Текст книги "Английская наследница"

К своему ужасу он обнаружил, что его ноги связаны, он падал вперед вместо того, чтобы сделать шаг. К счастью, комната была очень маленькой. Вытянутая рука нащупала край шкафа, он оттолкнулся, но они не упали. Слепой от ярости, думая, что Леония каким-то образом связала его ноги, он поднял ее и бросил на кровать, опускаясь одновременно рядом, чтобы освободиться от пут. Он легко стащил с себя бриджи и ботинки и, поняв, что стесняло его движения, похолодел. Леония не двигалась, и это чуть не вернуло Роджеру самообладание, но вдруг она засмеялась.

Опасаясь шокировать или напугать партнершу, которая, как он знал, была обесчещена, Роджер был прежде сдержан в любви. Он заботливо стимулировал ее и был уверен, что ее желания удовлетворены, но он ограничивал свои поцелуи лишь приличными эрогенными зонами – губы и уши, шея и плечи. Его ласки также были осмотрительными – он гладил ее тело и груди, но осторожно обходил те владения, которые она могла посчитать «грязными».

Леония тоже была осторожна, стараясь усилить ощущение своей невинности. Она прижимала Роджера к себе и возвращала ему поцелуи, но не позволяла своим рукам и рту те формы стимуляции, которые не должна делать невинная девушка или должна их стесняться. Она даже сдерживала себя, занимаясь любовью с Роджером. Тихие вздохи и всхлипы, чуть не стоны восторга вырывались из ее груди. Но она сжимала губы, чтобы не издавать громких дрожащих звуков, не понимая, что попытки самоконтроля тушат костер страсти, так что ее оргазм, как и голос, был изменен.

Смех Леонии был звуком абсолютного восторга. Неистовость Роджера, то, что он забыл раздеться до конца, были доказательством его сильного желания. В ее голосе не было издевки, но Роджер и так чувствовал неловкость и смущение в этом звуке. Вдруг все его самообладание рухнуло.

– Ты что, смеешься надо мной? – пробормотал он. – Я заставлю тебя выть, как сучка в течку.

Мгновением раньше он почти обезумел, желая удовлетворить себя. Это отступило. За прежние годы Роджер научился сдерживать страсть, пытаясь превозмочь фригидность Соланж. Сейчас он снова использовал свое умение – он брал Леонию всеми возможными способами, которые он знал или придумал, чтобы преодолеть ее равнодушие. Он сосал и лизал, целовал и кусал – замечательно выполнил свою угрозу. Леония вопила от страсти, стремясь, чтобы он вошел в нее, содрогаясь в оргазме, но он снова отрывался, чтобы начать все заново, снова и снова, пока она не заплакала от истощения. Эти слезы остановили его временное безумство. Роджер понял, что потерял Леонию навсегда. Соланж ненавидела его за меньшее. Заметив, что Леония отвернулась, он решил, что она никогда не посмотрит на него снова. Он взял ее в последний раз, сходя с ума, пока его семя не изверглось. Затем, содрогаясь от отвращения к тому, что он совершил, он откатился прочь, но она поймала его руку и удержала ее.

– О, мой… – вздохнула Леония, держа его вытянутой рукой, а другой вытирая слезы. – Я должна запомнить, что тебя надо разозлить и посмеяться над тобой еще, но не слишком часто.

Роджер оцепенел от звука ее голоса. Это был лишь тихий шепот, а он ожидал услышать в нем ненависть, так что слова не имели значения. Но ненависти не было, а легкое касание ее пальцев сковывало его. Они лежали в темноте несколько минут, пока Леония собиралась с силами, чтобы повернуться, а Роджер призывал всю свою храбрость, чтобы взглянуть на нее.

Она улыбалась! Ее волосы были темными и влажными от пота, на ресницах еще блестели слезы, но она улыбалась.

– Ты никогда не давал мне шанс, – протянула она игриво.

– Что?

– Я хотела показать тебе, что тебе не нужно искать кого-нибудь для более живых забав, мне кажется, ты уже все нашел.

– О чем ты говоришь? – Роджер поднялся на локте и уставился на отметины, которые он оставил на белой коже Леонии. Она улыбалась ему задумчиво, но сейчас ее губы были сжаты.

– Я говорю о твоей тяге к проституткам, я хочу, чтобы ты сделал мне одолжение, считая хоть чуточку умной. Когда мужчина, предлагающий высшие наслаждения (чувство юмора, страстные руки и губы, любовные взгляды), вдруг становится сердитым и поворачивается в постели спиной, кажется, что есть другая женщина, которая ему больше нравится. – Ты сошла с ума, – выдохнул Роджер. – Нет другой женщины. Я не такой.

– Нет? Может быть, ты научился тому, что показал мне, у непорочных дев? Нет сомнения, что ты хочешь выставить меня из дома, чтобы попрактиковаться с религиозными аскетками.

– Я хочу, чтобы ты покинула дом и спасла свою жизнь, глупышка!

Роджер закусил губу от досады, что не сдержался и снова напугал Леонию, но она не казалась испуганной. Блеск ее глаз сказал ему, что она не верит. Он не знал, смеяться или плакать. Он понял, что она ревнует, но не осуждает его занятий с «религиозными аскетками», просто боится, что он займется любовью с кем-нибудь еще. И сейчас, когда он, наконец, нашел женщину, которая хочет его, он может ее потерять.

– Леония, кроме этого ничего нет. И никогда не будет. Я люблю тебя. Клянусь. – Он заговорил по-английски. Роджер не мог говорить о любви по-французски. Было безумно трудно выговорить эти слова, они напоминали ему о годах страданий.

Это убедило Леонию. Она вдруг поверила, что он не будет лгать по-английски. Свет ярости в ее глазах погас.

– Тогда мы больше не будем говорить о моем уходе, – сказала она тоже по-английски. – Раз ты сказал, что любишь меня, я тоже буду благоразумной и не задам тебе вопросов о том, где ты научился делать такие восхитительные вещи. В конце концов, не мое дело, что ты делал до того, как мы встретились.

Роджер странно взглянул на нее, с такой напряженностью, как будто не ожидал увидеть ее снова. До нее дошло, что Роджер сказал правду, что его отдаление не было связано с усталостью, было еще что-то очень серьезное. Тем не менее, в этот момент ей было все равно. Более тягостная забота поглощала ее. Невозможно устраивать сцену ревности каждый раз, когда они займутся любовью. Но она не хотела вернуться к роли пассивной невинности. Каким бы искренним сейчас ни был Роджер, разнообразие – это приправа, которая укрепляет любовь. Она дотронулась до его лица.

– Мы не будем говорить о том, где ты научился, но ты обучишь меня, да? Это не дело, что ты знаешь так много, что приносит мне удовольствие, а я знаю так мало, что нужно сделать для тебя.

– Милая, – начал Роджер.

– Не такая уж милая, – засмеялась Леония. – Я хочу знать ради твоего блага и моего. У тебя в этом большое преимущество передо мной.

Роджер тяжело вздохнул.

– Надеюсь, смогу. Клянусь тебе, что с радостью посвящу всю жизнь, чтобы обучить тебя. Но завтра ты должна уйти. Слишком опасно оставаться здесь.

Он был чрезвычайно серьезен. Это была не жажда свободы, а страх за нее.

– Разве кто-то узнал меня? – спросила Леония, опять переходя на французский.

– Нет, не в этом дело, – Роджер резко остановился.

Он едва не лягнул себя, что чуть не упустил такую возможность. Ему не надо будет ничего объяснять, а у Леонии не будет причин опасаться за себя и за него. Болезненность и радость так перемешались с физическим истощением, что он не мог уловить мысль, которая посетила его. Однако Леония не пришла в замешательство и отринула все его доводы, прежде чем он успел изложить их.

– Тогда почему мне опасно оставаться здесь? А тебе не опасно? – живо спросила она.

– Это не так, любовь моя, – голос Роджера дрогнул. Как часто после этих слов он слышал оскорбления и насмешки.

– Что же? – пробормотала Леония, придвигаясь к нему.

– Ничего, ничего, сейчас, мне трудно сказать «я люблю». Мне кажется, как только я осмелюсь сказать это, потеряю того, кого люблю. – Ты не потеряешь меня, – заверила Леония, затем поддразнила, – даже если этого захочешь.

– Но я должен. Я сказал тебе. Завтра ты должна уйти.

– Но я не хочу уходить и не уйду.

Роджер устало попытался найти рациональное объяснение положения, опасного для нее, а не для него. Он думал, что должно быть множество причин, вызывающих такую ситуацию, но ничего не мог придумать, чувствуя только выворачивающую душу потерю, предчувствуя страдания в пустой постели. И все становилось еще хуже из-за того, что Леония любила его. Если ему вместе с Тулоном грозит гильотина, она будет страдать. Это было приятно и слегка притупляло горечь, но вся боль оставалась внутри. Если он умрет, она останется без защиты. Фуше сделает, что сможет, возможно.

– Я так устал, Леония, – вздохнул Роджер. – Давай оставим все на утро.

ГЛАВА 17

Утром Роджер возобновил попытку уговорить ее, но было уже поздно, к Леонии вернулась ее уверенность. Ночью она была так измучена, что Роджер смог сыграть на ее страхе, обратиться к воспоминаниям и как-то убедить ее. В ярком свете утра, хорошо отдохнувшая, окрыленная признанием Роджера, она была неумолима. Он старался уверить, что неправильно понял ее вопрос этой ночью, что кто-то узнал в ней аристократку. Леония слушала его, уперев руки в бока, неосознанно подражая жене торговца, когда та была в боевом расположении духа.

– Вздор! – выкрикнула она.

Роджер едва сдержался, чтобы не положить ее на колено и хорошенько отшлепать. И это он, готовый отдать сердце, чтобы уберечь ее от боли, защитить от страха, горя и обвинений, должен выслушивать, как все это она называет «вздором».

– Отлично, – вспыхнул он, – я не хотел бы, чтобы ты чувствовала себя виноватой, но должен сказать, что один из комиссаров воспылал к тебе желанием. Ты должна скрыться, пока он не доберется до тебя. Леония обдумала это. Гнев Роджера придавал этому некоторую правдоподобность, и она не снимала со счетов силу этих неотесанных служак. Это также соответствовало поведению Роджера: оправдывало его злость и показывало ревность. Может быть, он думает, что она дала аванс этому мужчине, кто бы он ни был. Все же сомнения одолевали ее. С тех пор как они переехали, она часто бывала в магазине, но не могла припомнить ни одного мужчину, который обратил бы на нее хоть малейшее внимание.

Никто не пытался завести с ней разговор, и даже эти грубые слуги не пытались бы завладеть женщиной, осведомив ее мужа. И потом, она никак не могла понять, зачем нужно приводить в дом другую женщину. Это было невыносимо.

– Никакая женщина здесь не нужна, – медленно сказала она. – Подумай, если мы расскажем какую-нибудь правдоподобную историю, например, что я поехала навещать больную родственницу, будет непонятно, почему у тебя в доме другая женщина.

Не мог же Роджер сказать, что другая женщин нужна для того, чтобы создалось впечатление, что Леония никуда не уехала.

– Значит я должен голодать, а дом пусть превращается в свинарник? – возражал он.

– Я договорюсь с какой-нибудь женщиной с нашей улицы, чтобы она приходила убирать, – предложила Леония и радостно закивала головой. – Да, да, и это всех убедит в невинности причины моего отъезда и в том, что я скоро вернусь. Мы не должны испугать Тулона, ты же знаешь. А обедать ты можешь в гостинице или брать еду в кафетерии. Кроме того, ты можешь навестить меня и мою бедную «больную родственницу». Это будет только естественно. – Глаза ее дразнили его, теплые, золотистые. – Я же не хочу бросать уроки, не успев их начать. И это будет скоро. Через несколько дней. Тулон может скрыться. И тогда…

В то время как Леония так разумно и обстоятельно отвечала на его последнее замечание, Роджер задумался. Затем ее намек, что он мог бы навещать ее, поразил его воображение. Сначала он отклонил это как невозможное, но разлука просто убивала его, и он засомневался. Конечно, открыто навещать «больную родственницу» невозможно. За ним могут следить и узнать, где прячется Леония. Но если удастся обмен, и все будут думать, что Леония дома, он мог бы создать видимость, что доставляет к месту назначения товар. Пока он убеждал себя, что не подвергнет Леонию опасности, ее замечание о Тулоне подействовало на него как ушат холодной воды. Лицо его передернулось в болезненной гримасе. Леония внимательно посмотрела на него, медленно заливаясь румянцем.

– Никто меня не захотел, – сказала она. – Ты думаешь, что заговор Тулона провалится, и он или другие признаются в нашей причастности и нас отправят на гильотину? Ты хотел вовлечь какую-нибудь невинную жертву…

– Нет. Она бы сказала, что ничего не знает…

– Ты же знаешь, невинность – не защита в наши дни. О чем ты только думал? – яростно допрашивала Леония.

– О том, что люблю тебя, – беспомощно сказал Роджер. – О том, что не перенесу твоей боли и страданий. Что твоя жизнь… Ты так молода, Леония, едва начала жить и ты должна жить.

– Не могу понять, как можно любить такую испорченную женщину, как я, – бушевала Леония, – женщину, которая бросает своего возлюбленного при первой же опасности, которая соглашается на казнь невинного человека, чтобы спасти себя. Не говоря уже о том человеке, который не понимает, что как только ее защитника гильотинируют…

Вопреки серьезности положения Роджер весело рассмеялся.

– Очевидно, я никогда так не думал, иначе бы не изолгался, стараясь скрыть от тебя правду. Нет, Леония, послушай…

– Ни слова подобной чепухи. Я не хочу умирать, но не смогла бы жить с этим. Роджер вдруг вспомнил, как она говорила ночью, что могла бежать из тюрьмы, но не захотела оставить родных, и если бы Мария Антуанетта согласилась бросить своих детей и золовку и бежала одна, то была бы чудовищем. Он смотрел на Леонию, кусая губы от беспокойства.

– Очень хорошо, – медленно сказал он. – У меня есть еще один план.

– Если это означает быть врозь, я не буду слушать, – предупредила Леония.

– Только на несколько часов.

– Нет. Я тебе не верю. Ты хочешь спасти меня от самой себя.

– Леония, будь благоразумна.

– Я благоразумна. Что я буду делать в этом городе без покровительства, без документов? Как долго я протяну?

– Фуше…

– Он мне ничем не обязан, даже дружбой. Возможно, ради тебя он попытался бы мне помочь, но если бы это грозило опасностью? И потом, у меня никого нет на свете, кроме тебя, Роджер, – она вдруг замолчала, потом продолжила, – не знаю, почему ты так уверен, что Тулона ожидает неудача?

Вздохнув, Роджер поделился своими соображениями, и ей пришлось согласиться. Она не смотрела на все так мрачно, как Роджер, но понимала, что существует большой риск и заговор может раскрыться. Она не была уверена, что они будут вовлечены, но и это было возможно. Тем не менее, Леония считала, что не стоит спасаться бегством, бросив ценный товар Роджера и свое небольшое, но по-своему дорогое ей имущество.

– Когда нас обвинят, – медленно сказала Леония, – то пришлют за нами трех-четырех человек, не правда ли?

– А может, и больше, – мрачно ответил он. – Это касается королевской семьи, они не выпустят ни одного сочувствующего.

– Стало быть, мы будем предупреждены, – заметила Леония. – Не так уж часто более двух человек ходят с ружьями наготове. Они пошлют человека к задним дверям, так мы узнаем их цели.

– Да. Теперь ты понимаешь, почему…

– Значит мы должны покинуть дом другим способом, – перебила Леония, не обращая на него никакого внимания. – Если мы…

– Выпорхнем из окна, как птички? – спросил он с горечью и вдруг понял, что предложение не было таким уж глупым. Каким же он был дураком, что сам до этого не додумался. Правда, он терял способность мыслить, когда Леонии что-то угрожало. Блеснул луч надежды, Роджер мог посмеяться над собой. В доме не было выхода на крышу, но это даже лучше. Никто не заподозрит, что они воспользовались этим путем.

Этой ночью он приступил к работе и закончил ее к следующей. Лазейка была грубо сделана, но позволяла выбраться на крышу, а больше его ничего, и не волновало. Плохо, правда, если крыша окажется прогнившей. Леония тем временем приготовила прочный ремень, на который можно было бы привязать Фифи, чтобы нести ее. Все остальное, конечно, придется оставить. Леония вздохнула. Что и говорить, платья, которые она носила, были лучше тюремных лохмотьев, но большой симпатии к ним она не чувствовала. Когда они приедут в Англию, она покажет Роджеру, что на самом деле она не такая уж старомодная и неэлегантная особа.

Всю неделю они были напряжены до предела, и так как Роджер почти не ложился спать, опасаясь ареста, «уроков» Леония не получала. На следующей неделе она настояла, чтобы они чередовали наблюдение, потому что Роджер уже настолько устал, что это отражалось на его работе и могло возбудить подозрения. Но так ничего и не случилось. Прошла одна неделя, другая, прошел март.

– Попытка не удалась, – сказал Роджер, и Леония согласилась, хотя не было никаких конкретных фактов. Роджер строил свою догадку только на том, что ни Тулон, ни Лепитр больше в его мастерской не появлялись, и что более важно, – пропали люди, которые за ними следили. Он мог дышать свободнее, но продолжалось это не долго.

Третьего апреля они пошли к Фуше, чтобы пополнить свой счет. Вклад Роджера был уже достаточно внушительным, чтобы Фуше мог уделять особое внимание такому ценному клиенту, не вызывая любопытства у своих недоверчивых служащих. Первого апреля Конвент принял резолюцию об отмене неприкосновенности депутатов.

Голубые глаза Роджера засверкали:

– Я не верю своим ушам. Вы говорите, что эти, э-э, патриоты… – Окно было открыто, и Роджер не хотел, чтобы услышали, как он называет членов Конвента идиотами, но это было написано на его лице, – сами себя приговорили к суду за политические акты?

– Именно так, – подтвердил Фуше. – Мой кузен сказал, – он напряженно смотрел на Роджера, – что он голосовал за декрет, потому что люди должны отстаивать свои убеждения, и если их жизнь не поставлена на карту, они склонны принимать необдуманные решения.

– Понятно, – заметил Роджер, скривив губы в усмешке. – Как же они, право, благородны! – Он наклонился к Леонии. – Тебе холодно?

Поняв намек, она довольно громко пожаловалась:

– О, простите, пожалуйста, боюсь, у меня слишком тонкая шаль. Когда мы выходили, было тепло, а сейчас я замерзла. Нельзя ли закрыть окно, гражданин Фуше?

После этого они могли говорить более открыто.

– Что за бесы навлекли это безумие? – спросил Роджер.

– Армия потерпела поражение в Неервинде и Дюмореж перешел на сторону австрийцев. Пока и это держится в секрете.

– Трудно поверить, что такой опытный генерал, как Дюмореж…

– О, да, он не хотел идти в Голландию, но Конвент вынудил его освободить народ Нидерландов.

– Поскольку народ Голландии сотни лет сам выбирает правительство, и жестоко сражался с французами, отстаивая эту привилегию, кажется, это не та нация, на которую можно нападать, – Ядовито заметил Роджер. Фуше пожал плечами:

– Я настоящий француз. Люблю свою родину. Я всей душой одобрял действия главнокомандующего и приветствовал конституцию. Но сейчас… Месье Сэнт Эйр, я дошел до того, что начинаю думать, пусть лучше Францию завоюют чужестранцы…

– Не сомневаюсь, что лучше! – подхватила Леония. – По крайней мере, мы избавились бы от правительства. Республика – это возможная перспектива, но мне она не нравится. Это получилось у швейцарцев, кажется, удастся американцам. Но это ужасно, когда республикой управляют маньяки.

– Тише! – возразил Роджер. Он всей душой разделял это мнение, но чувствовал, что неуместно говорить что-либо, будучи представителем вражеского лагеря. – Боюсь, я больше обеспокоен личными делами, – сказал он примирительно. – Мне кажется, положение усложняется, и я должен приложить все усилия, чтобы переправить мадемуазель де Коньер в Англию. Как вы думаете, удобно ли обратиться к вашему кузену с просьбой о пропуске в Бретань? Там я уже сам все устрою.

– Я скажу, что у меня есть клиент, который интересуется, безопасно ли ехать в Бретань и к кому можно обратиться за паспортом, но сам Джозеф не захочет ничего делать. Знаете, он был учителем физики, и все оценивает по затраченному действию и вызванному противодействию. Он говорит, что маятник еще не раскачался в полную силу, и будет еще больше жестокости. Сейчас он ни для кого ничего не захочет делать, чтобы не привлечь к себе внимания. Возможно, он мог бы порекомендовать кого-нибудь…

Голос Фуше совсем угас. Он не верил, что его кузен способен даже на это. Джозеф был человеком, не способным на риск, даже малейший. По дороге домой, уверенные, что их не подслушают, Роджер и Леония тихо обсуждали свое положение. Сейчас Леония хотела уехать. Признание Роджера в любви давало ей уверенность. Она мечтала, как она будет роскошно одета, украшена драгоценностями и свободна в своих «уроках». Она слышала, что англичанки холодны, пристойное поведение необходимо, чтобы заполучить мужа. Но пока у нее есть Роджер, ей безразличны правила хорошего тона.

Трудно было найти человека, к которому можно было бы обратиться. Все депутаты знали, что грядет опасный политический кризис. Создание Комитета общественной безопасности, который, как надеялись жирондисты, станет их клубом для борьбы с «Горой», этим избранным кружком ярых радикалов, включающим Дантона, Марата, Робеспьера, занимающим высочайшее положение в Конвенте, – было первым знаком того, в какую сторону подует ветер. Никто из комитета, который, казалось бы, удерживал большинство в Конвенте, не был избран в этот маленький всемогущий круг. Жирондисты видели, что зловещие тучи сгущаются, но боролись за спасение. Стало быть, ни один, связанный с ними, не пожелал нарушать заведенный порядок. С другой стороны, якобинцы, которые склонялись к «Горе», не были уверены в своей силе. Они тоже вряд ли захотят дать выездные документы паре, которая, по сути, не может предоставить веских оснований для отъезда из Парижа.

Что и говорить, обратись они не к тому человеку, тюрьма, а затем и гильотина им были бы обеспечены. Для обычных граждан жизнь продолжалась. Они теряли удостоверения личности и получали новые, но за них могли поручиться семьи и старинные друзья. Роджер и Леония не могли предъявить ничего, кроме того, что прибыли в Париж в конце августа, и получили бы клеймо из-за акцента. Они не хотели использовать документы, полученные по приезде. Бриссо, без сомнения, будет одним из первых, кто потерпит крушение вместе с партией жирондистов. Так они и жили, день за днем наблюдая крах жирондистов.

Двадцать первого мая свершился переворот. Хорошо подготовленная толпа вторглась в Тюильри и окружила Заль де Менаж, где заседал Конвент. Роджер благодарил Бога за то, что они переехали в феврале, но подумал, что удаление от эпицентра урагана мало кого спасет на краю бедствия. Первого июня в мастерскую вошел элегантный джентльмен и положил один из двух сделанных в Англии карманных револьверов на прилавок. У Роджера перехватило дыхание, и он дотронулся до револьвера – прекрасного и единственного в своем роде творения Кнабли и Брауна, его Роджер купил, чтобы подарить отцу.

– Я вижу, вы его узнали, месье Сэнт Эйр, – мягко сказал джентльмен.

– Мой отец во Франции? – спросил Роджер.

– Нет, нет. Я взял его, чтобы вы знали, что мне можно доверять. Сэр Джозеф в добром здравии, он переехал в Лондон на сезон, где и дал мне эту штуку. Уверен, он не думал, что сможет вам или мадемуазель де Коньер чем-нибудь навредить.

Роджер, наконец, выдохнул и поднял голову. Перед этим человеком не нужно было притворяться. Он был прекрасно осведомлен.

– Чем могу служить? – спросил он.

– Мне? Мне ничего не нужно. Что вы хотите сделать для своей страны?

Вопрос был скверный. Ответ, конечно, должен быть «все, что в моих силах», но Роджер, по правде, не хотел делать все. Он почему-то чувствовал большую неохоту делать что-либо против Франции, ведь его принимали как гражданина. Он не одобрял нынешнее правительство, но все же не думал, что Англии что-то угрожает. Он знал, что Франция, а не Англия объявила войну, но относился к ней как к напуганному, вызывающе лающему щенку. От такого животного можно лаской добиться послушания, пинать его – значит, обозлить.

– Я готов служить своей стране, – медленно сказал Роджер, – но я отвечаю за мадемуазель де Коньер. Скажу откровенно, я не хочу делать ничего, что может подвергнуть ее опасности. И вообще, я не представляю, чем могу быть вам полезен. Я занимаюсь продажей и ремонтом оружия.

– Я это знаю, – перебил незнакомец. – То, о чем я хочу вас просить, отношения к военным действиям не имеет, по крайней мере, непосредственного. Вы, должно быть, слышали, что «Гора» планирует очистить Конвент от умеренных членов. Я уверен… Когда я говорю от своего имени, вы должны понимать, что я отражаю общие интересы.

Роджер согласно кивнул. Имена не были названы, и Роджер почувствовал, как и при заговоре Тулона, что чем меньше он будет знать, тем лучше.

– Я уверен, что чистку уже не предотвратить, – продолжал визитер, – но можно спасти людей, хотя бы некоторых.

– Я сделаю, все что смогу, чтобы помочь в этом, – ответил Роджер, – но что именно?

– Вы могли бы спрятать человека?

– Не уверен, – ответил Роджер и щелкнул пальцами. – Подождите-ка! Если он не слишком стар и достаточно проворный, то смогу. Однако это не очень удобное место, открытое всем ветрам. – Он немного помедлил, а потом добавил, – вы хотите знать, где?

– Нет, чем меньше осведомленных, тем лучше. Однако поскольку я знаю ваше имя, будет справедливо, если вы узнаете мое. Меня зовут шевалье де Рочевиль. Бывший полковник гренадеров. Моя цель – вновь увидеть эту страну под законным правлением короля.

Роджер не застонал, потому что этого де Рочевиль не понял бы. Это просто замечательно, что шевалье такой галантный джентльмен, не желающий иметь никаких преимуществ перед Роджером. Но они ведь не в теннис играют и даже не собираются драться на дуэли в Англии. Здесь даже слово, произнесенное шепотом и подхваченное случайным ветерком, может стоить человеку жизни. Роджер предпочел бы, безусловно, осторожность галантности. Однако, напомнил он себе, только галантные кавалеры и ввязываются в безнадежные дела. Если бы он обладал хоть каплей здравого смысла, то отказался бы иметь что-либо общее с де Рочевилем. Он был совершенно уверен, что револьвер его отца предназначался совсем не для этой цели.

И, тем не менее, он не смог отказаться, как не смог сослаться на опасность, возникающую при освобождении Марии Антуанетты. Он не принимал участия в осуждении этих людей, но отказать в помощи было равносильно смерти. Расписываясь в собственной глупости, он предложил использовать свою лошадь и повозку, если есть нужда в транспорте. Предложение было с радостью принято. В этот вечер Роджер ничего не сказал Леонии, уповая на то, что кризис может миновать, но она смотрела на него как-то особенно, догадываясь, что он от нее что-то скрывает. На следующий день, второго июня, надежды пошли прахом – 27 жирондистов были официально отстранены от дел и взяты под домашний арест. Роджер признался Леонии, что хотел помочь им, и Леония с восторгом поддержала его.

– Но где ты можешь их спрятать, Роджер? – спросила она.

– На крыше.

– Крыша остроконечная. Это невозможно.

– Такая же и у соседей. Один или даже несколько человек могли бы лечь в желоб между домами. Ночью они проберется по крышам, и спустятся по канату.

– Да, конечно, очень разумно. Фифи, успокойся. Почему ты лаешь?

Собачка успокоилась. Роджер прислушался, но не услышал шагов возле дома, что обычно выводило Фифи из себя. Позже, однако, послышалось легкое царапание. Он молча сделал знак Леонии и она, подхватив Фифи, побежала к лестнице. Затаившись, она отпустила собаку, умоляя молчать, вытащила револьвер, взвела курок и спрятала в складках юбки.

Защищаться, однако, не пришлось. Когда дверь открылась, вошли два испуганных до смерти человека. Они были так взволнованы, ожидая погони в любую секунду, что готовы были прямо сейчас лезть на крышу, но Роджер возразил. Он заметил, что неразумно открывать и закрывать люк, ходить по чердаку и крыше без крайней необходимости. Маловероятно, но возможно, что в это же время сосед заинтересуется шумом.

Они пробыли три дня, и ни разу им не пришлось прятаться. Если их и искали, дом Роджера был вне подозрений. Роджер подумал, что Рочевиль оградил его также от подозрений в будущем. Беглецы не знали его имени, не знали даже района города, где находятся. В закрытой повозке их довезли до конца улицы и объяснили, в какую дверь войти, и велели снять сапоги, чтобы не наделать шума. Возникла единственная проблема, как прокормить два лишних рта. Не могла же Леония покупать двойное количество еды. Им повезло, что соседки знали, какая неважная хозяйка Леония. Они привыкли видеть Роджера, мчавшегося в кафетерий за едой, хотя его жена покупала продукты для обеда утром. На второй день жена рыботорговца решила подшутить над ним, спрашивая, неужели Леония забыла все, что умела.

– Au contraire, – ответил, смеясь, Роджер. – Она становится очень отважной, поэтому все, что умеет, делает так хорошо.

Женщина засмеялась и посоветовала быть терпеливым:

– Она хитра, эта малышка. Сейчас, когда она такая хорошенькая, она учится. А потом, когда состарится и подурнеет, привяжет вас вашим желудком.

Роджер вымученно улыбнулся и пошел дальше. Любое упоминание об их будущем ввергало его в водоворот противоречивых чувств. С тех пор, как Леония обнаружила свою ревность и удовольствие от занятий любовью, Роджер готов был думать, что они поженятся. Это было возможно, хотя и опасно. С одной стороны, их принимали за супругов, с другой – чтобы узаконить связь, им пришлось бы раскрыть свои настоящие имена. Голос рассудка убедил Роджера, что это слишком опасно, и он решил просить руки Леонии сразу по приезде в Англию.

Тут возникали более болезненные преграды, чем Роджер знал, что стали бы говорить у них за спиной, возможно, и в лицо Леонии, если бы они поженились сразу же. Любая мать, у которой сын обременен долгами, любой охотник за удачей сможет сказать, что он заарканил наследницу, прежде чем она сделала свой выбор. Это, конечно, не так, но как докажешь? Если Леония этому поверит? А если она выйдет за него, считая, что любит, a на самом деле все будет по-другому, замужество не помешает ей полюбить другого. Роджер знал, что это убило бы его.

Если бы Леония выбрала в мужья другого, он смог это пережить. Постарался бы не видеть ее, даже если для этого пришлось покинуть родину, и жил бы, как прежде. Но если бы она стала его женой, а потом охладела изменяла ему…

Роджер знал, что в нем скрывается бездна неистовств он, как сухой ствол, заполненный зловещим порохом. Соланж заполнила его, но именно Леония может поднести спичку к взрывоопасному веществу и сама из-за этого погибнуть.

Конечно, была и другая сторона медали. Иногда Роджер доставлял себе удовольствие думать об этом. Если он привезет Леонию в Англию и предоставит самой себе, позволяя ходить на балы, принимать ухаживания, и после того она все же выберет его, он больше не сомневался бы.