышная прическа. В классе биологии она сидела прямо передо мной. Кроме того, у нее была сестра-близнец Эстелла, полная противоположность Беверли в силу какой-то прихоти генетики, хмурая и плоская, в отличие от своей полногрудой сестры. Возможно, из-за этого она и была такой хмурой. Эстелле я нравился, может быть, она и не отказалась бы переспать со мной, что доставило бы мне в мои 15 лет бездну удовольствия, но я ее презирал. Мне она представлялась прыщавой, неумелой пародией на мою любимую Беверли. Пока мисс Мюллер, наша учительница, бормотала про митоз и хромосомы, я бесцеремонно, «босиком» разгуливал по мозгу Беверли. Она же склонна была все свои цветочки и ягодки подарить Виктору Шлитцу, крупному, костлявому, зеленоглазому и рыжему парню, который сидел рядом с ней. За один заход в мозг Беверли я узнавал массу подробностей о сексе, потому что по утрам она была полна переживаний 12-часовой давности, бурно изучая все детали своих вечерних приключений с Виктором. Я не ревновал ее к нему. Он был красивым и самоуверенным парнем, вполне достойным ее, а я отчаянно трусил, чтобы залезть под юбку хоть к какой-нибудь девице. Так что я тайно ездил «зайцем» на этом романе, воображая, что повторяю с Беверли все штуки, которые проделывал Виктор. И продолжалось это до тех пор, пока я не вошел в ее голову поглубже и не узнал, что для нее я всего лишь забавный гномик, коротышка, шут, чудак. Как же выделиться в таких обстоятельствах? И я написал то письмо, изобразив в подробностях все, что они с Виктором вытворяли, приписав в заключение: «Тебя не удивляет, откуда я все это знаю? Ха, ха, ха!» Подразумевалось, что я некий супермен, способный проникать в интимные тайны женской души. Я уповал на то, что она сразу же упадет в мои объятия в трепетном обмороке, но по зрелому размышлению пришел к выводу, что скорее она сочтет меня сумасшедшим или же в обоих случаях отвернется от меня окончательно. Так я и не отправил того письма. Прочла его не Беверли, а моя мать, прочла и положила на место, не посмев мне что-нибудь сказать. Я заглянул в тот вечер в ее мысли. Была ли она возмущена или шокирована? Да, была, но вместе с тем и гордилась, что мальчик ее уже стал мужчиной, даже пишет непристойные письма хорошеньким девочкам. Подумайте, мой сынишка дорос до порнографии!