Текст книги "Похищенный, или Приключения Дэвида Бэлфура (сборник)"

Глава VII
Плавучая тюрьма

Я очнулся в темноте и ощутил ноющую боль во всем теле, я был связан по рукам и ногам, и меня оглушало множество незнакомых звуков. Я различил рев воды, как у громадной мельничной плотины, тяжелые всплески волн, сильный шум парусов и громкие крики матросов. Все кругом то с головокружительной быстротой вздымалось, то столь же быстро устремлялось вниз, а я чувствовал себя таким разбитым, что вообще не понимал, где нахожусь. Путаные мысли мелькали в моем мозгу, пока я не осознал, что лежу где-то внутри злосчастного брига, что ветер, похоже, усилился и начался шторм. Мною овладели мрачное отчаяние, горькое раскаяние в своем безрассудстве и безумный гнев на дядю. Я снова впал в забытье.

Когда я пришел в себя, тот же рев, те же беспорядочные сильные толчки оглушили меня и принялись трясти, как куклу. Ко всем моим страданиям добавилась морская болезнь человека абсолютно непривычного к морю. Пока я рос, я перенес немало испытаний, но ни одно из них не могло даже сравниться с тем, что я пережил в первые часы пребывания на «Конвенте», ни одно так не терзало мне душу и тело. Я услышал пушечный выстрел и рассудил, что, наверное, экипаж брига не в состоянии справиться со стихией и подает сигналы бедствия. Я обрадовался: уж лучше погибнуть в океане, чем сгинуть в рабстве. Как же я ошибался! Позже я узнал, что из пушки палили по приказу капитана, – вот пример того, что даже худшие из людей имеют свои положительные стороны. Оказалось, мы крейсировали тогда в нескольких милях от Дайзерта, города, где построили «Конвент» и где несколько лет назад поселилась миссис Хозизен, престарелая мать капитана. Теперь, куда бы ни направлялся корабль – домой или в рейс, – в дневные часы он никогда не проходил мимо Дайзерта, не салютовав из пушки и не вывесив флаг.

Я потерял счет времени: в той вонючей конуре внутри судна, где я лежал, день ничем не отличался от ночи, часы тянулись вдвое дольше обычного, и положение мое не оставляло ни малейшей надежды на лучшее. Я молил только об одном: чтобы бриг разбился в щепки о какой-нибудь утес или погрузился носом вперед в глубину океана. Наконец спасительный сон избавил меня от сознания моих несчастий. Пробудился я от луча света – надо мной, направляя мне в лицо ручной фонарь, стоял человек лет тридцати, невысокого роста, с зелеными глазами и рыжими всклокоченными волосами.

– Эй, – позвал он, – ты жив?

Я не смог выдавить из себя ни звука и зарыдал. Он пощупал у меня пульс, осмотрел рану на моей голове, промокнул ее влажной тканью и перевязал.

– Да, – сказал он, – удар сильный. Ничего, крепись! Еще не настал конец света. Начал ты неудачно, но все поправимо. Ты ел что-нибудь?

Я сделал знак, что не желаю даже смотреть на еду. Он дал мне выпить из жестяной чашки коньяку, разбавленного водой, и ушел. Когда он явился во второй раз, я не спал, но и не бодрствовал: глаза мои были широко раскрыты, морская болезнь как будто отступила, но страшная слабость и головокружение лишили меня последних сил. У меня дико болело все тело, а веревки, которые опутывали мои руки и ноги, казалось, жгли меня огнем. Зловоние моей темницы уже успело пропитать меня с головы до ног, отвратительные крысы шныряли вокруг и задевали меня по лицу, кошмары один ужаснее другого рисовались в моем лихорадочном воображении.

Подняли люк трюма, служившего мне тюрьмой, и луч фонаря, осветивший крепкие темные стенки корабля, показался мне лучом солнца, упавшим с неба, – я чуть не закричал от радости. По лестнице ко мне спускались двое: первым – тот самый рыжеволосый с зелеными глазами коротышка, который двигался, слегка пошатываясь, а за ним – Хозизен. Рыжий опять осмотрел мою рану на голове и переменил мне повязку, а капитан просто стоял рядом и мрачно разглядывал меня.

– Сэр, – сказал первый, обращаясь ко второму, – у него сильный жар, потеря аппетита, а здесь ни света, ни воздуха. Сами понимаете, что это означает.

– А куда я его дену, мистер Райэч? – огрызнулся капитан.

– Как куда? – вскинул брови зеленоглазый. – Он ранен и болен, тут ему не место. Выпустите его из трюма на бак.

– Это ваше мнение, – буркнул капитан, – но решения на корабле принимаю я, потому что я – хозяин. Пусть он остается там, где лежит.

– Погодите, давайте разберемся по порядку, – произнес мистер Райэч. – Вас щедро вознаградили, но я-то ничего не получил. Да, вы выдаете мне жалованье за то, что я служу вашим помощником на этой старой посудине, и, кажется, я выполняю свои обязанности исправно и даром не ем ваш хлеб. Но позвольте, при чем тут этот малый? Мне за него не платили.

– Если бы вы иногда проносили бутылку мимо рта, мистер Райэч, вам вообще цены бы не было, – грубо ответил шкипер. – Не лезьте в чужие дела, а лучше приберегите энергию, которая скоро понадобится для вашей службы. – С этими словами Хози-Ози повернулся к нам спиной и уже одной ногой ступил на лестницу, как мистер Райэч схватил его за рукав:

– Вы получили деньги за убийство, не так ли?

Хозизен высвободил руку и закричал:

– Вы нарушаете устав! Отставить этот разговор!

– Почему же? – спокойно возразил мистер Райэч, глядя капитану прямо в лицо. – Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю.

– Мистер Райэч, мы с вами в плаванье в третий раз, и вы знаете мой характер. Да, я непреклонен, иной раз жесток, но этого требует служба. То, что вы сейчас мне сказали, гнусно и постыдно. Вы завистливый злобный человек с нечистой совестью. С чего вы вообще взяли, что я собираюсь убивать мальчишку?

– Он сам умрет, если держать его в этой конуре, – настаивал мистер Райэч.

– Прекратите, сэр, и возьмите себя в руки, вас ждет служба, – отчеканил Хозизен и бросил на ходу, поднимаясь по лестнице: – Мальчишку тащите куда хотите.

Во время их странного разговора я лежал нем как рыба, а потом увидел, что зеленоглазый, то есть мистер Райэч, повернулся вслед своему хозяину и поклонился ему едва ли не до земли – наверное, в насмешку. Я также заметил, хотя чувствовал себя очень худо, что помощник капитана пьян, но, похоже, несмотря на свое пристрастие к зелью, он человек хороший и может мне помочь. Я не ошибся: минут через пять веревки на моих руках и ногах перерезали, какой-то матрос водрузил меня на спину, отнес на бак и положил на деревянную скамью, куда навалили кучу одеял. Это последнее, что я запомнил, проваливаясь в тяжелый сон.

Какое блаженство открыть глаза при дневном свете и обнаружить себя в обществе людей, а не крыс! Каюта на баке показалась мне большой, вдоль стен тянулись койки, на которых сидели и курили или же спали матросы, свободные от вахты. День стоял тихий, ветер дул теплый, люк не задраивали. Через иллюминаторы свободно проникал свет, а время от времени при поворотах корабля – пыльный солнечный луч, который ослеплял меня, но я только радовался. К тому же, едва я пошевелился, один из матросов по приказу мистера Райэча принес мне какое-то целебное питье и велел лежать смирно, заверив, что только тогда я скоро поправлюсь.

– У тебя ничего не сломано, – успокоил он меня, – а рана на голове – пустяк. Это я тебя ударил.

На баке я провел много дней под неусыпным надзором матросов и не только выздоровел, но и познакомился со своими соседями по каюте – людьми, надо признаться, очень грубыми. Оторванные от всего, что есть в жизни лучшего, матросы обречены все вместе качаться на бурных волнах, выполняя приказы своего начальства, такое же грубого, как и весь экипаж. Некоторые из моих новых знакомых прежде ходили на пиратских кораблях и вытворяли такое, что мне и подумать страшно. Другие дезертировали с королевских судов, за что их приговорили к виселице, и они гордились этим. Все без исключения матросы любили драться и не упускали случая вступить врукопашную даже со своими лучшими друзьями. Тем не менее, проведя в этом отнюдь не благополучном обществе несколько дней, я устыдился, что прежде думал о матросах с отвращением и невежливо поступил, когда ушел от них на молу в Куинсфери, точно они были не люди, а какие-то нечистые животные. Я убедился, что на свете нет людей совершенно дурных: у каждого имеются достоинства и недостатки, и матросы «Конвента» – не исключение. Разнузданные, подчас жестокие, они ценили доброту, по-своему понимали, что такое честность, а порой вели себя, как наивные деревенские простаки, во многом похожие на меня.

Один из них, матрос лет сорока, часами просиживал у моей койки, рассказывая мне о своей жене и детях. Когда-то он ходил в море рыбаком, но лишился лодки, завербовался на торговое судно и покинул свою семью. С тех пор миновало много лет, но я до сих пор помню этого человека. Жена, которая, по его словам, была намного младше него, напрасно ждала его возвращения; наверное, она так и провела всю жизнь одна, и никто не помогал ей разводить по утрам огонь в очаге, нянчить детей и ухаживать за ними, если они болели. Как показало будущее, для некоторых из моих знакомых матросов это плавание оказалось последним – в скором времени их поглотило море, они утонули, и их съели акулы, а о мертвых нельзя отзываться дурно. Кстати, я благодарен матросам за доброе дело – они возвратили мне деньги, которые сначала украли у меня и поделили между собой. Правда, почти трети суммы я лишился, но в итоге все равно обрадовался, ведь деньги наверняка пригодились бы мне в той стране, куда меня везли. Я знал, что бриг шел к берегам Каролины, и понимал, что окажусь там отнюдь не в качестве изгнанника. Торговля людьми в то время была уже ограничена, а после восстаний в колониях и образования Соединенных Штатов ее вообще запретили, однако в дни моей юности белых людей, случалось, еще продавали в рабство на плантации – именно к этой участи меня приговорил мой дядя-злодей.

Юнга Рэнсом, старый знакомый, от которого я впервые узнал, что «Конвент» доставляет невольников в Америку, прислуживал в капитанской каюте, там, на полу, он и спал, но время от времени приходил к нам на бак, всякий раз показывал следы очередных побоев и проклинал мистера Шона. Я громко возмущался жестокостью старшего помощника, но матросы относились к нему с глубоким уважением. Шон, – утверждали они, – лучший моряк на корабле, отличный лоцман и по натуре своей вовсе не плохой, когда трезвый; последнее, впрочем, случалось редко. Я понаблюдал за обоими помощниками капитана и заметил, что мистер Райэч, который тоже регулярно прикладывался к бутылке, и в трезвом состоянии мог нагрубить, ударить, ввязаться в драку, но мистер Шон и мухи не обижал, пока не напивался. Я спросил у матросов про капитана, и мне ответили, что железный по натуре Хозизен сохраняет выдержку в любом состоянии, даже если выпьет.

Я старался, как мог, помогать несчастному Рэнсому и дал себе слово, что попытаюсь сделать из него хоть что-то похожее на человека или, вернее, на нормального мальчика. Но это оказалось очень трудным. Ничего доброго и светлого из своей прошлой жизни, предшествовавшей поступлению на корабль, мальчишка уже не помнил, кроме того, что его покойный отец делал часы и в доме у них висели ходики в виде скворца, который чирикал веселую песенку. Все остальное начисто стерлось из детской памяти за годы тяжелой работы и грубого обращения. Он был упрям и несообразителен, зато быстро усваивал все порочное и верил во всякую чушь, которую болтали ему матросы. Так, жизнь на суше в его представлении являлась адом, где мальчиков ловили и отдавали в ремесло – иначе говоря, в рабство, где учеников постоянно били и держали в смрадных тюрьмах. В любом порту или городе Рэнсом почти каждого встречного принимал за мошенника, который только и думает, как поймать простаков в ловушку и обвести их вокруг пальца. Гостиницы и трактиры, по его мнению, – все сплошь притоны, куда матросов заманивают специально, чтобы обокрасть, отравить или зарезать. Я много раз убеждал юнгу, что он не прав, рассказывал ему, как хорошо мне было на суше, как меня любили родители, сытно кормили и обучали в школе, как много я имел друзей; я всячески внушал ему, что жизни на суше вовсе не нужно бояться, – увы, все впустую.

Вся натура Рэнсома сводилась к двум примитивным состояниям: плаксивости – когда его били, и он горько рыдал, жаловался и клялся, что сбежит; и бесшабашности, когда он начинал гримасничать, кривляться, бахвалиться и уверять, что доволен своей жизнью, ибо другим приходится куда хуже. В этом втором состоянии он часто задирался со мной и поднимал меня на смех с моими проповедями и поучениями – так происходило, когда он являлся ко мне пьяный, потому что перед этим, как он выражался, «опрокидывал» стакан водки в капитанской каюте. К дурному зелью его приучал мистер Райэч – да простит его Бог! – и, без сомнения, «по доброте душевной». Не говоря уже о том, что алкоголь разрушал здоровье мальчика, один только вид несчастного всеми брошенного ребенка, когда он напивался и начинал шататься, приплясывать и нести всякую околесицу, у нормального человека вызывал слезы. Отнюдь не все сочувствовали бедному юнге – некоторые матросы смеялись и потешались, глядя на него, зато другие становились мрачнее тучи: наверное, они вспоминали собственное детство или своих детей, – и приказывали Рэнсому немедленно бросить эти глупости и подумать о том, что его ждет, если он с малых лет пьет спиртное. Я очень жалел Рэнсома, мне было больно и совестно смотреть на него, и даже теперь я нередко вижу во сне этого несчастного мальчика.

Дул встречный ветер, и течение бросало «Конвент» то вверх, то вниз, люк мы задраили, каюта наша освещалась только фонарем, висевшим на перекладине. Работы хватало: каждую минуту матросам приходилось то ставить, то убавлять паруса. Постоянное напряжение сказывалось на настроении команды: с утра до вечера мои соседи шумели, бранились и ссорились, а я круглые сутки слушал этот гвалт, ведь меня не выпускали на палубу. Судите сами, как надоела мне такая жизнь, – я с нетерпением ждал перемен.

Перемены последовали, я опишу их чуть позже, а сперва хочу рассказать, о чем я беседовал с мистером Райэчем, ибо после этого я почувствовал некоторое облегчение в своих мытарствах. Застав однажды помощника капитана в легком опьянении – в трезвом виде он никогда не заходил к нам в каюту, – я взял с него слово хранить тайну и поведал ему свою историю. Он объявил, что она напоминает ему балладу, но пообещал сделать все возможное, чтобы помочь мне. Он велел мне взять бумагу, перо и чернила и написать мистеру Кэмпбеллу и мистеру Ранкэйлору и заверил, что если я говорю правду, то с их помощью он почти наверняка сумеет выручить меня из беды и восстановить в правах.

– Пока же не падай духом, – напутствовал он меня. – Не с тобой первым такое случилось, поверь мне. Многие несчастные, которые теперь в рабстве возделывают табак за океаном, еще недавно являлись свободными людьми, имели собственные дома и вели свое хозяйство. Жизнь, парень, полна перемен, порой неожиданных. Вот я, к примеру: сын лорда, почти выдержал экзамен на доктора, а служу у Хозизена.

– Что за история с вами произошла? – из вежливости спросил я Райэча.

– Нет у меня никакой истории, и никогда не было. Я пошутил. – Он весело присвистнул и вышел из каюты.

Глава VIII
Мои новые обязанности

Однажды около девяти часов вечера матрос, который нес вахту вместе с мистером Райэчем, спустился в каюту за курткой и на ходу крикнул нам:

– Кранты! Шон доконал его!

Кого именно постигла столь печальная участь, никто не спросил – все поняли и так. Не успели мы обсудить эту новость, как люк отворился и – невиданное дело! – к нам в каюту спустился сам капитан. Щурясь при мерцавшем свете фонаря, он пристально оглядел койки, подошел ко мне и произнес на удивление довольно приветливо:

– Ты нам нужен, любезный, чтоб прислуживать в каюте. Займешь место Рэнсома, а он переселится на твою койку. Ступай!

Хозизен еще не договорил, как у люка появились двое матросов с нашим юнгой на руках. В эту минуту корабль резко нырнул в глубину, фонарь закачался, и свет упал на мальчика: на его помертвевшем восковом лице застыла гримаса боли и ужаса. В висках у меня застучало, дыхание прервалось, точно меня поразил апоплексический удар.

– Ступай на корму! Что стоишь столбом?! – закричал на меня Хозизен.

Прошмыгнув мимо матросов и безжизненного тела мальчика, я взбежал по лестнице па палубу. Корабль прореза́л длинную с белым гребнем волну, которая наваливалась на судно с правого галса, а слева, под дугообразным основанием фок-зейля[6]6
  Фок-зейль, фок или фока (нидерл. fok) – слово, прибавляемое к названиям снастей, парусов и рангоута, укрепляемых ниже марса на фок-мачте. Кроме того фок – прямой парус, самый нижний на фок-мачте судна.


[Закрыть], я увидел яркий солнечный закат. Я думал, уже настала ночь, и очень удивился; конечно, я не знал, что в эту минуту мы огибали Шотландию с севера и находились в открытом море между Оркнейскими и Шетландскими островами, избегая опасных течений пролива Пентленд-Ферт. Проведя столько времени в потемках на баке и понятия не имея о встречных ветрах, я вообразил, что мы прошли полпути или даже больше по Атлантическому океану. Мне так надоело сидеть взаперти в каюте, что я радовался даже такой «свободе», прыгал с палубы на палубу, бегал между парусами, хватался за канаты и, наверное, упал бы за борт, не удержи меня один матрос, который всегда выказывал мне свое расположение.

Огромная, если принять во внимание общие размеры брига, капитанская каюта, где отныне мне предстояло прислуживать и спать, на шесть футов возвышалась над палубами. В ней стояли привинченные к полу стол, скамейки и две койки: одна для капитана, другая для двоих помощников, которые спали по очереди. На стенах снизу доверху были закреплены запирающиеся шкафчики, где лежали вещи капитана и его помощников, а также часть запасов судна. Главные запасы пищи, воды и пороха размещались внизу в кладовой, куда вел люк, расположенный посреди палубы. Все огнестрельные орудия кроме двух медных пушек стояли на козлах у задней стены капитанской каюты, кортики хранились где-то в другом месте. Маленький иллюминатор с наружными и внутренними створками и стеклянный люк на потолке освещали каюту днем, а после наступления сумерек в ней всегда горела лампа.

Я вошел и даже при не особенно ярком свете сразу увидел смуглолицего человека крепкого телосложения, сидевшего за столом, на котором стояли бутылка коньяка и жестяная кружка. Это был мистер Шон, настоящий моряк, самый авторитетный на «Конвенте». При моем появлении он не пошевелился и не поднял глаз, а продолжал тупо глядеть в стол. Почти следом за мной в каюту вернулся капитан и прислонился к своей койке, кидая мрачные взгляды на старшего помощника. Я очень боялся Хозизена, имея на то основательные причины, но внутреннее чутье подсказало мне, что в эту минуту нечего опасаться капитана, я шепнул ему на ухо:

– Что с ним? – и кивнул на мистера Шона.

Вместо ответа хозяин брига удрученно покачал головой, и лицо его еще больше посуровело. Вскоре пришел мистер Райэч. По его взгляду, брошенному на капитана, я без всяких слов понял, что Рэнсом умер. Мы втроем молчали и смотрели на мистера Шона, который по-прежнему сидел, бессмысленно уставившись в одну точку. Внезапно он протянул руку, чтобы налить себе коньяку, но мистер Райэч опередил, шагнул вперед и отнял бутылку, что удалось ему благодаря быстроте реакции, а не силе. Мистер Райэч разразился проклятиями, крича, что Шон злодей и что Бог накажет за грехи не только его, что вполне справедливо, но и весь бриг. С этими словами Райэч метнулся к открытому люку и выкинул бутылку в море. Мистер Шон мигом вскочил и, наверное, как зверь, растерзал бы своего сослуживца, ведь алкоголик явно потерял рассудок и ему было все равно, что это уже второе за вечер убийство, но капитан вовремя подоспел и загородил собой потенциальную жертву.

– Сидеть! – заорал Хозизен. – Свинья, пьяница, убийца! Мальчишка умер!

До мистера Шона, казалось, понемногу начало доходить, что произошло, он тяжело опустился на скамейку, положил руку себе на лоб и вдруг завопил:

– Так и надо этому гаденышу, он подал мне грязную кружку!

Капитан и мистер Райэч переглянулись, и я прочитал в их глазах сильную тревогу. Хозизен подошел к Шону, взял его за плечи, довел до койки и стал уговаривать, как расшалившегося ребенка, лечь и уснуть. Убийца немного побуянил, похныкал, затем скинул, швырнув в разные стороны, сапоги и растянулся на неудобном ложе.

– Господи! – воскликнул мистер Райэч, обращаясь к капитану. – Что ж вы раньше-то не вмешались? Почему не приняли меры? Теперь поздно, мальчишка убит.

– Мистер Райэч, – строго произнес Хозизен, – в Дайзерте никто не должен узнать, что` у нас тут случилось. Вы меня поняли? Ни одна живая душа. Юнга по неосторожности упал за борт, сэр, вот как было дело. Я охотно заплатил бы пять фунтов, окажись это правдой! – Он повернулся к столу. – Зачем выбросили хороший коньяк? – проворчал он. – Какой смысл, что это меняет? Дэвид, достань другую бутылку там, в крайнем шкафу. – Капитан дал мне ключ. – Вам тоже сейчас не повредит немного коньячку, сэр, – подмигнул он Райэчу, – …после такого ужасного расстройства.

Они сели за стол, чокнулись кружками и выпили. Мистер Шон, стонавший на койке, приподнялся и мутными глазами посмотрел на них и на меня так, словно видел в первый раз. Я весь вечер прислуживал и неплохо справлялся, а на следующий день уже совершенно освоился с новыми обязанностями. Я подавал пищу, которую капитан принимал в определенные часы вместе с тем из помощников, кто в это время не нес вахту. Весь день мне приходилось сновать с бутылками туда-сюда, от одного из трех моих начальников к другому, наливать коньяк, убирать и мыть кружки, а ночью я спал на тонком одеяле, брошенном на крашеные доски в ближнем к корме углу каюты, на самом сквозняке между двумя люками. Но и на такой жесткой холодной постели я не мог выспаться спокойно: меня всякий раз будили, когда кто-нибудь приходил с палубы выпить, а между вахтами все трое усаживались вместе распить бутылку. Я не понимал, как они вообще справлялись со своими обязанностями на судне, когда столько пили, – неприятно было на это смотреть. В других отношениях служба меня не тяготила: скатерти в каюте не постилались, еда состояла из овсяной каши и солонины, лишь дважды в неделю полагался пудинг. По непривычке к морю я нетвердо держался на ногах и неоднократно падал с кушаньем, которое нес, но капитан и мистер Райэч удивительно терпеливо сносили мою неуклюжесть. Я думаю, их мучила совесть: вряд ли они проявляли бы ко мне такую снисходительность, если бы не истязали раньше бедного Рэнсома.

Пьянство, жестокое убийство беззащитного ребенка, а может, и то и другое, очевидно, повредили рассудок мистера Шона. Я не припомню, чтобы когда-либо видел его в нормальном состоянии. Он никак не мог привыкнуть к моему присутствию, неотрывно глядел на меня, иногда с ужасом, и несколько раз отшатнулся, когда я подавал ему еду. Я с самого начала знал, что мистер Шон не отдает себе отчета в том, что произошло, и на второй день своей службы в капитанской каюте убедился в этом. Мы сидели с ним вдвоем, и он несколько минут не сводил с меня замутненного взгляда, потом вдруг побледнел как смерть, поднялся и подошел ко мне. Я сжался от ужаса, хотя ни в чем перед ним не провинился.

– Тебя тут раньше не было? – спросил он.

– Нет, сэр, – ответил я едва слышно.

– Здесь был другой мальчик? – Я кивнул, и он несколько успокоился: – Да, я так и думал, – и, не произнеся больше ни слова, сел за стол и потребовал коньяка.

Наверное, это странно, но, несмотря на все его злодейства, я испытывал к мистеру Шону жалость. Где-то в Лидсе[7]7
  Административный центр графства Уэст-Йоркшир в Великобритании.


[Закрыть] его ждала жена, может, и дети. Впрочем, за давностью лет я забыл: вроде бы, детей у него не было. Я продолжал выполнять новые обязанности – это продлилось, как позже узнают читатели, совсем недолго, – и не жаловался на жизнь. Кормили меня так же, как и начальство, мне даже позволялось брать со стола лакомые пикули – маринованные овощи с пряностями, – любимую закуску капитана и его помощников, и если б я захотел, то мог напиваться с утра до вечера, как мистер Шон. Мистер Райэч, некогда учившийся в колледже, по-дружески беседовал со мной, особенно в веселом настроении, и рассказывал мне много интересного и поучительного. Капитан, хоть и держался со мной строго и отстраненно, иногда позволял себе расслабиться и поделиться со мной воспоминаниями о далеких прекрасных странах, которые он посетил во время плаваний.

Тень бедного Рэнсома лежала на всех нас, но особенно тяжело на мне и мистере Шоне. Меня мучили и собственные тревоги. Я понимал, что моя нынешняя жизнь – еще цветочки, а ягодки впереди. Пока я выполнял грязную работу всего для троих, причем одного из них я даже не считал человеком – убийцам, по моему убеждению, место на виселице, а не на корабле, – в будущем же меня ждала судьба несчастного невольника, изнуряющий труд вместе с неграми на табачной плантации какого-нибудь рабовладельца. Мистер Райэч из осторожности больше не обсуждал со мной мое положение, я попробовал обратиться к капитану, но он отпихнул меня, как собаку. С каждым днем я все больше падал духом и радовался, что хоть работа отвлекает меня от моего угнетенного состояния.